Сввхку-сввиухз. первый курс

Учёба и служба

Вскоре после прибытия на училищные зимние квартиры в Саратове нам предстояло принимать присягу. Это был довольно ответственный шаг, так как приняв присягу просто так уйти из училища обратно на гражданку становилось невозможно, только через службу в армии в течение двух лет. Во время лагерей, как я помню, несколько человек из батальона написали рапорта, были отчислены из училища, отправлены в Саратов и далее домой. Но ни один из тех, кто вынес все «прелести» лагерной жизни, рапорта не написали и пошли принимать присягу. Вот её текст:

ВОЕННАЯ ПРИСЯГА СССР
Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству.
Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

День принятия присяги, а он у нас, по-моему, случился 23 сентября, считается праздничным для части. Перед присягой нам выдали парадную форму одежды, ботинки, юфтевые сапоги, повседневное ПШ (ПолуШерстяное обмундирование) и всю необходимую фурнитуру. Мы довольно быстро всё это оборудовали и были очень хороши в новом обмундировании. На фото, которое сделал наш товарищ Сергей Мочалин, мы с Сашей Каплиным вскоре после принятия присяги в новом ПШ около нашей казармы. Ради нас в день присяги построили всё училище, поздравили с этим днём, а потом, по-моему, все курсы, кроме нашего, разошлись. На плацу остались только мы – первый курс, а также родственники, пришедшие на присягу к своим детям, внукам, братьям и т.п. Все мы были вооружены автоматами, но без патронов. Напротив строя батальона стояли столы (по два на роту) с текстом присяги в красных папках. У каждого стола стояли командиры взводов, которые по очереди вызывали нас и вручали папку. Ротный, старший лейтенант Хабецкий, тоже был тут и контролировал процесс. Общее руководство всем батальонным мероприятием осуществлял комбат полковник Кучеров и его замполит подполковник Вифлянцев. Все они на фотографии-заставке к рассказу, плюс четвёртым старший лейтенант Чуйко – командир 3-й роты. Мы зачитывали текст присяги (хотя в лагерях выучили его наизусть), расписывались в специальном журнале и становились обратно в строй. Я присягу принимал одним из первых, так как вызывали нас по алфавиту.

После присяги планировалось увольнение в город. Города мы не видели два месяца и очень хотелось на волю. Отпускали же только тех иногородних, к которым на присягу приехали родственники и саратовских, к ним, почти ко всем, родственники пришли. Почему меня отпустили – не знаю, моей родни не было, просто Боговеев после принятия присяги зачитал списки увольняемых, и я оказался среди них. Ни Груколенко, ни Семиколенова не пустили, Рыжков ушёл к своим, поэтому в первое своё увольнение я пошёл с пригласившими меня Григорьевым и Зебровым – их родственники на присягу приехали, слава Богу ехать им было не далеко – из Чапаевска Куйбышевской области. Как прошло увольнение толком не помню, помню только, что кроме родителей ещё и младшая дочь Григорьева была, вот с ней вчетвером мы и болтали, а родители всё чем-то нас подкармливали. Прогуляв до вечера, по-моему до 22.00, надышавшись воздухом свободы, вернулись в казарму, где нас ждал командир роты и ребята, которым не повезло с увольнением в этот знаменательный день. Не помню, много ли ребят со взвода осталось без увольнения и праздновали этот день в расположении роты, но, видимо, порядком – иногородних во взводе было более половины и далеко не ко всем приехали родственники на присягу.

По расположению нашей роты, частенько проходили в странной форме довольно взрослые раскосые ребята, как правило, судя по погонам, офицеры. Как чуть позже нам объяснили наши отцы-командиры – это были курсанты из братской Монголии, которые постигали курс военнохимических наук в соответствии межправительственным соглашением между СССР и МНР. Их было 6 человек и жили они, вот уже третий или даже четвёртый год, в нашей казарме. Им было выделено несколько комнат в конце казармы. Одна из них была спальней, вторая учебным классом, была еще, по-моему, бытовка, может ещё какая-то была – не помню. Ребята были спокойные, вежливые, по-русски говорили уверенно, хоть и не без акцента (они на нашей кафедре иностранных языков год изучали русский язык). Научили, по-видимому, не плохо настолько, что один из них стал, как пишут в некоторых источниках, Министром обороны всея Монголии.

