Ключи и замки. Часть 3. глава 4

   Глава 4. Дружбы
    После своего первого визита вторая жена моего мужа зачастила ко мне. Забавно, что это радовало Генриха.
      — Вы подружились с Холлдорой? — весь искрясь, спросил меня Генрих вскоре после той нашей встречи с его настоящей женой.
       Я лишь пожала плечами, замечая, как прячет усмешку Атли, стоящий у стены.
      — Ты даже не представляешь, как я рад, — продолжил Генрих, прямо снопами лучей из своих глаз окатывая меня. — Она же извела меня ревностью с самой свадьбы. Ну просто плешь на голове проела, как та моль…
     Я не могла не улыбнуться его почти детской радости, ну что ж, если хоть что-то для счастья моего мужа я сделала, я очень рада.
      — Весна совсем, а, Ли? — уже во все свои белые зубы улыбнулся Генрих, оборачиваясь от окна. — А… ты ж в наших погодах не понимаешь ничего.
      — Ну в вёснах, наверное, и я понимаю, — сказала я. — Не год мне отроду.
     Да, весна, дождливая и ветреная, с штормами, из-за которых мы иногда просиживали дома целые дни и даже недели, начала теплеть, приближаясь к маю, дорожки просохли и снова стало можно гулять. Мы тут с Генрихом вообще ничего больше не делали, только гуляли. Как местные овцы. Только от овец и молоко, и шерсть шла в дело, на черта были нужны мы с Генрихом, кроме предполагаемого размножения, я не знаю, потому что, в отличие от бабки Агнессы, Ольгерд не звал нас ни на Советы, ни на местные совещания, вопреки собственным словам о намерениях передать власть сыну, едва я рожу первенца… Хорошо, что хотя бы книги у них тут были, и привозили мне по заказу. Я хотя бы углубилась в изучение местной мифологии. Оказалось, непросто. А больше заниматься было нечем. Я из всех сил старалась удержать себя от того, чтобы зайти в сеть и выискивать все возможные новости о Всеславе Вернигоре и его жене. Поэтому в сеть я вообще не входила.
     Я смотрела, как откатывается туча, соединённая с землёй и морем серо-серебристыми нитями дождя, как светлеет небо за ней, как лучи солнца начинают золотить её уходящий край и небо из серого становится белым,  и вот-вот смоется в голубой. Отвесная скала Клетуринн начала проступать из дождливой мглы, линяя из сероватого через синий в свой истинный, почти чёрный цвет. Яркая зелёная трава уже начинала пробиваться сквозь чёрную землю, а казалось, горы снега не растают никогда, но всего несколько тёплых дней, насыщенных дождями, вот как этот, уходящий, будто убегающий на моих глазах, и снега почти не осталось.
     Я почувствовала, что вошёл Серафим. Обернулась. Всегда чувствую, когда он рядом, он ступает неслышно, но я ни разу ещё не ошиблась, узнаю его, будто с ним приближается теплая волна.
       — Привет, Ли, на дождь любуешься? — он подошёл ближе и тоже посмотрел на волю через это моё громадное панорамное окно с витражом наверху. Иногда, глядя в это окно, я чувствовала себя заточённой в башне принцессой. Вот только никакие драконы не стерегли меня, кроме тех, что сидели внутри, и ни один принц не собирался прийти и спасти меня от них…
       — Почти закончился, — сказала я.
      Серафим кивнул.
       — Щас муж прискачет, гулять позовёт, — улыбнулся Серафим своими голубыми глазами. Они прятались глубоко в глазницах, но светили таким ясным голубым, каким редко бывает даже погожее небо. Ни примеси серого или желтого, чистый светло-синий цвет. И свет.
      — Ну да… — кивнула я, с некоторых пор меня смущало общество Генриха, не думать о том, что сказал Ольгерд о моих обязанностях жены, а после Холлдора о чувствах Генриха, было невозможно, а мысли об этом приводили в уныние, получалось, что я оказалась даже не между двух, а сразу между многих огней, желания которых были противоположны. Как их примирить я не знала, предпочитала пока не делать ничего, рассчитывая на тот самый пресловутый авось, над которым посмеивались здесь, вспоминая Вернигорцев… Ну и пусть смеются, а я погожу с действиями. И даже с разговорами важными погожу. 
      — Ты, я смотрю, жену его скоро в красавицы выведешь.
      Серафим намекал, что я, не зная, о чем ещё говорить с Холлдорой, которая постоянно теперь навязывал мне своё общество, учила её причёсываться, одеваться, выбирать украшения. То есть её при посредстве ее рабынь, само собой. Самой жене наследника, конечно же, невместно было причесываться самой, как вы понимаете. 
