ЗЛОЙ. Глава 9. Домашний деспот

Имел ли мой отец шансы вырасти добрым и чутким человеком? После того, что он рассказал мне о своем детстве, я в этом сильно сомневаюсь. Обстановка постоянной  брани, скандалов, пьяная разнузданность отца и постоянные рыдания матери, необходимость работать больше, чем остальным братьям, непропорциональная моральная и физическая нагрузка постепенно сделали свое дело: они сломали моего отца и превратили его в грубого, жестокого, злого и не умеющего любить человека.
 
Как он сам говорил, он безжалостно лупил своих братьев, если они не подчинялись ему с первого слова. Однажды он в кровь разбил голову старшему брату, метнув в него камень за то, что тот не хотел помочь ему складывать свеклу в подвал. В другой раз он  избил младшего брата за то, что тот не хотел помочь ему выгребать навоз из хлева. Однажды, когда мать не пускала его в кино, он запустил в нее тяжеленным булыжником, который пролетел буквально в сантиметрах от ее головы.

«Если бы я попал в нее, она не выжила бы», - рассказывал он. При этом на его лице не было и тени сожаления. Было что-то наподобие улыбки и смущения, как у бывшего чемпиона, рассказывающего о прошлых победах и достижениях.
Отец всегда с улыбкой рассказывал о жестокостях, которые творил в юности, неизменно прибавляя: «Ну и куролесил я тогда! Я же был бандит!»

Жестокость всегда была неотъемлемой частью его характера. Он не умел по-другому добиваться своего, не умел по-иному склонять на свою сторону, убеждать и подчинять. Физическая сила, грубость и безмерная жестокость всегда были его главными и единственными аргументами.

Его все боялись, и ему это нравилось. Это была единственная модель поведения, обеспечивавшая ему успех в любых ситуациях. Это был единственный опыт, который он вынес из своего детства: чтобы с тобой считались, надо бить. Чтобы тебя услышали, надо бить. Чтобы тебя уважали, надо бить. Чтобы на тебя обратили внимание, надо бить. Чтобы тебя боялись, надо бить.

Взрослея с такими установками, наверное, сложно стать добрым и вести себя по-другому. При желании, конечно, всё возможно. Но в моем отце такого желания, видимо, никогда не было.

Он привык подчинять. Привык, чтобы его боялись. Он не умел доказывать свою точку зрения словами. В любых спорах его хватало лишь на несколько минут. Дальше в ход шли кулаки. Став мужем, он даже не пытался быть добрым, заботливым и любящим. Казалось, женитьба для него была не переходом на более высокую ступень, а всего лишь новым изощренным способом самоутверждения. Он нашел человека, которому изначально определил роль не любимой женщины, не своей второй половинки, а личной рабыни, девочки для битья – бесправной, не смеющей возразить и всегда обязанной исполнять любые его прихоти и указания.

То, что он маму не любил в общепринятом смысле, было понятно любому, кто хотя бы раз становился свидетелем их отношений. Когда у нас в доме собирались его друзья, он не упускал ни одной возможности унизить или обозвать маму. Он мог запросто скинуть со стола тарелки с едой и заставить ее при всех ползать по полу, убирая осколки и остатки еды и оттирая ковер от жирных пятен. Бывало, он звал ее и заставлял выпить вместе с ними, а когда она отказывалась, он выплескивал вино или водку ей в лицо и матерился. Всё это было настолько мерзко и унизительно, что если бы моя ненависть могла сжигать, то в любой из приступов его издевательств над мамой я бы превратила его в горстку пепла.

Меня всегда поражало спокойствие, с каким он рассказывал мне о том, как обращался с мамой, когда они только поженились. Он пил, гулял, проводил время с друзьями, веселился и мог сутками не появляться дома, а когда приходил, наконец, то устраивал ей скандалы и придирался к любым мелочам. Ему казалось, что именно так и должен вести себя настоящий мужик.