Ну а у нас 24 сентября началась настоящая учёба с математикой, физикой, химией, философией, иностранными языками (я продолжил изучать английский), черчением, ТССО (Технические средства Специальной Обработки), приборами РХБР (Радиационной Химической и Биологической Разведки), военной топографией, общей тактикой и ТХВ (Тактика Химических Войск), строевой, физо, уставами ВС СССР и т.п. и т.д. Расписание занятий было составлено не так, как в институте, где каждую неделю оно одинаковое, а очень замудрёно – расписание ни одной недели не походило на расписание другой. И так у каждого взвода. А ещё в некоторые дни вместо перечня дисциплин стояли большие буквы «Н» - т.е. всё подразделение идёт в наряд, а ведь ещё были наряды по роте.

Особых трудностей с учёбой я не заметил, так как практически всё, что мы изучали по гражданским предметам я уже изучил в институте и к моменту их повторения в училище ещё не успел забыть. Военные предметы мне нравились и давались достаточно легко. Легче всего из гражданских предметов мне давалась математика и физика, а из военных ТХВ и строевая. Мне вообще всю жизнь нравилось учиться и училище не стало исключением. Так и покатилась учёба вперемешку со службой: то по роте дневальным стоял, то в караул ходил, то по кухне дежурил, то ещё где-нибудь службу бдил.

В лагерях мы в караул не ходили – присягу то не приняли, а значит и автоматов, тем более с патронами, нам не давали, а какая охрана объектов без оружия? А тут же целых два караула: один внутри училища (Красное знамя училища, автопак, склады разного рода) и второй в Розбойщине. Там у училища располагалась своя база хранения ВХВ и СЗ (вооружения химических войск и средства защиты). Того, что хранилось в Разбойщине хватило бы на развёртывание не одного полка химической защиты, не считая отдельных батальонов. Мне чаще попадалось ходить в первый караул к знамени училища – это было почётное место несения службы (к знамени ставили отличников и активистов), но уж очень нудное. Стоять на одном месте два часа, особенно ночью, не очень весело. Даже завидовал ребятам, которые ходят по посту, а не преют, как я, в парадной форме одежды у знамени.

Самым неприятным нарядом для меня была столовая, особенно когда картофелечистки не работали и на все полторы тысячи человек (курсанты четырёх курсов плюс солдаты БОУП) надо было начистить несколько огромных бачков картошки. В такие дни мы практически всю ночь чистили её вручную. А ведь ещё была и капуста, и свёкла, и много чего другого. Да и посуду помыть за всё училище не просто, даже при работающей посудомоечной машине (была в училище и такая!). А ещё мойка столов, полов и всех рабочих кухонных агрегатов, и помещений. Полегче было тем, которые помогали поварам, а ещё лучше в хлеборезке, где всех делов помочь штатным хлеборезам хлеб на училище порезать и масло сливочное по порциям разложить. Но бывали и тут хорошие моменты, особенно, когда после выполнения всех столовских дел мы садились поесть жаренной картошки с маслом, свежим хлебом и какими-то овощами – этим нас обеспечивали те, кто работали на кухне и в хлеборезке – такой на них был наложен оброк. Я любил участвовать в жарке картошки и это блюдо стало одним из немногих, которое до сих пор готовлю сам, а не жена.

Самым хорошим нарядом внутри училища у нас считался наряд по КПП (контрольно-пропускной пункт). Это почти город, общение с гражданскими, встреча офицеров и служащих училища. Некоторые из нас во время несения службы со своими девчонками встречались, но втихаря, бывало даже ночью вместо своего сна, чтобы начальники не видели.

А вот вне училища было очень интересно сходить в патруль – город ведь, почти увольнение. Правда не все места и/или маршруты патрулирования были хороши и интересны. Попасть, например, в парк Липки – это самое хорошее место, а патрулировать на вокзале совсем не интересно. Вне училища было ещё одно место несения службы – это гарнизонная гауптвахта (губа по-простому), но мне там совсем не нравилось – тюремщиком быть, как оказалось, неприятно.

