Цикады 1, Силби
Силби*
Все началось в то лето с небывалого нашествия красноглазых цикад. Хотя, пожалуй даже раньше. В начале июня, копаясь в русских сайтах, Рим Гумеров, поэт и переводчик англо-турецкого издательства в Дирборне, наткнулся на фотографию, заставившую сжаться его сердце: фиолетовое поле, заросшее люпином по обе стороны тропинки, было ему знакомо. Дорога вела к кладбищенскому лесу. Знакомы были и низкая ограда вокруг кладбища, и в углу маленький домик сторожа. По этой тропинке водили его ребёнком за руку мать и бабушка. Там покоились их предки. И, должно быть, туда легли бабка и мать. Когда-то давно он оставил их в городе на реке Белой и редко писал им. На два последних письма его мать не ответила. И он понял, что отвечать ему больше некому. Лет пятнадцать он уже жил по другую сторону океана.
- Подлец,- прошептал он не то себе, не то тому, кто выложил фотографию.
С этого снимка начался в нём какой-то мучительный разлад. Спасительный лед беспамятства, за которым он прятался все эти годы, оказался хрупок и треснул. Он не мог писать, стихи не шли к нему как прежде. Позвонив в издательство и сказавшись больным, он уже неделю валялся на нижнем этаже таунхауса, который снимал с другом, уехавшим на лето к невесте в Стамбул. Кто выложил эту фотографию? Впрочем, неважно. Важно то, что это был знак. Но вернуться туда невозможно. Да и не к кому. Там бросил он свою первую жену Гулю ради русской москвички Натальи. Гуля наглоталась таблеток, её едва спасли. Он сделал попытку повиниться, но она оставила его попытку без ответа. Вспомнилось её опустевшее лицо. Так смотрит убитая любовь. Вторая жена Наталья сделала от него два аборта.
- Мы не можем сейчас иметь детей, пойми меня, - умолял он, обнимая её, - мои дети - это мои стихи. Они должны родиться прежде …, понимаешь? Вот только закончу книгу.
В конце концов она сбежала, оставив записку с единственным словом «убийца». Незадолго до отъезда Гумеров слышал, что Наталья ушла в монастырь.
Мужская стать и похожее на ворожбу имя на обложках его книг привлекали к нему женщин. В самолете Москва-Лос-Анджелес познакомился он с юной соотечественницей, студенткой иняза Элиной. После летней практики в штатах ей надлежало вернуться в Москву. Она плакала у него на груди и, отчаянно мотая головой, твердила:
- Я не хочу расставаться, но разум говорит мне, что я должна уехать.
- Разум - это тюрьма, милая, - говорил он, перебирая её светло-русые волосы, - свободно только сердце, то есть твое «я».
Расстались они довольно странным образом. Через полгода его уже тяготила собачья преданность девушки. Как-то они ужинали в ночном клубе. К ним за столик подсел некий Александр, в котором Элина узнала одноклассника. Посверкивая бриллиантами в запонках, он тянул коктейль со льдом и не сводил с неё глаз. На частые телефонные звонки с мобильника он отвечал загадочными цифрами. Гумеров мгновенно оценил ситуацию. Он незаметно сунул в ее в сумку кредитную карточку и так же незаметно один покинул ресторан через служебный вход.
Через полтора часа он уже был в аэропорту, где сначала разобрал и выкинул свой сотовый в мусорный бак и потом купил билет на Средний запад штатов. Далее следовали случайные связи и короткие знакомства, но он не помнил имён этих женщин.
Так на сорок четвертом году жизни Рим оказался пойман и схвачен мыслью о своей человеческой несостоятельности. Предки были мусульмане, надо сходить в мечеть Джабаля, думал он, глядя невидящими глазами в потолок, где ходили тени от жалюзей на окнах. Может, дать садака, попросить тамошнего имама помолиться за него? Он потянулся к каминной полке, где лежала книга священного писания, которую он использовал иногда в переводческой работе. Открыв Коран, Рим прочёл первое, что попалось ему на глаза: «Поистине о н передвигается в теле человека подобно крови…»
- Мораль, - сморщился он и, вздохнув, закрыл книгу. Какая-то физическая тоска ломала его душу. Выйдя наружу в шортах, он нырнул, точно приговоренный, в невыносимый цикадный гул. Откуда низверглись эти мелкие твари? Может, поднялись из глубин самого ада? Посверкивая тонким огнём, носились они в воздухе с выпученными красными глазами, в своём золотистом мелькании - красивые и страшные. Гумеров с отвращением видел, как замерли насекомые на широких листьях хост у его ног. Он поднял голову. В просветах пышных крон густел и вибрировал воздух от бесчисленного мелькания цикад. Все в окрестностях Хамтрамка тонуло в их плотном свистящем шипении, и птицы не могли пробиться сквозь него. И так было до самого вечера, пока не начинал остывать воздух. Тогда на несколько часов замирали они на древесной коре, в черешках листьев и зеленых стеблях цветов.
