Молочный брат Че Гевара

Как-то он взялся информировать чуть ли не всех своих знакомых: «Приехал вождь племени аче. Захотел встретиться со мной. Много лет назад я провел некоторое время в их племени, наблюдал за аче, познакомился с вождями. Узнали бы в Союзе – неприятностей не избежать. А вождь-то сильно сдал, совсем старым стал. Такой был веселый людоед, а теперь ни единого зуба!».

Сам рассказчик за последние годы тоже постарел довольно сильно, но бодрился.
Антрополога Акопа Погосовича Назаретяна несколько лет назад не стало.

Верить ему по-прежнему нельзя, хотя все его высокохудожественные номера, с которыми он артистично выступал перед публикой, являлись абсолютной правдой, – но никогда не «всей правдой». Скорее, они ее маскировали. Будто он все еще опасался рассекретить себя, предъявляя истории, свидетельствующие, скорее, о нем самом, чем о разворачивающейся ситуации.

Арче – племя «лесных крыс», жившее в Восточном Парагвае, представляло немалый интерес для работы с ними. Диктатор Стресснер их уничтожал, в 70-е их начали переселять из лесов в резервации. Их травили собаками, расставляли капканы, разбрасывали отравленную пищу. Одного из вождей аче убили. (Их, кажется, было у племени четверо.) С трех тысяч численность сократилось до пятисот человек. Шансы выжить сохранились только у детей, их продавали по пять долларов за голову. Как на невольничьих рынках. Аче уходили все глубже в тропические леса, но везде шла вырубка, выжигался кустарник, распахивалась земля. Шла охота на ценные породы деревьев. Участки засеивались кукурузой. Через тропические леса стали прокладывать автомобильные магистрали.

Его близким другом был Виктор Флеча, коммунист-партизан, сын женщины из племени аче и латиноамериканского араба. «Мне даже удалось познакомиться с его родственниками по матери натуральными гостеприимными и веселыми людоедами (это не шутка!), – написал Назаретян в Сети, отвечая развернуто на какой-то неумный вопрос. – Флеча учился на трех факультетах (отовсюду был выгнан за политическую активность), был чрезвычайно одарен, поразительно эрудирован, имел интеллектуальную хватку. Стал известным в Парагвае экономистом и поэтом, политологом и телеведущим».

Назаретян, похожий и на армянина, и на латиноса,  и одновременно с эти на какого-то древнего ассирийца с вытянутым треугольным лицом, сросшимися еловыми ветками бровей, большим носом, будто под своей тяжестью съезжающим вниз, к губам, одинаково естественно смотрелся в отряде партизан в сельве или среди пастухов, перегоняющих скот через границы. Он занимался подрывными операциями, сеял слухи, панику. Управлял поведением толпы и малых групп. Укреплял веру в победу у повстанцев, ведущих борьбу с диктатурами.
Сегодня то, что он делал, имеет название «Информационно-психологическими специальными операциями», ИПСО.

Его называли в засекреченном Институте общественных наук при Международном отделе ЦК КПСС «Комаданте Акоп», в Южной Америке «Команданте Хакобо», а в одной из арабских стран он стал «Доктором Якуб ан-Насыри» (Яков из Назарета).
Он не хотел принимать тезис, будто в чем-то виноват, участвуя в экспорте революции и насилия, которым неизбежно пользовались марксистские группы для достижения своих целей. Однако вся его поздняя философия строилась на ненасилии.

Он будто увидел пропасть и отшатнулся. Развитие технологий (как военных, так и мирных) должно сопровождаться совершенствованием культурных механизмов, сдерживающих их применение там, где она опасно для человека и среды его обитания, – это у него было главным.

Как-то выпивали и разговаривали у него дома.

В углу на подоконнике в грубом глиняном горшке рос цереус, длинный, вытянутый, больше метра, на верхушке имевший с десяток отростков, тянущихся вверх. Будто сжимающие воздух пальцы, они создавали корявую зеленую чашу наверху. Цереус вполне себе сочно-зеленый, насыщенный, и он был явно против серых невзрачных обоев с изображением драного пера жар-птицы.

Книжные полки, узкий стол – не у окна, оно слева (частые предпочтения комбатантов – не сидеть у окна, а в кафе занимать место всегда так, чтобы наблюдать за входом).


