Девушка, не ставшая 3-й. Ч. I гл. 1-9

Ольге Д. -
с благодарностью за все,
чего не было 40 лет назад.


«И сказал Хусий Авессалому: нехорош на этот раз совет, который дал Ахитофел».
                (2 Цар. 17:7)

Часть I

1

От вокзала «Дрезден Главный» до студенческого общежития, где располагался «Интернационале Бригаде Лагер», мы шли пешком.
Дрезденский вагон скорого поезда № 246 сообщения «Ленинград - Берлин» прибыл рано утром.
Солнце висело низко, било в глаза; за нашими спинами на асфальте переплетались длинные тени.
Спешить было некуда, мы плелись медленно, глазели по сторонам.
Со стороны наш «Фройндшафт» напоминал трофейную команду.
У каждого из «бойцов» имелся чемодан или сумка – у девиц даже не по одной - но личный багаж составлял лишь малую толику.
Основной объем составляли общие запасы.
Согласно договоренности, по будним дням нас обещали кормить обедом на работе и ужином в студенческой столовой.
Завтраки и пансион выходных оставались нашей заботой.
Поэтому при подготовке к отъезду была сделана калькуляция, отряд закупил провизию.
Через две границы мы привезли добрую тонну круп, макарон, тушенки и прочей дряни, к которой в обычной жизни я бы не притронулся.
Помимо продуктов, позванивали ящики с водкой.
Провоз алкоголя подчинялся строгим правилам, командир приказал купить по две разрешенных бутылки на человека.
Целевым назначением запаса считались вечеринки, где предполагалось угощать скупых немцев с широтой русской души.
Но, еще в Ленинграде распознав соотрядовцев, я не сомневался, что эту водку они вылакают сами.
На Варшавский вокзал, откуда уходил поезд, груз возили целый день и складывали у перрона, оставив охраняющего.
В Германии все получилось легче, не потребовало нечеловеческих усилий.
Мы погрузили неподъемные припасы на багажные тележки – огромные и удобные, которые можно было катить куда угодно с условием возврата на вокзал.
Веселый немец Хольгер из штаба интербригад, встретивший нас у вагона, говорил по-русски лучше, чем многие русские.
Он сказал, что Юрий-Гагарин-Штрассе ответвляется на ближайшем перекрестке, и до общежития идти меньше километра.
Я жил в лучшем на свете городе – Ленинграде.
Я любил его как ничто, не представлял жизни в ином месте.
Но я шагал по Дрездену и понимал, что тут тоже прекрасно.
В чем-то здесь нравилось даже больше.
Небо было выше и прозрачнее, солнце ярче, дома белее, а тротуары чище.
Люди одаривали улыбками, каких не мыслилось в СССР.
И навстречу и попутно шли женщины - много женщин; все казались молодыми.
В моду года вошли особые юбки.
Трехъярусные, они были очень короткими.
Голые ноги ласкали глаз и дарили надежду.
Нынешним летом надежду дарило все.
Это «все» было связано с женщинами.

2

Стоял август тысяча девятьсот восемьдесят третьего.
Почти год как умер Брежнев, в стране поползли изменения.
Я учился в Ленинградском университете.
Мне было двадцать два года, я перешел на пятый курс математико-механического факультета – который в те времена уже располагался за городом, между Старым Петергофом и Мартышкино.
В конце июля я вернулся с военных сборов, где завершил средне-специальное военное образование.
Через год – по окончании университета – я должен был получить военный билет офицера запаса, стать инженер-лейтенантом.
Клубились нехорошие времена, продолжалась Афганская авантюра.
Сейчас тучи сгустились, как никогда.
По углам поговаривали, что весь наш выпуск заберут в армию.
Младших офицеров не хватало, заткнуть дыры в армейском Молохе могли даже такими никчемными кадрами, как вчерашние матмеховцы.
Впрочем, совсем никчемными мы не были.
Мы относились в ракетным войскам и артиллерии, по военно-учетной специальности «5002» каждый из нас являлся командиром пусковой установки оперативно-тактической ракеты.
В обиходной номенклатуре комплекс назывался «ОТР-22», настоящее обозначение было секретным, его запрещали произносить за стенами военной кафедры.
Ракета являлась идеальным оружием.
Твердотопливная – с двигателем на пороховых шашках – она не требовала заправки, была готова за секунды, а вездеход «Ураган» позволял ударить из любой точки.
На сборах нам показывали подготовку к пуску.
Поднимающаяся в вертикальное положение с ложемента, ракета вызывала однозначную реакцию.
Впрочем, если в двадцать лет любой банан не ассоциируется с фаллосом, а любая булочка – с вагиной, то не стоит продолжать саму жизнь.
У меня ассоциации были еще глубже.
Пенис, вышедший на оргазм, не поддается контролю; эякуляцию можно прервать, лишь его отрезав.
Эта ракета вела себя точно так же: после запуска не управлялась, остановить ее можно было, лишь сбив с перехватчика.
После практики на полигоне любой из нас оказывался востребованным, попадал в разряд военного мяса.
С учетом того, что пусковая установка являлась одноразовым оружием, поскольку мгновенно засекалась противником, отправка в Афганистан означала билет в один конец.
Однако мне такой вариант не угрожал.
Я имел планы: амбициозные, но реальные.
Еще на втором курсе я пристроился на кафедру высшей алгебры и теории чисел, занимался с одним и тем же руководителем.
По окончании университета я должен был поступить в аспирантуру.
Это спасало от бед: евреев и аспирантов служить не забирали.
Я собирался защитить как минимум кандидатскую диссертацию, остаться на кафедре и прожить жизнь без бед.
Я знал, что зарплата доцента составляет триста двадцать рублей.
При условии среднеинженерных ста десяти, вариант сулил если не золотые, то хотя бы  серебряные горы.
Конечно, какой-нибудь шахтер, знающий лишь таблицу умножения, получал тысячу.
Но в стране победившего пролетариата именно такие сидели на вершине пирамиды.
Смысла состязаться с ними я не видел.
Тем более, что все полученное гегемоны возвращали государству за пропой, а сами ходили с полубритыми рожами и в отрепье.
Свою нишу я определил себе сам.