      — Ну ты хоть не смейся, Симка, — проговорила я.
      Серафим улыбнулся, потрепал меня по спине.
      — Больно исхудала ты, госпожа Ли, так муж и вовсе со своей пышной перины к тебе, худолядой, никогда не слезет.
      Я лишь пожала плечами, что тут говорить? И с чего он взял, что исхудала? Одежду после свадьбы мне всю дали здесь, вплоть до белья, идеально подогнанную, богато украшенную, после простецких тряпок, что мы носили с Всеславом, скитаясь по миру. Ясно было, что портные шили на глаз, без мерок, да и одежды для жены наследника были свободные, царские, так что заметить какие-либо перемены в своём теле я не могла, да и не волновали меня никакие перемены, я даже в зеркале не видела себя. Смотрела и не видела. Остров их волшебный видела, себя нет…
     Вошёл Атли, скользнув по нам с Серафимом взглядом, поклонился, прижимая ладонь к сердцу, всегда так делал, будто ему и правда, так приятно до огня в сердце видеть меня, за ним почти тут же, спеша вошел, даже почти ворвался Генрих. Серафим поклонился, уходя, и я заметила, как Генрих проводил его взглядом. Странно, он никогда не обращал внимания на рабов, тем более Серафим мой личный раб, то есть, будто и не существует для него. Но едва Серафим вышел, я забыла об этой странности.
      — Ну что, дождь кончился, идём? Тепло сегодня, совсем лето, — сказал Генрих, подойди близко, и тут же отвёл взгляд, едва я посмотрела ему в лицо. Мне хотелось засмеяться, так точно Серафим угадал. Впрочем, чего было угадывать, за этим месяцы мы весь остров с ним уже облазили, даже ледники, ну только что в горы еще не поднимались, к вулканам. Верхом и пешком, на лёгких мобилях, мне кажется, весь остров знает, чем целыми днями занимаются наследник и его первая жена. Отказаться бы идти…
      — Идём, конечно, — улыбнулась я. — Готова буду через несколько минут. Пешком пойдём?
       — Нет, пешком сыро, поедем на скутерах. К горам. К леднику, — сверкнув улыбкой, Генрих направился к двери.
      А Атли хлопнул в ладоши, подзывая моих служанок, чтобы несли одеваться. Он давно так делал, Кики уже привыкла, хоть и ворчала, что он подсиживает её возле меня. Действительно, это была её обязанность, как старшей рабыни, распоряжаться  моими служанками и всем, что они должны делать, а вовсе не его, который призван только охранять.
     — Много ты воли берёшь, Атли, не кажется тебе? — сказала я, глядя в его рыжие глаза.
     — Кажется, — с готовностью и даже как-то радостно согласился Атли. — Но моя обязанность оберегать тебя, госпожа, а это означает и за служанками следить.
     Я покачала головой, а он усмехнулся, думал, вероятно, что я не увижу, но я  замечала всё. Со скуки или по привычке, всегда замечала всё. Не всегда правильно оценивала, как вот с Генрихом, не поняла его растущего влечения ко мне вовремя, теперь было поздно, Холлдора права, он, очевидно, влюбился и мучился теперь нашим договором. А я не могла ничем помочь ему. И дело было не в Холлдоре, которой я пообещала не поощрять ничем Генриха, но во мне самой, мне нечего было дать ему, всё было отдано Всеславу, с ним и осталось…

     …Знал бы я, когда приходил в себя, что думает и чувствует Ли, если бы только мог надеяться на это, во мне прибыло бы сил и мгновенно пошёл на поправку. Но во мне не было сил. Даже моя злость и решимость, которые овладели мной в Исландии и те оставили меня, алкоголь и наркотики растворили их, стерли мою личность, почти уничтожили моё тело.
      Я приходил в себя ненадолго, чтобы увидеть какой-то странный металлический потолок над собой, с лампами, свет которых бил по глазам, что-то тикало рядом, но не часы, если повернуть голову, можно было видеть трубки капельниц и разноцветные растворы, что вливали в мою кровь, пытаясь нейтрализовать ужасные яды, что переполняли её. Я видел лица тех, кто лечил меня, врачи они были или знахари, я не знаю, я никогда не болел прежде и потому не знаю, как смотрят врачи на пациентов, эти смотрели, озабоченно хмурясь, и переговаривались негромко, и совершенно непонятно.
