Дно, или Лишние люди. Комедийная драма

Дно, или  Лишние люди

Комедийная драма

1. Бараки и их обитатели

Трудно поверить, но на окраине столицы ещё недавно такой дом был, даже не дом, а двухэтажный «комплексно-засыпной барак», составивший компанию ещё двум десяткам таких же хибар.

             До этих бараков никому не было дела; управительница, тётка под пятьдесят, любительница, как многие здесь, выпить, особенно на халяву, — Марьяна Петровна ежемесячно взимала у всех мзду за свет, газ и площадь, куда-то потом её вносила, а жильцам и дела не было — куда, в какое такое Управление жилхозяйством, главное — заплатили, и ладно, и живём.

             Эти исторические бараки — постройки начала тридцатых «лохматых» годов, как говорит местная достопримечательность дед Гнаша. Да и сам дед тоже, видать, из этих годов исходом; из него уже даже не песок, а пыль сыпалась…

             Никто не интересовался, сколько Гнаше лет, но все привыкли к нему, как привыкают к шкафу или грушам, которые заполонили просторный двор, окружённый несколькими домами построек разных эпох — сталинской, хрущёвской, брежневской и, наконец, бандитских девяностых, захватив начало суматошного двадцать первого века…

             Бараки построены «квадратно-гнездовым» способом, умещаясь на обширной территории, обнесённой цементно-кирпичным забором, выкрашенным в мерзкий грязно-розовый цвет.

             Бараки с твёрдыми устоями, сложившимися в этом дворе за долгую эпоху, объединены не только общим забором, не впускавшим в себя ветер нынешних перемен, но и уже не работающей баней с заколоченными крест-накрест окнами без стёкол, — излюбленным местом детишек, игравших в казаков-разбойников, партизанов, разведчиков, космонавтов и бандитов — смотря по эпохе.

             Баню посещали и забулдыги, которых настигла срочная интимная нужда и при этом необходимость стеснительного укрытия.

             Отгородившись забором от огромного города, небольшой посёлок жил своей жизнью, где все, как в деревне, хорошо знали друг друга, например:

             Игнаш, костляво-сухощавый, с седой колючей щетиной на щеках, в сереньком латаном пиджачке, сидевший на одном и том же излюбленном месте — на лоснящейся засиженной лавочке под грушей, щурясь и улыбаясь бессмысленно, как дурачок на паперти, и солнышку, и прохожему, и зелёной мухе, безбоязненно присевшей рядом на лавку;

             Настька-толстуха, бочком выходящая из двери подъезда с мокрым бельём в тазу — на просушку, на развешанные общественные верёвки меж двух высоченных груш. На сохнущих белых простынях, как в театре теней, мелькают контуры листьев;

             Лёшка — мастер на все руки, в серой кепке с чёрным лаковым козырьком, кокетливо набекрень, из-под которой торчит упрямый рыжий чуб; вечно улыбчивый, с грязными ногтями. Лёшка — свой собственный, без всякой какой диспетчерской специалист нарасхват: кран ли течёт, половица ли скрипит, стекло ли разбили мячом паршивцы Колька с Толькой. Всё исправит-починит, а потом, намекающе кряхтя, потирая рабочими ладонями колени, усядется тощим задом на табурет на кухне, хозяйка поднесёт чекушку или «мерзавчик» «беленькой» вприкуску с хрустящим огурчиком — с прогнозом «чтоб справно всё работало»;

             Зинка-гадалка в бигуди и цветастой красной шали — главная сплетница, беззастенчиво врущая; но что интересно: всё, что соврёт, сбывается;

             Галька — безвредная дурочка, с ходу сочиняющая безобидную враль, в которую сама так крепко поверит, что и другие уже не сомневаются, настолько убедителен её честный взгляд и горячи доказательства. Галька, несмотря на кривое лицо и визгливый голос, кого-то всё-таки умудрилась обольстить: до загса дело не дошло, а вот лялечка, названная не по чину Виолеттой, на свет появилась;

