Записки прадеда. Глава VI. Морская пехота

12 сентября 1941 года нам объявили, что 7-й УРАП расформирован. Через несколько дней на аэродром прибыли грузовики с вещевым имуществом. Нас переодели в матросскую форму, в полосатые тельняшки и бескозырки, а защитное обмундирование увезли. Позже некоторые говорили, что это было сделано, чтобы мы не сдавались в плен. Так или нет, но тогда много красноармейцев, оставшихся без командования, без снабжения, связи и боеприпасов, оказавшись перед хорошо подготовленным и опытным врагом, сдавались, а у немцев был лозунг: «Бей жидов, политруков и черных комиссаров». Под черными комиссарами подразумевались матросы и морская пехота. В плен нас не брали, расстреливали на месте. Причем в подразделениях, формирующихся в Севастополе, как я потом узнал, наоборот, заметную морскую форму меняли на сухопутную, оставляя только тельняшки.
Оставаясь на аэродроме, мы стали частью 2-й и 3-й рот 3-го батальона 7-й бригады морской пехоты. Командовал бригадой полковник Жидилов, командир батальона — капитан Мальцев, у которого я даже пару недель был ординарцем. Мальцев был очень толковый офицер, позже в боях он никогда не терялся в любой обстановке, дурацких приказов и команд не отдавал, и потери в нашем батальоне по сравнению с другими были минимальны.
В 20-х числах сентября немецкие пехотные дивизии при поддержке танков и авиации начали штурмовать позиции 51-й армии на Перекопском перешейке, на усиление отправлены наши 1-й и 4-й батальоны, которые первыми в бригаде вступили в бой. А уже 27 октября вся 7-я бригада морской пехоты получает приказ выдвинуться на поддержку 51-й армии.
Последний раз мы виделись с Шурой, когда нас отправляли на позиции. Я умолял ее уехать ко мне на Волгу, в Сталинградскую область, но она сказала, что они с подружками разыщут командование 7-й бригады и заставят определить их в медсанчасть. В какой-то момент я не сдержался и накричал, требуя прекратить заниматься глупостями и немедленно с родителями или без ехать к моим родственникам. Но Шура повернулась и ушла. Это был первый и последний раз, когда мы расстались без поцелуя. Больше с Шурой мы не увиделись.
Наш батальон занял позиции на подступах к Джанкою. Стояла полная неразбериха, поступали противоречивые приказы.
Сидим в окопе. Не имея боевого опыта и какой-нибудь военно-полевой выучки, я спрашивал, что мы должны делать, если появятся фрицы, но получал в ответ усмешки со стороны матросского состава, считающих береговых ниже себя, типа: «Будешь умело бить врага!»
Наспех сколоченное подразделение только называлось морской пехотой, некоторые впервые держали в руках винтовку, пулеметов почти не было. У меня оставалось в хозяйстве несколько ШКАСов, и я смог бы приспособить их к полевым условиям, но их увезли вместе с обмундированием и другим хозяйством бывшего УРАП, еле полевую кухню отстояли.
Через позиции нашего батальона отходили части 51-й армии, оборонявшие Перекоп. Отступающие красноармейцы были грязные, уставшие, кто раненый, кто просто упавший духом. Я пытался задавать вопросы, но кроме тяжелых безнадежных взглядов в лучшем случае отмах руки, означавший «не приставай» или «что там говорить — все пропало». Но иногда разговор все же получался.