Жители переулка Черри-стрит, не узнавая, смотрели Гумерову вслед. Он отводил глаза в сторону и не отвечал на их приветствия, и каждый из них решил, что он болен.
Бесцельно вырулил он на Главную улицу Хамтрамка, где сплошным фасадом шёл ряд магазинов, фастфудов и ресторанов с вывесками на английском и арабском, албанском и польском языках. Близился Рамадан и, наверное, потому, на плазе Миллей было много машин йеменских арабов. Повинуясь какому-то безотчетному порыву, Гумеров зашёл в арабскую антикварную лавочку “Субха», что скромно втиснулась в торговый ряд. Внутри было сумрачно и безлюдно. С полок вдоль стен и комодов с виньетками смотрели на него турецкая керамика землистых цветов, старинная посуда из меди, османский фарфор и всевозможные склянки с восточными пряностями. За прилавком стояла женщина в синем хиджабе. Она подняла голову. Рим сделал было движение в её сторону, но встал, точно потеряв способность двигаться. Как из середины самой ночи глянули на Гумерова её огромные темные глаза. Тонкие брови чуть дрогнули и улыбкой тронулись уголки прелестного рта на продолговатом бледном лице. Невозможно было бы описать её обычными словами «хороша» или «прекрасна». Она шагнула из другого мира, потому что красота её была мучительна и не передаваема земным словом. Не произнеся ни слова, Рим вышел из магазина и побрел, словно во сне, на парковку…
Все более раскаляясь, день клонился к вечеру. Цикады, вспыхивая красным, носились низко над землёй. Гумеров сидел на крыльце с газетой, прикрыв глаза, и к ногам его с щелчком падали насекомые, покрывая пол и ступени золотисто-ржавой плотью. Он не мог читать, ощущая нарастающую боль в висках. Беспрерывный жуткий зов цикад мешался в голове его с аптечно-ядовитым запахом лилий, росших в кадках за спиной. Женщина из арабской лавочки не выходила у него из головы. Кто она? Кстати, она в хиджабе. Опять знак. Он непременно должен сходить в мечеть. Тем более, скоро, говорят, Рамадан.
Но на следующий день он уже с утра мчался на плазу Миллей в арабскую лавочку «Субха». Она стояла за прилавком, склонясь над кассовым аппаратом. Делая вид, что рассматривает старинный бедуинский кинжал, он искоса поглядывал в её сторону. Сегодня она была в золотистом хиджабе, что особенно подчёркивал глубину её глаз и черноту волос, темнеющих сквозь прозрачную ткань. Наконец, он решился и попросил её на английском показать ему четки. Она кивнула и пошла по уходящему внутрь коридору. Он видел, как под атласной юбкой двигались её тело, тонкий стан и полные бедра. У него давно не было женщины. И он ощутил мгновенный тугой приток крови в паху, так что у него потемнело в глазах. Она вернулась, неся в руках резную шкатулку. Словно зачарованный, смотрел он, как женщина длинными бледными пальцами вынимала четки из яшмы, зеленого граната и чёрного сандала и со стуком выкладывала их перед ним. И если бы он не был так взволнован, то заметил бы и пустоту в зеркале за её спиной, и ту мелочь, что зеркальный прилавок не отражает ни её склоненного лица, ни цветистого товара. Он увидел бы, что в освещённом белыми лампами стеклянном пространстве он совершенно один. Но он ничего этого не заметил. Он выбрал тяжелую гроздь золотисто-янтарных четок. И ушёл, унося с собой расшитый мешочек с покупкой и блеск её глаз, оценивших выбор Гумерова.
Был уже поздний час, когда Рим внезапно проснулся. Вечерняя заря за окном охватила полнеба. Он скосил глаза на тумбочку возле себя. Желто-янтарные четки резко поменяли цвет и полыхали красным. Казалось, каждая бусинка налилась кровью.
- Должно быть, это тот самый редкий янтарь, который меняет цвет в зависимости от времени суток, - решил Гумеров и повернулся на другой бок.
Через какое-то время он вернулся в прежнее положение и открыл глаза. Комната уже тонула в черноте ночи. И в этой тьме он увидел то, отчего затрясло все его крупное тело. С каждой бусинки четок смотрели на него знакомые, е е, глаза. Он сел, хватая себя за лицо и лоб, точно желая убедиться, что все это с ним, а не с кем-то другим, происходит. И когда один глаз подмигнул ему, он упал без сил на подушку.
Очнувшись утром, он полежал какое-то время, обдумывая увиденное ночью, и решил, что это был сон. Четки на тумбочке вернули себе прежний янтарный цвет. Только теперь в каждой бусинке застыла незнакомая темная капля, точно запекшаяся кровь.