      Иногда я видел лицо той самой брюнетки, оказалось, её зовут Ниагара, ей шло это имя, или прозвище, кто их разберёт. Она приходила со мной посидеть, и каждый раз уверяла, что её послал Белтц, из чего я сделал вывод, что она точно таскается по своей инициативе. Но она хотя бы развлекала меня болтовней, рассказывала, какая погода сегодня, как кого зовут, так я узнал имена докторов, которые лечили меня, оказалось, настоящие доктора, нелегально подрабатывающие у Белтца в свободное время.
     Вообще, вскоре я понял, что это словно Зазеркалье привычного мне мира, тут они жили по своим законам, будто всё время под землёй, хотя в этом доля правды и была, но в городах они передвигались и жили также как и все остальные, только расплачивались всюду монетами, чтобы не оставлять след своих маяков. Кто они были такие? Серафим был прав когда-то, говоря о том, что мы с Ли очень мало знаем о реальном мире, но, думаю, и он не знал всего об этой теневой империи, в которой правил грузный негр с тихим голосом в чёрной хламиде и с котом на руках. Сам Белтц, как рассказала Ниагара, вёл очень скромную жизнь, как и его приближённые, у них было всё, иерархия предполагала чёткое распределение обязанностей, но доходы делились между всеми поровну, а общее золото хранилось в нескольких сотнях хранилищ по всему миру, местоположение которых знал только сам Белтц.
      — А если он умрёт? — спросил я.
      — Преемник сканирует мозг и будет знать то же. Казначеи подчиняются непосредственно Бетцу. Но он не умрёт.
      — То есть как?
      — Он получает эликсир, который не даёт ему стареть и дряхлеть.
      — А преемник… это наследник?
      — Не-ет, — усмехнулась Ниагара, дёрнув чёлкой. — У нас тут не верхний мир. Здесь все равны, все одинаковые, все могут стать предводителем. Но никто этого особенно не хочет.
      — Почему? — удивился я.
      — Власть это ответственность. Планирование. Это всего себя отдать. Мало, кто на такое способен. И тем более мало, кто этого хочет. 
      Я посмотрел на нее. Наивность? Она не похожа на наивную.
     — Ты веришь в то, что кто-то не хочет быть властителем? Серьёзно? — усмехнулся я. — Ты или глупа, или…
      Она вспыхнула, посмотрев на меня, даже остановилась.
      — А повежливее нельзя?
      — Тебе нужна моя вежливость? — разозлился я.
      — Ну хотя бы. Я навещаю тебя каждый день, ухаживаю…
      Я обернулся.
      — Разве я прошу тебя об этом? Ты приходишь ко мне, потому что тебе хочется, а еще больше тебе хочется переспать со мной, и чем дальше, тем больше. Вот и всё. И заумные эти беседы ведёшь с той же целью — понравится мне. Хотя всё то же, всю информацию о вашей крысиной империи уже рассказал мне ваша главная крыса Белтц, только намного подробнее и толковее. Так что необходимости в уроках подпольной истории нет никаких.
      Ниагара решительно шагнула ко мне, и я увидел, что она замахнулась для пощёчины, но предупредительно поднял палец:
      — Не вздумай! Меня бить нельзя.
      — Дурак! — заливаясь краской, фыркнула Ниагара и поспешила прочь от меня. Вот и хорошо, может хотя бы на время оставит меня своей назойливой заботой. Я не сомневался, что она вернётся с ней снова, но я хотя бы какое-то время отдохну от неё. 
      Но я рано обрадовался, она развернулась и двинулась ко мне назад, а мы были в одном из заброшенных парков. Белтц незаконно, конечно, занимал все заброшенные поместья и прилегающие земли, но кто следил за соблюдением закона на ничейных угодьях. На территории, заражённые радиацией не совали нос даже люди Белтца, никому гибнуть не хотелось. Нам, в общем-то не лгали, не договаривали, да. Думаю, лжи вообще было немного, не договаривали, да, но откровенно лгать не утруждались, достаточно было много о чём умолчать, чтобы картина мира сложилась совсем не такой, какой она была на самом деле. Вот тут, в этом мире, теневой стороне мира, привычного мне с детства, всё стало яснее, выпуклее что ли. Всё как-то уравновесилось…
      И только я хотел побыть сам с собой и подумать об этом, как Ниагара подошла ко мне снова и, трепеща ноздрями, сказала:
        — Ну да, да! Я влюбилась в тебя, можешь смеяться.
     Я лишь пожал плечами, меня это признание не тронуло нисколько.
        — Да нет ничего смешного, в общем-то. Могу поиметь тебя вон, на той скамье, если хочешь, — я кивнул в сторону облезлой скамейки.
        — Как ты можешь?!
