Морошка Глава 43

            Ни для кого не секрет, что почти девяносто процентов всех детдомовских горемык, так сказать его государственных воспитанников, после выпуска из-под надзора советской опеки попадали не на праздник жизни, а на скамью подсудимых.  Государство – это им не мать родная.  Любой детский дом, какой бы он распрекрасный не был – всё та же мачеха, у которой сироты и лишнего не съедят, и ходят по одной половице.  Не был исключением и этот оплот сиротского обитания, не смотря на присутствие в нём много нужных для них, будущих граждан в приобретении необходимых в их жизни навыков для ведения своего в будущем семейного хозяйства, на котором они все регулярно трудились, выполняя  те или  иные задания педагогов и воспитателей в распорядке дня.  Но родной то дом – это же дом, где совсем другая атмосфера и подоплёка семейных отношений, где внимание и забота – это прежде всего кровная связь ребёнка с родителями.

            Новый директор искренне старался прививать своим лишённым семьи подопечным трудолюбие и умения нужные в жизни каждому человеку, но, что от этого толку, если эти самые однообразные приобретённые навыки негде было применить на практике.  Всё, как в писании, одно и то же: в столярке – изготовление лопат для уборки снега и ненужных в быту кособоких табуретов, в слесарке же – вытачивание корявых плоскогубцев и щипцов, да всё та же всеобщая уборка территории в осень, зиму и весну.  Вот и реализовывала эта неприкаянная паства бездомной братии на личное усмотрение приобретённые в жизни их навыки.  Выстругивала себе сабли и палаши, мастерила луки и стрелы, а так же создавала и огнестрельные самоделки.  Всё это древнее из дерева оружие хоть и подлежало строго к запрету со стороны руководства в обращении среди ребятни, и сразу же изымалось у них во избежание малейших опасностей, то за изготовление поджигов, пойманных, как и при самой стрельбе, так и без неё, всех уличённых в противоправном ремесле лихих мастеров тут же отправляли на исправление в другие более жёсткие по содержанию заведения. 
          
            Дальше события с походом в подземелье развивались непредсказуемо.  Из детдома вышла поисковая группа, состоящая из двух воспитателей и из бригады ответственных за порядок в детском доме старшеклассников силовиков, под руководством самого комбата.  Первым делом эта группа решила наудачу обследовать разрушенную церковь.  Это кто-то из предстоящих выпускников предположил, что Сёмка мог вполне сам собраться и пойти один в подземный этот ход, попытать счастья в поиске ненайденного клада. 
            
            - Парень то он не робкого десятка, – поддержал идею староста Кит.
            
            - С нево станется, – согласилась с ним одна из воспитательниц.

            - А остальные то куда подались? – повис в воздухе непростой вопрос.

            - Эти пошли на промысел, – заверил всех директор, – одна шайка-лейка!

            И, включив фонарики, поисковая группа спешно направились прямо на гору.  Там, на верху пологой вершины, группа разделились на две половины, и приступили к поиску  обложным путём.  А в подземелье тем временем происходило своё как, по законам сказок и устных небылиц, чудодейственное представление.  Сколько простодырый и обманутый сам собой простофиля и подземельный проходимец пролежал в неглубокой яме в старом заброшенном секретном ходе, он, конечно, не знал.  Время, как уж водится, в темноте и в неведенье движется по-разному.  Иногда оно еле тащится, как та старая черепаха, но чаще всего летит, тем более, если это полёт в одну сторону.  Но в этот раз подземный разведчик время не ощущал совсем, точнее ни его мёртвую обездвиженность, ни его сумасшедший и
сразу же навсегда убывающий бег.   

            И вот видит он, одинокий заключённый непроницаемой тьмы, как где-то далеко, за пределами света, в самом конце чернеющей бездны, возникла маленькая блестящая точка.  И она, эта точка медленно, но приближалась и росла, увеличиваясь в размере, и вот уже на краю ямы, куда провалился горе-землепроходец, над ним не стоит, а нависает, вибрируя в невесомости, как призрак странное существо.  И это непонятное явление очень уж сильно походило на женщину напоминающую Сёмке родимую мамку.  И глаза у этого аморфного колышущегося феномена горят в темноте как живые естественным блеском.  И хотя света в тоннеле нет, но всё остальное как бы тело или что-то непонятное такое, то ли есть, то ли нет у головы с глазами какое-то продолжение, но присутствовало призрачным контуром. 

