Конец високосного года 59

- Когда пришли очередные результаты мазков, операция уже началась, - объясняю я Ньюлану, чувствуя тоскливое посасывание под ложечкой, как это всегда у меня бывает, когда я беззастенчиво вру. -  Старые анализы Айо мы не принимали в расчёт именно потому, что он был строго изолирован. К тому же, по срокам и клинике мы уже рассчитывали на элиминацию вируса, и просто формально ждали срок для повтора.
- Изолирован в отдельном боксе со входом через воздушно-фильтрационный шлюз?
- Нет, в обычном боксе через обычный шлюз.
« А он меня покупает, - вдруг доходит до меня. - Я же помню циркуляр: новая вирусная инфекция воздушно-фильтрующегося шлюза в боксе не требует, достаточно простого инфекционного, а наш бокс интенсивной терапии ничуть не хуже.
- В соответствии с рекомендациями эпидслужбы Минздрава, -  добавляю я на всякий случай.
- Я узнаю точно, когда вы получили результаты, -  грозит Ньюлан.
«Узнавай- узнавай,  - думаю про себя, - Всё равно  ты никак не узнаешь, когда мы начали операцию, об этом знает только операционная бригада, потому что мы получали у Кадди сферу, и даже Кадди не знает  на каком этапе. Операция откладывалась,  начать мы должны были гораздо раньше. А теперь  предположим, что раньше и начали - могла же она не откладываться. Кэмерон об этом не знает, потому что в операционном журнале время начала было поставлено до того, как нас посетила идея со сферой».
- В каком состоянии пациентка сейчас и где она? – интересуется Ньюлан.
- Операция была назначена по жизненным показаниям, - я захожу издалека.- Злокачественный процесс  затронул глубинные структуры мозга – это выяснилось интраоперационно. Исходя из принципа абластичности, мы были вынуждены провести резекцию в пределах здоровых тканей, то есть, иссечь широко. Интраоперационный объём был увеличен, что вызвало затяжной период  восстановления нейронных связей, - я уже понял, что компетентность Монгольфьера оставляет желать, и если я его сейчас хорошенько заморочу, возможно удастся обойти молчанием не только несвоевременное объявление карантина ,  но и неловкое движение Корвина. Не совсем замолчать, конечно, но перед этим типом.  Рубинштейн, разумеется, придётся всё это сказать, если она вообще выйдет из комы, и ещё вопрос, какой она оттуда выйдет, и в медицинской документации, описывая операцию,  отразить. И разбор, конечно, будет. Но не на уровне лоснящегося от собственной важности контролёра из эпидемиологической команды департамента.
- Затяжной период, - повторяет он за мной. – Что вы под этим понимаете, доктор Уилсон? Конкретно?
- Коматозное состояние средней глубины сохраняется, хотя есть малая положительная динамика на ЭЭГ, - объясняю я, что «под этим понимаю», бессовестно преуменьшив глубину. Хотя… увидел же Хаус там положительную динамику.
-  То есть, вы хотите сказать, что пациентка не проснулась после наркоза? – наливается свекольным соком мой визави.
- Собственно, - говорю, -  уже сказал.  Она в послеоперационной палате интенсивного наблюдения.
- Так. А её проверили на новый вирус? -  и уточняет, чего ради задал вопрос. – Я имею в виду,  есть ли у вас твёрдая уверенность в том, что осложнение вызвано не заражением новой вирусной инфекцией ещё до оперативного вмешательства?
Чего ради он задан, этот вопрос, мне объяснять не надо. И о том, что ответ будет «нет» и не может быть никаким другим, тоже ежу понятно. Но это, как в детской игре: «нет» не говори. «да» не говори, белый не бери.


- Именно её анализы в работе, - говорю, очень надеясь, что Ней не забыла взять мазок, и что он таки-отрицательный.
- То есть, вы начали операцию, не убедившись в том, что пациентка не заразилась, хотя к тому моменту у вас уже были заболевшие? – уточняет Ньюлан. - Вы же понимаете, доктор Уилсон, что я буду вынужден доложить об этом нарушении,  и вы подвергнитесь  разбору на дисциплинарной комиссии?