Где-то в конце октября у меня случилось опасное приключение – нас с Колей Семиколеновым первыми в роте поймали с употреблением спиртных напитков. Случилось это в третье моё увольнение. Было это так: Колю его институтские друзья пригласили на проводы в армию одного их общего товарища, а Коля позвал меня. На проводах не выпить было невозможно, вот мы и приложились понемногу, а вернувшись в роту напоролись на командира роты капитана Хабецкого. Был он трезв как стекло и наш выхлоп заметил сразу, как только мы вошли к нему в кабинет для доклада, о том, что из увольнения прибыли без происшествий. Сначала Иван Брониславович покричал на нас двоих, потом отослал из кабинета Колю, приказав ждать в казарме, и начал требовать от меня, чтобы я написал рапорт об отчислении из училища, иначе, мол, он сам его напишет, так как «пьяницы мне в роте не нужны». Писать такой рапорт я отказался, заявив, что «Я не для того я уходил из института, чтобы ещё и из училища по собственному желанию уволиться. Если Вам надо меня уволить – сами пишите». Не добившись моего рапорта, ротный выгнал меня и вызвал Колю, но и тот писать рапорт отказался. В итоге на утреннем разводе Хабецкий официально (т.е. с занесением в карточку учёта поощрений и взысканий) объявил нам по сколько-то нарядов вне очереди и от себя добавил, что до сессии мы с Колей увольнения не увидим. Стало понятно, что увольнять нас из училища он не станет, но и без увольнения ещё целых три с лишним месяца сидеть нам таки придётся. И ведь выполнил…

Видно было по Хабецкому, что ему трудно с нашим взводом. Почти половина бывшие студенты с разносторонними и глубокими знаниями всего чего не попадя, а вот с дисциплиной у многих непорядок. А ведь ещё дети и родственники училищных полковников (в т.ч. его непосредственного командира нашего комбата Кучерова). Всё-таки разгульная студенческая жизнь отпечаталась в нас сильно и что с этим делать Иван Бронеславович понимал плохо, хотя и старался изо всех сил. Зато как себя вести с сыновьями и племянниками своих начальников понимал туго, тем более, что они ни сами по себе, ни перед нами, ни перед ним не выпендривались.

А вот с Боговеевым у меня складывались неплохие отношения. Он мужик был умный и грамотный, упёртый и требовательный, но без дури – если драл, то драл всегда по делу, хоть и жёстко, но понятно за что. Собственно, благодаря ему я стал отличником и золотым медалистом, но про это чуть ниже.

Замкомвзвод наш Ведута хоть и был сержант добросовестный, но и его не хватало для управления нами. Пока были в лагерях, всё было хорошо у него, а вот знаний для нормальной ВУЗовской учёбы оказалось маловато, особенно по фундаментальным дисциплинам. Ему приходилось просить помощи в учёбе у нас, а потом как драть и воспитывать того, кто тебе помогает писать домашние задания, контрольные и курсовые. Правда ему наша помощь не сильно помогла – отчислили парня после первой сессии – две двойки в четырёх экзаменах, и сержант ушёл на дембель, так как прослужил к февралю 1974 года уже более двух лет. Он, правда, в конце нашего второго курса приходил к нам в роту уже офицером в звании младшего лейтенанта, окончив где-то соответствующие краткосрочные шестимесячные курсы. Был этим очень горд и заявлял, что в 1977 году, когда мы будем выпускаться лейтенантами он тоже получит лейтенанта, но у него будет уже два года офицерской службы, а мы опять окажемся для войск салагами. Я не знаю, что с ним стало, но, надеюсь, отслужил он офицером хорошо, добрался, как минимум до майора, и дай ему Бог хорошего здоровья.

Вообще то со стороны старослужащих солдат и сержантов, поступивших из армии, особых притеснений, тем более махровой дедовщины, не наблюдалось. По началу в лагерях и даже по возвращению в Саратов бывали отдельные проявления в виде попыток заставит молодого и зелёного курсанта что-то в бытовом плане выполнить за старика. Даже помню, что несколько раз они ходили перед строем (чаще после вечерней поверки) и объясняли нам, что «здесь вам не тут» и стариков, прослуживших по году, а то и по полтора-два надо уважать и всячески помогать. Но то ли нас не служивших было слишком много, то ли необходимость в нас, как помощниках в учёбе, имела место быть, но довольно быстро почти все различия между этими двумя категориями курсантов стёрлась. Вот только старшина Шура Визнер (его потом заменил Шура Моисеев по кличке Бизон), замки всех четырёх взводов и многие комоды оставались из армейских, но и они не сильно выпендривались – учиться то хотели, а не так, как наш Ведута.

Из изучаемых дисциплин про философию надо сказать отдельно. Лекции по ней у нас читал и семинары вёл кандидат философских наук (позже он докторскую защитил), начальник кафедры марксизма-ленинизма полковник Торчинский (ИО, к сожалению, не помню). Если все другие дисциплины для меня были обычными, то философия, благодаря Торчинскому, стала самым любимым предметом. Меня и до училища волновали всякие философские вопросы, я уже был стихийным дуалистом, а тут знания мои приобрели системный характер. Лекции Торчинский читал замечательно, так, что даже троечники с открытым ртом слушали, а семинары вёл так ловко, что многим хотелось высказаться, а для этого приходилось учить предмет. К сдаче экзамена по философии по вопросам я практически не готовился, а просто прочитал за три дня подготовки три разных книги по диамату (не считая того, что я читал в течение семестра) с тем и пошёл на экзамен. Но не дошёл – Торчинский мне «отлично» поставил автоматом. Во втором семестре по истмату «отлично» я получил у него также автоматом.