             Пётр Петрович, а проще Петушок, с упрямо стоящим хохолком седины на макушке, любит сидеть на балконе в кресле-качалке на своём втором этаже, бычась сквозь очки, упавшие на кончик толстого мясистого носа, на прохожих, мальчишек с рогатками, на стайку сплетниц, возбуждённо трындящих по поводу очередного подорожания колбасы или просто тренькающих новость; на почтальоншу, которая волочит в сумке-тележке бестолковую макулатуру рекламы. Петушок любил почитать газетку, раскачиваясь в кресле, но, убаюканный и пригретый солнышком, задремлет, по-стариковски аппетитно похрапывая в усы, закрученные колечком;

             Аннушка — живенькая сухонькая бабулька, с кошёлкой бегущая в магазин за капусткой или хлебушком так резво, что от неё шарахаются куры.

             Да-да-да, во дворе среди лужаек и вольной травки прогуливаются курочки, за которыми семенит стайка пушистых, как одуванчики, цыплят, нежно пересвистываясь; вокруг своего гарема гордо вышагивает исхудавший петух, готовый от старости трансформироваться в бульон.

             В посёлке прославился кот Геркулес, обслуживающий всех дворовых кошек и игнорирующий своё многочисленное потомство, шныряющее в изобилии по двору, лестницам, этажам, меж сараев. Упитанный Геркулес принадлежал Марии Михайловне, имеющей доход с кота, отданного соседям «на прокат» для своих неугомонных, орущих по случаю марта половозрелых кошек, сильно нуждающихся в услугах крепкого здоровьем кота, умеющего отстаивать свою физическую силу и любовную страсть в драках с соперниками.

             Всеобщее уважение имела Наталья Павловна, свой собственный авторитетный врач в барачном посёлочке, поскольку когда-то работала в регистратуре поликлиники и уверенно знала, чем отличается диарея от плоскостопия. К ней шли по пустякам, например: отчего после поллитры вдруг бок болит, не то что раньше? И по серьёзному делу, например: беременность ли это у Таньки или просто гороху переела?

             Словом, все и всё знали про всех, обсуждали новости своего и «внешнего» мира; молодёжь выходила по вечерам прогуляться к недалёкому пруду без ухоженных берегов и гранитного парапета: много чести для огромной лужи, на ряби которой покачиваются поплавками упитанные уточки, откормленные хлебушком детишками и жалостливыми бабульками.

             Всё народонаселение двора так и называло пруд — Лужей и часто, особенно в жгучие июльские дни, отдыхало в тени тополей, неразборчиво посаженных ещё пионерами в счастливую эпоху недостроенного коммунизма, смытую волной демократии и эгоцентризма.

             Возле Лужи назначались свидания, в густом кустарнике опохмелялись мужики, благо Универсам, впоследствии переиначенный в Перекрёсток, а затем в «ТЦ Плаза», находился тут же; у Лужи будущие молодые отцы выгуливали бережно жён, страдающих на третьем триместре кислородным голоданием.

             Зимой Лужа промерзала насквозь, на радость всем желающим конькобежцам погоняться друг за другом или, взявшись за руки, парочкой неспешно пересечь Лужу или степенно покататься по окружности.

             Наблюдающие за молодёжью консервативные старички-ретрограды (из той же эпохи научного коммунизма, постаревшие октябрята и пионеры), усмехались ехидно: нет, не помнят молодые про «гаги», «снегурки», «канадки» да скороходы, зато отлично разбираются в коньках моделей Париж Люкс, Мистерия флайк вельвет и Фэшион… А бывалоча… Эх!..

             В осеннюю слякоть заброшенная и облысевшая берегами Лужа одиноко пялилась в серое, такое же скучное небо. Бараки, комплексно-засыпные, промокали, начинали течь крыши, Марьяна Петровна утомилась получать заявки, а Лёшка — латать крыши.

             Зимой мужики собирали деревянными лопатами снег в огромную покатую глыбу, архитектурно ровняли, шлёпая лопатами, и заливали водой из чёрного шланга, протащенного от крана с первого этажа коммуналки барака №4 — на радость детишкам.