 На лоснящейся, как шар для боулинга, чёрной физиономии Монгольфьера снова вижу скрываемое за деловитой строгостью проверяльщика, но всё равно прорывающееся торжество.  Природа его. в общем, инее понятна.  Плевать ему и на Рубинштейн, и на опасность эпидемии, но это я назвал его не особо тактично, когда он шарился по нашим ящикам стола в прошлый свой визит, и теперь ему важно меня прилюдно уесть, ткнуть носом, доказать, что он и тогда, в прошлое своё появление здесь,  был прав. А стало быть, пока я администрирую, у нас тут будут процветать бардак и нарушения.  Надо же быть таким злопамятным! Впрочем, я, видимо, тоже злопамятный, если нахожу подтекст буквально в каждом его слове – формально-то он прав. Как проверяющий департамента здравоохранения. Как чиновник. Но в том-то и дело, что только формально. А мы – формально не правы. Формально.
- На момент начала операции у нас был один повторно не верифицированный положительной пациент без клинических проявлений новой вирусной инфекции, в отдельном боксе. Для того, чтобы говорить об эпидемии, о карантине - этого мало, - говорю.
-  Но вы сказали, что у вас пятеро заболевших.
- Да, но на момент начала операции ещё не было. Накануне вечером зафиксирована лёгкая простуда у человека, не контактировавшего с положительным. Мы взяли анализ, но он был ещё в работе утром в день операции.
- Но потом пришёл положительный?
- Да. И ещё один заболел в течение дня. И двое сегодня. С утра.
- Но вы сказали, что мазки положительные у всех пяти, и у заболевших сегодня. Когда вы успели взять?
- Мы взяли у них вчера профилактически, как и у всех контактных с вновь заболевшими. По цито. А сегодня они заболели. И мазки пришли положительные именно у них. У остальных отрицательные. Поэтому напрашивается вывод, что мы имеем дело с разными каналами заражения, и первый пациент – сам по себе. А пациенты из съёмочной группы – сами по себе, и это они были в контакте друг с другом.
- И прооперированная?
- Мы получили первый анализ от человека из съемочной группы, когда операция уже шла, - повторяю я, чувствуя наваливающуюся усталость.
- Тогда почему вы не отложили операцию до того часа, когда придёт результат?
Мне надоело. Нет. Правда, всерьёз надоело вертеться на этой сковородке, и я говорю правду:
- Потому что мы боялись, что результат будет положительным, и операцию придётся отложить надолго. Мы торопились сделать её именно до получения результата.
- Так. И теперь больная в коме…
- Да, больная в коме – я нарочно выпускаю причинно-следственное «и теперь», оставляя только сухую констатацию факта.
«Это – больница Хауса, детка, «дом, который построил Грэг». Здесь никогда не будет по правилам, а значит врать и выкручиваться придётся всегда, босс», - зудит мой внутренний голос, намекая, между прочим, на то, что у виванса неплохой антидепрессивный эффект, стоит только взять пару таблеток – и…
«Це шестьдесят девять два, новообразование сетчатки, це шестьдесят девять – три, новообразование сосудистой оболочки глаза, це шестьдесят девять – четыре, новообразование ресничного тела, це шестьдесят девять – пять…»
- Доктор Уилсон , вы меня слышите?
- Да, конечно.
Плохой полицейский. Наш разговор начинает мне напоминать допрос с пристрастием. Монгольфьер перефразирует вопросы так и эдак, стараясь поймать меня на чем-то. У  него явно есть информатор, и когда он, наконец, меня отпускает, вытребовав у Венди распечатки листов назначений, я чувствую себя Ионой, которого кит выплюнул из чрева, но предварительно основательно пожевал.
Хауса нахожу у палаты Орли.  Знал, что он там. Они переговариваются через прозрачную пластиковую стену- что-то по поводу Рубинштейн, и на Хаусе нет не только защитного костюма по форме номер один, но и халата.
- Знаешь, кто пришёл нас контролировать из ЦКЗ? -  спрашиваю. – Ньюлан. Так что засунь своё свободолюбие, сам знаешь, куда, и надень защиту.
- Ну, я же внутрь не захожу... – миролюбиво оправдывается он.
- Ага. Хочешь сказать, что если сейчас возникнет синий код у Харта или Тауба, ты останешься здесь стоять, созерцая шоу за стеклом и не вмешиваясь?
- Ты и сам не в защите, -  говорит он.
- Но я здесь и не торчу, а только подошёл, - я демонстративно захожу в фильтр надеть костюм. Он заходит за мной. И на том спасибо.
- И о чём тебя пытал этот начальственный носорог? Ты похож на использованный презерватив – знаешь?