Между тем приближалась зима. Первый снег в Саратове в 1973 году выпал где-то в первых числах ноября. Стало холодно, сыро и вообще противно, особенно мне южному человеку. Особенно паршиво стало на полевых занятиях, хорошо хоть преподаватели и сами надевали и нам разрешали надевать чулки от ОЗК, а если было очень сыро и ветрено, то и всё ОЗК целиком.

И вот в такую погоду нам, первокурсникам, доверили ответственное задание – охранять демонстрацию трудящихся славного города Саратова во время проведения демонстрации 07 ноября в честь 56-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. Наш батальон пешим строем вывели на улицу Московскую в район Театральной площади на которой тогда проводились все торжественные общегородские мероприятия. Своими телами, одетыми в шинели и фуражки, наш батальон оцепил довольно большой кусок площади. Еще до выхода к Театральной у многих из нас промокли сапоги, так как от училища до площади пришлось идти более 5-и километров по снеговой жиже, образованной идущим непрерывно мокрым снегом. Шинели намокнув, стали жёсткими и фактически не грели. Фуражки на голове ощущались как тяжёлые холодные мокрые кирпичи, сквозь которые протекали струйки ледяной воды. Но «Приказ даден, будь добер!» и мы, вытянувшись в цепь, ещё более получаса дожидались торжествующих колонн саратовских рабочих, учащихся, служащих и прочей трудовой интеллигенции. Просто стоять было очень холодно и некоторые из нас старались хоть какими-то движениями согреться. Например, рядовой курсант Слава Авдеев и младший сержант Сергей Белов решили потолкаться как петухи наскакивая друг на друга. Но согреться толком не успели, так как их толкотню заметил лейтенант Боговеев и почему-то решил, что в его взводе рядовой открыто нападает на сержанта, что является грубым нарушением воинской дисциплины и субординации. Недолго думая толкотню он остановил и тут же лишил увольнения Славу Авдеева, в которое тот должен был пойти после демонстрации. Тогда, в честь Дня революции, отпускали многих, а саратовских, так и вовсе всех поголовно. В роте оставалось таких, как мы со Славой лишенцев, не много. Зато ужин у нас был богатый, ведь за каждым столом, накрытым на 10 человек оставалось по 4-5, реже по 5-6 курсантов – ешь, хоть лопни. И ещё тот факт, что во взводе осталось человек 10, что все мои и все его друзья ушли гулять привёл к тому, что мы в тот день начали по-дружески сближаться со Славой, что привело в конце концов, а именно к концу первого семестра, к формированию нашей дружбы, длящейся до сих пор. Так что «Нет худа без добра» - народная мудрость, однако…

Ещё одной нехорошей особенностью саратовской зимы стала необходимость ежеутренне чистить территорию училища. Все дорожки и вообще весь асфальт должен быть с утра вычищен. Снег с дорожек должен быть не только очищен, но и уложен в ровные бордюры вдоль них. Вся территория была чётко поделена между батальонами, ротами и взводами. Объектом нашего взвода были дорожки вокруг санчасти. Территория небольшая и нам хватало получаса, редко больше, чтобы привести её в идеальное состояние. Я тогда поглядывал на плац и думал: а как парни его чистят, ведь выходя каждое утро на развод всё училище строилось на этой огромной территории, вычищенной, тем не менее, до асфальта. Знать не знал, что все последующие три зимы это станет объектом нашей роты и уже нам придётся чистить снег с плаца до асфальта, вставая иногда в 5, а то и в 4 часа утра.

Общественная деятельность

Как-то так сложилось, что меня с первого курса нагрузили всякими разными общественными делами. Я был избран в бюро ВЛКСМ роты и назначен ещё с одним нашим парнем (по-моему, Сашей Каплиным) взводным книгоношей (это когда надо набирать необходимые книги для занятий в библиотеке, раздавать их курсантам на время самоподготовки, а потом собирать и сдавать обратно). Кроме того, был я назначен и ответственным за ведение взводного журнала, в котором велись записи всех проводимых с нами занятий, учитывалась посещаемость и успеваемость нашего 14 взвода СВВХКУ.