Он вывалил на стол какие-то старые фотографии. Расфокусированная дымка, иногда «зерно», случайный ракурс, подъевший перспективу. Назаретян узнаваем, вот он верхом на лошади, в светлых штанах из плотной ткани и в расстегнутой клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами.
Еще фотография: какие-то люди с оружием, никто не смотрит в камеру.
«Есть здесь одна, – ткнул пальцем Назаретян в фотографию. Я попытался рассмотреть, женщина казалась невнятной тенью на фотографии, – Страшна, как смертный грех. Большая, мужеподобная. Лицо ее было изрыто оспинами, – продолжал Назаретян. – Взгляд тяжелый. Вам, конечно, знакомо выражение «молочный брат», как его используют мужчины? Ну, так я – «молочный брат» Че Гевары, – он гордо улыбнулся. – Она была его любовницей»

«Брать в руки оружие мне запрещалось», – коротко объяснял Назаретян причину появления телохранителя. А почему ему предоставили именно женщину – не сказал.
Она была боливийкой, занималась джиу-джитсу, и очень в этом преуспела. Первоначально отнесся Назаретян к ней, видимо, слишком легкомысленно – попытался было отобрать тяжелый пистолет. Ему, неплохому боксеру, она немедленно заломила руку так, что аж в глазах от боли потемнело. Пообещала сломать в следующий раз.
То, что она была любовницей Че Гевары, Назаретяна очень волновало. И делало ее очень привлекательной. А когда он с ней занимался любовью, опасался, если что-то пойдет не так, она против него применит какой-нибудь болевой прием.

Рассказ имел немало существенных умолчаний. Как ей с ним было? – лучше или хуже? Каким Че был – активным, уставшим, раздраженным? Сравнивала ли она с ним? И как самому Назаретяну было с этой женщиной, оно того стоило?

Один знакомый, в советское время работавший в Латинской Америке, как-то вдруг делился, когда мы выпивали с ним в баре на Ильинке: «Знаешь, – говорил он, – женщины там прекрасны, но у них специфический запах. Очень резкий. Трудно привыкнуть. Там все другое: воздух, влажность, запахи, краски».

Героическую молодость он тоже вспоминал не без удовольствия. И, похоже, очень сильно любил ту, другую, Америку.

«Че Гевара как герой-романтик существовал только в странах бывшего СССР – как соратник Фиделя. Как дань светлым надеждам, вся эта «Куба, любовь моя», – рассуждал мой знакомый, – В странах Южной Америки его образ воспринимается прагматически, более конкретно и приземленно».

Он говорил и писал о революциях как-то нарочито спокойно, даже я бы сказал, устало. Надоели, видимо. Насмотрелся.

Сам Назаретян тоже оказался революционером. Предельно радикальным. Писал слово «Будущее» с прописной буквы. Писал «Мегаистория» с прописной буквы. И «Сингулярность» тоже с прописной буквы. Он придумал «Закон техно-гуманитарного баланса» (и всегда писал с прописной буквы). Назаретян  – катастрофа для научных редакторов.
Содержательно его тезисы всегда были предельно уязвимы для критики – справа и слева.

Он ходил по Москве в длинном зеленом плаще, большой широкополой шляпе, а джинсы заправлял в голенища высоких массивных ботинок. Может, так он себе и представлял странствующего философа, на деле выглядел как золотоискатель, не хватало только кольтов на поясе.

У него нашли рак, он не скрывал. Его книги стали выходить не только на постсоветском пространстве, но даже в Аргентине и в других латино-американских странах. И ему предложили поездку: в Мексику, на Кубу, куда-то еще.

Предполагались его выступления и встречи с людьми, которых он когда-то знал.
Назаретян уставшим, вымотанным, совсем без сил, – вспоминали потом его близкие друзья. Болезнь пожирала его. И вскоре он ушел.

Мне вспомнился вождь аче, который недоговорил и не доспорил. И потому приехал к Назаретяну.

Тот, похоже, поступил аналогично, навестив тех, кого считал соратниками. Мы всегда возвращаемся туда, где были молоды и счастливы.

Он всегда любил ту, другую Америку. Где навсегда остались великий Симон Боливар, Фарабундо Марти и Сандино, несгибаемый Эрнесто Че Гевара.