Девушка, не ставшая 3-й. Ч. I гл. 24-35

Повесть находится в ОТКРЫТОМ БЕСПЛАТНОМ  доступе.
Предыдущие главы  - http://proza.ru/2024/08/17/593
====
24

В Германию я отбыл окрыленный.
Я бесконечно вспоминал двух своих женщин.
Обрывки слов, изгибы тел, прикосновения волос и складок, запахи подмышек кружили голову.
Попытайся я записать все, что роится в памяти, меня бы аттестовали творцом «потока сознания» покруче Воннегута – которого я, по правде, не смог прочитать по причине бессмысленности текста.
Но моя внутренняя жизнь оставалась моей, и я купался в надеждах.
Когда «шнельцуг № 246», утопая в утреннем тумане, переехал мост через реку, которая на входной табличке значилась «Одрой», а на выходной сделалась «Одером», я ощутил себя в невесомости.
Сам воздух что-то обещал.

25

Комната, куда меня определили вместе с парой физиков, была светлой и просторной.
Четыре кровати стояли в два этажа, оставив достаточно свободной площади.
Большое окно смотрело на жилой квартал, вытянувшийся вдоль улицы.
Перед отъездом нас усиленно стращали пороками гнилого Запада, просачивающимися в социалистический Восток.
Мы знали, что за границей ничего нельзя.
Прежде всего, нельзя было гулять по городу – даже по такому мирному, как Дрезден – поодиночке.
Окончательный инструктаж намечался ближе к вечеру.
Двоих экономистов командир отправил на вокзал - возвращать тележки.
Остальные разбрелись по комнатам, занялись чем попало.
Я сунул свой чемодан в угол и пошел бродить по общежитию.
Нас поселили на предпоследнем этаже.
Мне захотелось подняться под крышу, увидеть неизвестный Дрезден с высоты.

26

«Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей!»

Эта фраза казалась мне одной из ключевых во всем «Онегине».
На самом деле большинство людей я презирал не «в душе», а вполне осознанно.
Основания для отношения я – истинный математик – мог оформить как функцию, заданную табличным способом.
Я отрицал вИдение жизни, не совпадающее с моим.
Я обожал классическую музыку – потому презирал всех, кто слушает волосатых гопников и не отличает Моцарта от Сальери.
На четвертом курсе я всерьез занялся бальными танцами, стал презирать всех, кто не владеет европейской техникой танго.
Я разбирался в живописи и презирал знающих лишь «Утро в сосновом лесу» - и то по конфетным фантикам.
Я считал спорт самым бесполезным из занятий, презирал тех, кто интересуется всякими боксами – тупым мордобитием, уделом дебилов.
Я учил английский язык с пяти лет и презирал забывших, что после «if», «when» и «as soon as» употребляется настоящее время.
Я умел носить галстук-бабочку – и презирал тех, чей костюм напоминает седло на корове.
Список презрений можно было продолжать.
Мой максимализм вздымался выше Эвереста.
Я ненавидел быдло во всех его ипостасях.
При виде «окающих» деревенских рож я думал, что моих предки по папиной линии – о которых из осторожности почти не вспоминали – нерадивых крестьян пороли на конюшне.
И, глядя вокруг, я признавал, что кое-кого недопороли.
Все это следовало назвать классовой неприязнью, хотя считалось, что ей нет места в советском обществе, позиционирующем себя как бесклассовое.
Свое отношение я даже не особо скрывал.
Это осложняло жизнь, но в серьезных делах простоты и не предвиделось.
Никогда еще не любив, я не мог оценивать позитивных чувств.
Но в отношении ненависти я знал, что она подчиняется Третьему закону Ньютона.
Быдло ненавидело меня так же, как я его.

27

К моим нынешних «товарищам» вышесказанное относилось в полной мере.
В обычной жизни с подобными я бы не только никогда не сел рядом, но даже не стал бы пить кофе за одним стоячим столиком.
Их навязали обстоятельства.