Потом, на втором, третьем и даже на четвёртом курсе общественно-политических должностей у меня только прибавлялось, причём от существующих никто не освобождал. Но про это позже. Чьей была инициатива двигать меня в сторону общественно-политической деятельности, я не знаю, да и не задумывался об этом тогда: назначали/выбирали, значит так надо, значить надо отрабатывать.

Из всех партийных и общественных должностей больше всего мне нравились быть книгоношей. Книгоноша имел практически неограниченный доступ к книгохранилищу библиотеки (оно было очень даже неплохим, вот только любимой мною фантастики там было недостаточно), а посему я имел возможность много и с удовольствием читать не только книги по разным училищным дисциплинам, но и, главным образом, художественную литературу. Тогда у меня наступил период любви к классической литературе (он до сих пор не прошёл) и я начитал всех подряд от древних греков и римлян типа (Сафо и Анакреон, Овидий и Марциал, др. и пр.) до русских и зарубежных классиков. Стихами древних поэтов я хотел поразить мою душанбинскую любовь – Таню Шипилову. Мы не переписывались, но я продолжал её любить издалека. Из относительно современных писателей мне тогда особенно нравились Достоевский и Драйзер – прочёл всё, что было в библиотеке. Девчонки- библиотекарши знали мою любовь к фантастике и всё, что находили, или что приходило к ним в первую очередь давали читать мне.

Пребывание на выборных комсомольских должностях столь какого-либо кайфа мне не приносило, ведь приходилось вызывать и песочить на бюро роты своих же товарищей. Все понимали, что это такая своеобразная игра, но всё равно было неприятно и мне и тем, неблаговидные дела которых мы разбирали, а потом наказывали по комсомольской линии.

Первая сессия

Незадолго до первой училищной зимней сессии я узнал, что сдавшие её досрочно могут также досрочно уехать в зимний отпуск, в моём случае это дополнительные 12 дней, как минимум. Получалось так, что три из четырёх экзаменов я уже сдавал в институте и об этом у меня имелась академическая справка. Теми оценками я и хотел прикрыться. С этим вопросом я подошёл к Боговееву, однако получил полный и окончательный отлуп. Мне было сказано: «Абрамов, ты у меня должен стать отличником, а у тебя в академсправке трояки и немного четвёрок. Будешь сдавать всю сессию и сдавать только на «отлично», иначе совсем в отпуск не поедешь».


Во время учёбы в школе и институте на экзамены и зачёты я ходил не придерживаясь ни каких правил в порядке захода в аудиторию, а тут придумал, что мне надо идти 21-м (по номеру школы, а ещё 21 – это «очко» - выигрышная сумма в одноимённой карточной игре). Помогло ли мне именно это – не знаю, но «отлично» я получил за каждый предмет, а ведь ещё были какие-то курсовые и зачёты, которые я тоже сдавал на только на 5.

Так я стал круглым отличником и в таком качестве можно было ехать домой в зимний отпуск (по-студенчески – на каникулы).

Первый зимний отпуск

В отпуск нас отпускали сразу всей кучей – всех, сдавших сессию, причём не важно, как сдавших, хоть на все трояки. Тех же, кто получил одну двойку оставляли на пересдачу, а кто получил две, готовили документы на отчисление и отчисляли. Если парень не отслужил двух лет, то отчислившись он шёл дослуживать в армию (как правило в химвойска). Если же это был уже дано служивший, как наш замок Ведута, то отчисляли с увольнением на гражданку. Отчисляли и за дисциплину, но редко именно за неё. Обычно разгильдяю, по наводке комбата или ротного, на соответствующих кафедрах ставили двойки и отчисляли парня, как двоечника, а не как злостного нарушителя воинской дисциплины. Внутренняя политика, однако…

Как-то так получилось, что наша группа товарищей по взводу решила не просто уйти в отпуск, а постараться проводить каждого не саратовского: кого-то на поезд, а кого-то (в том числе меня) на самолёт. Провожали всю ночь, ездили и на вокзал, и в аэропорт. Естественно, что выпивали и даже закусывали иногда. Понятно, что спать было некогда и к утру все провожающие были не совсем в норме, зато довольные и даже счастливые. Эту традицию мы пронесли через все 4 года службы.

