Синее

Юрий Санберг
1.
Только четырем семидесятиметровым трубам с туго натянутыми тросами-оттяжками, в юбочках красных навигационных огней удается по-настоящему окунуться в синеву.


Цвет труб, подпирающих небеса, тоже синий. Трубы теряются в небе.
Вершина неба расположена ровно под ними.

2.

Под гулкими стальными конструкциями, откликающимися на угрюмое «бу» турецкого барабана, продолжается ночной перфоманс. Зрителей немного. Мечется молодая женщина в графитовом трико – внезапно затихает, а потом испуганной вороной бьется плашмя о стеклянную перегородку. Хочет взлететь, волоча подбитое крыло.

Я с ней солидарен: согбенный и распластанный внизу, человек расправляется в небе. Живешь на земле, испытывая отчаянье, у которого всегда цвет донного ила и запах гниющих зелено-коричневых водорослей. Нельзя всю жизнь ходить, уткнувшись себе под ноги. Нет ничего естественнее полета. В детстве летали все.

Поднимаются стальные ставни, скрывающие въезд в подземный паркинг. Четыре тяжелых джипа колонной – бампер к бамперу – влетают вниз, веером разъезжаются, взвизгнув резиной. Оттуда высыпают весёлые и молодые бородатые люди в одинаковых небесно-синих костюмах. Вытаскиваются большие баулы, расправляются костюмы для полетов, оснащённые двухслойными крыльями. Мы становимся андрогинами.

Аэронавигационные огни крепятся на запястьях, подобно часам: красный – на левое, зелёный – на правое, здесь же и стробоскопический белый, а посадочная фара надевается на пояс.

Более насыщенный синий, будто один-два оборота изоленты, усиливает жерла труб.

Оттуда нас, воздухоплавателей, и «стреляют», – на жаргоне ракетчиков так называется запуск. Стреляют вверх либо двойку, либо сразу звено – четверку воздухоплавателей.

Семь трансформаторов подают высокое напряжение на решетки, раскаленные добела.

Огромные вентиляторы проталкивают воздух в воздуховоды, в трубах он разгоняется до ураганных скоростей. На стартовой платформе нужно встать прямо, без напряжения, пятки свести вместе, носки врозь, руки вытянуть вдоль тела, живот подобрать, плечи расправить, глаза закрыть. Так мы взлетаем, справляясь с перегрузками.

Неправда, будто зная тайну, перестаешь в нее верить.

Когда дождь, я люблю ходить по крыше, трогать холодный, мокрый металл, прижиматься к нему щекой.

3.

Первый мой полет – один цикл «вдох-выдох». Через речку и мост. Угодил в ротонду с узорчатым плетением, установленную на крыше сталинского дома, большого, неуклюжего; башенка выглядит как седло-хаудах индийского раджи, снятое со спины сутулого слона.

Ухватился за декорированную колонну и застыл. Каждый шаг опасен, балюстраду и лестницу давно разобрали. Дождался помощи: меня спустили вниз.
Отсмеялись, и снова на старт.

Первые подлеты – перемещения на небольшие и безопасные расстояния. Первые перелеты – из столицы в пригороды. Освоение зависания, скольжения и многочасового парения.

Можно пролететь над рекой, брызжущей светом, отраженным от солнечной чешуи, которой она покрыта. Над распаханными опытными полями Тимирязевки весело работают восходящие потоки, надежные и простые, как грузовой лифт.

4.


Научился парить, оставаясь на месте; сферический город – укрупненный, подробный – набегал на меня, разворачивался, рвался в местах небрежной склейки, расширяясь, увеличивался в размерах, растя в этажах, но теряя в густоте и скученности; человеческое гнездовье немедленно делилось подробностями и деталями; я видел все арочные проходы, гнущиеся тоненькие прутки переулков, мостки и подмостки, всю плотную топологию складок, крутых склонов и возвышений, провалов; низкорослый и кривоватый кустарник, защищенный выщербленной стеной, пустырь с автостоянкой за строительным забором; обширные и плоские, как ядро стадиона, крыши – их всегда требуется замечать и использовать, как аэродром подскока.

Старая красная кирпичная застройка – кровь, заполняющая разверстые пространства. Холодный, пористый бетон – это совсем не то, что отшлифованный нежный гранит.

