2-10. Сага 1. Глава 2. Величество, Превосходительс

ВЕЛИЧЕСТВО,  ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО  И…«СУКИН   СЫН»               
          Всё  в  том  же  благословенном  граде  Благовещенске на  главной  его  площади  в  самом  её  центре  стоял  в  ту  эпоху  памятник  императору   Александру II  (Второму).  На  высоком  цилиндрической  формы  постаменте  из  отполированного  до  фантастически  зеркального  блеска  розоватого  гранитного  монолита.  Он  уже  только  этим  своим  подножием  производил  трепет  в  простых   душах  подданных  российской  короны.  А  ведь  на   нём  возвышалась  ещё  весьма  импозантная  фигура  видного  и  ростом  и  статью   российского  самодержца.  Да  не  абы  какого,  а  Реформатора  из  реформаторов,  дважды  Освободителя:   российских  крепостных  мужиков   -  от  рабского  ига  помещиков  в  1861   и  болгарских  «братушек»  в  1878  -  от   ига   османского)   да ещё  к  тому  же  невинно  убиенного  Великомученика,  хотя  и  не  канонизированного  Русской  православной  церковью.   Думаю,  последним  сей  царь   обязан  своими  увлечениями  вне  церковного  брака.  (Шесть  раз  покушения  на  его  жизнь  проваливались,  а на  седьмой  террористам  «удалось»-таки  довести  своё  чёрное  дело  до  конца.  К  делу  рук  «Народной  воли»  имел  некоторое  касательство  и  «Чёрный  передел»,  организация  тоже  террористическая).
          Стоял    этот  император  там  на  недосягаемой  высоте,  на  своём  неколебимом  монолитном   пьедестале  -  моложавый,  молодцеватый,  подтянутый,  длинноногий,   в  скромно-элегантном   длиннополом сюртуке  военного  образца  с  эполетами,  но  без  всяких  там  аксельбантов  и  прочей  мишуры.  (Некстати  вспомнилось  из  испанской  поэзии: «Кто  строг  к  себе,  тот  подлинно  велик»).  Император  мог  бы  показаться  слишком  аскетичным,  строгим  и  даже  суровым,  но  это  впечатление  несколько  ослабляли  пышные  усы  и  бакенбарды,  хоть  и  бронзовые,  но  всё  же  значительно  «оживлявшие»   облик   царя  и  делавшие  его  более  «домашним»,  что  ли.  Да  и  без  этого  многие  ещё  помнили,  что    Александр   не  чуждался  земных  радостей  и  слыл  не  то  что  бы  примерным  или  хотя  бы  хорошим  семьянином,  а  напротив,  порядочным  бонвиваном, а  отчасти  даже  жуиром  и  как  там  ещё,  словом,  жизнелюбивым  мужчиной…
          В  общем  понятно,  что  величественная  фигура  императора  вызывала  у  верноподданных  горожан  по  меньшей  мере  уважение  и  добрые  воспоминания,  а  некоторых особенно  царелюбивых  она  даже  повергала  в  благоговейный  трепет  перед  этим  помазанником  Божьим.  Но  власть  предержащим этого  показалось  мало,  и  они  потребовали,  чтобы  изваянию  оказывались  и  выказывались ещё  и  внешние  почести.  Так,  например,  лица  в  воинской  форме,  какого  бы  они  ни  были  чина  и  звания  и  сколько  бы  раз  они  ни  проходили  мимо    этого  памятника,  всякий  раз  обязаны  были    отдавать  ему  честь,  то  есть  вытягиваться  «во  фрунт»,  держать  равнение  на  высоко  вознесённое  августейшее  лицо  правителя  (то,  что  называется  «пожирать  глазами») и,  взяв  под  козырёк, отчеканить   двенадцать   «парадных»   шагов.  Да,  именно  вот  так.
            Можно  по-разному  относиться  к  требованиям  воинских  уставов  и   разного  рода  установлений,  действовавших  и  действующих  ныне  в  родном  Отечестве,  в  том  числе  и  к  таким,  как  вот  эти.  Но  ведь  уставы   и   установления  пишутся  не  для  того,  чтобы  о  них   рассуждали,  чтобы  их  обсуждали  или  (страшно  даже  подумать!)  осуждали,  а  единственно  для  того,  чтобы  их  беспрекословно   выполняли.
