Двоемирие

Японка Мари Кондо, звезда Сети и стримингового сервиса, автор книги «Магическая уборка», вышедшей, кажется, на 44 языках общим тиражом в 13 миллионов экземпляров, продвигает авторский метод уборки, скромно названный в ее честь «КонМари». Метод прост, если не сказать, примитивен: все, что не приносит радости, – долой! Оставшееся следует свернуть в трубочки и разложить по коробочкам. Освобождаешься от вещей – освобождаешь голову от негатива, появляется возможность свободно, раскованно реализоваться.

Старые вещи тянут назад, в прошлое, – уверенно проповедует она, будто провела ни одну тысячу научных экспериментов. – Потому что для нового буквально не остается места. Вещи, которыми не пользуются, умирают. И несут информацию о смерти. Беспорядок в доме – беспорядок в жизни, в мыслях и в чувствах. Год вещью не пользовался – выброси. Цепляясь за старые вещи, продолжаешь культивировать идеи, мысли и принципы, которые уже не актуальны, в современном мире для них нет места. Целительная сила – в свободном пространстве дома. Старые вещи – поедатели энергии. Перегоревшая лампочка может ухудшить самочувствие. Собирая ненужные вещи про запас, мы настраиваем себя на неуспех и неприятности, программируем собственную бедность.

Мари Кондо демонстрирует нарочитый рационализм, базирующийся на иррациональных установках. У нее нашлось немало последователей.

Книги всегда находятся над горизонтом бытия. А само отношение к ним маркирует реальность. Мари Кондо считает, что трех десятков книг вполне достаточно для домашней библиотеки. Рекомендует ее регулярно пересматривать и сокращать, ибо «человек почти никогда не возвращается к недочитанным книгам».
Неужели?

Андре Жид как-то сказал, что он пишет, чтобы его перечитывали . Хемингуэй признался: «Каждый год читаю Шекспира и обязательно «Короля Лира». Читая такие книги, ободряешь себя»  .

Евангелистка от уборки Мари Кондо пропагандировала свою религию агрессивно, будто преодолевая личную боязнь неконтролируемой неопределенности. «Выбрасывать постоянно» (книги, вещи) как навязчивое действие – подмена комфорта и безопасности, здесь вообще полшага до обсессивно-компульсивного расстройства.

Общее место: творчество возникает в ситуации неупорядоченности. Стерильность и порядок придется преодолевать. Захламленный стол – первый признак творческого человека.

Социально-бытовая реальность повторно выявляет дихотомию: книжный человек vs некнижного.

Писательскую руку, тянущуюся к библиотечной книге, укрепил Борхес. Биоценоз читателя и писателя подразумевает обоюдный доступ к хранилищу знаний. А перестановка, рекомбинация их фрагментов создает новые конфигурации.

Книжные полки и стеллажи позволяют расставлять книги хаотично или сообразуясь с какими-либо принципами. У меня Дж. Барнс, Борхес, Гофман, Гоголь и Достоевский стоят рядом. И совершенно особым образом взаимодействуют.
Персонаж рассказа Барнса, впервые изменив своим принципам, принимает приглашение на литературную конференцию, организованную патафизиками. Ее цель – встреча участника на железнодорожной станции, других целей нет . Патафизика описывает вселенную, дополняющую нашу, наделяя взаимонесовместимость важной смысловой нагрузкой. И организует двоемирие.

Настоящим мастером двоемирия был Гофман. Пространства реального и волшебного им поделены, разделены, наделы четко очерчены; всегда предъявлен проводник, знающий пограничные переходы. И нам дают знать о подмене: посредник между мирами архивариус оказывается князем царства духов, а тайный советник и министр – альрауном, гномом.