По ходам сообщения я прошел за водой к бочке. Там уже стояла очередь из отступающих солдат. Обычно кок, как называли матросы повара, отгонял водохлебов других подразделений, но здесь, видно, рука с черпаком не поднялась прогнать изможденных, пропыленных, с въевшейся в лица грязью и копотью с потрескавшимися ртами и какими-то седыми глазами солдат. Я встал за пожилым воином, наверное, единственным, кто имел опрятный и чистый, насколько возможно, вид, сохранившим не только вещмешок. Он был подпоясан ремнем с полными подсумками для запасных магазинов от мосинки, а еще фляжка и охотничий нож с наборной рукояткой. Сама винтовка была вычищена и блестела как новенькая, обернутая в месте затвора чистой мешковиной. Через плечо перекинут противогаз. Все на нем, включая каску на вещмешке и винтовку на ремне за спиной, было ладно подогнано. Ничего не мешало, не бряцало и не болталось, в руках он держал странного вида квадратный котелок и фляжку в непривычном чехле из шинельного сукна с большой крышкой-стаканом. Хотя солдату на вид было лет 50, а то и больше, его бравый вид и уверенная подтянутая фигура в отличие от остальных бойцов не вызывали уныния. Хотелось быть похожим на него. Я стал внимательно разглядывать, как он несет вещмешок со скаткой шинели и винтовкой за спиной, как прилажена каска и как скручена и приторочена другая поклажа. Я рассмотрел за голенищем его сапога рукоятку еще одного ножа, саперная лопатка, которой уже ни у кого из его товарищей не было, прилажена ручкой вверх на вещмешке, а не болтается, как нас учили, на поясе, неудобно стукая по ляжкам. Заметив, что я его рассматриваю, пожилой боец воткнул в меня вопросительный взгляд.
— Здравия желаю, дядька, — сказал я.
— И тебе не хворать, — ответил он, продолжая на меня смотреть. Не спеша, не ропща, спокойно ожидая своей очереди к бочке с водой, он был готов говорить.
— Извиняюсь, но вот спросить хочу, — я не знал, с чего начать.
— Говори, — не меняя интонацию, разрешил старый воин.
Он явно много знал, и я многое хотел у него узнать. Но как успеть в короткое время его ожидания очереди за водой спросить обо всем, и чтобы ему хватило времени до того, как он подставит свои странные котелок и фляжку под струю воды, все мне рассказать, потому что я понимал: он не будет тратить время, закрутит крышку и, забыв обо мне, пойдет дальше уверенным походным шагом непоколебимого солдата, ожидающего только своего часа, когда бог войны пошлет шанс встретить врага для победы, а не для отступления.
Поэтому я все вложил в вопрос:
— Что будет?
— Вот так и будет. Пока воевать не научимся.
— А научимся?
— Научимся, — сказал он протяжно и уверенно, бережно подставляя фляжку под струю чистой воды, — всегда научались. — И, уже уходя, обернулся. — Ты это, идите отсюда, ничего уже здесь не высидите.
***
Когда начались бои нашего батальона с прорвавшими ишуньские позиции немецкими и румынскими частями, мы познакомились с убийственно жесткой немецкой тактикой. Наблюдатель засек группу мотоциклистов и бронетранспортер, заорал: «НЕМЦЫ!» Подали команду к бою, и только успели нырнуть в окоп, когда над головами и по брустверу раздались пулеметные очереди такой плотности, что мы не то что выстрелить, а и думать встать с дна не могли, так плотно ложились пули по верху окопа, выбивая комья земли и противно свистя. И почти сразу на наших позициях стали рваться мины. А когда минометный обстрел прекратился, ранив осколками несколько бойцов, ни мотоциклов, ни бронетранспортера уже видно не было. Так продолжалось несколько раз вдоль всего переднего края. Как мы потом узнали, немецко-фашистское командование определяло наши позиции, и капитан Мальцев приказал сместиться на сто метров назад и отрыть индивидуальные окопы для стрельбы стоя. Это было очень своевременно, так как фашист открыл такой шквальный артиллерийский огонь, что разметал треть окопов нашего переднего края, а мы вжимались в наспех вырытые ямки и молились. Страшно было до потери ума: некоторые, свернувшись калачиком на дне, накрыв голову руками и всем, чем можно, заткнув уши, орали, кто-то молился, кто-то звал мамку.
Так в перерыве между столкновениями мы начали отход.
29 октября, отступая, мы уже вели бои в Красногвардейском районе. Успев изучить тактику немецкой мотопехоты, когда при столкновении с ней на нас обрушивалась подавляющая плотность пулеметного огня, а затем залп из минометов, причиняя большие потери, мы стремились сразу же сменить позиции. Проще говоря, значительно уступая врагу в маневренности и плотности огня, после одного-двух винтовочных выстрелов в сторону противника мы просто драпали с места боя, стараясь сохранять боевой порядок. При этом другая группа фашистов на мотоциклах или бронетранспортерах обязательно пыталась зайти к нам во фланг или в тыл и тоже обрушиться пулеметным дождем. Но враг берег своих солдат, поэтому после одного-двух маневров пехота прекращала преследование, а на место, откуда мы отстреливались, обрушивались от трех до десяти минометных залпов.