            Наум  Маглыш,  крестьянский  сын,  только  вчера  выбившийся  «у  настаунiкi»,    не  имел  никаких  оснований  не  доверять  уставам,  одобренным  самим  царём,  которому  был  верный  слуга,  особенно  теперь,  одетый  во  всё  казённое.  Он  и  к  новой  службе,  как  вчера   к  учительской,  был  преисполнен  молодого   усердия  и  даже  рвения,  как  и  полагается  выходцу  из  крестьян,  всегда  составлявших  основу  российского  воинства.  А  что  касается  некоторых  нелепых  издержек  или  трудностей  воинской  службы,  то  к   ним  он  относился «стоически»,  то  есть  согласно   белорусским   присказкам:  «нiчога  з  гэтым  нi   зробiш»  и   «трэба  жыць  як  набяжыць».  Так  что  у  него  упомянутое  требование  устава  не  вызывало  ни  вопросов,  ни  сомнений,  ни,  тем  более,  возражений.  «Слушаюсь!»  -  и  ничего  более.  Уклоняться  от  выполнения  каких-то  служебных  предписаний  вообще  было  несвойственно  людям  строгого  крестьянского  воспитания,  и  уж  тем  более при  исполнении  воинского  долга.
           Как-то  раз,  будучи  в  увольнении,  а  может,  и  после  выполнения  какого-то  частного  поручения  своего  начальства,  он  возвращался  к  себе  в  казарму   довольно  поздним  вечером,  хотя  зимой  в  тех  краях  основательно  темнеет  вообще  рано.  И  его  путь  «домой»  пролегал  как  раз  через  ту  самую  главную (и,  кажется,  единственную!)  городскую  площадь,  на   которой   высилась  фигура  монарха. Тусклого  света  четырёх  электрических  фонарей  едва  хватало  на  то,  чтобы  осветить  пьедестал  и   изножье  памятника;  фигура  же  самого   императора  в  уже  основательно  сгустившихся  морозных  сумерках  лишь  угадывалась.  Но  это  обстоятельство,  разумеется,  не  отменяло  отдания  полагающихся  самодержцу  и  помазаннику   Божьему  и  требуемых  уставом  почестей…
          В  прошлый  раз,  когда  Наум  проходил  по  площади  впервые,  он  малость  сплоховал  и  всё  у  него  вышло  как-то  неуверенно,  неуклюже,  скомканно.  Недаром   же  говорят  про «первый  блин».    Ну,  нет!  Сегодня  всё  будет  совершенно  иначе:    уж  на  этот  раз  он  постарается,  жаль  только,  что  никто  из  сослуживцев  не  увидит,  на  что  он  действительно  способен,  и  не   восхитится  его  выправкой  и  чеканным  шагом.  Ну да  ничего  -  обойдёмся  без  зрителей,  лишь  бы  самому   понравилось!  Впрочем,  кажется,  и  показать  есть  кому:   вон   навстречу  идёт  офицер,  и,  судя  по  его   весьма  корпулентной  фигуре,  отнюдь  не  малого  чина,  и  тоже  готовится  отдать  честь  августейшему.  А  вот  слева  уже  и  сам  император!
          Ездовой  Маглыш  весь  подготовился,  подтянулся,  подобрал  несуществующий  живот,  выпятил  грудь  «колесом»,  вытянулся  «во  фрунт»,  резко  рванул  ладонь  «к  козырьку»    (на  самом  деле  не  существующему,  поскольку  на  нём   в  данный  момент  меховая  шапка-«папаха»)   и,  картинно повернув  голову  влево,  перешёл  на  «парадный»  шаг  и   стал  (а  вернее,  попытался)  «пожирать  глазами»  почти  невидимого  в  темноте  Александра.   С  наслаждением  напрягая  молодые  и  послушные  мышцы    -  ягодицы,  бёдра,  икры -  и  лихо   оттягивая  носок  сапога,  он  «включил»  на  лице  подобающее  случаю  сияние,  обратил  его  (то  есть  лицо,  конечно)  к  обожаемому  монарху  и  стал  чеканить  «строевой»  шаг.   «Вот  он  я,  Ваше  величество!  Смотрите,  какой  молодец-удалец.  И  весь  я  Ваш,  и  в   Вашей  власти   всё   моё  сильное,  ловкое  тело,  все  мои  помыслы,  сердце,  душа…  Да  что  там  говорить!  Я…  все    мы  как  один…  за  Веру,  Царя  и  Отечество!  Что  нам  эти  12  шагов!  Всю  жизнь,  Ваше  величество,  без  остатка!..»
