Петька

Петух Сулейман прожил у нас долго и скончался в преклонных годах – почти одновременно с верной женой своей, такой же крупной и серой, как он сам, курицей Хюрремкой. На смену ему пришёл другой петух с именем вечным и исконно петушиным – Петька. У него образовался собственный гарем из небольших рыжих курочек-несушек, самыми заметными из которых оказались Рыжуха и Перепёлочка.

В отличие от своего роскошного и во всех отношениях выдающегося предшественника, Петька был мелок размерами и окраской как-то неказист: рыжий, с белым хвостом, будто приставленным к нему от другого петуха. Правда, рыжие перья его отливали чистым золотом, на шее – червонным, к спине и бокам переходившим в пшеничное.

Если говорить честно, я не хотела оставлять его. И мне, и сыну нравился другой петух: крупный чёрный красавец с красными бородкой и гребнем.

А этого я как-то раз, когда сына не было дома, поймала и передала соседу с просьбой сунуть его под топор. Петух заверещал дурным голосом и втянул длинную свою петушиную шею в плечи, так что только гребень остался наружу. Куда рубить-то? Сосед встряхнул петуха, не понимая, как это у него получилось, но Петька не сдался и шеи не вытянул. В итоге я вернула свой несостоявшийся кулинарный шедевр в курятник и сердито бросила его в угол.

До вечера Петька сидел ни жив ни мёртв. Но потом пришёл в себя. Как видно, он решил, что обманул смерть, а посему бояться ему больше нечего. Он осмелел и постепенно начал забирать власть в курятнике в свои хилые лапы. А его более крупный собрат словно сам уступал ему первенство. Вместо звонкого, чёткого «ку-ка-ре-ку», к которому мы привыкли при Сулеймане, теперь из стайки доносилось тоненькое, какое-то жалобное и почти вопросительное: «ки-ки-еки?» В то время как второго петушиного голоса, кажется, вообще не звучало. Петька преследовал чёрного петуха, своего конкурента, по всей стайке, загонял его в угол, на насест, на дверь. Чёрный и не пытался дать сдачи.

А потом чёрный пропал. Однажды утром я нашла его бездыханное тело в углу стайки. Отлетался, даже толком и не покукарекав. Нам было его жалко, но бедный петух явно не вынес соперничества.

В отличие от Сулеймана никакой почтительности к Валерке Петька не испытывал. При попытках сына взять куриного воеводу на руки тот улепётывал от него с суматошными воплями, а если всё-таки попадался в руки, то не сидел смирно, а бился и норовил клюнуть своего пленителя, и я то и дело просила сына не изливать любовь на зверя, не способного оценить такое великое чувство. Зато Петькины дамы мчались, сбивая друг друга с ног, Валерке навстречу, стоило ему открыть дверь стайки. Каждая желала поприветствовать принца своей мечты первой и первой взобраться к нему на руки.

Очень быстро Петька научился некоторым приёмам не то карате, не то джиу-джитсу. Издав своё писклявенькое «ки-ки-еки?», он подпрыгивал и наносил удар когтистыми лапами по ногам того, кто осмеливался войти в стайку. Когти были длинными и острыми, и удар получался действительно сногсшибательным. Промыв и заклеив однажды глубокие царапины на своих ногах, я отказалась входить в логово этой безумной птицы. Сын же, преисполненный нежности к своему драгоценному питомцу, не дрогнул. Он, мне кажется, даже не осознал стремления Петьки не впустить его в свои владения. И Петькина агрессия разбилась об эту Валеркину нежность, как морская волна о волнолом. К моему вящему изумлению, Петька понемногу присмирел и перестал кидаться на Валерку.

Зимой мы застилали пол в стайке сеном. Куры ходили, утопая и с трудом разгребая его лапами в поисках потерянных зёрен, но спать в нём не соглашались, предпочитая насест, где рассаживались не плечом к плечу, что помогало бы им сохранять тепло, а на расстоянии, призванном, судя по всему, подчеркнуть их индивидуальность.