            - Мама! – подал голос провалившийся куда-то бедолага.    

            Но призыв его остался без ответа.  И непонятно было струхнувшему визитёру в сие подземелье сон или явь это.  Уж, больно, всё походило на какую-то волшебную сказку это тихое появление странной незнакомки.  Тела у неё, как такового не проявлялось, но виден был едва заметный штрих расплывчатых контуров, сквозь призрачные облачения которой, волнующуюся рябь водной субстанции, смутно пробивались человеческие очертания.  Но  зелёные глаза этой незнакомой женщины не излучали угрозу, а, наоборот, от них исходил свет любви и соучастия.  И на голове у этой дамы мерцала жёлтая и пупырчатая как ягода
морошка, царственная с драгоценным отливом настоящая корона.

            - Ты кто? – снова прошептал, коченея от страха, подземный страдатель.

            - Я Морошка! – улыбнулись зелёные глаза.

            - Какая Морошка?

            - Царевна из Синего моря-озера!

            - В озере не царевна Морошка, а царевна Сорожка живёт, я знаю, мне бабуля о ней рассказывала, – не поверил очевидец подземных метаморфоз.

            - Бабушка твоя права, – ласково журча, ответила неземная гостья, – но только я это раньше была рыбкой Сорожкой, зато теперь я, вот видишь, ягодой стала Морошкой!

            - А чё ты тут делаешь, царевна Морошка?

            - Пришла помочь!

            - Кому?

            - Тебе!

            - А чё со мной?

            - В беду ты, мальчик мой, попал, – всплеснулись тихо мягкой волной бирюзовые по цвету одеяния болотной причуды.

            Так Сеньку в детстве называли только бабушка и сестра её баба Таля.

            - Ты знаешь меня? – ахнуло в груди, назад из пяток вернувшееся сердце.

            - Конечно!

            - Откуда?

            - Я всё про тебя, Сенечка, дорогой мой, знаю!

            - Если знашь, тогда скажи мне, где щас я нахожусь, – снова не поверил в сказанное чума, напуганный смертельно старого закавыка тоннеля.

            - Там, откуда возвращаются редко, – с грустью отозвалась незнакомка, – но я тебе в твоём желании выбраться отсюда помогу!

            - Пошто ты хочешь мне помочь? – сам собой возник в душе ушибленного одиночки вопрос призрачной надежды на спасение.

            - А помнишь ли ты рублёвик, который подарил тебе один человек? – откликнулось это неземное в глухом пространстве подземелья доброе явление.

            - Только это не рублёвик вовсе, а пятак, – поправил это необычное существо Семён и тяжело вздохнул.

            - Для кого-то, может, и пятак, но вот для тебя – рублёвик, – уточнила зеленоглазая особа, – так ты помнишь его или нет?

            - Помню и берегу ево, – признался ревностный хранитель реликвии. 

            - Вот и помни, и храни, – наказало ему странное создание женского рода, – и пока у тебя он, этот рублёвик храним, то ничего с тобой в жизни плохого никогда не случится, – заверила горемыку странная тётка. 

            - Почём ты знаешь? – кивнул головой, поняв наказ, обрадевший кладоискатель.

            - Есть на свете божий человек, который о тебе беспокоится, – ответило это чудное, но не живое, а эфемерное привидение, очень похожее ликом на мать, – вот он то и послал меня сюда, к тебе на помощь!

            - А хто этот человек? – захолонула душу ямочному лежебоке жуткая догадка.

            - Паня-Дёмич!

            - А почему ты походишь на мамку мою?

            - Я и есть твоя мамка!

            - Так ты мамка моя или Морошка?

            - Я и то, и другое, и третье, – улыбнулась доверительно то ли мамка, то ли бывшая из синего озёра царевна Сорожка, то ли уж болотная ягода Морошка, – я твой друг и твой спаситель, – уточнила объявившаяся помощь, – и хватит тебе здесь лежать, в этой сырой и холодной канаве, тупо ёжиться в её могильной мерзлоте.  Вставай и иди за мной, и ничего не бойся, но будь всегда внимателен и осторожен.  И имей ввиду, что на дворе уже ночь, и тебе давно пора возвращаться домой!

