Неудачник. Глава 6 перевод

Когда кто-то, наконец, вошёл, то это был не старый поп, но, очевидно, его женская ипостась. Это была пожилая женщина в чёрном платье, таком новом, словно на показ, и очень плохо пошитом, некоторые пуговицы на нём болтались. У неё была такая же длинная, узкая фигура, как и у попа, и неестественно прямая спина, и те же черты лица, с тем только отличием, что его лицо казалось вылепленным из воска, а её – высеченным из камня. Её радушие, очевидно, боролось с раздражением, вызванным тем, что пришлось в спешке менять платье. Более того, судя по состоянию её пальцев, её прервали в процессе замешивания теста.

- Я – товарищ лейтенанта Мильновича, - сказал Рэдфорд, представившись. – И я приехал узнать о его здоровье.

- Вы – первый, кто взял на себя такой труд, - ответила старая дама скрипучим голосом, в то время как её жёсткие серые глаза, казалось, изучали посетителя с некоторым подозрением. Она помедлила и затем добавила:

- Полагаю, это не единственная причина того, что вы проехали восемь миль?

- Я с радостью проехал бы и двадцать ради этого. Почему вы спрашиваете?

- Потому что не в обычае у света беспокоиться о других людях. Это выглядит как благотворительность, но я ещё не видала благотворительности без корыстного интереса. Если вы говорите правду, значит, вы – исключение, но я не верю в исключения. Вот почему я и спросила вас.

Рэдфорд воззрился на каменное лицо бесцеремонной старухи с изумлением, к которому примешивался и смех. Не подозревая о том, она дала ему прекрасный повод.

- Мадам, - приступил он к делу (он надеялся, что именует её безопасным для себя образом),- я скажу вам правду: я – не исключение, у меня действительно есть корыстный интерес. Я приехал столько же ради Мильновича, сколько и ради себя самого. Наверно, вы не знаете, кто я. Вы сказали, я – первый из его товарищей, кто взял на себя труд приехать, но вам неизвестно, что никто из них и не имеет такой же причины приехать, как я. Именно со мной произошла у него эта несчастная дуэль, следовательно, я – причина его бедственного положения.

Он помедлил, покраснев, и испытующе взглянул на неё, приготовляясь к горчайшим упрёкам. Но она также смотрела на него выжидающе, словно он сказал не всё.

- Ну и? – сказала она, так как он молчал, - вы так и не сказали, каков же ваш интерес в приезде сюда?

- Не сказал? – пробормотал он, - разве вы не слышали, что это из-за меня он лишился руки? Разве вы не понимаете, что раскаянье убьёт меня, если я не сделаю всё, что могу, для человека, которому я причинил такой вред?

- А! Так вы раскаиваетесь? – заметила старая дама всё тем же жёстким невыразительным тоном. – Это потому что вы молоды. Когда станете постарше, поймёте, что нет толку в сожалениях. Вся эта болтовня насчёт свободы воли, – чепуха. Мы лишь орудия, и не делаем ничего сверх того, что нам где-то – возможно на небе, а может быть в аду - предопределено. Вам может льстить – называть себя причиной чьего-то несчастья, но на самом деле вы – ничто, лишь безвольная глина в руках того, кто решает наши судьбы, кто бы он ни был. Не были бы вы, был бы другой вместо вас. Так что очень неразумно с вашей стороны приехать сюда всего лишь из-за раскаянья.

На её сухих губах была горькая улыбка, а взгляд добавил очень ясно: «Но я ни в коей мере не принимаю вас за такого дурачка, что-то ещё есть у вас на уме».

- Но я забываю о своих обязанностях, - сказала она, поднимаясь с негнущейся спиной, - вас, наверно, мучит жажда после этих восьми миль. Не знаю, отчего Марыся не вносит самовар.

Рэдфорд позволил ей выйти, не сказав ни единого слова. Он-то надеялся, что она начнёт с рыданий, а закончит дарованием ему прощения, но, похоже, не было шансов ни на то, ни на другое. Как он понял теперь, эти серые глаза не были способны лить слёзы, да и прощать, согласно её вере, было нечего.