- Верю Чувствую себя примерно так же. Он пытал о  времени  - сопоставлял взятие мазков, объявление карантина, операцию… Хаус, у него информатор кто-то из наших.
- Чейз тебе мстит за шашни с его женой?
Качаю головой:
- Я не думаю, что это Чейз.
- Тогда Блавски - за холодные пальцы в ванной.
- Я думаю  на Кэмерон.
- И что теперь, уволишь её?
- За что? Формально она права. Мы нарушаем правила.
- Смешно. Мы нарушаем правила, и она, выводя тебя на чистую воду, мстит за то, что когда дело касалось её, ты правила не нарушал.
- Ну, - говорю, философски пожимая плечами. – Обычно так и бывает.
- Чувствуешь себя виноватым?
- За что? За то, что не нарушал правила тогда или за то, что нарушил сейчас?
- Ну нет, за то, что нарушил сейчас, ты виноватым себя не чувствуешь.
- Наверное…
- А за то, что не нарушил тогда, чувствуешь.
- Наверное, - повторяю я, снова пожимая плечами.
 - Я и говорю: смешно… Ты чего завис? Надел этот скафандр просто, чтобы меня уесть или поработать планируешь?
- Планирую. Пошли, посмотрим, что там внутри.
Орли вблизи выглядят значительно хуже, чем издали, и когда я расспрашиваю его о самочувствии,  говорит, хоть и довольно пространно пока, но уже экономно, с паузами, выбирая слова покороче. Не хватает воздуха на длинные фразы.
- КТ,- говорю, - Нужно определить процент поражения лёгочной ткани.
- Значит, - спрашивает, сомнения уже отпали?
- Да, - говорю. – У вас «то самое». Наши мнительные больные придумали новую нозологическую единицу, нужно будет вписать ее в международную классификацию – как раз между гриппом А и парагриппом – «то самое».
- Он же волдемортит, - подхватывает Хаус. – То, чего нельзя называть.
Хочется, чтобы Орли улыбнулся. И он улыбается. Пока ещё улыбается.
В листе назначений менять нечего - его уже правил Хаус, вижу его руку.
- Ты и сюда заходил без защитного костюма, мерзавец? – спрашиваю так, чтобы «мерзавец» прозвучало почти ласково, но таки-обличающее.
- Я не самоубийца. Листы были на посту, их только что занесла в палату Ли для манипуляции следующей смены. И она была в защите, - добавляет он специально для меня таким тоном, что Орли снова улыбается.
А у меня из головы не идёт предсказание Сатаны насчёт того, что Орли умрёт первым. Конечно, я ни одному  его слову не верю, но видя как стремительно ухудшается оксигенация, не могу совсем выбросить из головы тихий зловещий голос умирающего психа, знающего наизусть Библию задом-наперёд.  Стетоскоп, прижатый к груди Орли, ниже лопаток вместо нормального дыхания транслирует какой-то эфирный шелест. 
- Покашляйте.
Он пытается,  давится и хрипит. Но шелест остаётся шелестом.
- Я почему-то всегда думал, что пневмония – это, в основном, и есть сильный кашель, - говорит Орли, отдышавшись.  -  А кашлять как раз и не выходит…
- Это бывает по-разному, - говорю я. - У Крейфиша сильный кашель, а одышки почти нет.
- Крейфиш тоже заразился?
- Да и ещё один ваш коллега. Тот, маленького роста, латинос. Оператор. Я никак не запомню его фамилии.
- А остальные пока здоровы? Кэт? Боб? Георгис? Бич?
- Да, все пока здоровы. После КТ подключим кислород. Не пугайтесь, это не ИВЛ. Просто маска, будете дышать по потребности.
Но он всё-таки пугается.
- Значит, ИВЛ на очереди? Что вы молчите, доктора? Лекарства от этого ведь нет? Не успели придумать?
Я пожимаю плечами. Настоящего лекарства, действительно, нет, но это не значит, что мы не пытаемся лечить.
- Противовирусные препараты вообще не совершенны. Вирусы слишком похожи на нас, на нашу ДНК, и они встраиваются в наши клетки. Трудно найти средства, селективно убивающие их ДНК, а не нашу, -  разъясняет Хаус – примерно так же, как мне когда-то разъяснял профессор в чикагском меде, только он говорил про рак и раковые клетки. Объяснение плохое, но для дилетанта годится. Во всяком случае, у Орли в глазах понимание. Лучше, чем паника.
