2-13. Сага 1. Глава 2. Парень из Бодайбо и рысь

             ПАРЕНЬ   ИЗ    БОДАЙБО   и   РЫСЬ   
        Согласен:  набор  «субъектов»  для  заголовка  выглядит  довольно  странным  и  даже  как  бы  противоестественным,  но  нижеследующим  содержанием  всё  объяснится.
        Я  довольно  далеко  отклонился  от  основной  темы  своего  повествования   и   теперь   нахожусь  в  некотором  затруднении,  под  каким  «предлогом»  и  каким  «ходом»  вернуться  к  главному  сюжету,  т.е.  из   1996  года  в  1914 – 1915  гг.,  с  блистательного  Невского  проспекта  в  дальневосточное   захолустье,  из  Петербурга  в    Благовещенск,  где  мы  оставили  нашего  героя  после  пережитых  им  потрясений,  вызванных  «встречей»  с  Его  императорским  величеством  и  столкновением  с  генеральским  превосходительством.  Но  эти  «потрясения»  не  были    ни  единственными,  ни    самыми  сильными  из  тех,  что  ему  довелось  пережить  ещё  до  встречи  с  войной,  ещё  там,  в  Сибири…
        Основную  массу   его   сослуживцев   составляли  выходцы  из  европейской  части  Империи,  но  попадались   и   настоящие   сибиряки,  даже  совсем  местные  -  из  ближайших  сёл   и  станиц.  В  один  из  дней  кто-то  указал  Науму  на    скромного,  ничем  особым  не  приметного  солдата,  разве  что  только  выделявшегося  своей  кряжистой  фигурой –  почти одинаковой  что  вдоль  что  поперёк - и  тихо,   почти  шёпотом и едва  ли  не  на  ухо   сказал:  «А  знаешь,  ведь  этот  малый  из  Бодайбо?  Интересно  бы  с  ним  поговорить,  правда?» 
       Тогда  всякому  мало-мальски  сведущему  человеку   не  требовалось  объяснять,  почему  человек  из  Бодайбо  может  оказаться  интересен  как  собеседник.   У  многих  были  ещё  на  слуху  Ленские  события  1912  года.  Они  развернулись  на  Ленских  золотых  приисках  в  посёлке  БодайбО  (ударение  на  последнем  слоге),  что  на  правом  притоке  Лены  реке  Витим.  4  апреля  рабочие  организовали  здесь  шествие  к  конторе  правления  приисков,  где  содержались  под  арестом  задержанные  ранее   члены  стачечного  комитета,  и  потребовали  их  освобождения.  Страсти  быстро  накалились,  и  находившиеся  здесь  войска  открыли  огонь  по  манифестантам.  Было  много  убитых  и  раненых  (по  большевистской  «статистике»  более  позднего  времени  -  270  и  250,  соответственно).
        Парня  из  Бодайбо  вызвать  на  откровенный  разговор  им  так  и  не   удалось,  он  или  отмалчивался,  или  отвечал  односложно  и  неохотно:  да,  было;  да,  стреляли;  да,  он  сам  всё  это  видел,  да,  всё  это  правда;  да,  много  убито,   даже  больше,  чем писали  в  газетах. При  этом   он  заметно  менялся  в  лице  и  вскоре  умолкал.   Единственное,  о  чём  он    охотно распространялся,  что  сам  он  не  из  Бодайбо,  из  Мамы,  что  на  реке  Мама,  притоке  Витима. По  всему  чувствовалось,  что  произошедшее  в  Бодайбо  не  изгладилось  и  вряд  ли   когда  изгладится  из  его  сознания.   Другие,  кто  затевал  эту  тему,  тоже  неизменно  начинали  почему-то  вседа  шёпотом.  Впрочем,  понятно  почему:  такие  зверства  не  вмещаются  в  сознание  при  свете  дня  и  при  полном  голосе,  вначале  всё  «дневное»   нужно  приглушить…   Чтобы  вызвать  в  сознании  эти  страшные  "видения"…
             В  детстве  и  отрочестве  подобным  "видением",  пугающим  призраком,  была  для  меня  рысь.  Видением  и  призраком  я  называю  этого  зверя  не  ради  красного  словца,  но  вполне  осознанно  и  обоснованно,  поскольку  ни  тогда,  ни  потом  ни  одной  рыси  вживую  я  не  видел,  а   жутковатые  ощущения   возникали  у  меня  от  одного  лишь  упоминания  об  этом  животном,  от  одного  только     этого  слова  -  «рысь».   Уже  в   его  звучании,  кратком  и  вкрадчивом,  резком  и  "рыкающем",  мне  слышалось  нечто  опасное,  неожиданное,  молниеносное,  роковое,  от  чего  почти  невозможно   защититься  и,  тем  более,  спастись.