Прошло несколько минут, и дверь снова отворилась. Рэдфорд быстро повернулся, но это был не отец Флориан, вошла женщина около тридцати лет, с тщательно приглаженными чёрными волосами, и маленьким подвижным жёлтым личиком. Она вошла бойко, чуть ли не развязно, с нервной улыбкой прикрывая за собой дверь. Пересекая комнату, она начала говорить короткими рваными предложениями.

- Вы товарищ Степана? Да, я уже слышала. Пожалуйста, не вставайте. Это очень любезно. Сейчас будет самовар. Вы приехали из Лохатыни?

- Да, я приехал узнать о здоровье Мильновича, но ещё не слышал, как он.

- О, очень хорошо. То есть, у него было снова ухудшение, но в целом лучше. Выздоровление не может быть быстрым, не так ли? Уверена, он будет в восторге, когда увидит вас.

- Уверен, что нет, - сказал Рэдфорд с необычной для него горечью.

- Это происшествие, должно быть, было ужасным ударом для семьи, - добавил он осторожно. Возможно, эта живая и болтливая особа – сестра или кузина, предположил он – выслушает более сочувственно признание, которое ему не терпелось сделать, и которое, при первой попытке, обернулось таким провалом.

К его ужасу, она пронзительно рассмеялась, по правде говоря, не слишком весело, и довольно неестественно, но этого было достаточно, чтобы обескуражить его.

- Удар, да, конечно, удар, - сказала она, и её смех оборвался так же резко, как и начался. – Это было так неожиданно, что даже смешно. Сначала мы не могли поверить до конца. В первый день я много плакала, но что в том толку, и к тому же многое, что кажется нам ужасным несчастьем, на поверку оказывается благословеньем, - Божье испытанье, так думаю, это называется. Например, если бы Степан остался солдатом, возможно, ему пришлось бы идти на войну, а там его бы убили, а теперь он всегда будет с нами дома.

- Но – с одной рукой, - угрюмо заметил Рэдфорд.

- Да, но не лучше ли иметь его дома с одной рукой, чем навсегда лишиться с обеими?

Она вдруг стала серьёзна, и посмотрела на Рэдфорда тревожными вопрошающими глазами.

"Она тоже не знает, кто я, - подумал он, - надо сказать ей правду".

- Значит ли это, - вслух спросил он, - что вы сможете простить человека, причинившего такой вред?

- Я простила его давно, - если вы называете это вредом. Но я ведь уже сказала вам, что, по всему, что я знаю, это может быть благословением.

- Значит, это меня вы простили, потому что именно я дрался с ним.

Мгновенно её маленькое личико пришло в движение, и снова она нервно рассмеялась.

- Вы! Ах, это ужасно смешно. Почему вы сразу не сказали? Никогда бы не подумала! Поэтому вы выглядите таким несчастным?

- Вы бы хотели, чтобы я выглядел весёлым?

- Почему нет? Может, эта дуэль спасла Степана от гораздо больших несчастий, гораздо большей крови, и тогда вы – его благодетель, понимаете? Так почему бы вам не веселиться? Я верю, что всё происходит наилучшим образом, - во всяком случае, лучше думать именно так, - добавила она едва заметно упавшим голосом.

- Для меня больше значит действительность, чем возможность, - с сердцем сказал Рэдфорд.

- Лучше думать так…гораздо лучше, - пробормотала черноволосая женщина в ответ, и торопливо поднялась, добавив что-то про то, как невероятно долго Марыся согревает самовар.

Оказавшись за дверью, она постояла неподвижно, и её маленькое измятое личико ещё больше съежилось, словно она вот-вот расплачется. Но тут она поднесла руку к горлу, осознала, что в спешке забыла приколоть брошь, и сразу же отвлеклась. С досадой на лице она быстро направилась в свою комнату.

Тем временем для Рэдфорда снова наступил момент уединения.

- В этом доме, похоже, каждый философ, - размышлял он, - но их теории с моей не совпадают.