Оказывается, ни у одного меня ассоциации с этим объяснением.
- Знаете, я однажды вот так же спросил отца, - говорит Орли. - Наверное, мне было года четыре или пять - точно не помню… Я спросил его, почему всех преступников, негодяев, убийц не посадить в тюрьму заранее до того, как они совершат свои преступления? Отец ответил мне почти так же, как вы сейчас, Хаус. Он сказал, что эти преступники слишком похожи на нас, чтобы найти средство, селективно обезвреживающее их.  Странная тема для ребёнка? Но она возникла не на ровном месте. За несколько дней до этого хулиганы напали на мою старшую сестру. Избили, ограбили, изнасиловали…
- Она… умерла? – вырывается у меня.
- Нет, что вы! И сейчас жива. Она в Англии, у неё семья, собственный дом, и даже две здоровые собаки. Из-за всей этой истории я пропущу её юбилей. Шестьдесят пять. Через три недели. Как раз придётся на карантин.
- Значит, вы – младший ребёнок в семье? - спросил я - просто для того, чтобы он продолжал говорить, а мне было удобнее диагностировать снижение оксигинации по его речи.
- Да, - отвечает Орли, как-то очень тепло и мечтательно улыбнувшись, - Папа был уже. довольно старый, когда я родился. Он был врачом.
- Да, я знаю, помню.
- Ну вот. Мать у меня была строгая, старалась воспитывать детей  в рамках лучших английских традиций. Колледж. Институт. Серьёзная профессия. Сестра выучилась на экономиста, из меня хотели выстругать адвоката, а я взял – и сделался актёром. Разбил её сердце…
- Чтобы разбить родительское сердце, - горьковато говорит Хаус, - необязательно становиться актёром. Можно и врачом, и адвокатом, и президентом США – результат тот же.
- Мама хотела, чтобы нас было, как минимум, пятеро, тогда суммарно акции, вложенные в нас, поднялись бы, - со смешком продолжает Орли. – Но отец так много занимался чужой репродуктивной функцией,  что до своей у него просто не доходили руки.
-  Не руки, -  поправляет Хаус, удостаиваясь от меня пинка за это уточнение. Но Орли опять улыбается, и это здорово.
Но тут же он становится серьёзен и тревожно хмурит брови:
- Послушайте, мне не видно отсюда Леона. Ему не хуже? Он в сознании?
-  Мы сейчас пойдём его смотреть, - отвечаю я,  не отвечая – поднаторел уже за сегодня в этом искусстве изворотливости.
- Почему начали с меня, а не с него?
«Потому что Айо сказал, что ты умрёшь раньше, - вертится у меня на языке.
- Чисто территориально,-  отвечает Хаус, поворачиваясь  и  возвращаясь в фильтр.
- Звонок где, помните? Станет хуже, не геройствуйте, вызывайте медсестру.
- Подождите!
Я останавливаюся у двери палаты вполоборота – вопрос «дверной ручки»?
- Если у нас одно и то же, и диагноз уже подтверждён, какой смысл держать нас в разных палатах? Переведите меня к Леону. Или меня к нему.
Взгляд его голубых глаз настойчиво давит на мои глазные яблоки. Капитулирую, что-то неопределённое буркнув, и сбегаю в фильтр.
- Ставлю на пятьдесят процентов поражения, - вполголоса  говорит мне Хаус,  когда мы выходим из палаты. - Сотню.
- Больше, -  говорю. - Он просто старается не показывать. Слышал, какая одышка? Оксигинация ещё упала.
-  То есть,  ты поддерживаешь?
- Сотню?  - переспрашиваю я. – Хорошо. А я говорю: больше шестидесяти.
- Но  округляем по математическому принципу, о`кей?
- И больше или меньше - в пользу ближнего значения.
Перчатка Хауса ударяет по моей.
Харт в сознании. Тонко шипит кислород. Монитора не слышно, он не пикает, как это показывают в любимых Хаусом сериалах. Сигнал включится, если показатели упадут ниже заданных параметров. На запястье у Леона   радиобраслет дистанционного слежения, не разомкнут, но отключён. Оксигинация девяносто, но это на кислородной поддержке.
- Как ты? - проверяю, может ли говорить.
 Хауса интересует более точная материя -  смотрит на экран монитора, откидывает простынь, следит за экскурсиями грудной клетки.