Высотные здания раньше называли «тучерезами». Был в этом какой-то вызов. Теперь они, как мыши, скребутся тихонько в небо, стоят неуверенно, незаметно для глаза раскачиваясь.

Изображение слегка размыто, не наведено на резкость – камень отдает тепло, марево размывает контуры.

Воздушные потоки проходят над слоями времени, заполненными каменным хаосом.

Что еще видно сверху? Разномастная грязь, плотные пакеты от уличной еды, белые разводы речной пены, помета и мороженого, рядом берег птиц: нелепых воробьев, ленивых голубей, безумных чаек. Надпойменные террасы, оползневые склоны.
Старицы, озерки, болота.

Весна выветрила плитку, выпарила воду из швов, разогревала её, однако ещё можно проехаться по тонкой кожуре льда, оставшегося в тени здания, подтаявшей, но сохранившего овал зеркала и даже способность отражать – в приземном воздухе царствует симметрия, над льдом воздух холодный, ускользающий, неустойчивый.

Парящий должен максимально приблизиться к изображению идеального витрувианского человека, зафиксированного в знаменитом рисунке Леонардо. В такой позе мы ложимся на динамический восходящий поток воздуха, осуществляя парящий полет.

Прежде, чем совершать эволюции, ноги требуется слегка согнуть, а руки отвести назад.

Загазованный воздух держит тело столь же хорошо, как и соленая вода. Движение воды и воздуха изучает одна наука – гидродинамика. По воздуху можно плыть баттерфляем или брассом. Можно кружить на одном месте, подвисать, работая руками как плавниками. Или плыть в накаченной гелием надувной резиновой лодочке, гребя короткими веслами.

Слова, как и воздух, ничего не весят. Но стоит подняться на высоту – там все приобретает вес. Кубометр воздуха на высоте двенадцать километров весит одну целую и три десятых килограмма. Слова валятся оттуда сразу вниз и могут убить насмерть.

5.
Глаз изначально устроен оптимистично: он лучше видит нежно-голубое, а не высотное фиолетовое.

Мы привязываем облачные маркизы – каждый городской ярус должен быть либо подсвечен, либо затенён.

Красильщики подновляют ткань, синее быстро выгорает. Цвет фиолетового сукна, на которое будто бы вылили школьные чернила, тоже нуждается в периодическом обновлении.

Иногда кракелюр разрушает ткань, покрывая её мельчайшими трещинками, как роспись плафона зрительного зала академического театра.

Бывает, нестерпимо яркое солнце прожигает сквозные дырки.

Дыры ремонтникам неба приходится штопать, а потом разглаживать и выравнивать.

Трещины – замазывать, добавляя из специальных аэрозольных баллончиков кислород для дыхания ткани, если рукой его вспенить, то синий превратится в лазоревый.

Небо – не душа и не кожа, шрамов оставлять нельзя.

Мы не только ремонтируем, мы и рисунки делаем, чаще всего на свадьбу. Портрет невесты в пол неба – то-то все удивляются. Можем из облаков создать горный пейзаж – по фотографии, а потом уточнить детали, слетав на место. Мне приходилось читать, что обыватели и даже ученые воспринимают такое облачное копирование как вид миража. Обязательно в пейзаже есть ручьи и синие озера. Всё должно струиться и перетекать из одного состояния в другое.

Цвет восходов и закатов определяют взвеси, зависящие от способов домостроения: кирпич, монолит-кирпич, панель, бетон-стекло, дерево, а еще – от почв, растений, от сорта и густоты травы на газонах и лужайках, от берегов рек. Сказать проще, от пыли, что всасывает ветер.

Утром небу над городом полагается быть голубым, днем – белёсым, а вечером обязательны драматические багровые полосы. Полутона и оттенки не могут оставаться всегда наивно-яркими и потому раздражающими.
Ветхое небо нельзя заменить новоделом. Пробовали его менять целиком, обдирая до небесного купола старые листы, как обои. Но птицы всегда остро чувствуют фальшь.

Сбивались на земле в пугающе огромные стаи, они сорванными голосами хрипели: «Подмена! Подмена!» и отказывались летать в небе.
Зрелище оказалось непереносимым, а последствия виделись слишком опасными.

Пришлось вернуться к ручному ремонту, сохраняющему тайные воздушные пути в неприкосновенности и с аккуратной линией отреза на вогнутой поверхности – важно, чтобы листы не перекосило.