3

В общем, я был молод, здоров и полон планов на будущее.
Идя по солнечному Дрездену, я ощущал это будущее, как никогда.
Тому были и частные причины.

4

Мы жили на улице Марата – около Невского проспекта, в квартале от метро «Маяковская», в сердце цивилизации.
Квартира, некогда выгороженная из второго этажа после экспроприации владельца, была трехкомнатной коммуналкой при четырехметровых потолках и одних соседях: старухе с незамужней дочерью.
Номер квартиры и номер дома в сумме давали «13».
О числовой каббалистике я не думал.
Она казалась несущественной.
Родители искали варианты, чтобы переселить соседок куда-нибудь в Купчино, а их комнату присоединить к нашим.
Концы не сводились: не хватало связей на нужных уровнях.
Вернее, не хватало деловой хватки и умения поступиться чем-то малым ради большого.
Папа был химиком, кандидатом наук.
Мама преподавала высшую математику в военном училище с неприличной аббревиатурой «ВПИСКУ».
Оба были праведными, как церковные кружки для сбора пятаков.
Порой я даже удивлялся, как их угораздило родить меня.
Когда я вступил в возраст важнейших интересов, мама принялась промывать мне мозги химерой добрачного целомудрия.
Сама холодная, как пикша, она внушала, что я должен жениться на «самой лучшей девушке в мире» - причем познать ее лишь после свадьбы.
О прочих женщинах речи не шло; основой маминой системы взглядов была не только моногамия, но и уникальность полового партнера.
До определенных пор я ей верил.
Я жил в каком-то сексуальном староверстве.
Это, конечно, было странно.
На матмехе девчонок училось примерно столько же, сколько парней.
Среди них имелись и красивые и умные - и доступные.
Но у меня не было даже просто «девушки»; не было никого, кроме единственного близкого друга.

5

На полгода моложе по возрасту, он учился на год позже – был не математиком, а механиком, собирался специализироваться по аэрогидродинамике.
Мы познакомились в стройотряде «Вектор», где оказались в одной бригаде.
В то лето я окончил второй курс, он - первый.
Друг имел простое русское имя, но я окрестил его Готтфридом.
Я был очарован Ремарком, которого читал, не без труда раздобывая в университетской библиотеке.
В моей жизни не находилось капли романтики, но я надеялся на грядущее, примерял образы к окружающему.
Всяческие Дартаньяны рассеялись в подростковом дыму, моими кумирами стали герои «Трех товарищей».
Внешне друг не походил на Ленца, но напоминал его харизмой и умением поговорить; второго такого златоуста я не знал.
Высокий – на голову превосходящий немаленького меня – он был Готтфридом в лучшем из возможных вариантов.
Дружба с ним наполняла серьезным пониманием жизни.
В отличие от меня, Готтфрид не был маменькиным сынком, опасающимся лишний раз чихнуть против воли родителей.
Мать его осталась в другом городе, отец со второй женой обосновался в Ленинграде.
После многих перипетий Готтфрид имел жилье: комнатку небольшую, но свою.
На третьем курсе он уже подумывал о женитьбе.
Коммунальная квартира, где жил друг с единственным соседом – добрым пьяницей, находилась в полукруглом желтом доме около Обуховского моста.
Окуджава воспевал эти места, возвышенно и претенциозно.
Юнкерами мы не были, по Фонтанке не гуляли.
Мы просто поднимались к Готтфриду, садились за стол, зажигали свечи и до позднего вечера обсуждали околофилософские проблемы, поглощая сухое вино и поочередно бегая в туалет.
Иногда, напившись до полутыку, я оставался на Фонтанке.
Мама не выражала восторгов, но право бывать у друга я все-таки отстоял.
Подобные ночевки сопрягались с риском для жизни.
Над диванчиком, где я устраивался, висели  книжные полки, а Готтфридова способность что-то прикрепить так, чтобы все не обрушилось на голову, была сомнительной.
Мой друг и хозяйственность являлись несопоставимыми сущностями.
Однажды он приволок чью-то старую кухонную тумбочку с вырезом под раковину, решив пристроить у себя.
Эта рухлядь простояла в углу целый год; обратно на помойку ее вынесла девушка, на которой Готтфрид собрался жениться.

