Земля святого Николая. Отрывок из I главы. Дедушка

***
Скрепив брошью поясок русской шубки под грудью, Евдокия накинула на голову пуховую шаль, спустилась по заметённым снегом ступеням и села в приготовленные сани.
Она ехала знакомой дорогой, в своё Первино. Мороз подрумянивал щёки, чистота снега слепила до слёз.
Кучер остановил тройку перед четырьмя белыми колоннами крыльца. Барышня вышла из саней:
— Ступай к родне, погрейся.
Скрип валенок по снегу затих. Тихо стало повсюду. В этом добром уголке звуки ушли со смертью дедушки.
Опустела старая терраса, где летом дедушка пил чай с мёдом и смотрел, как на лужайке играют внучата. Не стало на столе скатерти, вышитой кружевом руками бабушки. А когда-то здесь всё жило и радовалось. Слышался детский смех. Было счастье и было лето. Каждый день внучат привозила няня в девять утра повидаться с дедушкой.
— Во-он дедушка ваш на балконе стоит, — говорила она с горки.
«Дедушка на балконе» — это означало маленькую чёрную фигурку над балюстрадой второго этажа. И вот она пропадала — и на террасе уже стоял настоящий дедушка. Улыбался: «Ласточки мои!» И доставал из карманов конфеты. Открывалась дверца коляски — и к нему бежал голубоглазый мальчишка с длинными ресницами; следом — Дунечка с тёмными косами и большой куклой под мышкой; а последняя, протягивая пухлые ручки, торопилась Оля. Дедушка садился к столу, охая от умиления, сажал маленькую к себе на колени, а старшие прижимались к обтирающему щёки чёрному кафтану. Горничная выносила на террасу медовые булочки, пирожки с малиной, лесной земляникой или яблоками, варенье в хрустальных вазочках, сладкие орехи... и — самовар! У каждого была своя фарфоровая чашка. И пусть из разных сервизов, и пусть Владимир одну разбил — но разве мог дедушка своим «ласточкам» в чём-то отказать? Чай свежий, горячий, приправленный прохладой утреннего ветра, пах дымком и сосновыми шишками. И так не хотелось уезжать домой! Дома ждали уроки, учителя и слово «нельзя». И учебник по придворному этикету с картинками, которым взахлёб зачитывалась Ольга, но зубрить его заставляли Евдокию.
А как-то в июле 1812 года внуки вернулись от дедушки, и маменька объявила дрожащим тоном:
— У нас война в отечестве.
— Где война? — спросил Владимир.
— Французский император захватил Ковенскую губернию.
— Ковенская губерния, — сказала Евдокия. — Но это же так далеко.
А в Первино не было войны. За лес садилось красное солнце, и пушки там не стреляли. Да и война — это с турками, когда дедушка воевал. Когда его ранило в голову саблей и контузило ядром. А это было давно. Чего бояться? Дедушка на свою землю не пустил бы французского императора. Как цыгана прогнал однажды. Тот пришёл и расселся на лужайке под окнами. А дедушка как вышел:
— Тебе чего тут?
— Это Бакшеевых земля, нас пускают.
— Я вот тебе дам по «бакшейке»! — суворовский офицер показал ему кулак. — Пошёл-пошёл отсюда!
Дедушка почему-то говорил, что цыгане могут украсть Ольгу.
Евдокия улыбнулась и подошла к запорошенной качели. Смахнула снег белой варежкой: под снегом блестел прозрачный лёд. Двенадцать лет назад они с Ольгой умещались на этой качели вдвоём. А дедушка сидел рядом на скамье и читал им сказки о Бове Королевиче.
В 1817-м году четырнадцатилетнего Владимира отослали учиться в Московский университетский Благородный пансион. Прощаясь, дедушка положил ему в карман зефирных панталон свой орден. Обнял внука и заплакал:
— Будешь ли вспоминать деду?
А в августе 1818 года Ольга заболела скарлатиной. И Евдокию отправили в Первино одну. Вдвоём с дедушкой они ели свежую картошку в мундире с солёными груздями. На столе лежал намытый лук — только из земли, с узкими, похожими на старорусскую палицу, головками.
— Надо есть лук, дабы не заболеть, — сказал дедушка.
Евдокия смотрела, как дедушкина крепкая рука счищала ножом сухие чешуйки, обрез;ла мохнатые корешки. И на край её тарелки легли зелёные перья на белой луковке — гладкой-гладкой, чистой-чистой, без единой плёночки. «Никто не очистит мне лук так, как дедушка, — подумалось Евдокии. — А ведь однажды дедушка умрёт... Я жить не буду без этого лука!»
— Деручий лук? — дедушка заглянул ей в лицо. — Не три глазки — щипать пуще станет.
Пока не замёрзла земля, пока могла она давать зелёные перья, Евдокия нарочно просила дедушку покормить её луком. Чтобы увидеть на своей тарелке очищенные беленькие култышки — сладость дедушкиной любви.
По воскресеньям дедушка приезжал в Превернино сам, и три поколения, но уже без Владимира, ехали в село Доброво молиться. А после храма — снова к дедушке!