Нас снизу не видно, засечь можно лишь дуги послесвечения сумеречных траекторий.

Мы похожи на невнятные мысли, облеченные в неочевидные формы существования. Такое трудно помыслить и принять.

6.

Декларируемое предназначение здания расходится с реальным.


Командно-диспетчерский пункт (или «башня») прячется в кирхе с часами. Вы где-нибудь видели секундную стрелку на башенных часах? Здесь она не случайно.

На огромном экране, расположенном внутри, обозначены все летательные аппараты и положение в воздухе каждого воздухоплавателя.

Постоянные потоки перетаскивают воздушные массы на многие километры, и на высоте перед сквозными трассами, где дуют постоянные ветры – пассаты и муссоны – установлены механико-релейные выходные однокрылые семафоры. У них по два шкифа на переводном рычаге, гиревые противовесы, переводной сигнальный станок-лебедка.

Старомодные керамические изоляторы, как на советских телеграфных столбах, для электрической проводки – напряжение подается от аккумуляторов, установленных в опоре. В режиме висения они используют вертолетные винты, постоянно подруливая.

Если семафор наберет высоты больше, чем необходимо, – срабатывает режим авторотации, он опускается.
Почему объекты у нас такие допотопные? Какие стояли без дела – те и использовали.


Семафоры обслуживают специалисты службы связи и сигналов посадки, открывающие и закрывающие семафоры. Нужно дождаться своей очереди для прохождения коридора.

Ноги на ширине плеч, правая рука вытянута верх, голова повернута влево, подбородок касается левого плеча. Так на высоте шесть тысяч метров, лежа на правом боку, мы пересекаем воздушные струйные течения, движущиеся под углом к направлению полета.

«Башня» регулирует и порядок захода на посадку. Воздухоплаватель подлетает к воздушному бассейну над объектом, трубы начинают воздухозабор, аэронавта плавно всасывает вовнутрь.

Состояние и функционирование лазерных маяков, обеспечивающих движение по световому приводу, постоянно проверяет светотехническая служба. Обычно мы летаем по изумрудно-зелёному насыщенному лучу, перед закатом он иногда виден на море. Отдыхающим нравится, некоторые специально приходят на пирс полюбоваться.

7.

В нашей работе немало сложностей.

Все ветра отклоняются вправо, необходимо учитывать при навигационных расчётах.

Однажды я ошибся и рухнул в пустыню.

В большой песочнице беспощадный хамсин уже подбрасывал вверх пыль, песок, супесь, лёсс. Отвратительная тяжелая жёлтая туша придавила окрестности, навалившись обвислым брюхом сверху, подмяв под себя горизонт, каменистые холмы, возлежащие на ущелистом ложе, кряжи с востока и нагорья с запада, руины древних городов, пересохшие русла рек, кустарник верблюжьего цвета, белые стены, лоскуты крыш, их пологие скаты, зеленый лист лавра, телеграфные столбы с проводами.
Мысль не способна найти выход, ноги переломаны страхом. Пустынный страх долог и мучителен, он сильнее жажды, веры, долга, боли, муки, злобы, зависти, постыдной тайны.

Красная раскалённая глина подрагивала от грозного рокота надвигающейся катастрофы, подобно долгому звуку шофара, пророчащего беду. Две жизни нужны, чтобы пересечь красное. Двух жизней нет.

А потом хамсин стих.

Фиолетовой ледяной ночью меня подхватили под руки двое из поискового звена, и всё снова устроилось наилучшим образом.

Восходящие потоки тёплого воздуха поднимают наши – и ваши тоже! – частные истории предельно высоко, где они, как горбатые неповоротливые рыбы, лениво плещутся, заполняя небо до краёв. Их можно ловить прямо руками и долго рассматривать вблизи. Только требуется аккуратно их отпустить. Есть опасность, что они  поднырнут под переплетение нитей синей основы нижнего неба, выскользнув на землю снова. Рыбный дождь пугает всех, считаясь страшным предзнаменованием.

А вы все ещё ошибочно полагаете, будто над вами никого нет, и наверху само по себе всё устраивается, а мы в это время пролетаем над вами чуть дыша, потому что проходим загрязнённый приземный слой воздуха или уносимся в безвоздушное пространство стратосферы – если неосмотрительно разогнались или нечаянно потеряли контроль над высотой.