            - Куда домой? – скривились посиневшие губы страдальца.

            - В твой детский дом.  Там о тебе уже все беспокоятся!

            И Сёмка встал.  Голова его гудела, как от удара чугунный котелок.  Пересилив этот шум в голове, несостоявшийся маркшейдер собрал остаток сил и поднялся, сам выбираясь из могильного углубления.  Осмотрелся в темноте и зашагал вслед за мерцающим впереди призрачным свечением, ничего не понимая, но искренне веря спасительному привидению.  Выйдя на улицу, он обнаружил, что там действительно уже тёмная ночь, и эта звёздная на недосягаемой высоте яркая россыпь приветствует его появление в этот мир с немых небес своим серебристыми блеском.  Вздохнул с облегчением этот живой и счастливый ходок во чрево неизвестности, обернулся в поисках своей, там внезапно возникшей спасительницы, чтобы поблагодарить её и проститься с ней, но ту, как ветром сдуло, будто бы и не было с ним рядышком её никогда. 

            - А г-где… – прошептал, выбравшись из подземелья, вновь испугавшийся пленник старинного тайного церковного хода в прошлое, надеясь услышать голос своей сказочной русалки – палочки-выручалочки.

            - Я здесь, – отозвалось ему из-за спины в ответ.  И появился староста Герка Кит, – так и знали мы, што ты будешь здеся, – обрадовался он, – нашёлся беглец! – крикнул он в ночную пустоту, и следом тут же появилась вся поисковая группа.

            - Можно спать, – подошла к лежащему матросу пожилая медсестра.

            И облегчающий умиротворительный сон, как гигантская вещая птица Гамаюн, враз заслонил собой весь белый свет и унёс его самого и израненное тело моментально обратно в далёкое-далёкое детство, где они с бабулей вдвоём тёплым летним вечером сидят у себя во дворе дома на низеньких, самодельных стульях и моют в алюминиевом тазу собранные ею накануне грибы, и все они как один к одному красавцы на крепкой ножке боровики и с твёрдой шляпкой.  Каждый гриб будто жёлто-коричневый лесной теремок, где внутри его, если хорошо подумать, то можно вполне себе представить, как живут-поживают сообща и мышка-норушка, и лягушка-квакушка, и зайчик-побегайчик, и прочая ещё мелкая лесная живность.  И так хорошо от этих мыслей ему, счастливому мальцу, купаясь в неге тепла и любви.  Спит он, подранок отец, Семён Раскатов, акустик матрос, точно зная, что в этот то  раз сон его уже не предвещает смерти.
            
            Утром, когда ушлый Шагиморда увидел Сеньку в столовой, у него кусок изо рта со слюной, будто отрава какая вывалился.  Глаза, округлившись, вылезли из орбит, с нижней губы тонюсенькой соплёй повисла непроглоченная слюнка. 

            - П-привет, Акула! – подавился хлебом от страха едок.

            - Приве-ет, – прозвучало с намёком ему в ответ. 

            - Т-ты куда пропал? – зашептал заговорчески паразит.

            - А ты не знаешь? – расплылась в улыбке сама добродетель.

            - Т-ты где б-был? – гнул свои непонятки вспотевший мерзавец.

            - Да всё там же.  Всё там.  В подземелье! 
Провокатора начало понемногу трясти.  Он понимал, что, если дело всплывёт, как
всё было, его, точно, упекут на зону по малолетке.  Заматеревшая в подлости злая натура воровского вожака не привыкла терпеть поражение, и он взял себя в руки.  Проглотил не до конца вывалившейся изо рта кусок и подтёр слюну. 

            - Мы тебя искали, – начал он снова чересчур усердно орудовать ложкой.

            - Я верю, – оскалился как бы в понимании пропавший.

            - Спроси у пацанов, – жуя, скорчил мину дурака дармоед, – искали!

            - И долго искали?
          