И однажды в мае 1819 года дедушка не приехал. Прибежала лёгкая на ногу девчонка из Первина, Татьяна.
— Барину худо! Видеть вас хотят, — сказала она Фёдору Николаевичу. — Ещё утром на поле выходили, овёс сеяли — до лесу пашню прошли. А к обеду, говорит Аринка, слегли, на грудь жалуются...
Дедушка лежал на кровати в спальне, кухарка Арина давала ему пилюли.
Внучки сели у него в ногах. Дедушка протянул к ним руку:
— Ласточки мои... Возьмите, в буфете — конфетки...
Первый раз — в буфете, а не в его руках.
— Хочу видеть Володю...
— Я напишу к нему, — пообещала Мария Аркадьевна.
Приехал уездный доктор. Девочек отправили с няней в Превернино.
— Ежели он выживет, я рекомендую вас ко двору, — последнее, что они услышали. Голос Фёдора Николаевича. И двери дедушкиной комнаты закрылись.
Ночью в пустом доме Ольга пришла к сестре в кровать и заснула с нею в обнимку.
Евдокия слышала, как приехали родители, как усталыми ногами топали по лестнице. Мария Аркадьевна заглянула к ней в комнату. Зачем заглянула?.. И Евдокия ткнулась в Ольгины волосы, чтобы вздрагивающие веки нечаянно не открылись, не предали её. Чтобы маменька подумала, что она спит, и не сказала ей, что дедушка умер.
Дедушка умер через два дня.
Владимир приехал к отпеванию. Простился с гробом. И вернулся в Москву. Летом он не выдержал экзамен по словесности. А зимой первый раз проиграл в карты последние деньги и английскую шляпу, и явился на свою квартиру пешком: с простуженным ухом — и дедушкиным орденом в кармане. Для объяснений к инспектору Владимир не явился — и, не доучась до летнего Торжественного акта, бросил пансион и уехал в Превернино.
— Инспектор виноват, что ты деда живым не застал? — гремел голос Фёдора Николаевича за дверью кабинета. — Пансион виноват? Вся Москва?.. А кто виноват? Я? Я — должен был дома тебя посадить? Недорослем?..
Мария Аркадьевна крестилась в коридоре. Что-то грохнуло об пол, рассыпалось, зазвенело — Фёдор Николаевич разбил часы. Слава Богу — не сыну об голову...
Владимир вышел бледный, со слезящимися глазами и узкими зрачками. Отмахнулся от объятий матери, пнул дверь в залу — и прошагал в свою комнату.
Через год родители попытались отдать его на службу в Александрийский гусарский полк. Но ни чёрный доломан с петлями, ни ментик с белым мехом пользы ему не принесли. Владимир играл и пьянствовал в обществе полковых друзей. Чтобы не позорить честь мундира и фамилию, он так и ушёл в отставку портупей-юнкером — и сбежал в Превернино. А оттуда в Петербург. Так и стал бегать. От себя, от памяти, от родителей, от соблазнов. От пьянства его отвернуло, и он стал любимцем петербургского бомонда — внук светлейшего князя.
Дедушку похоронили в Доброве рядом с храмом. Ольга выплакалась на похоронах. Евдокия молчала. В церкви её качало, как огонёк восковой свечки, тающей в пальцах. «Ольга любила дедушку крепче», — решил Фёдор Николаевич.
После церкви и кладбища чёрная карета везла их в Первино — где никто не встретил. Где за столом в гостиной собрались соседи. Где не было больше дедушки — а дом остался. И парк остался, и нивы, и скотный двор. Из кареты глаза привычкой искали дедушку на балконе, на террасе. Пусто! В гостиной смотрели на двери спальни, библиотеки: вот сейчас откроется, и дедушка выйдет... Не выйдет! И голос его не слышался ни в одной из комнат.
На поминках Евдокия не могла есть. В горле словно камень застрял. «Не зря я заставляла её учить придворный этикет», — думала Мария Аркадьевна.
А следующим утром — когда не к кому оказалось ехать... пробилось. «Не хочу! Не хочу!» — кричала Евдокия до хрипоты. Её кропили святой водой, давали пить. Вода текла из её губ на постель и рубашку.
— Что с нею делать? — спрашивал Фёдор Николаевич.
— Не знаю, — плакала Мария Аркадьевна.
— Как так — не знаете? Вы с пелёнок усвоили столичную моду стенать и в обмороки падать, а она всё от вас переняла!..
После похорон начались неурожаи, доход с земли с каждым годом уменьшался. Хозяйство рушилось без добрых рук.
Лужица слёз растекалась по льду на качели. Кучер вернулся. Евдокия поцарапала щёки налипшими на варежки ледышками.
— Поедем в Доброво.
Она прошла по рыхлому снегу к белому памятнику с отчеканенными на мраморе буквами:

Под сим камнем погребено тело светлейшего князя
Николая Андреевича Превернинского.
Скончался 11 мая 1819 года.
Жития его было 71 год.
Господи, прими дух его с миром.

Милый дедушка...
Евдокия говорила с ним молчанием.