         Неподдельный  истовый  патриотизм,  службистский  восторг,  молодая  удаль  и  вполне  простительная  в  юном  возрасте  склонность  к  некоторому  самолюбованию  -  всё  это,  вместе  взятое,  на  какое-то  мгновение  опьянили,  оглушили  наивно-восторженную  душу  вчерашнего  деревенского  паренька.   И  не  только  оглушили,  но  ещё  и  ослепили  его,  причём,  как  вскоре  выяснилось,  и  в  буквальном  смысле…  На  слежавшемся  и  утоптанном  за   день  снегу  в  безлюдных   сумерках  его  шаги  звучали  по-особому  упоительно  звонко,  и  нужно  было  отчеканить  их  всего-то  навсего  двенадцать,  то  есть  трижды  по  четыре:  «раз-два-три-четыре!  раз-два-три-  четыре!  раз-два-а-А-А-А!!!  ???»    …Но  что это?  Что  со  мной!?
          Вот  он  только  что  был  там,  чуть  ли  не  вровень  с  Его  императорским  величеством,  на  уровне  интересов  Отечества…  И  вдруг  в  следующее  мгновение   он  обнаруживает  себя  уже  навзничь  лежащим  на  твердо  утоптанном    снегу.  Как  же  это  так  получилось,  что он  со  всего  маху  грохнулся  оземь,  пребольно  при  этом  ударился,  может  быть,  что-то   подвернул,  вывихнул   или  даже  сломал   и   теперь   никак  не  может  подняться  и  встать?  Что  же  это  такое?  Что  со  мною  случилось?  И  что  делать-то  теперь?! 
         А  тут  еще  на  самым  ухом  гремит  чей-то  раздражённый  голос,  и  вроде  бы  обращённый  именно  к  нему.  Да,  действительно,  это  относится  именно  ко  мне, -  вдруг  понимает он,  - и,  более   того,  всё  это  говорится  про  меня. -  Батюшки!   И  тут  он  видит,  что  валяется  на   снегу бок  о  бок  с  тем  самым  «высокоблагородием»,  которого  только  что  видел  идущим  навстречу.  А  ведь,  кажется,  это  даже  не  «высокоблагородие»,  а   настоящий  живой  генерал,  то  есть   самое что  ни  на  есть   «превосходительство»!  Вот  это  да!  Как  же  это  они  сшиблись?  И  что  теперь  будет? 
       «Ваше  превосходительство,  покорнейше  прошу  простить…  великодушно  извините…   нечаянно,  видите  ли…  чем  я  могу…»  - всё  это  ещё   невысказанное  только   мелькает  в  его  сознании, эти  и  подобные  им  беспорядочные  и  бессвязные  мысли  проносятся  в  потрясённом  и   сотрясённом   мозгу  «младшего  чина»,  а  старший,  даже  и  поверженный  наземь,  тем   не  менее  не  забывает  о  своём   «прево-», т. е.  в  данном  случае  -  изначальном  и  начальственном  превосходстве,,  а  следовательно,  и  правоте.  Он  и  лёжа,  и  нелепо  барахтаясь  на  снегу  в  безуспешных  попытках  подняться  на  ноги,  испытывает  праведный  гнев  и  своё  право  разразиться  настоящей  площадной  -  в  данном  случае  ещё  и  в  буквальном  смысле -  бранью,  единственным  слушателем  коей  на  безлюдной  площади  является  сейчас   младший  унтер-офицер  Маглыш.
           «Ах  ты,  скотина!  Молчать!  Мерзавец!  Да  я  тебя…!  Сукин  сын!» - эти выражения,  изливающиеся  из  уст  «превосходительства»,  не  оставляют  надежд   ни  на  примирение  сторон,  ни  даже  на  великодушную  готовность   простить   «младшему  чину»  его  нечаянную  неловкость,  повлёкшую  за  собой  столь  нелепые  последствия.   А  ведь  сыплются  ещё  и  другие  речевые  «изыски»,  которые  даже  и  процитировать-то   невозможно,  но  «превосходительство»  нисколько  этим  не  стесняется,  а  только    расходится  ещё  пуще,  хотя  всё  происходит  «в  присутствии»  Его  императорского  величества,  пусть  хотя  бы  даже  и  бронзового.