Поэтому, когда подошли большие морозы, мы с Валеркой посовещались и решили временно забрать наше птичье достояние в дом. Занесли и поставили на кухне клетку, постелили в ней сено, прикрепили поилку. Когда с приготовлениями к Большому Переселению было покончено, Валерка отправился в стайку.

Он ловил кур и носил их в дом, где с бесконечными политесами пересаживал их в новое жилище. Куры охотно шли к Валерке, они привыкли к его объятиям. Но не таков был петух. В руки он не дался и вместо этого бросился в бега, устроив переполох в своём гареме. Его дам уносили, и он не сомневался, для чего именно!

Мысленно прощаясь на бегу с каждой из них, он, как мы вскоре поняли, принял решение избежать общей участи, чего бы оно ему ни стоило. За жизнь нужно было бороться, это он усвоил давно.

Принеся в дом последнюю курицу, Валерка ушёл в стайку и вернулся растерянный:

– Мам, Петька пропал!

– Как это? – не поняла я. – Умер от разрыва сердца?

– Нет. Наверно, выскочил в дверь, пока я не видел.

– На такой мороз? Едва ли!

Мы отправились в стайку вместе. Действительно, Петьки нигде не было. Мы вышли во двор, Валерка присмотрелся. Нет, куриных следов на снегу было не заметно. Не улетел же он сразу на небо? Но тогда где он?

Мы стали обшаривать летник, а затем снова стайку. В углу у нас были сложены тюки сена. Валерка успел осмотреть их, но мы шли уже по второму или третьему кругу – где-то же должен был найтись петух, если, конечно, он и правда не перенёсся в другое измерение!

К этому времени я уже давно обходилась без зрения, поэтому принялась ощупывать колючее сено руками. И мои ладони попали на что-то мягкое! Оно рванулось с истеричным кудахтаньем, и на Валерку налетел собственной персоной Петька. Валерка схватил его и ошеломлённо сказал:

– Сено жёлтое, и он тоже, да ещё темно там! Зажался и притих!

Петька не двигался и сидел у Валерки на руках с приоткрытым клювом, находясь, как видно, в полуобморочном состоянии. Валерка осторожно встряхнул его:

– Эй, ты чего?

– Неси его скорее в клетку, – сказала я. – Увидит своих кур – оклемается.

Петух пришёл в себя только к ночи: затрепыхался, встал на лапы и вытянул шею, видимо, пересчитывая своих дам. Понял, что жизнь продолжается, и деловито клюнул несколько раз из кормушки.

С этого времени жизнь у нас в доме стала ни на что не похожей. Стоило кому-то ночью пройти по комнатам, чтобы попить водички, как, услышав шаги, Петька тут же вскакивал, начинал хлопать крыльями и победно заводил:

– Ки-ки-еки! Ки-ки-еки! Ки-ки-еки!

Эти вопли звучали в ночи, как удары колокола. Он повторял их не три раза, и даже не десять, а на протяжении получаса, с интервалом секунд в пятнадцать – ровно таким, какой нужен, чтобы мы успевали перевести дух, решить, что всё закончилось, и снова положить голову на подушку. Именно в этот момент нас настигало следующее громоподобное «Ки-ки-еки!»

Иногда мне начинало казаться, что своими ночными выступлениями Петька мстит нам за перенесённые им по нашей милости психологические травмы.

Поэтому, едва морозы ослабли, мы, с чувством праздника на душе, вернули кур с их крикливым командиром обратно в стайку, вознося вдохновенные молитвы о том, чтобы больше такие холода не повторялись.

Но они повторялись, и со временем Петька научился улавливать по ночам не только наши шаги, но любое движение в комнатах. И начинал хлопать крыльями, заранее ставя нас в известность о неотвратимом концерте.

Несмотря на это, он продолжал оставаться в числе первых любимцев сына, чего, правда, так и не сумел оценить.