            Великовозрастный верзила замялся, засопел, не зная, что ему ответить, потому что,  когда преступная компашка в разное время поодиночке вернулась в детдом, каждый врал директору по-своему, вяло и с покаянием, выдавая за ранее продуманную версию.  Но им, конечно, не поверили, хотя и не было у дознавателей никаких явных доказательств о их с Раскатовым совместном походе в церковное подземелье, и их за то, что они в поздний час отсутствовали в детдоме, строго наказали, вывернув у них все карманы, но напрасно.  Те у них были абсолютно пусты.  И всю гулящую четвёрку жёстко обрекли на целый месяц до всеобщего подъёма подметать двор и мыть четыре раза в день посуду вместо дежурных по кухне, а самого Шагиморду назначили бессрочным ответственным за порядок в школе до тех пор, пока не закончится этот новый учебный год, или же он не загладит достойным по определению поступком свою вину.  После этого Николай Петрович его недвусмысленно предупредил, что, если произойдёт ещё хоть один, любой инцидент с его участием, то он, Павел Сартаров пойдёт автоматически на скамью подсудимых.

            Дежурить по школе – дело было не из лёгких.  Каждый день поверенный в делах по распорядку и дисциплине в городском учебном учреждении должен был зорко следить за всеми своими на переменах, не допуская стычек с местными, и давать об этом подробный отчёт при возвращении домой на директорской планёрке перед всеми педагогами.  Но это для воровского пахана, каким он считал себя воспитанник Сартаров, воровской заправила малочисленной шайки являлось худшим для него из наказаний, хотя тайно кривить душой и предавать, донося, своих подельников для него было делом обычным.  На этом, казалось бы, инцидент был исчерпан, но тут взял, да и появился вдруг им брошенный в подземелье живой и невредимый Акула.  Дело то запахло для Шагающей морды, не просто, жареным, но подсудным с попыткой на убийство.

            - Искали.  С места не сойти, – побожился христопродавец.

            - Твои слова немного стоят, – усмехнулся объявившийся найдёныш.

            - Но ты…  Поосторожнее, – двинул в атаку оборзевший наглец.
Это перешло уже всякие границы допустимого. 

            - Когда заново будешь меня искать, – прошипел зло в лицо подлецу Семён, – то не забудь, – предупредил он, – в следующий раз я тебе не ногу, а нос откушу и выплюну.  Ты понял меня, продажная твоя рожа!

            Тот икнул, глянув опасливо на своего ожившего противника, и размазал скуластую физиономию в полужидкую квашню, как картофельное пюре по тарелке.

            - Ну чё ты, Акула, разошёлся.  Опосля обеда всё уладим!

            - А я уже уладил, – прервал тираду негодующий кладоискатель.

            Пакостный ворюга был уверен, что пропавшего Сеньку Раскатова ещё не скоро там в заброшенном подземелье найдут, а его приблуда не расколется сама случайно – знали не по наслышке ушлёпки, что кара его будет для них жестокая.  А тут на тебе – нарисовалось привидение.  Значит, в судьбе блюстителя порядка в доме грядут серьёзные разборки и на самом высоком уровне.  Он понимал, что Комбат и его преданная в деле Катька шутить не станут, но не ведал он трусоватый, как и все подлецы, злой переросток о том, что разборка прошла ещё загодя, ночью, только горе-искатель церковных богатств ничего не сказал там о своих палачах, заявив, что один он полез туда, в этот подземный ход, где и заблудился.

            - И зачем ты туда полез? – задала вопрос Екатерина Павловна.

            - Клад икать!

            - Какой клад?

            - Ну который там, ребята сказывали, спрятан…

            - Нашёл?

            - Нет!

            - И заблудился?

            - Заблудился!

            - И как же ты, заблудившись, вдруг выбрался оттуда, – не поверил сказке бывший в войну боевой офицер.

            - Случайно, – не соврал подземный кладоискатель.

            - Случайно! – ударил ладонью по столу в сердцах руководитель детского дома, – но знаешь ли ты, случайно, – повысил он голос, – что, не выберись ты от туда, я – директор и завуч наш Екатерина Павловна пошли бы под суд и в тюрьму, не заплутав на долго.  И всё по вашей важной милости, господин вы наш признавшийся, «Случайно»!

            - Я об этом не подумал, – потупил взгляд виновато Семён.

            - Не подумал он, – сел за стол, выпустив пар, директор и командир всей поисковой группы. -

            - Честное слово, – глядя в глаза, клятвенно пообещал проказник, – больше никогда и ни за што ничево подобнова со мной не случится!