- Как Лайза? -  спрашивает Харт вместо ответа, но спрашивает с паузой – «Как… Лайза?»
- Рано что-либо говорить, - отвечаю. - Мы прооперировали, сделали,  что хотели, но…
-  Было кровоизлияние в мозг, и она в коме, - не удерживается правдоруб Хаус.
- Она умрёт? – помолчав, спрашивает Леон – «она…умрёт?»
-  За прогнозами - к Нострадамусу.
- А за… врачебными… прогнозами? - он по-прежнему говорит с большими паузами, переводя дыхание, но сама постановка вопроса, интонация,  выдает характер, и даже в слабом прерывающемся голосе я слышу вызов. Не Орли.
- Сложно сказать, - отвечает Хаус, отводя взгляд.  - Динамика есть, но такая, которую даже не знаешь,  принимать ли во  внимание.
- Почему… кровоизлияние? Вы напортачили?
Не Орли. Совсем.
- Мы напортачили, - соглашается Хаус.
Это обезоруживает, но…
-  Как… именно? -  помолчав, снова спрашивает он.
-  Ты не поймёшь. Закончишь мед – приходи.
Снова долгое молчание. Харт дышит. Это довольно страшно, когда человек вынужден выделять дыхание в отдельное занятие. В труд.
- Переведите… ко мне сюда… Орли, - вдруг просит он.- Или меня… к нему…
- Они ведь не могли сговориться? – поворачивается ко мне Хаус.
- У нас же… одно… заболевание…
- Штаммы могут быть разные, -  вяло сопротивляюсь я, но у Хауса дёргается лицевой мускул, и я понимаю, что под маской он кривит губы в саркастической усмешке. И я уже у него беспомощно спрашиваю:
- Сейчас? Когда здесь бродит этот Ньюлан?  Я думал, нам пришлют кого-то в помощь, а не кровь пить…
-  Ты просто к нему предвзят. После его расследования ты в психушку попал.
-  Он здесь не при чём, -  хмуро говорю я.
- Переведите… - повторяет Леон, которому кажется, что мы уклонились от темы, а мы не уклонялись.
-  Это запрещается больничными правилами. Ну, то есть не больничными  - санитарно-эпидемическими правилами, как раз теми, из-за которых сейчас этот Ньюлан землю роет.
- Мы… можем умереть, - говорит Леон, и это звучит, как довольно веский аргумент. -  Мы все… можем… и Лайза… и я…и Джеймс?
- И Сатана, - добавляет Хаус. – По этому поводу прикажешь вас всех в одну палату свалить?
О, добился того, что и у Леона чуть дрогнул угол рта. Не то, чтобы улыбка, но он явно представил себя палату, в которой вещающий загробным голосом Сатана, молчащая в своей коме Лайза и они с Орли, и при всей хорроровости мизансцены в ней мелькнуло для него что-то и комичное. Циник. Не Орли.
-  Это можно сделать, - говорю я, помолчав. -  Но вы нам здорово осложните жизнь, парни. Придётся объясняться с  плотоядным цепеллином ещё и по этому поводу.
Не откладывая в долгий ящик, вызываю кнопкой дежурную медсестру и вслух, чтобы слышал  Леон распоряжаюсь объединить боксы.
Она молчит удивлённо, потом переспрашивает, но слава Богу, хоть не спорит.
- Да-да, вы всё правильно поняли. Нам нужно освободить палату и разгрузить персонал, пациентов с одинаковым инфекционным статусом будем размещать по двое
- Вот я всегда знал, что у тебя слабость к этому пижону Харту, - замечает Хаус, когда мы снова выходим в фильтр. -  Не забудь сказать, Кэмерон про этот перевод.
Я отмалчиваюсь. Пока подготавливается  перевод, Орли забирают на КТ. Между прочим, тот ещё квест. Приходится дезинфицировать аппарат, помещение, одежду, самого Орли и до, и после процедуры. Делает её Мигель. И зовёт нас в аппаратную.
- Картина интерстициального отёка разной плотности, - говорит он, показывая на пятнистый экран.- Матовое стекло. Типичная вирусная пневмония.
- А какой процент поражения? - живо интересуется Хаус.
Пальцы Мигеля пробегают по клавиатуре:
- Около пятидесяти двух.
Хаус поворачивается ко мне и выразительно потирает указательным и большим  пальцами, как будто пересчитывает банкноты.

--