У меня был билет в Куйбышев (теперь Самара), в аэропорт Курумыч, на ранее утро, часов на 06-07.00. Оттуда во второй половине дня был самолёт в Душанбе – прямого самолёта из Саратова в Душанбе не было, но и билета у меня в Душанбе не было тоже, но я надеялся его купить в Куйбышеве. Ехать поездом и вовсе не вариант – четверо суток в один конец, как минимум, а весь отпуск 14 дней. Нам в отпуск выдавали воинские перевозочные требования, но по цене плацкартного вагона. Чтобы лететь самолётом мне надо было доплатить около 15р. – большая сумма по тем временам, но ради такого случая отец мне их прислал, да ещё ежемесячно высылал по десятке, так что деньги были.

В полубессознательном состоянии меня погрузили в самолёт и через 1,5 часа лёта на АН-24 мы приземлились в Курумыче. Вот тут-то мне пригодились деньги, так как билетов на самолёт Куйбышев-Душанебе не оказалось. Могли снять бронь минут за 40-50 перед вылетом, но за бронью уже стояла очередь, так что поиметь её мне не светило совсем. Пришлось выдумать другой финт: решил лететь через Ташкент, а уже оттуда в Душанбе. В Ташкенте тоже можно было остаться без билета, но столица Узбекистана всё-таки ближе к столице Таджикистана, там, при случае, и поездом можно было доехать – всего ночь езды. Но самолёт в Ташкент летел только поздно утром, часов в 10-11.00 и мне пришлось вторую ночь не спать, но теперь в Курумыче и одному, а не в Саратове и с друзьями.

В Ташкент прилетели поздно вечером – самолёт не быстрый – ИЛ-18, лететь на нём долго, да и 2 часа разница во времени. Но тут мне повезло – билеты на Душанбе были в наличии и лететь надо было буквально часов через пять, т.е. в районе 5-6.00 утра. Получалось, что и третью ночь не спать, хорошо хоть в ташкентском самолёте познакомился с парнем-таджиком, он тоже на перекладных летел домой – было с кем поболтать в ожидании самолёта, так в аэропортовском кафе и просидели за чаем эту ночь.

Сев в самолёт, я практически сразу уснул – сил уже не было совсем. Проснулся от того. Что самолёт бежит по полосе чуть подпрыгивая на стыках её плит. Я решил, что мы вот сейчас взлетим, но оказалось, что мы уже сели и это ВПП Душанбинского аэродрома. Получилось, что почти два часа лёта я крепко спал и даже не заметил ни взлёта, ни самого полёта и только в конце посадки очухался.

Таким образом, три дня отпуска прошли, но ведь впереди ещё 11 дней и за это время можно и с друзьями встретиться и Таней Шипиловой тоже. Рассказать ей про свою любовь и предложить выйти за меня замуж. В аэропорту меня никто не встречал, так как телеграмм я не давал и поэтому до дома доехал на троллейбусе. Родители оказались дома, они, конечно, ждали меня, но ещё вчера и начали волноваться. То. что они и я были рады встрече – не сказать ничего. Так на долго я не уезжал из дома никогда, тем более без перспектив навсегда вернуться.

Но первым делом надо было встать на воинский учёт в Душанбинской гарнизонной комендатуре. Находилась она недалеко от КПП 201 мсд (сейчас это 201 военная база России в Таджикистане). Отдохнув, пообедав домашним и приведя форму в порядок, поехал в комендатуру. Никаких замечаний дежурный по комендатуре ко мне не имел и через пару минут, получив требуемый штамп в отпускном билете я поехал назад.

По дороге домой заехал в институт в свою группу. Пришлось немного подождать конца третьей пары, зато народу понабежало много, почти вся группа – всем было интересно что да как там, в училище. Не ожидал я, что моя персона настолько интересна одногруппникам. Да и мне хотелось узнать про их студенческую жизнь. Особенно с Полубояриновым хотелось увидеться, в итоге мы с ним и с Петуашвили откололись от коллектива и пошли по пиву к ближайшей бочке. Это была моя последняя встреча с группой и студенческими товарищами, больше я ни разу в институт не заезжал.

Уже в троллейбусе, по ходу из института мне как-то поплохело, но пока не сильно, Дома уже были сёстры с детьми и мужьями – все собрались меня встретить. Вечер я таки высидел, но после ухода родни, померяв температуру обнаружил, что уже у меня почти 38. Матери говорить не стал, надеялся, что просто простыл, да и устал с дороги, поэтому пораньше лёг спать. Спал плохо, проснулся посреди ночи с температурой за 38. Мне вызвали скорую, врач обнаружил двустороннее воспаление лёгких, что-то выписал и сказал, что мне требуется строгий постельный режим.