            За Сенькой и в самом деле ничего подобного не водилось раньше.  Да, не ангел был он, но таких, из рук вон, серьёзнейших нарушений за ним никогда не наблюдалось.  И ему поверили, точнее в его чистосердечное обещание.  Слово это паренёк держать умел – и не шкодник по натуре.  А за то, что он остался жив, и ничего серьёзного с ним не случилось в этом злополучном подземелье, его на радости простили и не стали донимать дальнейшими  расспросами, но без наказания всё же не оставили.

            - Слово даёшь? – выдержал паузу орденоносец и ветеран войны Николай Петрович Филимонов. 

            - Даю! – твёрдо прозвучало ему и всем в ответ.

            - Ну гляди, – подвёл тот итог, потрясая указательным пальцем, – наказывать тебя я на первый раз строго пока не буду, потому как верю тебе, но запомни, Сеня, – перестал он грозить своим пальцем, – давши слово – держи, иначе я тебе не завидую.  И ступай спать в лазарет.  С завтрашнего дня пойдёшь после занятий в школе раскладывать по полкам все в нашей библиотеке полученные новые книжки.  Вы согласны, – устремил судья на своего в доме заместителя проницательный взгляд,– уважаемая Екатерина Пална?   

            И прощённый бедолага отправился почивать на больничную койку в лазарет, но по утру дожидаться завтрака в изоляторе не стал, а пошёл, умывшись, в столовую со всеми в надежде встретить там своего подлого могильщика.   

            - Может, всё-таки договоримся? – обречённо проканючил Шагиморда.  Не сказали ему блюстители порядка в детдоме, что Сенька нашёлся, завалившись спать до того ещё, как он после допроса явился в спальню, – по-человечески…

            Не хотелось ему угодить на срок за решётку, но просьба его осталась без ответа.  А проголодавшегося пионера-разведчика Акулу на столе уже давно дожидался собственный успевший остыть неказистый завтрак.  На этот раз бандитскому верзиле повезло, и он, как ушлый детдомовский старожил, хоть и оценил по достоинству слова, да и поступок своего ненавистного врага, но остался при своих.  Нельзя сказать, чтобы уже сильно так он стал с уважением относится Сёмке, но побаиваться его начал, это точно.  Он понимал, что стоит ему только рот свой открыть, и он, криминальный предводитель злонамеренной группы, в тот же миг отправится отсюда этапом куда подальше – туда, где у каждого, с юных лет уж осужденного на срок детдомовского сидельца в его детской памяти нет ничего, кроме тех, прожитых в строгом, ограниченном пространстве униженных лет, где как такового у них в жизни светлого прошлого не существует.  Но есть обида на свою судьбу, как откровенное, но постоянное оправдание самого себя на едине с самим собой, как заскорузлая ненависть и злоба на всех и вся, обвиняя кого угодно, но только не самих себя. 

            Изредка, правда, как сон на заре, забредает в шалые головы арестантов их будущее ангельское предостережение: не сотвори опять в дальнейшем преднамеренного зла и худа опрометчивых проступков.  Но по большей части снится людям на зоне их какое, никакое, но на свободе до первой отсидки прожитое прошлое, оно то, собственно, и есть тот самый божественный охранитель их человеческой морали.  Именно там, в их ещё незапятнанном прошлом и обретает почву в душах нравственный опыт каждого человека, при этом чаще всего теряясь на воле в повседневной суете.  И лишь чистая, как родник безгрешная душа новорождённого чада витает в светлых и незамутнённых, радужных красках, ясных снов – ангельских образов и непогрешимых видений, общаясь с Богом.


            Лето.  Весь детский дом проживает на загородной даче.  Сенокосная страда. Травы стоят по лесным полянам-еланям по пояс пахучие.  И утренняя роса приятно так обжигает босые ребячьи ноги.  Вода в городском пруду, как зеркальная гладь.  Ни единой рябинки – не шелохнётся его, как струна натянутая глубинная гладь.  Сама же вода его тёплая, как то парное молоко манит к себе.  Молодые, загорелые, как африканцы косари перед завтраком шумно и в разнобой наслаждаются, не спеша, водной процедурой.  Фыркают оживлённо с удовольствием, будто резвые жеребята, радуясь прохладному купанию, шалые работники покоса, среди них там и Сенька уже как без пяти минут выпускник.  А большое уральское солнышко в это время только-только, ещё с неохотой, едва просыпаясь, лениво выползает из-за горизонта, тихим жарким заревом заполоняя насыщенную синь утренней прохлады.  Две недели, как после праздника Троицы уже прошло, и покос был в самом разгаре.