Ситуативный тупик не заставляет персонажей судорожно листать страницы карманных руководств или огромных фолиантов. Книги у Гофмана не являются источником волшебства: никто не нуждается в уточнении рецептуры зелья или текста заклинания. Магия (даже бытовая) не требует укоренения через книжную культуру, важные сведения не нуждаются в фиксации и документировании. Все помнят всё.
Вещный мир у Гофмана все также поделен пополам. Архивариус Линдгорст – человек бумажный, архивные бумаги сшиваются в тома. У него скопилось несметное число томов, книг и рукописей арабских и коптском языках, а также книг, не принадлежащим никаким из известных языков. Здесь несложно углядеть связь с Вавилонской библиотекой Борхеса.

Функция огромной библиотеки у Гофмана служебна. И важна лишь для движения сюжета. Библиотеки у Борхеса содержит сюжеты внутри себя.

Понаблюдаем за некнижным миром у Гофмана. Фрау Рауэрин заполнила свой дом морскими свинками, по квартире скачут мартышки, ворон сидит на большом зеркале, отвратительные чучела каких-то животных свешиваются с потолка, на полу валяется какая-то необыкновенная посуда, верхний ярус жилища занимают летучие мыши. (И если Мари Кондо попробует здесь что-нибудь расчистить, ее могут во что-нибудь превратить.)

Гофман, замечу, возвращает нас в чернильную эпоху, ко всем этим «черточкам, завиткам и закорючкам», которые «сплелись между собою».
Печатный мир vs допечатная эпоха – еще одно двоемирие.
Ансельм – всего лишь ничтожный переписчик, человек-функция, копир, ксерокс, не понимающий и не вникающий в смысл арабской вязи и не пытающийся постичь смысл таинственных знаков. Его забота – кляксу не поставить и получить свой талер.
Ансельм не стремиться прикоснуться к всей мудрости мира, вероятно, собранной в ней. Мы не видим ни почета, ни благоговения к писцу и переписчику у Гофмана, нетворческая деятельность, не ценная.

За соседними столами с Ансельмом трудятся другие великие переписчики – Акакий Акакиевич Башмачкин у Гоголя и князь Мышкин (страстный каллиграф) у Достоевского. Устремленность к идеалу у Мышкина сродни тяге к глазам змейки у Ансельма. А страсть к переписыванию у Башкачкина? Любовь не к слову, а к буквам.

Переписчиков объединяет равнодушие к смыслу переписываемого. Книжные люди оказываются некнижными, не жрецами, не священнослужителями. Они не истязают себя веригами служения, лишь выказывая уважение к букве, вкладывая в нее свою душу и труд, многочасовой, кропотливый. Нынче обесцененный, ничтожный. 

Переписчик – носитель рукописной культуры, которую во времена Гофмана было кому оценить, а сегодня некому. Книга все больше становится вместилищем потерянных смыслов и практик. Она теперь борется за выживание.

Прошло 12 лет победного шествия кондового учения Марии Кондо. Агрессивное давление поутихло, потеряв в энергии.

Реабилитировано слово «винтаж».  Старые вещи – как литературная классика, выдерживающая проверку временем. Старые вещи нас делают толерантнее, учат нас терпимости и гуманизму. А боестолкновения с прошлым делают нас догматичнее, примитивнее и площе, добавляя неумной агрессии и нетерпимости.

Владельцев домашних библиотек все еще не начали штрафовать за превышение числа допустимых книг на полке. Начался обратный процесс, нормализация. Кракелюр или паутинка трещин только выявляет неподдельность вещи. Фактор времени стал волнующим, гарантом неподдельности. Теперь говорят: от вещи, получившей душу и индивидуальность, нельзя избавляться. Широко распространяется искусство кинцуги: удержания воспоминаний, связанных с вещью, из-за них приобретающую истинную ценность. Реставрация расколотой керамики – будто восстановление «золотым швом» самой жизни.

Пишут, прошедшие за годы требования самой Марии Кондо к уборке смягчились – после рождения третьего ребенка.  Её дидактический мускул ослаб.

Гармонично принять двоемирие удается лишь самой литературе, которая делает реальный мир таинственнее и волшебнее.