          Львы,  тигры,  леопарды,  пумы,    ягуары   и  прочие  пантеры  представлялись  не  такими  страшными,  как  эта  загадочная  и  таинственная  рысь,  не  говоря  уже  о  прочей  мелочи  вроде  камышового  кота:  всё  перечисленное  я  тоже  никогда  не  видел  вживую,  но  с  ними  по  крайней  мере,  мы знали,  работают  цирковые  артисты-дрессировщики,  а  про  цирковую  рысь  такого  мне  что-то  слышать  не  доводилось.  Но  главная  причина  некоего  мистического  страха  перед  самим  словом  "рысь"  была,  я  склонен  думать,  в  рассказах  отца,  где  один  из  сюжетов   основывался  на  происшествии,  где  эта  "зверюга"  выступала  в  роли   не  просто  жестокой,  но  прямо-таки  зловещей.
    Наум  Маглыш,  начавший  свою  армейскую  службу,  как  вы  помните,  с  должности  ездового,  имел  дело  с   лошадьми,  коих   некоторое  количество  имелось  в  их  запасном  батальоне  и  которых  он  не  только  запрягал-распрягал,  но  также    кормил,  холил  и  "лелеял".  Такая  служба  была  ему  не  в   тягость,  а  скорее  в   радость,  потому  что    вполне  отвечала  не  только  его  крестьянским  "наклонностям",  но  также  и   личным  пристрастиям,   ибо  от  своего  отца  он   с  детских  лет  унаследовал  любовь  к  этим  безропотным  трудягам,  без  которых  в  деревенской  жизним   шагу  нельзя   ступить. 
       Вот    и  здесь  в  конюшне  была  у  него  своя  любимица  -  вороная  кобылка  «Ночка»,  и  он  всегда  испытывал   радость,  когда  ему  выпадал  наряд   на  работу   именно  с  этой  тягловой  лошадкой,  чуткой  к  вожжам   и  резвой  на  ходу.  Закладывать  её  в  оглобли  он  всегда  приходил  с  каким-нибудь  гостинцем -  краюшкой  свежего  хлеба,  куском  колотого  сахара,  а  то  и  с  морковкой.  Признательная  «Ночка»  брала  угощение  очень  деликатно,   неторопливо,  бережно,   нежно  прикасаясь  к  ладони  своими  волосатыми  губами.,   мокрыми,  упругими  и  прохладными.  А  потом  уж  он  брался  за  сбрую  и  начинал  запрягать.  В  погожие  и  не  слишком  морозные  дни  свободным  от  работы  животным  давали   возможность  порезвиться  на  свежем  воздухе  и  для  этого  выпускали  их  в  имевшийся  при   конюшне    небольшой   выгороженный  жердями  загон.
          Так   было  и  на  этот  раз:  с  десяток  лошадей  разбрелись  по  загончику  -  кто  в  одиночку,  а  кто   по  двое-трое;  все  при  своём:  одни  заняты  взаимным  «ухаживаньем»,  другие  поиском  какого-нибудь  лакомства,  а  иные  просто  с  наслаждением   почёсывались  об  изгородь.  Картина    привольно  отдыхающих  коней  на  крестьянского  сына  действовала  неотразимо,  если  не  сказать,  что  просто   зачаровывала,  навевала  воспоминания  и  тоску   об  отчем  доме,  о  далёкой   «бацькаушчыне»,  сельской  работе  и  совершенно  мирной  жизни… 
      Да  и  само  по  себе  лицезрение  лошади  зачаровывает:  настолько  изящно,  гармонично  и  «целесообразно»  телостроение  этого  животного.  Чего  стоят  одни  только  хвост  да  грива!  Особенно  на   бегу!  Про  лошадиную  голову   и  глаза  даже  не  говорю;   и   большие,  и  умные,  и  красивые!  Согласитесь,  что  такие  качества   редко  сходятся  вместе,  вернее -   никогда.  Словом,  по  своему  экстерьеру,  по  элегантности  и  по  благородству  «манер»  с  лошадью  не  может  сравниться  ни  одно  животное,  и  не  только  домашнее  (я  имею  в  виду   крупных). 
      Это  суждение  могли  бы  оспорить   разве  только  какие-нибудь  аравийцы,  выставив   в  качестве  альтернативы  свои  «корабли  пустыни»,  но  ведь  в  конечном  счётё   и  они  в  самых  торжественных  случаях  седлают   под  себя  не  их,  а  своих  «арабских»   скакунов  масти  «в  серых  яблоках».  Так  что  тут  и  доказывать  особо   нечего!   Не  зря  же,  чтобы  подчеркнуть  крайнюю  нелепость  и  несуразность  чего-либо,  приводят  в  качестве  «иллюстрации»  некую  противоположность    элегантной  лошади  другое  домашнее  животное  и  говорят:  «как   корова  под  седлом»  или  «как  на  корове  седло».  Да  простится  мне  от  всех  «бурёнок»!