            - Мальчики! – кричит им травяной куратор. – далеко от берега не заплывайте!

            - Не-ет! – доносится ей дружное в ответ.

            - Знаю я вас! – не доверяет подопечным Вера Васильевна, стоя с девочками у воды на берегу, смочив свои босые ноги.

            А те, стесняясь мальчишек, не раздеваясь, зашли по колено в воду, присели слегка, замочив подолы своих стареньких платьишек, да и полощутся руками по воде, не решаясь никак нырнуть, хотя и очень охота.  Вот и брызжут они друг на друга, загребая ладошками мягкую и освежающую их воду пруда, барахтаются на мелководье, балуются, будто детки малые, умываются.  Разносятся по округе девичьи голоса заливистыми колокольцами.  Со всеми вместе и Зинка Зуева боевая камбала по кличке «Дупель», потому что у неё имячко и фамилия имели одну и ту же, как мерзкий комариный зуд повторяющуюся букву «Зы» – пухленькая Сёмкина тайная зазноба.  Дальше других зашла она в воду от берега, подняла  подол повыше и приседает в воду почти по пояс и кричит от радости призывно.

            - Хорошо-то как, девочки!  Честное слово, – и ух по грудь в воду, – ой!

            - Зина, что случилось? –закричали ей с берега испугавшиеся девочки.

            - Кажется я… – не договорила купальщица.

            Недалеко от неё бултыхал ногами и руками по воде, приглянувшийся ей крепыш и обладатель хищной клички - кусачей, океанской рыбины.

            - Ты чё, Зин? – увидал он скривившуюся от боли мордаху своей сударушки. 

            - Акула! – зовёт его к себе в ответ скуксившийся Дупель, – давай сюда!

            - Чё, Зин? – направив свои растопыренные ласты в её  сторону, откликнулся пловец на девчоночный призыв.

            - Плыви, плыви, – засмеялись в большинстве своём оперившиеся зубоскалы. 

            - У Зинки корзинке нужна починка, – долетел до Сёмки вслед прозрачный намёк. 

            - Я вам дам, охальники, корзинку, – приструнила юмористов воспитательница. 

            Ни для кого не секрет, что в детдоме были замечены эти взаимные симпатии двух у разных по возрасту и темпераменту мальчика и девочки.  Зина старше Сёмы на два класса тянула его по химии на прицепе из троечников в хорошисты.  Химия – был единственный предмет, который давался ему с трудом, и с ещё большей неохотой.  А девчонка эта его и подтягивала.  И они подолгу просиживали в ленинской комнате, так называлась иногда их пионерская, где в углу стояло с надраенными канделябрами разбитое фортепиано, болтая о чём-то пустом и совсем немного о химии.  Их так и прозвала вся детдомовская шантрапа «Химики-ханурики», явно завидуя счастливой паре.  И надо признать, что инициатор этой возникшей дружбы сама Екатерина Павловна предложила боевитой девчонке хорошистке выступить в роли буксира, и она согласилась подтянуть закореневшего троечника к концу учебного года по ненавистному для него предмету до уровня хорошиста.

            Так и зародилась эта известная всем дружба в детдоме.  Сама-то Зинка была ничего из себя довольно симпатичной с виду девахой, и многим нравилась она ребятам постарше.  Невысокая, как подросток и пухленькая, как тучный пельмешек, у которой были везде, где только можно, бросаясь в глаза, соблазнительно сладкие ямочки.  А синие, будто весеннее небо её озорные, бездонные глазки, короткие, тугие тёмно-серые косички волнообразных волос и острый, как опасная бритва язык выделяли эту девчонку среди всех её сверстниц в детдоме.  В свои неполные семнадцать лет она выглядела уже хорошо сформировавшейся для любовных утех зрелой девушкой, для которой совсем не чуждым оказалось сие тайное к противоположному полу влечение.  Это природа брала своё.  Многим парням нравилась она: и своим одноклассникам, и постарше, но выбор её почему-то пал на этого глупого до отупения в общении с девочками губошлёпа, который всегда краснел, как рак при каждом её, Зинкином на него откровенном девичьем взгляде.