Вот в таком состоянии я провёл почти весь отпуск. Температура временами поднималась до 40 градусов, плохо было так, что почти терял сознание или впадал в забытье. Ни о друзьях, ни даже о Тане не вспоминал. Пару раз приходил Вовка Стрекаловский, ещё кто-то из друзей, но помню всё плохо, как сквозь туман. Буквально за два дня до конца отпуска температура упала даже ниже нормальной, появилась слабость в членах и проснулся дикий жор – типичные для меня признаки выздоровления. Утром следующего дня, ещё с остатками слабости, но уже вполне здоровым сходил в комендатуру, снялся с учёта и после обеда улетел в Куйбышев и далее без проблем утром в Саратов.

Вот так и прошёл мой первый училищный отпуск. Обидно было, но всякое бывает. Самое же обидное было то, что я не увиделся с Таней. Единственное, что я сделал в отпуске – это купил бутылку душанбинского портвейна, так как с пацанами мы договорились, что собираемся в Саратове на день раньше и каждый привозит лучшее местное бухло, которое мы хотели выпить в последний вечер отпуска с тем, чтобы на следующий день прийти в себя и к вечеру быть огурцы, представляясь ротному по случаю прибытия из отпуска. Так и сделали: иногородние привезли что требовалось, саратовские обеспечили закуску, и мы хорошо так посидели, рассказывая про свои отпуска. Мне рассказывать было нечего, зато порадовало то, что привезённый мной душанбинский портвейн очень понравился парням. На фоне общедоступных тогда в российских регионах вин, типа Портвейн 777 (в народе «Три топора»), «Солнцедар», «Плодово-ягодное» (в народе «Плодово-выгодное») и т.п. мой портвейн был в самом деле очень неплохим напитком, сделанным из настоящего таджикского винограда. Тогда же я впервые попробовал ликёр «Vana Tallin», («Старый Таллин»), его привёз Юра Груколенко и понравился он всем ещё больше моего портвейна.

На следующий день, ближе к обеду, мы все скопом пришли в училище, доложились ротному, сдали отпускные билеты и билеты на транспорт (надо было отчитаться, что ты поездные документы не загнал по дешёвке, а использовал по назначению) и рота вновь приняла нас в свои объятия. На второй семестр уже было готово расписание, занятия начинались на следующий день.

Второй семестр

Второй в целом был нормальным, спокойным во всех отношениях семестром, но запомнился-таки рядом моментов:

Наш замкомвзвода сержант Ведута был отчислен из училища за неуспеваемость и его место занял один из командиров отделений третьего взвода младший сержант Христофоров. При назначении на должность ему присвоили звание сержант. Он был нормальным толковым парнем, изначально не выпендривался, не пытался строить из себя чересчур сурового начальника, но и с начальством уживался хорошо. Кому как, а мне он нравился. Была у него одна особенность – совершенно не чувствительный вестибулярный аппарат. Когда он падал, то осознавал это только тогда, когда уже грохался во весь рост о землю. Зато любую качку переносил хорошо и понятия не имел про морскую или воздушную болезнь.

На танцах в соседнем ДК, где-то в марте-апреле я познакомился с симпатичной, но чуть полноватой девчонкой Галей Хлюпиной (фамилия интересная, поэтому и запомнилась). Жила она недалеко от училища, на улице Воскресенская (сейчас Пичугинский нереулок), т.е. фактически на кладбище, т.к. улица располагалось прямо на Воскресенском кладбище Саратова. Я захаживал к ней в увольнениях (которых было не много, т.к. Хабецкий всё ещё имел на меня зуб), даже пару раз по вечерам бегал к ней в самоволку. Но отношения наши продлились не долго, уже в начале второго курса мы разбежались, вернув друг-другу подаренные в начале знакомства фотографии. Инициатором был я – уж очень вялая была девчонка, да и образованностью не блистала, мне с ней было совсем не интересно. Подобный финт я ещё не раз использовал в последствии. Когда хотел прекратить отношения с той или иной девчонкой, то возвращал ей её фотографию. Правда не все из них возвращали мои фотографии и обижались на возврат их фоток.

Пожалуй, главным событием стало то, что я хорошо и окончательно сошёлся с ребятами, ставшими моими друзьями до сих пор. Это саратовские парни Слава Авдеев, Володя Пронин и Коля Барыбин. Были и другие хорошие товарищи, но с этими, особенно со Славой с Володей, я подружился крепче чем с кем-либо ещё. Одновременно разладились отношения с Юрой Груколенко и с Валерой Васютиным. Прохладными были отношения и с Сергеем Беловым – комодом нашего второго отделения. Не то, чтобы мы стали врагами, просто отношений практически не стало никаких, кроме служебных.