             Забота о будущем поколении — одна из благородных черт барачных жителей, особенно мужиков, поскольку, взрощенные своими отцами с помощью ремня, выросшие Кольки, Витьки, Петьки теперь отыгрывались уже на своих пацанах, словно в отместку за выпоротое детство… При этом, зажав коленями воспитуемого орущего сынка, убеждали, что «меня пороли — я человеком вырос, вот я и тебя человеком сделаю».

             Однако библиотекарша Елена, нервно поправляя очки, спадающие с переносицы, гневно пыталась вмешаться в воспитательный педагогический процесс, укоряя молодого отца, что времена инквизиции прошли, что есть другие меры воспитания, на что, краснея, получала один и тот же ответ: своих заведи, тогда и воспитывай, как хошь!

             А краснела Елена потому, что была не замужем, а очень хотелось, а уже за тридцать перевалило, на горизонте ничего не сияло, не светило, поскольку Елена-«спичка» несколько хромонога, не могла похвастаться женскими полными окружностями и надеялась на чудо: когда-нибудь кто-нибудь оценит её красивую душу и умение варить макароны.

2. Космос
 
             Однажды Зинка-гадалка после увиденного сна напророчила, что скоро придёт конец баракам: она чётко видела во сне, как под ударом ковша экскаватора по бараку слетел с балкона дремавший Петушок, вместе с креслом-качалкой, очками и усами, как разбегались в панике куры, а Геркулес, сверкая розовыми пяточками, удирал со скоростью ветра, даже опережая его, в ещё не сломанную баню… Вопила Марьяна Петровна, голосила Галька. Нашлось во сне Зинки и место для Аннушки: та залезла в подпол, инстинктивно вспомнив немецкую бомбёжку в далёком раннем детстве…

             Словом, не поверить гадалке Зинке было трудно, но, однако, всех озадачил вопрос: ну сломают бараки — а нас-то куда?

             Управление мосжилхозяйством схватилось за голову: когда совершенно случайно выяснилось, что комплексно-засыпные бараки эпохи очень раннего социализма подлежат сносу, то, подсчитав количество «голов», которых надо куда-то выселять, Управление одно за другим собирало совещания, выбивая в высоких инстанциях квартиры для обитателей бараков, поскольку коммерческая недвижимость и застройщики пустили слюнки на дорогую освобождающуюся столичную землицу.

             А совершенно случайно выяснилось это так: Настасья Ивановна, жиличка барака №3, поссорившись с Марьяной Петровной по случаю обсчёта за электроэнергию (по старинке — «плата за свет»), решила сама поехать в Управление мосжилхозяйством искать справедливость, напоролась на главбуха, а тот, уставившись в прописку в паспорте Марьяны Петровны, никак не мог осознать реальный факт существования комлексно-засыпных бараков.

             — Товарищ, — начал воспитанный главбух старшего поколения, но, заметив, что Настасья Ивановна поморщилась, изменил термин:
             — Сударыня… то есть голубушка… ну то есть уважаемая госпожа Корытина, — Настасья Ивановна гордо задрала второй подбородок вверх, — дело, видите ли, в том, что ваших бараков не существует уже лет как двадцать, вас давно снесли…
            
             Возмущённая Настасья Ивановна, тараня мощной грудью смущённого главбуха, буравя гневом его очки, законно возмутилась и даже перешла на крик:

             — То есть как это снесли?! Как это «не существует»?! Может, и  я  вам мерещусь? Так я другой раз приду, да со всеми барачными! Что вы тут глупости говорите?! У меня в бараке сын вырос, женился, а внучка уже школу кончает!! А он говорит, что мы не существуем, а?! — Настасья Ивановна обиженно призвала в свидетели рядовых дам-бухгалтеров, сидящих здесь же, за соседними столами конторы и внимательно прислушивающихся к горячему монологу жертвы барака.

             Главбух тупо рассматривал штамп прописки в паспорте Настасьи Ивановны: прописка есть, а дом не числится на карте Москвы…

             Вернувшись домой, Настасья Ивановна начала бегать по баракам, истерично оповещая всех о том, что их всех выписали в пустоту, в Космос, что надо строить, по традиции революционных прадедов, баррикады на ближайшем проспекте, дабы их посёлок наконец-то заметили и переселили в человеческое жильё, с нормальным сортиром, исправно и круглый год работающим, с краном горячей воды, причём без ржавчины.