         В  сравнении  с  таким  «выражениями»   чаще   повторяемые  «мерзавец»,  «скотина»,  «сукин  сын»  звучат  уже  не  столь  грозно  и  устрашающе,  но  под   ошеломляющим   напором  непрекращающейся  брани   бедный  Наум  совершенно  забывает  о  каких-то  правилах  приличия,  вконец  теряется,   и   уже  заготовленные  было  слова  извинений  совершенно  вылетают  у  него  из  головы.  Да  и  недостаток  воспитания  сказывается;  он  напрочь  утратил  самообладание  и  «потерял  лицо»:  человек  хотя  и  выбился  уже  вроде  бы  «из  мужиков»,  но  всё  еще  не  «господин»  (тем  более  ныне,  в  солдатчине!)   и  уж,  конечно,  не  «барин»  -  нет!  не  барин!  Иначе  разве  позволил  бы  себе  так  выражаться  про  него  «их   превосходительство»?  В  эти  сакраментальные  мгновения,  валяясь  на  снегу  бок  о  бок  с  генеральским  «превосходительством»,   ездовой  Маглыш  особенно  остро  ощутил,  что  даже  и  в  этом,  казалось  бы,  снимающем  всякие  сословные  различия,   лежащем  на  одном  «уровне»  и  почти  в  одинаковом   положении,  он  всё-таки  не  ровня  этому  соседу  поневоле,  далеко  не  ровня…
           Все эти  рассуждения,  скорее  всего,  явились  в  его  сознании  значительно  позже,  а  в  те  «роковые»   мгновения  им  руководило  какое-то  шестое  или  седьмое  чувство  -  смесь  интуиции  и  ужаса,  безошибочно  подсказавшее  и  указавшее  ему  путь  к  «спасению».  Какая-то  сверхъестественная  сила  в  мгновение  ока  заставила  его  забыть  и  о  собственной  боли,  и  о  валяющемся  рядом  беспомощном   «превосходительстве».  Она  будто  вихрем  подняла  и  поставила  его на  ноги  и  взяла  на  себя  все  его  дальнейшие  действия:  вместо  того,  чтобы  протянуть  руку  помощи  другому  пострадавшему  в  этом  происшествии,  чтобы  и  тот  мог  наконец  встать  с  четверенек,  младший  унтер повёл  себя  совершенно  неожиданно  и  постыдно:    ноги  в  руки  -  и  ходу!  С  места  происшествия  его  словно  ветром  сдуло,  и  он  опрометью  и  сломя  головву  бросился  бежать.  А  куда  бежать  в  незнакомом  городе  зимой  и  на  ночь  глядя?   Это  вопрос  не  выбора  даже,  а  чисто  инстинктивное  «решение»:  скорей  в  казарму,  к  своим,  и  там  затеряться  в  многолюдье  солдатской  массы.
        Опять  же:  это  лишь  попытка   восстановить  возможный  ход  его  мыслей  в  том  бессмысленном  положении,  когда  голова  его  была  скорее  всего  абсолютно  безмысленна.  Страх,  природное  крестьянское  чутьё  и  неистребимое  чувство  самосохранения  всецело  овладели  его  молодым  существом  -  они-то  и  несли  его  что  есть  мочи  в  спасительном    направлении.  А  за  его  спиной  продолжали  раздаваться  гневные  тирады  «превосходительства»,   быстро  становившиеся,  впрочем,   неразличимыми  -  то  ли  из-за  расстояния, то  ли от  учащенного  сердцебиения,  отдававшего  в  голову  и  в  уши,   то  ли  от  собственного   шумного  дыхания…   
    Но  теперь,  кажись,  гроза  миновала:  пока   тот поднимется  да  сообразит,  что  к  чему  и  как  настичь  негодника,  он  будет  уже  далеко -  а  там  ищи  ветра  в  поле!  Но  для  осознания  полного  своего  торжества  пока  не  было  времени,  а  также  (но   это  выяснится  чуть  позже)  и  достаточных  оснований.   