6

На факультете мы общались каждый день.
Мы не просто были лучшими друзьями.
Мы не просто понимали друг друга с полуслова и мыслили сходными категориями.
Мы были взаимными инкарнациями; мы исповедовали одни и те же истины, нам нравились одинаковые девушки.
На Готтфридовой будущей жене я женился бы сам, не познакомься он с ней первым.
Частенько после занятий, мы вместе ехали в Ленинград.
Электричка от станции «Университет» до Балтийского вокзала шла сорок с лишним минут; мы успевали наговориться досыта.
Иногда с нами происходили казусы, в которые не поверит приземленный человек.

7

Однажды в конце семестра, перед началом сессии, мы возвращались по домам.
Вернее, я ехал домой, а Готтфрид спешил на свидание с девушкой.
Майский день был жарким, ветер свистел в опущенных окнах, но мы все равно задыхались.
Я почувствовал, что умираю от жажды, и предложил выйти в Новом Петергофе, где около готического вокзала стояли ряды автоматов с газированной водой.
Электрички из Ораниенбаума, Большой Ижоры и Лебяжьего ходили каждые десять-пятнадцать минут, а мы имели сезонные билеты.
Друг говорил, что лучше ехать без остановок и купить мороженое – уже в Ленинграде на Балтийском вокзале, где оно имелось десяти сортов.
Я настаивал, он сдался.
Мы вышли из душного вагона, спустились на прокаленную площадь, ринулись к вожделенным автоматам.
Около них, как всегда, темнели пахучие лужицы, над которыми вились осы.
Я без проблем выпил три порции газировки с лимонным сиропом.
Готфриду не повезло.
Одна из ос залетела прямо в стакан.
Он ее не заметил и случайно раскусил.
Умирая, оса ужалила.
Мы не успели подняться обратно на платформу – под кружевные навесы с остатками газовых фонарей – как у Готтфрида разнесло щеку, сделав его похожим на персонажа американской комедии.
На оставшемся пути вагон едва не слетел с рельс от многотонной брани, которую, еле ворочая языком, друг обрушивал на мою голову.
Насчет того, как прошло свидание, я потом не осмелился спросить.

8

В другой раз, собираясь к Готтфриду, я заглянул в «стол заказов» на Малой Садовой и купил сыр сулугуни – довольно дефицитный и достаточно дорогой.
С белым сухим «Алиготе» он стал бы божественной закуской.
Однако, когда мы сели за стол и откупорили первую бутылку, Готтфрид категорически заявил, что просто так сулугуни не едят.
Согласно заверениям его одногруппника-вьетнамца, этот сыр нужно сначала сварить, а только потом подавать на стол.
На мои возражения, что пигмей из джунглей, где едят пиявок, вряд ли может разбираться в грузинских тонкостях, друг лишь махал руками.
Переубедить его не удалось.
Готтфрид достал аптечную марлю, завернул несчастную лепешку и поставил вариться.
От той осклизлой гадости, которая получилась в результате, мы отщипнули по кусочку, прочее отправили в мусорное ведро.
Подобных историй можно было вспомнить миллион.
Мы с другом стоили друг друга.
Каждый из нас был частицей второго.

9

Я завидовал самостоятельному Готтфриду, но сам долго ни на что не решался.
В девственниках я переходил лишних шесть лет, бездарно потратил лучший период жизни.
Нынче я разговелся.
Презрев мамины догмы, я познал женщину, и даже двух.

=====
Следующие главы - http://proza.ru/2024/08/17/287