Ключи и замки. Часть 4, глава 2

Глава 2.  Пустота
    В моей постели и даже рядом никого не было, ни в спальне, ни в во всех моих покоях. Никого, кроме рабов. Я был один. Поднявшись, я огляделся, будто знал, что ее нет. Я словно еще до пробуждения знал, что Ли нет рядом, я еще во сне почувствовал пустоту. Пустоту. Чудовищную, страшную, гулкую, звенящую пустоту. Она звенела во мне ещё во сне. Мне кажется, я и проснулся так рано от этого звона.
    Хуже всего было то, что я не мог никого спросить о Ли, до такой степени это было унизительно, не знать, где моя жена. Но, приняв ванну, и садясь завтракать, я всё же не выдержал и спросил:
     — Госпожа Ли проснулась? — я постарался придать голосу легкость.
     — Я сейчас узнаю, — сказал один из рабов и бесшумно исчез.
     Через несколько минут он вернулся, пока я без аппетита проглотил уже весь свой завтрак, состоящий из лосося нежнейшего копчения, яиц сваренных особенным образом под зелёным соусом по уникальному рецепту нашего повара, салата из свежих овощей, каши, булочек, свежевыжатого сока и кофе, но я видел это глазами, не чувствуя ни вкуса, ни запахов.
     — Госпожи Ли в покоях нет, её рабы сказали, она очень рано ушла куда-то, ещё на рассвете.
     — Куда? — нельзя было спрашивать, надо было сделать вид, что я знаю, что я в курсе и вовсе не удивлен.
     Я умел это все, меня так учили с детства, но я не справился, ни с собой, ни с голосом, ни со взглядом. Наверное, впервые в жизни. Хотя я всегда был взрывным и эмоциональным, но за этим я скорее прятал свои истинные чувства. А сегодня, сейчас, не смог. И сейчас я злился на себя за это, не потому, что кто-то заметил мою слабость, никто не видит, рабы, разумеется, не в счёт, перед самим собой, я впервые так взволновался и растерялся. Впервые в жизни. Впервые в жизни я был так растерян.
      Сдерживаясь, чтобы не бежать и хотя бы этим сохранить остатки достоинства, я отправился к покоям моей жены, думая о том, какой ошибкой было когда-то жениться вот так, две жены и обязанности перед обеими, что могла чувствовать ко мне Ли вследствие этого? Я не думал об этом до самого этого утра, потому что для меня все было прекрасно, потому что я был счастлив, особенно после того, как устранил этого назойливого раба Серафима. И вдруг… вдруг Ли куда-то ушла ни свет ни заря. Конечно, могла просто отправиться на прогулку, могла… но не рассвете же…
     Я так долго её хотел, видел во сне, воображал, когда бывал с Холлдорой… да, до этого дошло и давно. И не хотел показывать Ли, как я люблю её, люблю, я вдруг понял это вот сейчас. Это слово будто высветилось в моем мозгу. Но почему я не изменил образ жизни, почему я не перестал ходить каждый вечер от Ли к Холлдоре? Почему? Не хотел показывать, как велика стала её власть надо мной…
     Я вошёл в её покои, здесь всё, как всегда, но…
     — Куда ушла госпожа? — спросил я, понимая, что здесь не хватает не только Ли…
     — Утром… — немного растерянно проговорила одна из рабынь, склоняясь. — Мы… мы не знаем.
     — Вы не знаете… вы никогда ничего не знаете, тупицы, — зло пробормотал я. — Где эта… её рабыня… Кики?
     Они, переглядываясь, пожали плечами. Вот это то, о чем я говорил: я чувствовал, я сразу понял, что ее не просто нет. Ее вообще нет. Кики ее всегда торчала в покоях, а если её нет, то нет и Ли…
        И вдруг меня словно толкнуло в голову, я бросился вон из дворца…
       Ну конечно, конечно, его не было. Этого проклятого красивого садовника не было в ящике. И мне там сказали то, что я и так уже понял: Ли забрала его отсюда и сбежала. Не сомневаюсь, что сбежала. Если бы онаЯ даже подумать не мог, что она может это сделать. Даже подумать не мог, что она… Наглая, наглая дрянь! Бесстыдно выкрасть своего раба, своего карманного любовника, с которым имела наглость выйти за меня замуж…
     Со всей силы я ударил кулаком в стену, разбил костяшки, сумасшедшая боль… у меня даже искры из глаз посыпались, кажется, так говорят. Насчёт искр не знаю, но в груди от боли заломило точно, что уж говорить о разбитой руке, я приглушенно взвыл.
      — Господин, как же так, как же вы так… — испуганно бормотал лекарь, обрабатывая мне раны. — Трещины же в костях… придётся на процедуры ходить…
     У меня был уже перелом в пятнадцатилетнем возрасте, неудачно сорвался с обрыва, с друзьями поспорили, тогда пришлось ходить на процедуры заращивания трещин в костях. Под влиянием йоктотоков что-то там происходит с клетками костей, и они начинают ускоренно заращивать трещины и переломы. На этих токах было основано почти всё теперешнее лечение от инфекций до рака. Ну или вот, переломов. Процедура, надо сказать не безболезненная, но… терпимая вполне.