             И когда выяснилась истина, благодаря Настасье Ивановне, вскоре посёлок барачий посетила комиссия — и вот вещий сон Зинки начинал обретать реальные очертания.

             И верно: в бараках даже с виду не всё было благополучно. В каждом — всего восемь коммунальных квартир, но жильцы настолько привыкли к условиям проживания, вернее их отсутствия, что не роптали, не взывали мольбы к Управлению, подпаивали Марьяну Петровну — и жили-поживали, даже некоторые добро наживали, и весьма приличное.

             Но пришло время, когда, как говорил классик марксизма-ленинизма, низы ну совсем уже не хотели, а верхи уже ну никак не могли устоять против слома средневековых бараков.

             Ну, например, допотопный сортир всё-таки присутствовал, но слив происходил не по желанию освободившегося от естественной нужды, а по собственному капризу бачка: хочу солью воду, а не захочу — и не буду. Упрямая ржавая конструкция столетней давности с железной цепью, похожей на кандалы, с таким шумом и шипением набирала воду в бачок, торчащий у потолка, что Мурзик, пригревшись на подоконнике кухни, рядом с сортиром, поводил ушами, как конь от навязчивых мух, и даже на улице не стала слышна перебранка Люськи и Зинки по поводу места частной простыне на общественной верёвке.

             Ванны не было вообще, то ли по забывчивости, то ли бараки предусматривались как времянки, а возможно, ради экономии при строительстве кто-то умный решил: жирно будет ещё и ванные комнаты впихивать в комплексно-засыпные…

             Ну ладно, спасибо хоть газовые плиты поставили, и даже с духовкой, в которых изредка пеклись пироги, но в которые, особенно зимой, в холода, переселялись из щелей, тумбочек, шкафов — рыжие и чёрные тараканы, где плодотворно увеличивали своё мерзкое население, в сотни раз превышающее жителей всех бараков.

             Далее комиссия, шарахаясь от ползающих по стенам тараканов, а то и пузатых сытых клопов, обошла коммунальные комнаты, в которых молодожёны, скрывая свои горячие намерения страсти, обособились из приличия самодельной фанерной стеночкой от родителей.

3. Мечты сбываются!

             Комиссия Управления, осмотрев санитарно-гигиенические условия проживания, а точнее, их отсутствие, во главе с председателем Ольгой Сергеевной, закрывающей носик батистовым платочком, благо вонь из клозета благоухала по всей квартире, — комиссия пришла к единодушному убеждению, что «так жить люди не могут». Это расплывчатое, хотя и не без эмоций решение было оглашено в Высокой инстанции — и дело закипело!

             И вот гадалка Зинка, сколотив общество единомышленников, запророчила дальнейшую судьбу бараков и жильцов. Постепенно к стихийному собранию возле барака №7 подходили, подбегали или подскакивали вприпрыжку всё новые члены сообщества; никто никого не слушал, и в то же время все слушали всех.

             Галька визжала, бия себя кулаком в худую грудь, что всех барачных переселят в один дом в пятьдесят этажей поближе к Красной площади — заслужили вековым терпением! Толпа разделилась на тех, кто поверил сразу, и на тех, кто вообще никому и ничему не верил.

             Глуховатая от старости Аннушка в сереньком платочке, прикладывая ладонь к ушку, вертляво крутится в толпе, задавая всем один и тот же вопрос: «Ась? Ась?» На неё не обращают внимания, горячо обсуждая множество проблем: враньё ли, что дадут каждому по квартире? И когда? И где? И как расселять будут — по головам или по семьям?

             Петушок, поддерживая очки, не выдержал и спустился с балкона вниз, присоединившись к бурлению толпы под грушами, и поинтересовался у Елены-библиотекарши: а его опостылевший шурин-забулдыга тоже будет прописан с ним, Петушком, или же их раздельно приватизируют?

             Больной для всех вопрос подкинул Пётр Петрович толпе! Однако сметливая Назаровна, гневно поправляя узел платочка, воскликнула, что, мол, шурин по зяте — не наследник!