28

Я с детства мечтал побывать в Германии: пройтись по улицам, где ходил не только Штирлиц, но и Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер, Гесс и даже партайгеноссе Борман.
Последний – в гениальном исполнении Визбора - сделался притчей во языцех.
В школе мы бесконечно повторяли присказки «Борман слушает».
Однако мало кто знал, что партайгеноссе по должности был аналогом Генерального секретаря ЦК КПСС.
В стране железного занавеса мы не знали вообще ничего.

29

Попасть за границу просто так было почти нереально.
Кто-то мог отправиться в турпоездку с родителями.
В моем случае вариант отпадал: папа работал в закрытом институте, был «невыездным» до конца жизни.
Единственной возможностью оставался интернациональный студенческий строительный отряд: две недели работы на одном месте, еще две в поездках по городам.
Так обходилось существенно дешевле: часть расходов должна была покрываться зарплатой.
«Бойцу» разрешалось иметь и свои деньги в размере, установленном правилами.
Папа сказал, что даст мне необходимую сумму, которая для Германии составляла двести рублей, превращающиеся в шестьсот восточных марок.
Оставалось лишь просочиться в интеротряд – что было не очень просто.
Я подсуетился, прошел первоначальный отбор в комитете комсомола своего факультета, дальше карабкался вверх по скользким ступенькам комиссий.
Проходить их: от простой университетской до Василеостровского райкома КПСС – было нелегко.
Отсев шел по диким критериям.
Можно было быть комсомольским деятелем и ленинским стипендиатом, но вылететь за неправильный ответ на вопрос о том, кто возглавляет коммунистическую партию Верхней Вольты.
Желающих побывать в ГДР оказывалось значительно больше, чем определяла разнарядка, установленная по ЛГУ.
В предварительный состав входили кандидаты.
На конечном этапе предстояло вычеркнуть лишних.
Глобально интеротряд напоминал лебедей и щук, за всякие места ущипленных раками.
Туда входили студенты разных факультетов - филологи, лингвисты, журналисты, экономисты, юристы, историки, философы и прочий сброд.

30

По сравнению с математиками все они являлись интеллектуальными отбросами.
Встретить там человека, подобного Готтфриду, было равносильно тому, чтобы сунуть руку в засорившийся унитаз и вытащить золотой слиток.
Сам друг предрекал, что – в отличие от «Вектора» - в интеротряде рядом со мной окажутся уроды, которых захочется перебить всех одной лопатой.
Так оно и оказалось.

31

Командир «Фройндшафта» был юристом.
Бородатый полудурок считал себя самым умным, каждую секунду тыкал своим армейским опытом.
Вот его-то, уж точно, следовало укокошить в Афганистане.
Комиссар был еще хуже.
Эта вечно пьяная мразь училась на историческом факультете.
Советских историков даже в те времена никто не считал за людей.
Все знали, что они готовы целовать афедрон власти, кто бы ее ни представлял: сифилитик Ленин, параноик Сталин, побрякушечник Брежнев или бывший шпик Андропов.
Но желание оказаться в Германии вынудило мириться с компанией ментальных плебеев.
Различие проявилось уже в поезде.
Я сидел у окна и, как кошка, рассматривал убегающие виды.
Я видел все мелочи.
Например, сразу отметил, что в Польше сохранились допотопные семафоры с «руками» вместо линз.
А мои спутники – как бараны - всю дорогу резались в карты, попивая что-то из личных припасов.
Я презирал их до такой степени, что не желал помнить имен.
Это относилось ко всем, кроме одной девушки с факультета психологии.