        — Как? Вполне обыкновенно. Как все до меня, и как все те же будут после меня. Я никогда не полюблю тебя, каким бы чудесным человеком ты ни была. Или не чудесным, мне признаться, безразлично, какой ты человек. Хочешь, пользуйся тем, что я предлагаю, или…
       — Что?! — вспыхнула Ниагара.
       Но я не смог ответить, что… потому что кровь опять хлынула у меня из носа, я качнулся, чувствуя слабость, Ниагара, конечно, подскочила, забыв обиду, вот странная, неужели не понимает, что я хочу, чтобы она оставила меня в покое навсегда?! Не понимает… сколько тупой убеждённости бывает в людях, удивительно.
      Право, я предпочёл бы умереть в одиночестве в этом диком парке так напоминающим наш, Вернигорский, только наш был идеально ухожен, а этот почти превратился в лес, и всё же напоминал мне Вернигор, поэтому я так любил гулять здесь и Ниагара мешала мне словно возвращаться в моё счастливое прошлое. А сейчас я бы умер здесь, лежа здесь на свежей траве, уже проросшей сквозь прошлогоднюю листву. Я бы умер, но они не дали мне, не дали и мига, последнего мига счастья…
     …Конечно, не дали, Белтц обещал врачам, которые спасали Королевича, столько золота, сколько не платили никогда и никому. Вначале я не могла понять, почему он так уж ему интересен, а потом забыла свои мысли и попытки анализа и… я вообще забыла всё, я видела только его и думала только о нём. И я поняла, почему Белтц назвал его Королевичем, а тот так и не назвал своего имени — он был совершенно особенным. Во всём. Он сильный, независимый и от этого беспредельно наглый. Он ничего не боялся, с первой минуты, хотя испугаться было чего, я бы на его месте присмирела и молча слушалась бы хозяев. Он же дерзил и нарывался, а это очень нравилось Белтцу, а меня так просто завораживало. К тому же он был необычайно красив, я никогда не видела таких красивых парней.
       Белтц усмехнулся, когда я спросила его об этом.
      — Ты не влюбилась ли часом?
       Я лишь промолчала, чувствуя, как краснею. Белтц только покивал и сказал загадочно:
      — Ну вот и хорошо, это поможет ему почувствовать в нас близких людей.
      Загадочно, потому что он впервые беспокоился о том, чтобы кто-то почувствовал в нас близких людей. Обычно сюда попадали, падая на дно жизни и умоляя принять их. Этот не умолял. Королевича хотел заполучать сам Белтц. И потому платил баснословные деньги врачам и тратил на лекарства и всё, что было нужно для его выздоровления. Почему, я не могла понять, я просто хотела его спасти. Хотела, чтобы он был здоров. Но не просто сам для себя. Я хотела его для себя.
      Да, я влюбилась в него, этого странного чужака, надменного и холодного, но именно этим он и нравился, мне, он был совершенно не такой как все прочие мужчины, он вообще не был не похож на них ничем. Все и всегда добивались моего внимания или хотя бы надеялись на него, но не он. Он даже будто тяготился мои обществом, это ещё больше раззадоривало меня, ещё сильнее привлекало к нему, словно я пыталась поспорить, что всё равно заполучу его, всё равно он меня полюбит и будет мой, вот такой, Королевич, который никогда не снизойдёт до всех этих девчонок, потому что здесь, конечно, достойных его нет, если только в Верхнем мире и то, если только сама внучка Агнессы Вернигор, например, не меньше.
      Я видела свадьбу этой Ли Вернигор с Генрихом Исландцем, и её изумительная и завораживающая, прямо-таки сказочная красота произвела на меня неизгладимое впечатление. Впрочем, как и на всех остальных, кто видел. А видела вся планета. Свадьбу транслировали, и после показывали множество раз, демонстрируя миру важность семейных уз и соблюдения традиций, будто кто-то это забыл. Впрочем, мы здесь в нашем Нижнем мире традиций не придерживались. То есть были, конечно, крепкие пары и дети у них росли, но никто никого ни к чему не обязывал. Понятия «семейный» или «супружеский» долг отсутствовали в принципе. Никаких записей и обязательств. То есть всё было добровольно, и потому что честно, никто никому ничего не был должен. Из-за того, что все здесь были равны, то и держаться и держать друг друга этими самыми узами не было смысла. Значение имели только чувства и только чувства удерживали людей вместе.
      И теперь, когда никого достойнее моего Королевича в мире не осталось, он, конечно, будет моим, ничего иного просто быть не может. Ему не останется ничего иного, кроме как полюбить меня. А пока пусть артачился, только бы выздоровел. А это сейчас было под вопросом…