            Вот  и  молодой  Наум  как  зачарованный  смотрел  на  беспорядочно  рассыпавшихся  по  загону  разномастных  коней.   Беззаботно  разбредшиеся  в  этом  тесноватом   пространстве   и  неспешно  в  нём  перемещающиеся,  они  на  белом  фоне  снега,   местами   помеченного  жёлтыми   пятнами  свежей  мочи,  своими  разномастными  теплыми  крупами  создавали  своего  рода  живой  ковёр  постоянно  и   непредсказуемо  меняющегося  рисунка  или,  лучше  сказать,  какой-то  калейдоскопический  орнамент,  олицетворение  мира,  свободы  и  своего  особого,  лошадиного  счастья.  Если ,  конечно,   позволительно  применять к  лошадиной  жизни  и   лошадиному  миру  эту  последнюю  категорию,  слишком  уж  неопределённую  и  по  одному   поэтому  очевидно   человеческую…
          И  вдруг  в  этой  идиллии  что-то  вдруг  переменилось,   неожиданно  и  как-то  особенно  зловеще.  Понять,  что  именно  произошло,  было  совершенно  невозможно,  особенно  на  удалении.  Было  только  видно,  что  как-то  сразу,  одномоментно  все  лошади  сбились  в  один  кружащийся  тесный  табун,  из  которого  они  лишь  вытягивали  шеи,  беспокойно,  тревожно  даже,  и  все  в  одном  направлении.  Все  лошади,  кроме  одной,   которую  люди  наконец   заметили:  она  бешено  мчалась  вокруг  табуна   внутри  ограды,  словно  на  корде,   который  кто-то  невидимый  держал  в  самом  центре  табуна.  Вдруг  она  круто  сорвалась  в  сторону,  как  если  бы  воображаемый  корд  лопнул  и  мощная  центробежная  сила  сорвала  её   с  первоначальной  «орбиты»  и  выбросила  в  пустынный,  непредсказуемый  и   жестокий   космос.   Лошадь  махнула  через  изгородь,  которая  была  задумана  и  выстроена  как  непреодолимая,   и  на  какое-то  время  исчезла  из  поля  зрения.
            Спустя  несколько  минут  увидели,  как  она  несётся  назад,  как   она  буквально   ворвалась  на  плац  и  заметалась  на  нём  из   края  в   край.  Тут  кто-то  первым  и  прокричал:  «Рысь!  Рысь!  У  неё  на  спине  рысь!»  Только  сейчас  Наум  увидел,  что  это  «Ночка»,  и  уже  потом,  что  на  её   крупе   умостилась  какая-то   тварь,   мордой   к    лошадиному  хвосту.  Стали  её  кликать,  подзывать, приманивать:  «Ночка!   Ночка!»  -  но  куда  там!   Совершенно  обезумевшая,  «Ночка»    никого  и  ничего  не  слышала  и  не  видела.   Кто-то,  самый  догадливый,  побежал   было  за  винтовкой,  да  только  в  это  самое  время  лошадь  опять   рванулась  на  волю  и  унеслась  прочь. 
      Побежали  было  за  ней,  но  пеше  не  догнать,  а  оседланных  коней  на  тот  момент,  как  назло,  ни  одного  не  было.  Заметили,  правда,  что    сообразительная  кобыла  несется  к  реке,  ещё  на  ту  пору  не  вставшей,  в  надежде  там,  в  воде  избавиться  от  опасного   «седока».  Вот  она  со  всего  маху   сиганула  в  реку,  веер  брызг  так  и  взвился  из- под  её  молотящих   воду  копыт.  Вот  она   прянула  вон  из  реки  и,  повернув  назад,  не  сбавляя  ходу  прямиком    помчалась  опять  к  своим  -  то  ли   к  лошадям,  то  ли  к  людям…
            Вновь  на  плацу  она  появилась  уже  совсем  другой:  задуманный  манёвр  вполне  её   удался,  и рыси  на  её  спине  уже  не  было,  но  и  силы  тоже  покинули  её;  вконец  обессилевшая,  она  понуро  брела,  низко  опустив    большую  печальную  голову.  Только  сейчас  заметили,  что  под  её  высоко  оттопыренным  хвостом  кровоточит  огромная  зияющая  рана  на  том   самом  месте,  где  должно  было  быть  то,  что  делает  лошадь  кобылой.   Потом  она  опустилась  на  колени,  завалилась  набок,   задвигала  копытами,  и  вскоре  её  вздувавшиеся  от  тяжёлого  дыхания  бока   затихли  и  опали.  Страшная   рана  буквально  её  обескровила.   Для  «Ночки»  настала   вечная  ночь… 
      Такая  вот  пакостная  зверюга  эта  рысь!  А  ведь  с  виду  какая  симпатичная  «киса»,  да  и  то  сказать  -  тоже  ведь  тварь  Божья.   Иногда  говорят  о  Природе,  что  она-де  безразлична,  безжалостна,  имея  в  виду  «законы»,  по  которым  в  ней  всё  живёт  и  умирает;  я  бы  употребил  другое  слово:  Она  непреодолима.  Во  всяком  случае  -  до  наступления  Царствия  Божия…