32

Инга была высокой, тонкой, с маленькой грудью и узким энергичным лицом.
Как женщина она не попадала в разряд моего вкуса, но нравилась, как человек.
Вероятно, отношение оказалось двусторонним.
Еще в Ленинграде мы симпатизировали друг другу.
Я не знал деталей, не вникал в мелочи, но Инга была «кандидаткой».
По правилу, заведенному для интеротрядов, мы неделю бесплатно служили разнорабочими в университетской столовой № 8.
Там все разделились по сменам, с Ингой мы оказались вместе.
В белой форменной куртке она выглядела лучше прочих девиц, которые напоминали ощипанных куриц.
При возможности мы выбирали деятельность в паре.
Особенно мне нравилось дежурить у моечной машины: загружать грязную посуду на непрерывно движущийся транспортер, ловить и складывать чистую.
Нам было так комфортно вдвоем, что после работы мы прогуливались – точнее, возвращались вместе.
Переодевшись в цивильное, мы выходили на Университетскую набережную, по Дворцовому мосту перебирались на материк, сворачивали на Невский, где-нибудь пили кофе, затем расставались у входа на станцию «Гостиный Двор» на канале Грибоедова.
На заключительном собрании решался вопрос о судьбе кандидатов.
Перевесом в один голос поехала Инга.
Голосовали все, каждый еще и выражал свое мнение.
Я говорил горячо, но обоснованно.
Инга считала, что своей победой обязана мне.
Я был счастлив, что в составе осталась именно она.
В Ленинграде ее провожал какой-то длинный невыразительный тип.
На мой невольный вопрос о том, кто это, Инга снисходительно отмахнулась.
Я понял, что она ни перед кем не имеет никаких обязательств.
Это неожиданно обрадовало.
Когда поезд прибыл в Кузнице, заехал на двойную колею и поднялся на домкратах, я вышел в коридор.
Мне было интересно смотреть, как суетятся польские рабочие, выкатывая из-под вагонов широкие тележки и подгоняя узкие.
Инга тоже выбралась из своего купе, встала рядом и показалась очень близкой.
Девушки № 3 я еще не нашел.
Но возможным казалось все.

33

Стоянка на вокзале «Варшава Гданьска» была долгой.
Соотрядовцы сидели по местам, примороженные от боязни всего заграничного.
Я прилично оделся.
Для этого у меня имелся летний костюм немецкого производства, голубой со слегка полосатыми брюками.
Проходя по вагону, я предложил Инге спуститься со мной.
Она отказалась, опасаясь неизведанного.
Мне неизведанное кружило голову, я был готов броситься в омут.
Омута на вокзале не нашлось, но я перекинулся несколькими приветственными фразами с каким-то щеголеватым железнодорожником.
Трудно было судить, понял ли он хоть что-нибудь из моих слов, но на прощание приложил два пальца к фуражке и назвал меня «ясновельможным паном».
Вот теперь я ощутил себя на полной свободе.
Ради ее стоило рваться в этот отряд.

34

Стеклянная дверь, ведущая на лестничную площадку, была украшена табличкой:

TUR ZU.

Моего немецкого – который я кое-как выучил сам, собирая марки Рейха по каталогу «Михель» - хватало на то, чтобы читать вывески и предупредительные надписи.
Эта говорила, что дверь заперта.
Любой проходящий мог ее толкнуть и понять все без оповещения.
Но немецкая аккуратность мне понравилась.
Мне было интересно узнать, как живут народы, отличные от нас – и даже позаимствовать полезное.
Лишь упертая кочерыга могла полагать, что имеет единственно приемлемый стиль.
Я был готов к неизведанному.
Я пошел в другой конец коридора.
Наверняка там тоже имелась лестница – незакрытая, по которой я мог подняться наверх.

35

Соседние дома были ниже, чем общежитие.
Из окна я видел их кровлю.
В Союзе были привычны панельные монстры с плоскими крышами.
Они казались не жилищами, а обувными коробками, раздутыми до неприличных размеров.
Пятиэтажные «хрущевки» имели чердаки, их жалкие скаты были железными.
Здесь крыши возвышались круто, рыже-коричневая чешуя казалась бархатной.
Я понимал, что в России, где дворники каждую зиму по несколько раз сбрасывают снег, черепица неприемлема.
Однако такие дома выглядели прекрасно: в них угадывалась жизнь.
Солнце поднялось к зениту, светило всерьез.
На междворовой парковке поблескивали автомобили.
Я узнал несколько крошечных «Трабантов», известных по игрушкам моего детства.
Между ними виднелось несколько двухцветных седанов, напоминающих 21-ю «Волгу», но меньших по размеру.
С края примостилась горбатая черная машина стиля тридцатых годов.
Такие были обычными в фильмах про войну.
Эмблема с высоты не различалась, а знаний для идентификации я не имел.
Но было ясно, что это - Германия.
Несравненная, чудесная страна.

=====
Следующие главы - http://proza.ru/2024/08/17/1356