             Это всем понравилось, начали жаловаться друг дружке кто на папашу, что целыми днями дрыхнет без задних ног в обнимку с бутылкой; кто на братца, что от него толк один — зубы скалить; кто на перезрелую сеструху-кобылищу, которая того и гляди «понесёт от кого ни попадя», и что же — всех в одну кучу, то есть в одну квартиру поселят?! Надо бы — по семейным парам, чтоб врозь жить, а не фанерной стенкой отгораживаться…

             Гнаша скалил в доброжелательной улыбке последний сохранившийся зуб, радуясь «обчеству», которое то ли хоровод затеяло, то ли на демонстрацию собирается по поводу Первомая.

             О Первом мая, как и о 7 Ноября, уже забылось, ушли в историю праздничные площади, заполненные разноцветной толпой с гармошками и надувными шарами, красными флажками и прочими атрибутами народного гулянья, — зато объявленный ныне всеобщий выходной по поводу независимости родного отечества непонятно от кого дружно сплотил мужиков за столиками, ими же сколоченными, где под честный рОзлив пива или водки по стаканАм затеялся разговор про Америку-заразу, которая весь мир баламутит, про безразмерный доллар, глотающий рубли, а после третьей распитой родимой переходили на личности, забыв, что они — русские братья; удары кулаком промеж глаз сопровождаются выкриками тезисов народного фольклора, и вот уже со всех подъездов резво выбегают жёны, каждая за своим охломоном, разнимая и уводя домой муженька с фонарём под глазом или вывихнутой скулой, жалеючи укладывают на диван: «Проспись, ирод».

             Наутро никто из мужиков не помнит ни драку, ни обиды, тем более неясно: кто с кем и против кого дрался, а главное — за что?

             А врач Наталья Павловна (бывшая работница регистратуры), обегая барачные квартиры, лепила пластыри на лица страдальцев за правду, утомлённых дракой, и, чувствуя в себе нерастраченный дар художника, раскрашивала «мольберт» лица зелёнкой: мазанёт — отпрянет, рассматривая свою зелёную живопись: удачен ли мазок?

             За свои старания Наталья Павловна немедленно вознаграждалась супругою побитого мужа баночкой квашеной капустки или яичками от собственных курочек, что вольготно разгуливали по двору, или, в конце концов, стопариком за скорое выздоровление пострадавшего. Наталья Павловна не отказывалась: грешно отталкивать руку дающего…

4. И вот началось…

             Барак №9, задушенный сиренью, высаженной по периметру стен, — особенный, стоящий несколько в стороне от других комлексно-засыпных.

             Кстати, никто, даже управительница Марьяна Петровна, не знал: почему и чем, собственно, их деревянные домишки засыпные? И совсем неясно, почему — комлексно?

             Мужики, когда по вечерам бились насмерть в домино, иногда поднимали эту тему; рассуждения были утомительны, то есть, как говорится, «без поллитры не разберёсся», немедленно посылали гонца в универсам, а впоследствии «ТЦ «Плаза», — и темы бесед становились разнообразнее.

             А как хорошо сидеть под старыми грушами, у всех лица — оранжевые от щедрого даже на закате июльского солнышка, приятно слышать мирную возню своих малолеток в песочнице, принюхиваться к запаху из барака напротив свежепечёного Нюськиного пирога, умиротворённо любить всех и вся, даже заразу-комаров, которых то и дело шлёпаешь по лбу и шее.

             «Хорошо как, Вась, а?» — «Ага, хорошо сидим, Толян». И самый мудрый из всех выскажет всеобщую правду: «Сидим же не для чего иного, как для дружного компанства».— «А то».

             Но вдруг мирную дремоту в тенёчке нарушил львиный рык из барака №2:
— Мать!! Дай полтын!!!

             Это Димусик, сынок Полины, проспавшись, незаслуженно требовал на опохмел, угрожая криком.

             Мужики расстроились, мешая клавиши домино:
             — Ну всё, пошёл на лыко гору драть!
             — Ударить дурака, да жаль кулака!