- Какие удивительные метаморфозы рождает этот янтарь, - думал он, слыша уже с начала дня изматывающий, похожий на вой, гул цикад, - впрочем, вот и повод познакомиться ближе.
На другой день, тщательно побрившись и надев серую с синим отливом рубашку, Гумеров снова поехал на плазу Миллей. Однако за прилавком вместо красавицы в хиджабе стоял старик. На расспросы Гумерова о ней он пожал плечами:
- Сожалею, сэр, но я такой женщины здесь не помню.
- Здесь работала Селма, но вчера она уволилась и уехала куда-то в пригород,- пояснил голос из ближайшей служебной комнаты.
- Нет, её звали Сабина, но она не носила хиджаб,- возразил кто-то.
- Имя её Силби,- послышалось тихо из дальней комнаты помещения.
- Странно все,- думал Гумеров, сидя уже за рулем.- Однако какое красивое звучное имя Силби. Восток и запад сошлись в нём. Надо запомнить. Последнюю поэму я назову этим именем.
Он чувствовал необыкновенный прилив творческой энергии и желание скорей вернуться и сесть за компьютер.
- Она! Именно Силби подарит жизнь моим, ещё не рожденным, стихам! Я должен быть с ней, и я найду её, чего бы мне это ни стоило!
Теперь каждый день, покинув издательство, он, как безумный, мчался в арабские магазины Дирборна, кружил по Греческому городку, заглядывал в лавочки Кентона и Бирмингема, и не находил её.
По ночам он работал над книгой. Лицо его пожелтело. Если бы кто-то заглянул к нему в окно, то испугался бы, приняв его за сидящего за компьютером покойника. Самое удивительное было то, что к нему вернулось вдохновение. Последние стихи Гумерова обрели какой-то особый мистический жар. Однако вместе с тем он как будто чувствовал и н о е вторжение в свое сознание, и одновременно с льющимися стихами на русском, английском и турецком языках в нём росло ощущение какого-то обмана, какой-то подмены.
Как-то утром, лишь появился свет за окном и Рим кинул последний взгляд на экран, почудилось ему, будто новые строки его налились кровью, как было с четками. Он поморгал уставшими глазами, и все исчезло. Потом с раздражением отбросил мышку компьютера и поклялся в ту минуту именем матери, что непременно сходит в мечеть.
Они пали за три дня до Рамадана. Но прежде пали деревья. В самый разгар лета ветки кленов, обретя золотисто-ржавую окантовку на высохших внезапно листьях, усеяли газоны городка. А потом сгинули и сами твари. Выйдя утром из дому, Гумеров поразился той тишине, что воцарилась в Хамтрамке. Воздух был тих и спокоен. Взгляд его упал вниз. Заполнив лунки у подножия деревьев, грудами потухших желудей лежали в них мертвые цикады. А к вечеру уже по всему округу Уэйн разносился гнилостный запах распада. К утру следующего дня он исчез, унеся с собой даже память о странном нашествии насекомых…
Наконец пришёл заветный вечер, предваряющий Рамадан. Погасла заря, и ночь развернула над Хамтрамком свой бархатный свиток в крупных нежных звездах.
- Вот она, та самая ночь, о которой, кажется в Писании сказано: «Мир до зари и не бродят тени, » - думал с восторгом поэт Гумеров, оглядывая ночные просторы и ощущая себя частью этого мира.
Он только что встал из-за стола, закончив свою поэму. Ночь исходила, а он так и не уснул, боясь проспать заветное утро. Он взглянул из окна на промытое высокое небо, и забытое детское ощущение радости, когда с мальчишками бегал на Белую встречать пароходы, прошлось по его сердцу. Сунув деньги для пожертвования во внутренний карман, Рим погнал машину по узким переулкам пригорода, проехал с час по Мичиган-авеню и выехал на площадь Гарольда. Сегодня как-то особенно свежо белел впереди храм и как-то особенно пронзительно горела синева неба за его плечами. В сторону мечети двигались толпы нарядных женщин и мужчин, с тихой радостью переговариваясь друг с другом. Вздохнув всей грудью, Гумеров решительно двинулся вслед за ними…
На противоположной стороне улицы через дорогу люди спешили к подземному переходу на пригородные электрички. И вдруг в этом чёрном потоке мелькнул знакомый золотистый хиджаб. Рим, забыв себя и обо всём на свете и нарушая праздничное шествие к храму, ринулся туда. Он перешагнул через турникет и понесся вперёд, шепча «Силби», расталкивая людей и боясь потерять из виду золотистую фигурку. И вот он уже был у перехода, сбежал вниз и был виден сначала наполовину, а потом и вовсе исчез, словно провалился в темнеющий каменный зев в конце улицы.
*Имя "Силби" читается справа налево.
Свидетельство о публикации №224081501471