            Сенька был моложе Зинаиды, но выглядел он для своих пятнадцати лет достаточно  мужественно.  Но только с виду – не более.  А так то пацан, пацаном, в котором проснулся едва заметно будущий мужчина.  Девочки, как известно, взрослеют раньше мальчишек, но при этом не всегда стараются открыто проявлять это своё девичье старшинство, чтобы не раздражать самолюбивых ребят.  Если взять во внимание этот фактор взросления да плюс ещё разницу между Сенькой и Зиной в полтора-два года – разрыв в юном возрасте весьма существенный, но это на выбор девушки не повлияло.

            - Этот не наколбасит, – решила она, – и не предаст!

            Так и продолжались с января месяца их тёплые встречи как бы наедине и до самого лета, но под строгим надзором начальственной власти.  Так как ничего крамольного за это время между ними не было замечено, тем не менее воспитатели, хоть и не одобряли особо эти отношения, но и не сильно препятствовали им.  Дружба мальчика с девочкой, считало  руководство детдома, в рамках дозволенного только на пользу обоим.  И отважная деваха Зуева Зинаида даже пыталась защищать своего подопечного, вмешиваясь в некоторые его
непонятные ситуации, каковые возникали у того порой в его личной жизни.

            - Чё, Зин, случилось то? – подгрёб к своей любаве смущённый ухажёр.

            - Так, ничего, – ответила та.

            - Зиин! – снова заржали неугомонные купальщики из тех, что помоложе были, – ты  корзинку то свою не забудь прихватить?         

            - Приготовила заранее, – бесстыдно ощерилась та, – вместе по грибы с ней в лес и с Акулой пойдём, а вас голопузых опят здесь оставим пеньки охранять!

            - Я тебе пойду, – строго отреагировала Вера Васильевна, – а ну выходи из воды, – в тот же момент последовал приказ, – вон из воды, Зинаида!

            - Не могу, – перестала смеяться  девчонка, – я на стекло, кажется, наступила!

            Подплывший фунтик, загрёб руками воду перед собой и встал на ноги, поднявшись по пояс над водой, поправил сползшие трусы и подставил спину.

            - Не боисся? – приняла помощь лукавя бестия.

            Тут же отважный спасатель, оробев как всегда, покраснел, но спину свою не убрал, только взгляд опустил, пряча в воду своё смущение.
            
            - Боюсь, – буркнул, оробев, водный рикша.
          
            А раненая коза, не заставив себя долго ждать, быстро взгромоздилась на широкий в плечах подставленный Сёмкой загорбок.  Обхватила мокрыми руками его крепкую шею и упёрлась своей упругой грудью в тупой мальчишеский затылок, прошептав ему на ухо.

            - После обеда я буду ждать тебя, Сёма, в стогу на самой дальней от стана елани на берегу пруда.  Придёшь, Сём?

            - Приду! – ухнул филином тот, – подхватив спереди, обнявшие его в воде Зинкины ноги.

            И юная девичья грудь вышибла из Сеньки спасателя окончательно все его мозги, и он, друг сердечный, задохнувшись от услышанного, согласившись, машинально чуть-чуть не сбросил в воду с себя свою сладко-притягательную ношу, живую поклажу.

            - А если застукают?

            - Кто? – ухмыльнулась с издёвкой охальница.

            - Воспитка или кто-нить из ребят, али девочек – выдохнул опасливый рикша.   

            - Не застукают,– успокоила носильщика его заговорщица, – я же на другую сторону пруда на ферму на катере хлеб повезу.  Сёдни как раз моё дежурство, но сама я не поеду, а отпрошусь у старого Полываныча здесь остаться, не зря ж я, хоть и случайно, но на стекло напоролась…

            - Да ты чё! – опешил добровольный носильщик, – все ж догадаются сразу, – робко крякнул недозревший селезень.

            - Верка наша об этом и знать не будет, а про косарей и девок я молчу!

            - Почему?

            - Да потому что все после обеда дрыхнуть будут!

            - Ты, Зин, уверена?

            - Ещё бы, – всхохотнула с предвкушением захребетная наездница.

            - Честно? – уточнил заведённый губошлёп.

            - Я уже всё продумала.  Не дрейфь, – сильнее сжала свои объятия шалая егоза.

            - Ладно, – успел выдохнуть призванный санитар, опустил свою мокрую поклажу на грешную землю.