             Поля (Полина Ивановна) — усталая от горя, горечи и стыдобства старушка, тупо привыкшая к несчастьям, вздрогнула и жалобно отпиралась от сыночка, ссылаясь на маленькую пенсию, давление и хворобу в спине.

             Но у Димусика горело нутро так, что либо его тушить, либо кого глушить…

             Мужики, покачивая головами, не знали, кого больше жалеть: то ли Полю, пискляво оправдывающуюся перед сыном-пропойцей, то ли Димусика, страдания которого по причине похмелья были, в общем-то, знакомы всем мужикам, но не в такой же степени исступления.

             Сорокалетний Димусик, поняв, что от матери полтины не дождаться, вдоволь наоравши на неё, выскочил из дому — шататься по двору или окрестностям, искать удачи, а может, и примкнуть к какой-нибудь уже сложившейся компании, где можно на халяву поживиться хоть бы глотком, после чего, ожив, строить интересные планы, например сходить к Луже и там приставать к незамужним молодичкам — покочевряжиться, покрасоваться, потрепаться об чём, а то и ущипнуть за бочок какую-нибудь кралечку под всеобщий игривый хохот…

5. Поля и Мотька

             Сын Димусик ушёл, Полина, вздохнув, поднялась с крашеного табурета, оправляя ладонями длинную юбку. Надо чем-то занять руки, чтобы в голове было пусто, без мыслей, но в доме порядок, чашечки в дружбе с блюдечками аккуратно расставлены в буфете, доставшемся Поле как приданое ещё от бабушки.

             Эва! Буфету уж не меньше полтораста лет! Сейчас таких уж нету: дуб морёный, дверцы резные с квадратными стёклышками, ящики выдвижные да тумба.

             Как тогда радовались Поля и Костя, муж молодой разлюбезный, такому дорогому подарку! Как завидовала соседка Мотька! Всё вместил буфет — и посудку, и чашки, и тарелки, и плошки, и ложки, да и кастрюльки со сковородками!

             Мотька Полю допекала: язва большая да сплетница, а как беда вышла на заводе и не стало Котеньки, Мотька поуспокоилась грешить против вдовушки…

             Очумела от горя молодая вдова, да сына рОстить надо, работать устроилась уборщицей в универсам. Обрушилось на Полю одиночество, ещё пуще за Димусика цеплялась, щёчки зацеловывала, глазки, а сынок уворачивался, толкался, в живот пихал: «Отстань!»

             Ну как не баловать кровинушку родненькую, мужниного наследника?.. Пряник совала, своё штопала-донашивала, но Димусику новую обновку справит. А вырос сын, вот уж и на пиво да курево вначале просит, потом — требует. Вздохнёт Полина, утрёт уголком платочка глазки да и достанет из потайных закромов денежку: на, сынок, лишь бы тебе хорошо было, гуляй.

             Ответственность чувствовала Полина перед Котенькой ушедшим — за сына, память изворошила душу, истрепала сердце болью тоскливой, но — жить надо!.. Ради Димусика.

             С Мотькой подружились даже, у обоих сыновья в мужескую силу вошли, обе — вдовые, но Мотька с сыном Пашкой строга: изредка, спать заваливаясь, «по дороге» затрещину сыну взрослому залепит — для острастки, чтоб мать чтил.

             А вот с Димусиком горе: год уж не работает, а и хороша ему жизнь беззаботная, на пенсию материнскую жить. Мать-то молчала, последний кусок сыночку отдавала, а сама на краешек табурета сядет, да хлебушек пожуёт, но об жизни задуматься — боится.

             Но всё-таки задумалась: страшно из родного барака в новую квартиру переезжать, новое-то начинать в такие-то годы трудно, здесь вокруг — люди знакомые, родные читай: то Зинка заскочит-натреплется про чудеса какие, то Наташка-врачиха забежит, о здоровье спросит, то Лёшка раму поправит (Димусику-то не до того), да и Мотька всё ж рядом, не так страшно одиночества…
А там, в доме новом? Кто про кого что знает?

6. Хлопоты

             В бараках заполошная жизнь установилась: ордера смотровые все получили, уже знали, кого куда раскидают, в какой район. Кому однокомнатную, кому и двушку.