           Влетев  в  казарму,  он  на  ходу  сбросил  с  себя  шинель  и  (надо  же  -  предусмотрел!) повесил  её  не  на  первый  же   попавшийся  свободный  крючок,  но  сунул  куда-то  в  самую  гущу  других  шинелей,  чтобы  ничто  не  показывало  чей-то   недавний  приход.   Даже  не  переведя  дыхания,  он  бросился  к  своей  койке  и  только  успел  шепнуть  (ведь  все  уже   почивали)  дневальному:  «Обо  мне  никому  ни  слова!»   Как  разделся  и   как  аккуратно  сложил  одежду,  даже  не  заметил,  в  исподнем  юркнул  под  одеяло  и  накрылся  им  с  головой.  Только  здесь  он  позволил  себе  немного  отдышаться  и  выровнять   дыхание.  Дальнейшее  развитие  событий  он  в  общем  предугадал  правильно,  но  вот  возможностей  и  способностей  «превосходительства»  сильно  недооценил:  его  преследователь  ворвался  в  казарму  скорее,  чем  можно  было  ожидать,  -   лишь  несколькими одним  мгновениями  позже  того,  как  сам  он  затих  под  своим  одеялом.
         А  в   роте  уже  настоящий  переполох:  все  повскакали  на  своих  койках  от  производимого  «превосходительством»   шума, он   мечет  громы  и  молнии,  не  оставляя  своего  намерения  изловить  и  примерно  наказать  «этого  сукина  сына».  «Ведь  он  здесь,  я  сам  видел,  что  он  скрылся  в  казарме!  Говори,  где  он?» -  наседал  он  на  дневального.  Но  тот  на  все  вопросы  и  домогательства  отвечал   твёрдо  им  заученными   «Не  могу  знать,  Ваше  превосходительство!»  или  «Никак  нет,  Ваше  превосходительство!»  Большего  от  него  было  не  добиться  -  таким  непробиваемым  болваном  он  показался  «превосходительству,  что  тому   только  и  оставалось  в  досаде  безнадёжно  махнуть  на   него  рукой. 
       Похоже   также,  что  он  всё  же  слегка  усовестился  тем,  что  прервал   молодой  сон  стольких  «младших  чинов».  Как  бы  желая  «угодить»   удаляющемуся  ни  с  чем  и  потому   всё  ещё  сильно  разгневанному превосходительству,  вчистую   переигравший  его  дневальный   позволил  себе  ещё  и  лёгкую  издёвку,  замаскировав  её  под  «робкую  догадку»:   «Может,  в  соседней  роте,  Ваше  превосходительство?»  Но,  кажется,  тому  было  уже  и  так  довольно  на  сегодня…
           Во  всяком  случае  для  Наума  вся  это  история  никаких  видимых  последствий  не  имела.  И  тем не  менее  какое-то  время  его  очень  занимало,  как  всё  могло  произойти  и  кто  кого  сшиб  в  этом  «сословном  столкновении»?   Выходило  примерно  так.  Держа  правой  рукой  «под  козырёк»  и  «ровняясь»  в  сторону  императора  налево,  он  совершенно  не  мог  следить  за  происходящим  справа  от  него,  где  ранее  был  замечен  приближающийся   встречным  курсом  офицер.  Внимание  того,  «ровняющегося»  направо  и  глядящего  из  под  правой  же  ладони  «у  козырька»,  сосредоточивалось  естественным  образом  на  императоре,  а  не  на  каком-то  встречном  «младшем  чине»,  которого  он  если  и  заметил  краем  глаза,  то  и  забыл  о  нём  тотчас  же. 
        Вопрос  же  о  том,  кто  из  них  сбился  «с  курса»,  забрал  лишку  вправо  и  тем  самым  спровоцировал  столкновение,  остаётся  открытым.  По  логике  и  психологии    выходит,  что  скорее  это  был  именно  «превосходительство»,  ибо    ему  нужно  было  «тянуться»  вправо,  чтобы  выказать  преданность  трону,  а  не  младшему  унтеру,  которого  сильные  верноподданнические  чувства  влекли  бы  влево  и  тем  самым  уводили  бы  от  столкновения,  но  таковых  чувств  в  нём  оказалось,  увы!,  недостаточно,  чтобы  компенсировать  и  нейтрализовать  «правый  уклон»  чрезмерно  царелюбивого  генерала.  Впрочем,  причина  могла  быть  и  совершенно  иной:  кто-то  из  них  двоих  мог  в  служебном  рвении  переусердствовать,    поскользнуться  и  уже  в  падении  сбить  с  ног  другого,  встречного,  но  вот  опять  же  -  кто  кого?..