Продолжались учёба и служба, вот только с физо у меня наметились проблемы из-за здоровья – обострился мой гайморит, полученный ещё в Душанбе при занятиях водным поло. От лыж меня освободили – это хорошо, ведь я ни разу в жизни до училища на лыжах не стоял и ходить на них не умел совсем, а бегать тем более. А вот то, что болела голова в районе пазух носа – это было плохо. Наш училищный начмед и он же врач-отоларинголог пытался лечить меня консервативными методами, но помогали они очень слабо или даже никак. Так я и мучился с головой пока не настала весна и потеплело, а с теплом уменьшились боли в голове.

Не помню точно сколько и какие мы сдавали экзамены и зачёты, разве что были среди них математика, физика, какая-то химия (мы за училище их изучили аж шесть штук), философия (истмат) и ещё что-то. Но совершенно точно, что всё мной было сдано на отлично и я закрепился в числе отличников роты. На все зачёты и экзамены второй сессии, по уже устоявшейся традиции, я ходил только двадцать первым.

По завершении сессии мы поехали в лагеря, всё в то же Рыбное. Однако, на сей раз ехали поездом. Поздно вечером организованно вышли, по-моему, на станции Вольск-2 и далее пешком километров 15-20 с вещмешками и оружием. Первые пару километров по пригородам Вольска мы шли строем и даже в ногу, но потом, когда закончились нормальные дороги, все разбрелись и шли как кому удобнее. Командиры взводов могли лишь контролировать численность, но никак не строевую дисциплину. Но дошли-таки все, даже Шура Клюжин дошёл сам и донёс не только сам себя, но оружие с вещмешком. На рассвете пришли в расположение роты и повалились спать в палатки, установленные ранее выехавшими ребятами.

Эти лагеря, не в пример первым, были гораздо лучшими. И мы стали посерьёзнее и сплочённее, и сроки проведения лагерей всего месяц, и погода отличная. В лагерях мы отрабатывали на практике всякие военные науки, по моему основной из них была общая тактика, вот и воевали, как пехотинцы. Была и огневая подготовка, и строевая, и физо, и ещё чего-то там.

Самыми интересными, на мой взгляд, были занятия, где нас обкатывали танками. В лагерях у нас имелся настоящий танк (по-моему, Т-55). На первом занятии обкатывали при нахождении нас в окопе. Необходимо было кинуть муляж противотанковой гранаты в приближающийся танк, а после его прохождения над окопом высунуться и кинуть ещё одну гранату в его заднюю часть, желательно попав в район двигателя. Не скажу, что было совсем не страшно, но после соответствующего инструктажа и показа этого действия солдатами из РОУП, ни один из нас от обкатки не отказался. На втором занятии нас обкатывали уже лежащими просто на дороге и танк проезжал над нами, пропуская курсантов между гусеницами. Это было в самом деле гораздо страшнее. Нас преподаватель выкладывал по несколько человек на грунтовой дороге и танк не спеша проезжал над нами. Все мы были в полном обмундировании с оружием, противогазом и ОЗК на спине (как на картинке). Так вот Коля Барыбин свой ОЗК свернул недостаточно плотно, и он торчал слишком высоко, да и сам Коля был совсем не субтильным. Танк, наехав на него, стал цеплять днищем за ОЗК и даже чуть протащил Колю по дороге. Тот, естественно, закричал благим матом, преподаватель танк становил и мы Колю из-под него вытащили. Он был физически в нормальном состоянии, даже без царапин, вот только очень испуган – говорил, что его могло затащить под гусеницы. Но обошлось и этот инцидент был единственным на таких занятиях во всём нашем батальоне.

После отбоя Шура Клюжин продолжил рассказывать нам наизусть «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова, а я по прежнему, когда требовалось, встревал. Занятно то, что нас слышал и третий взвод (их три палатки были сразу за нашими) и никто не оказался против. Даже дежурный по роте и дневальные слушали с удовольствием, да и офицеры не были против. Спали мы при таком режиме на полчаса-час меньше, но всё равно слушали и на Шуру никто не бухтел.

В конце лагерей, где-то в первых числах июля, мы сдали последний в летней сессии экзамен по общей тактике (я опять на отлично) и благополучно отбыли в Саратов, но уже на корабликах, что было и привычнее, и удобнее, и быстрее. Плыли в предвкушении длинного (30 суток) летнего отпуска, поэтому настроение у всех было прекрасным.