30 и 31 октября пытались закрепиться на северных и северо-западных подступах к Симферополю, но после мощного артобстрела командование, понимая, что не может противостоять фашистской артиллерии и пулеметно-минометной мотопехоте, во избежание неоправданных потерь, а также чтобы не дать себя отрезать от основных частей, опять приказало отступать. Отступление уже походило на бегство. Отходили мы со скоростью до 60 км в сутки. Только займем одну позицию, как поступал приказ идти дальше, выбиваясь из сил и разбивая в кровь ноги. А куда было деваться, ведь мы были краснофлотцы, которых в красивой морской форме ждала только смерть.
В итоге отхода через Бахчисарай 6 ноября 1941 года мы оказались в Ялте. Командир бригады полковник Жидилов с взводом конной разведки ускакал по горам в Севастополь.
***
7 ноября 1941 года мы встретили по-крымски. В Москве парад, снег, мороз, а у нас ласковое солнышко. Гадаем, как в положении отступающих будем отмечать годовщину революции.
С утра построились. После спокойной ночи и завтрака пшенной кашей с селедкой настроение приподнятое, праздничное.
Вышел капитан Мальцев:
— Товарищи краснофлотцы, от имени командования поздравляю вас с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.
— Ура! Ура! — кричим негромко и нестройно.
— Готовы бить врага?
— Готовы, — отозвались мы неожиданно стройно и громко, неизвестно с чего воодушевившись.
— Матросы, а также кто с Волги и Дона, два шага вперед.
Почти вся команда нашего бывшего БАО набиралась из уроженцев Ростовской и Сталинградской областей, поэтому большая часть батальона, включая бывших матросов, шагнула вперед. Подразумевалось, что мы умеем плавать, а остальных человек 150 повели на мол «крестить» в морских пехотинцев. Их загрузили на большой катер, который отплыл на 150 метров, и приказали прыгать в воду, десантироваться на берег. Крики, хохот, плеск воды.
Когда первые уже подплывали к берегу, началось самое интересное. На корме катера сгрудилось около десятка бойцов, которые не умели плавать и отказывались прыгать за борт. Раздалась команда: «За борт котят!» Экипаж дюжих матросов по одному выдергивал их с общей кучи и под хохот бурлящих в воде моряков пинками отправлял в воду. Не умеющие плавать с криками и матом смешно плюхались и оказывались в дружном обществе, которое не давало утонуть, но и расслабляться не давало. Котят пинками и рывками заставляли грести и держаться на плаву. Чудо, но пока «котята» добрались до берега, все уже умели плавать, по-собачьи, но умели. Я теперь знаю, как надо учить плавать.
Как новообращенные морпехи обсохли, нас всех — около 1200 человек, погрузили на суда, и мы пошли в Севастополь.
Праздничный день продолжился живописной морской прогулкой. Я сидел на бакене на скатке с вещмешком, привалившись к борту, и любовался морем, с удовольствием вдыхая морской воздух, слушал плеск воды и крики чаек. Какая же красота вокруг! Ничего больше не надо в жизни, простое счастье сидеть на берегу и чувствовать запахи моря и прохладу. И, конечно, вспомнил Шуру. Свежесть и легкость любимой девушки и море. Шура смотрела и улыбалась. Смотрела, как всегда, загадочно, словно шептала: «Закрой глаза, я тебе подарочек приготовила», а ветерок трогательно колышет мягкие густые волосы и легкое, облегающее стройные изгибы платье. Ее дыхание приблизило поцелуй, и я уже почувствовал мягкие губы и обхватил невесомую фигурку, когда тычок в плечо и дружный хохот вернули меня на борт и в настоящее. Осмотрев товарищей сонным хмурым взглядом, я глубоко вздохнул и потянулся. Счастливое видение улетучилось, но оставило приятную расслабленность и умиротворение. Остаток пути просто скользил взглядом по морской глади, не шевелясь и ни о чем не думая.
Я не знал, что Шура погибла при артобстреле при отступлении. Они с девушками все-таки уговорили командование бригады взять их в медсанчасть, а потом в грузовик с медикаментами, в котором ехала Шура, попал снаряд. Узнал об этом случайно уже в Севастополе от девчонки-санинструктора.