         Полагалось  бы  для  наглядности  и  убедительности    сопроводить   этот  рассказ  схемой   изначального   взаимоположения  всёх  трёх  персонажей  и  дальнейшего  движения  двух  из  них  относительно  третьего,  а  вернее  сказать, «Первого».  Но  в   нашей  книге  не  предусмотрено  никаких  иллюстраций.  А  без  такой  схемы  всё  остаётся  достаточно  неопределённым  и  неясным.  Но  так  уж  тому  и  быть!  Но  зато  хорошо   прояснилось  нечто  другое.
        Как  говорится,  не  было  бы  счастья,  да   несчастье   помогло.  В  трёх  «пунктах»  младший  унтер-офицер    Маглыш   убедился  крепко-накрепко.  Во-первых,  он  поступил  правильно,  не  поддавшись  первому  порыву  довериться  благородству  старшего  по  званию.  Во-вторых, он  не  обманулся,  положась  на  чувство  солдатской  солидарности  и  отчаянно  вручив  свою  судьбу  дневальному.  В-третьих,  его  представления  о  благородстве  и  поголовной  благовоспитанности  русского  офицерства,  о  его  благонравии  и  безупречных  во  всех  случаях  жизни  манерах  оказались,  мягко  говоря,  сильно  преувеличенными  и  не  нашли  убедительного  подтверждения  по  крайне  мере  в  этом  зимнем  происшествии. 
       Может,  в  каких-то  иных  обстоятельствах,  в  столичных  салонах,  где  царит  сплошная  куртуазность,  или  среди  обожаемых  домочадцев  -  там  -  да,   но  не  в  «чрезвычайных»,  подобных  хотя  бы  только  что  описанным.  После  этого  случая  Наум  ещё  больше  укрепился   во  мнении,  что  не  стоит  так  уж    полагаться  на   молву,  на  предубеждения  и,  тем  более,  на  разного  рода  предрассудки,  а  лучше  иметь  свою  голову  на  плечах  и  не  оставлять  её  без  полагающейся  ей  работы  -  не  только  же  для  того  она  дана  человеку,  чтобы  было  на  что  шапку  надевать!  А  генералы  -  они  ведь  тоже  офицеры,  только  вчерашние,  а  тесто  одного  замеса.  Сам  же  он,  «младший  унтер»,  хотя  и  имеет  в  полном  названии  своего  чина  слово  «офицер»,  но  куда  ему  до  настоящего  офицера!..
            Нелепости  же  подобного  рода  случались  не  только  с  младшими   чинами,  но  даже  и  с  кадровыми  офицерами,  метившими  к  тому  же   поступать  в  Академию  Генерального  штаба.  Взять   хотя  бы того  же  поручика  Ромашова  из  повести  А.И. Куприна  «Поединок» (кажется).  Хоть  это  и   вымышленный  литературный  герой,  но  персонаж  в  высшей  степени   реалистичный.    Там,  правда,  происшествие  имело    место  во  время  полкового  смотра   на  плацу,  но  зато  полное  сходство  в  главном:  Ромашов  тоже  был   во  власти  высоких  чувств.  Но,  по  моему  разумению,  он  всё  же  оплошал   в  большей  степени:  ведь   он  сбился  с  прямого  курса  и  пошел  «по  кривой»  в  сторону,  предводительствуя   своей  ротой  при  проходе  на  смотре  целого  полка,  усугубив  свою  оплошность  до  полной  вины  тем,  что  оставил  свою  роту  безначальной,  что  и  привело  к  расстройству  её  рядов  и  дальнейшей  сумятице.  А  это,  сами  понимаете…  А  если  бы   это  в  боевых  условиях?!…    Или,  как  говорили  после  одного  популярного  советского  фильма  (Ролан  Быков):  «а  если  бы  он  нёс  патроны!?»
          В  общем,  «чего  тут  говорить,  чего  тут  сказывать»!  Остаётся  только  сделать  назидание  для  подрастающих:  дети,  будьте  всегда   крайне  осмотрительны  при  выходе  из  дому,  в  незнакомой  обстановке  вообще,  «там,  где  идёт  строительство  или  подвешен  груз»,  при  больших  скоплениях  народу  особенно,  а  также  во  время  гололедицы  и  в   присутствии  высокопоставленных  лиц.  Впрочем,  сказанное  может  быть  полезно  и  для  взрослых,  может  даже  наипаче.


Рецензии