             Валька-молодица пристала к Егорычу, чтоб ей двушку уступил, а то ей только одна комната и светит, а вдруг когда-нибудь дитё у ней зачнётся же?! Егорыч слепенькими с похмелья глазками пытается Вальку рассмотреть, но сосредоточить взгляд на ней не может, слаб ещё со вчерашнего загула со товарищи, но всё-таки сообразил наконец, чего от него хотят, головой замотал в отказе.

             Валька, не вслух поминая чёрта, заботливо усаживает костлявого старикашку на лавочку, кепочку засаленную даже поправила, чтобы головку не пекло: тебе, говорит, не очень нужно, а мне — жуть как надо!

             Но поняв, что толку не добьёшься, зло надвинула злодею кепочку на торчащие жёлтые уши, крякнула с досады — и помчалась гнев изливать к подружке Любе, да та сама в переживаниях: квартиру ей дают вместях со свёкрами, опять со злыднями жить, век со стариками доживать, а как они с мужем Толькой о собственном доме мечтали!!

             Лучше всех Марьяна Петровна устроилась: ей аж трёшку дали! Ну конечно, она же ходы-выходы знает, к кому как подойти. Но взгрустнулось ей: больше она не командирша, не управительница, в новом-то доме заслуги её кто чтить будет?

             Собрались барачные нечаянно во дворе, на лавочках расселись, причём трезвые, да вдруг взгрустнулось всем: столько лет вместях жили, как сроднились! Любанька даже вслух пожаловалась: мол, с кем же теперь поругаться-то будет?

             Настасья Ивановна, из-за которой все события и начались, смешком ехидненьким Любку попрекнула: мол, ты и в новом доме найдёшь к кому придраться!
Хихоньки да хахоньки, но всё равно каждый задумался.

             А вот уж и вечерело. Небо фиолетовое серебряные звёздочки показало. Из барака напротив, с первого этажа, жёлтый свет лампочки высветил чёрного Геркулеса, в раздумье сидит — не шелохнётся, словно понимает: свободе — конец! Запрёт хозяйка в квартире — прощайте, травка да лужок, вместо них — лоток, да и кошек общественных не обиходишь более…
Не расходится народ: жалко чего-то стало.

             И вот когда белый платочек Аннушки едва развиднелся под чёрными грушами, когда остывающий ветерок зябкой прохладцей ночной подул и упал-затерялся в цветочной клумбе, — решились расходиться, как вдруг…

7. Мать

             Полина спину не могла разогнуть: будто кол встрял в пояснице, не шевельнуться. Мазь бы какую, да не дойти до шкафчика, и просить некого: Мотька во дворе, на «собрании», а Димусик с погулянок ещё не вернулся.

             Да и какой вернётся-то… Опять сердитый, опять руки распустит, уж сколько она, Полина, терпела от него побоев. Маленький был — пихался, толкался, а вырос — вообще ласки не дождёсся.

             Шаги Димусика тяжёлые за дверью в коридоре услышались: вернулся родимый, мазь подаст, полегчает тогда-то. Но он вернулся не просто сердитый, а воспалённый злобой: денег мать дала мало, приятели из компании выгнали, а девки… Те смеются над ним, нищим, в открытую, никому он не интересен, не нужен.

             Встал Димусик в проёме двери, руками подпирает стены.

             — Димочка, ты мне бы мазь подал, нет мОчи, как спина болит, подняться не могу, сынок.
             — Мазь? Тебе нужна мазь?? Щас, — дыхнул злобою.

             Мотька уже в барак входила, дверью сильно хлопнув, да звуки странные услышала, будто выл волк…

             Мотька заглянула в распахнутую дверь комнаты Полины — да схватилась за грУди, не сразу закричала, попятилась в ужасе: Димусик сидел на стуле, обхватив голову руками, раскачиваясь, уставившись в пол, и выл:
             — Не я это, не я-а-а…

             Полина лежала на полу, раскинув ноги и руки: нож вошёл ей глубоко в бок.

             Брызгая кровавой пенной слюной, мать, завидя Матрёну, прохрипела: не он это, не он! Я сама!!