Я слушала и поражалась, насколько безграничным было мамино терпение. Наверное, она все-таки его любила, раз не уходила от него еще тогда, когда меня не было и впомине. Любил ли он ее, как любят дорогого и близкого человека, не знаю. Не уверена, что он вообще знает истинное значение слова «любить». Я думаю, он любил в ней лишь свою верную, постоянную и податливую жертву.

Я понимаю, что, возможно, не имею права его за это осуждать. Хотя это и выглядит, как осуждение. Я просто пытаюсь его понять и пропустить сквозь себя мотивы его поступков, как-то объяснить самой себе, почему он стал таким жестоким и почему не попытался найти в себе силы изменить себя. Откровенно говоря, у меня это плохо получается. Я стараюсь не осуждать его, потому что это  не честно: вызвать на диалог, а потом пристыдить и обругать. Но и пожалеть или оправдать его я просто не в состоянии. Недавно, например, он рассказал мне такой эпизод из их  ранней семейной жизни:

«Мама работала во вторую смену и возвращалась домой поздно. Я в этот день пришел раньше нее. Захожу в кухню, смотрю на плиту, в печку, туда-сюда, еды нет. Видимо, она рассчитывала, что придет, пока меня не будет и успеет что-нибудь приготовить. Я разозлился. А был еще и выпившим. Ну, думаю, я тебе устрою. Закрыл дверь изнутри на ключ и лег спать. Сколько времени прошло, не помню. Проснулся оттого, что она стучалась в дверь и просила ее впустить. Я подошел к окну, которое выходило во двор. Смотрю, там начался мокрый снег. Был ноябрь, кажется. Я впустил ее в дом. Она зашла, стала переодеваться. Я спросил, почему она не приготовила еду. Она сказала, что с утра была занята стиркой и до работы не успела ничего сварить. Но сейчас быстро переоденется и что-нибудь на скорую руку приготовит. Я смотрел на нее и чувствовал, как во мне нарастает раздражение и злость. Не знаю, что в тот момент меня заставило взять ее за руку и вытолкнуть за дверь. Она осталась на улице босиком, в одной комбинашке. Наш дом тогда еще только строился, и козырек над дверью был таким узким, что не мог защитить ее от мокрого снега. Она стучалась в дверь и умоляла впустить ее. Я лег в кровать и совсем не чувствовал к ней жалости. Мне хотелось ее наказать, чтобы она знала свое место и в другой раз думала, прежде чем что-то делать. Наверное, я уснул. Уже поздно ночью я открыл дверь и впустил ее в дом. Она была насквозь мокрая, продрогла, пальцы на ногах были жгучего красного цвета, наверное, она их обморозила. Не знаю, сколько она простояла под дверью, может, часа два или три. Вот тогда у нее случился первый выкидыш».

Я слушала, как он рассказывает, и не могла дышать от его бессердечности. И снова во мне всколыхнулась волна ненависти к его родственникам. Ведь в это время отец с мамой жили в родительском доме вместе с его младшими братом и сестрой, которые были уже взрослыми, совершеннолетними людьми. Неужели кто-то из них не мог открыть маме дверь и впустить ее в дом? Неужели не могли урезонить своего брата и воззвать к его жалости и милосердию? Могли, но не хотели. Им нравилось, как он себя ведет, и нравилось, как мама страдает. Такой душевной черствостью напитали их родители своим собственным примером. Их не научили жалеть. Их научили причинять боль и получать удовольствие от вида чужих страданий. Такими они и выросли – жестокими и бессердечными.

До того, как родилась я, мама потеряла еще одного ребенка. Будучи на тот момент единственной невесткой в доме, маме приходилось делать всю тяжелую работу, потому что никто особо не считал нужным ей постоянно помогать. Наколоть дрова, натаскать воды, вскопать огород, перетащить картошку в подвал, принести с рынка и засолить огурцы, и прочее-прочее – чаще всего это всё приходилось делать самой. Не мудрено, что ее хрупкий, всегда болезненный  организм не мог справиться одновременно и с вынашиванием ребенка, и с выполнением тяжелого (порой, чисто мужского) физического труда.