            - А ну-ка покажи мне свою ногу, Зинаида, – подошла к ней кураторша покоса.
          
            - Пожалуйста, – задрала та правую ступню своей конечности.

            Там и в самом деле посредине бело-розоватой девичьей ступни из неглубокой раны проступала, медленно капая алая кровь.

            - Ничего.  Пройдёт, – хорохористо заверила старшую на покосе купальщица.

            - А хлеб сумеешь отвезти? – мрачнея, спросила та.

            - Забинтуем и отвезу, – не дала осечку стрекоза.

            - Неси уже, фершал, свою дурёху в девичью палатку, – нарочито исковеркав слово, приказала, озорно подмигнув девчатам, начальница покосной бригады, – будем её лечить – эту нашу собирательницу бутылочных стёкол!

            И снова мокрая упругая девичья грудь плотно упёрлась мальчишке в затылок.  Там, в воде, Сёмка подумал, что это получилось случайно, но в этот раз такую тёплую близость  прижима случайной не назовёшь.  И это было явное первое в жизни неоперившегося юнца такое девичье интимное откровение.  Как вино спотыкач, которое особенно действует при употреблении выпивохе на ноги, так и в этот раз это вино, под названием девичья грудь, в том же смысле сильно подействовало на захмелевшую душу необъезженного тюти.  И сей затей, птенец недоросший летать, шатко, выписывая несуразные коленца, захлебнувшись, нёс свою не менее хмельную, как и сам запредельную радость, и не думал ни о чём.  Ещё, казалось бы, шаг, другой, и он вдруг взлетит могучим орлом под самые небеса и умчит на плечах своих желанную подружку высоко ввысь, где никого уже рядом не будет, а только они вдвоём и это тёплое уральское, ласковое лето.

            - Ты куда это девичья неотложка? – донеслось до извозчика откуда-то издалека.

            - За грибами, наверно, – проскрипели вслед голосом ребят тормоза.
И извозчик остановился, повернулся всем корпусом с ношей назад и понял, что уже он девичью палатку проехал.  Густо покраснел покосный Икар за свою непреднамеренную оплошность и обронил вслух повинно.

            - Извините!

            - Нравится катать нашему Акуле своего Дупля, – захохотала с подначкой и девичья половина работников.

            - Давай обратно возница, – всхохотнула вслед за ними и воспитательница.

            В этот момент раздался часто повторяемые удары в звонкий подвешенный обрубок старого рельса, что висел на другом краю обширной примыкающей к пруду поляны, где и размещалось разбитое стойбище сенокосной артели.  Значит, настала пора и подкрепиться перед работой, и вся орава купальщиков, вытираясь на ходу полотенцем, тут же кинулась на перегонки к общему столу.  Не остались от них в стороне и с подмокшими подолами их грабельщицы.  Только Зина одна задержалась в палатке, возясь там с ногой, бинтуя свою в пруду пораненную подошву.  Но вот показалась и она в тапочках на босу ногу, немножко прихрамывая на одну из них.  Не спеша, доковыляла хитрован-кума до стола и осторожно пристроилась на лавке молча с краю стола.  Лёгкий стук алюминиевых ложек о края таких же алюминиевых наполненных чашек дал понять, что рабочий день на покосе начался.  А  кормили там детдомовских тружеников, надо признаться, сытно и вдоволь.  Голодный то пахарь – скорее лежебока, чем работяга.  Лето на Урале то – не долгий срок, а покосная то пора и того короче.

            И вот оно, лето.  Раннее утро.  Мальчишки косари споро, пока по еланям на траве в лесу ещё лежит обильная роса, набив желудки, начнут косить, а девочки пойдут уже вслед за ними орудовать по укошенным полянам граблями, вовсю поспешая.  Каждый день в эту пору на Урале дороже дорогого стоит.  Пока не разверзлись вдруг хляби небесные, спеши косарь просушить и в стога убрать скошенное в лесу душистое разнотравье.  Прозевал – и отсыревшее сено твоё запреет в стогу.  И останется скотинка хозяйская без сочного корма на зиму.  А зима то на Урале морозная и долгая.  Ни в жись не вытянуть скотину до весны без кормов.  И тогда на мясо придётся хозяину пустить её.  Такова реальность уральского бытия и в прошлом была, и кое-где ныне есть, и в будущем, Бог даст, ещё долго будет.