Так он сидел, глядя на дверь и ожидая следующего пришельца.

Вошёл человечек незначительного вида и неопределённого возраста, в священническом облачении, с каким-то безжизненным выражением лица. Он немного повозился за дверью со своим воротничком, и вступил в комнату, всё ещё поправляя его. Он приблизился к Рэдфорду, робко предлагая ему пойти вместе встретить Степана и его отца, которые пошли в старую церковь, но сейчас должны были возвращаться. Было похоже, что скорость, с которой Марыся подогревала самовар, давала им достаточно времени для такой экскурсии.

Небольшой лесистый холм, на котором стояла церковь, у подножия имел ряд сараев, образуя естественную границу фермерского двора. На дальнем конце, за колодцем и прудом для уток, стояла большая роща, почти что лес, очень высоких и тонких ясеней, слишком тесно посаженных, чтобы быть в состоянии расти вширь. Именно к этим деревьям и держал сейчас путь человек в священническом облачении. Подниматься легче с этой стороны, объяснил он.

"Если он не брат, то не знаю, куда отнести его, - размышлял Рэдфорд, - и всё же мне говорили, что нет братьев".

Судя по опыту сегодняшнего дня, здесь не были в обычае формальные представления, а ведь они, несомненно, имели свои преимущества, о которых Рэдфорд имел время поразмыслить, выбирая дорогу среди луж и навозных куч подворья, пока его спутник, не глядя под ноги, шествовал подле него. Рэдфорд взглянул на него раз или два вопросительно. На этот раз он решил прямо идти к своей цели; без сомнения, мужчина поймёт его лучше, чем эти женщины.

- Это большое несчастье, - начал он внезапно.

- Что именно?

- Ну, несчастный случай с рукой Мильновича.

- Да, полагаю, это то, что может быть названо большим несчастьем, - согласился его компаньон без большого интереса.

- Позвольте мне сразу же сообщить вам, что это я вызвал его на эту несчастную дуэль.

- В самом деле? …вам лучше отступить, здесь лужа.

- Скажите мне, - серьёзно попросил Рэдфорд, - пожалуйста, скажите, неужели вы действительно совсем не чувствуете ни гнева, ни негодования против меня. Вы здесь такие странные люди, я не могу понять вас. Разве это не естественно – чувствовать возмущение?

- Да, полагаю, это естественно, - задумчиво ответил печальный человек, - но, видите ли, - и он обратил безжизненные, бесцветные глаза на Рэдфорда, - я уже давно перестал возмущаться кем-либо или чем-либо. Не стоит труда.

Рэдфорд молчал, не находя слов.

- Одним несчастьем больше или меньше, какая, в сущности, разница, - продолжал его собеседник равнодушно. – Моё собственное несчастье не меньше, чем у Степана, и, тем не менее, я живу с ним, как он будет жить со своим.

- Вы несчастливы? – спросил Рэдфорд, смущаясь.

- Я был несчастлив. Моим величайшим желанием было стать священником.

- Но вы не священник?

- Нет, я дьякон и вдовец, и, значит, я останусь дьяконом по гроб жизни. У нас вдовец не может принять сан, вы знаете.

Он тяжело вздохнул, выйдя из апатии на мгновенье.

Они достигли теперь ясеней и следовали меж тонких прямых стволов. Что-то, что Рэдфорд сначала принял за тюк тряпья, лежало у корней одного из деревьев. Подойдя ближе, он различил молодую женщину, которая спала сидя.

- Это всего лишь Юзя, - сказал дьякон, повернувшись к Рэдфорду. – Она часто сидит здесь.

- Спи себе, Юзя, мы тебя не потревожим, - обратился он, словно к ребёнку, к девушке болезненного вида и с одутловатым лицом, при их приближении открывшей сонные глаза.

В ту же минуту Рэдфорд увидел Мильновича и его отца, которые подходили с противоположной стороны. Они о чём-то серьёзно толковали и заметили его, лишь подойдя вплотную.