Если бы мой отец был воспитан по-другому, он бы берег ее. Но он не знал, что такое беречь. Он умел только наказывать. Он обращался с ней так, как обращался его отец с его матерью. И можно ли его в этом винить, не знаю. И может ли это служить ему оправданием – тоже не знаю.

Однако, как ни крути, я все-таки пытаюсь найти ему оправдание, хотя бы какое-нибудь, сколь угодно ничтожное.  Но в конечном итоге всегда прихожу к тому, что это всего лишь вопрос выбора. Если ты всю жизнь наблюдаешь, как твой отец убивает беспризорных котят и щенков, ты можешь стать таким же и тоже убивать, когда вырастешь. Но можешь стать и другим: презирающим жестокость по отношению к беззащитным существам. Этот выбор невозможно навязать. Каждый делает его, исходя только из своего собственного желания и личных убеждений. Так же - по отношению к людям.

Жестокое обращение отец впоследствии перенес и на нас, его детей. К примеру, у нас в доме не существовало понятия праздника. Каждый праздник был поводом для скандала и битья (как посуды, так и нас). Во мне с детства укоренилась нелюбовь к семейным торжествам. Я до сих пор не праздную свой день рождения. У меня этот день неизменно вызывает приступы неудержимых слез и истерики. Я запретила своим близким напоминать мне об этом дне, тем более – поздравлять. Причиной тому стал «концерт», который однажды мой отец устроил перед моими одноклассниками.
Мне тогда исполнилось пятнадцать, и, поскольку это был первый серьезный юбилей, мне захотелось отметить его с моими друзьями. Я знала, что отец может этого не позволить. Но уж очень хотелось почувствовать себя взрослой девочкой. Я целый месяц заранее настраивала его на это: вела себя тихо и смирно, побила все собственные рекорды по количеству хороших оценок, беспрекословно исполняла любые его просьбы и поручения, и все ради того, чтобы он позволил мне пригласить девочек домой. Вообще, это было жестким табу. К нам никто не должен был приходить, я ни с кем не должна была общаться, мне запрещалось даже разговаривать по телефону. И я не надеялась, что он разрешит, но о чудо, он разрешил! Господи, и на что я рассчитывала?

В общем, финал был предсказуем, но мне тогда очень хотелось верить, что в этот раз он сделает над собой усилие и не испортит мне праздник. Тем более, что я никогда раньше об этом не просила.

Но когда, наконец, наступил долгожданный день, отец проснулся в скверном расположении и заявил мне: «Чтобы я никого здесь не видел, иначе все вылетят отсюда и ты вместе с ними!». Это был шок, хотя и ожидаемый подспудно. Я не знала, как сказать одноклассникам, чтобы они не приходили.  Отца не волновало, что станет с моим авторитетом в классе, и как потом я буду общаться с этими людьми. Его вообще ничего не волновало. Я не знала, что делать. Лучше бы мне было сказаться больной, не пойти в школу и вообще  всё отменить. Но тогда мне это в голову не пришло.

Закончилось все тем, что в самый разгар веселья, когда мама едва только успела принести горячее, он завалился домой в состоянии сильнейшего опьянения и действительно выгнал всех моих гостей, при этом жутко матерился и швырялся стульями, хлопал дверьми, сметал со стола тарелки и выкидывал подарки, которые мне принесли. Но самое унизительное было еще не это. Он влепил мне несколько пощечин и подзатыльников прямо при моих одноклассниках. Это было так унизительно и мерзко, что мне захотелось провалиться сквозь землю или умереть. Мама пыталась меня защитить, но тоже «получила свое».

На следующий день мне не хотелось идти в школу. Мне было невыносимо стыдно. Если до тех пор никто не догадывался, в какой обстановке я жила, то после вчерашнего об этом знали все. Я возненавидела своего отца еще больше. Если это только было возможно. Благодаря его выходке, до определенного времени я носила на себе это позорное, постыдное, унизительное клеймо: дочь алкоголика.