Мильнович вспыхнул при виде Рэдфорда. Хоть он ничего не сказал, Рэдфорд безошибочно понял значение его быстрого взгляда.

«Преследуешь меня даже тут?» - сказал этот взгляд. И в глубине своего сердца Рэдфорд ответил: «Да, даже тут, пока ты не сдашься мне».

Из следующего получаса один момент живо запомнился Рэдфорду. Мильнович, едва ответив на его приветствие, вернулся домой вместе с дьяконом, который обещал дать им знать в случае, если Марыся, паче чаяния, управится с самоваром. Хозяин и его гость медленно прохаживались взад-вперёд среди стройных гладких стволов, словно посреди колоннады. В первый раз Рэдфорд был наедине со старым попом, ибо даже Юзя исчезла. Несколько минут он молчал, страстно желая и не осмеливаясь сделать одно последнее и самое важное признание, ещё одну окончательную попытку заставить признать себя в качестве преступника.

С огромным усилием он, наконец, заговорил, следя, по возможности, за изменениями лица отца Флориана. Изменения были стремительны. Почти детское любопытство сменилось беспокойством, которое, в свою очередь, уступило место выражению грустно-нежной озабоченности в глазах, устремлённых на собеседника. Когда он замолчал, отец Флориан протянул дрожащую руку и слабо пожал кончики пальцев Рэдфорда.

- Бедное, бедное дитя, - пробормотал он про себя. – Вы, должно быть, сильно страдали.

- Какое значение имеют мои страдания? – почти негодующе воскликнул Рэдфорд. – Я сам навлёк их на себя. Но вы, вы оба, … вы и ваш сын…несчастны из-за меня.

- Я не несчастлив, - мягко сказал отец Флориан.

- И вы тоже сейчас скажите мне, что не чувствуете этого удара?

- Я чувствую, - прошептал старик боязливо, словно боясь быть услышанным. – Но я смиряюсь. Так было предназначено.

- И вы говорите, что не несчастны!

- Там нет несчастья, где есть покой. Поверь, сын мой, - дрожащие пальцы коснулись рукава Рэдфорда с робкой лаской. – Покой и мир везде.

Рэдфорд молча продолжил путь. Не этого он искал, не это могло успокоить его. Неужели и правда нет никакого способа встряхнуть этого невозмутимого старца?

- И ваш сын разделяет вашу точку зрения? – угрюмо спросил он наконец.

Лёгкое облачко затуманило черты священника.

- Степан ещё молод, он ещё не обрёл совершенный покой, но это придёт… со временем.

- Он говорил с вами обо мне?

- Нет; и я боюсь – увы! – его тяготят раздумья. Я и не знал до сего дня, кто был его противником в дуэли – да простит вас обоих Бог за этот грех!

- А вы знаете причину поединка?

- Не знаю ничего. Степан не любит, когда его расспрашивают.

- Тогда вы не знаете худшего, - сказал Рэфорд, останавливаясь и прямо взглядывая на священника. – Не то ужасно, что я был его противником, но то, что я вызвал его по ошибке, по смешной глупости, которую избежал бы и ребёнок. Он был не тот, …понимаете? Не тот человек, который сделал обидное для меня замечание. Я просто не удосужился расспросить хорошенько. Теперь вы всё знаете. И что теперь вы мне скажите?

Казалось, отец Флориан вовсе лишился дара речи. С остановившимся взглядом, с полуоткрытым ртом и сложенными руками, он стоял напротив Рэдфорда, а сноп золотых стрел, прощальный салют заходящего солнца, пронизывал ясеневую рощу и золотил его поношенную чёрную рясу. Изумлённое выражение лица, вкупе с шёлковым платком, завязанным под подбородком, делало его похожим на какую-то гротескную старуху. Правда, Рэдфорд не был расположен смеяться.

Вскоре он увидел, что губы священника двигаются.

- Что вы говорите? - тихо спросил Рэдфорд.

- Я говорю, да будет Воля Твоя, - еле слышно ответил отец Флориан. – Я часто говорю это.

Это-то мгновение и врезалось в память Рэдфорда.