      Пока мне делали первую процедуру, я вспомнил, на кого я вправе излить свою злость. Я пока не решился послать погоню или хотя бы просто расспрашивать, куда и как отправилась моя жена, держать все семейные события в тайне меня научили ещё в детстве. В первую очередь надо было бы посоветоваться с отцом, как поступить, но он, конечно, отсутствовал, как всегда, когда он нужен, вечные эти очные тайные совещания, эти проклятые интриги, которые он поддерживал всё время своего правления против Вернигоров, со всеми, то больше, то меньше, но постоянно. Так что оставалось только дожидаться его.
     Прикусывая губы от боли, я чувствовал, как растёт моя злость, и, когда я влетел в покои этого Вернигора, дядюшки моей жены, я был готов проломить ему его красивую башку с идеально уложенными русыми волосами.
      — Где твоя племянница?! — взревел я, распахнув двери его покоев так резко, что они едва не слетели с петель.
     Спиной я почувствовал, что два его охранника сомкнули плечи, вставая за мной, если я сделаю что-то угрожающее их господину, они скрутят меня, и будут в своём праве, в покоях Вернигора я на территории Вернигора. И убить меня они вправе, если… Но нет, я буду умнее… Я вдохнул, чтобы побороть, владеющий мной гнев.
      Всеволод Вернигор медленно поднял на меня свои большие очень яркие голубые глаза. До чего же они все красивые в этом проклятом Вернигоре, климат, что ли, там такой? Так говорят, лютый…
      — «Где»?!.. — он несколько секунд смотрел на меня. — То есть как это, где?! Ты, кажется, о своей жене спрашиваешь? Откуда же мне знать?
     И как ни в чём, ни бывало он продолжил завтрак.
       — Гуляет где-нибудь, у вас тут красоты… я вот тоже к вулкану собрался после завтрака. Название… не выговорю, не буду даже пытаться. Так что… вспомни, она говорила наверняка.
     — Не говорила, — ответил я, снова закипая. — И никуда она так рано не могла отправиться гулять. Одна… Она сбежала! И ты, наверняка знаешь, куда!
    Чем больше я горячился, тем холоднее был он. Хотел охладить меня этим? Как наши ледники охлаждают наше солнце? И я буду терпеть?!
       — Сбежала? Что ты несёшь, Генрих? Куда ей бежать? — он небрежно качнул головой, качнулись волнистые волосы, кивнул рабу, тот налил ему кофе, влил изрядно сливок. — Сливки тут у вас… это потому, что климат такой или земля насыщенна минералами? Вода…
       — Прекрати! — вскричал я.
      Всеволод поддельно вытаращился.
      — Что прекратить? Хвалить ваших коров за отменное молоко? Ну изволь… хотя этим гордиться надо.
      Я не выдержал его издевки и ногой отшвырнул стол со всем, что на нём было, Всеволод остался передо мной как был в утреннем халате из богатого синего муара, у нас даже коронационная мантия беднее выглядит, чем этот его халат с золотым вензелем на кармане из русских букв ВВ, Всеволод Вернигор, комнатных туфлях на босу ногу из темно-красного сафьяна, тоже с какими-то вензельками, всё вышито тончайшим и искуснейшим образом, такие вышивальщицы, кажется, были только у них в Вернигоре, древние традиции возродили, все платья Ли, что были из Вернигора были так чудесно вышиты, ещё красивее и богаче, и, особенно бельё.
     — Ты… чего бушуешь? А? С ума-то сходишь?.. Случилось между вами что-то? — Всеволод поднял большие руки, белые крепкие запястья, поросшие волосами, белые длинные пальцы, ими он держал тартинку, оставшуюся от завтрака, разлетевшегося по полу со звоном разбившейся посуды.
      — Нет… — растерянно проговорил я.
      — С чего ты взял тогда, что она сбежала?
      — Уж поверь! Ни её, ни её этой Кики, ни ближних рабов. Этого… проклятого… как его там?.. Куда она могла двинуться?!
       — Я не знаю, куда. Ты мне скажи, куда! — пожал плечами Всеволод, вставая.
       — Это вы привезли мне невесту с довеском, с её любовником!
       — Ну-у, Генрих… не тебе жаловаться, — Всеволод, наконец, отправил в рот тартинку с нежнейшим сливочным сыром, будто вспомнил, протянул руки, раб подал ему чистую салфетку вытереть пальцы. Он снова посмотрел на меня: — Ты одновременно двух жен взял, думал, ты такой умный? Вот, теперь и расхлёбывай, конечно, гордой девочке, какой всегда была моя племянница, как и все Вернигоры, это не понравилось. Чего ты ждал?
       — Чего ж она молчала?!
       — А ты ее спрашивал? — Всеволод невозмутимо пригубил вина. — И вообще… верхом глупости было трогать её вещи. И портить к тому же. Представь, что кто-то перебил ноги твоему любимому коню, или сломал твой мобиль. Тебе бы понравилось? Сам в жены рабыню взял, считаешь, и Ли путается со своим рабом? Ли — Вернигор, наши женщины никогда не марались.
      — Ой ли! Все люди одинаковы, все используют рабов по назначению, — разозлился я ещё больше.
      Как мне надоела их проклятая заносчивость! Подозреваю, поэтому отец с такой настойчивостью противостоял им именно по этой причине, изворачивался и искал, как бы вывернуться из-под влияния Агнессы. Вот и сейчас этот прохаживался тут передо мной между разбитой и разбросанной посудой, потому что рабы не посмели убираться при нас двоих, со своей величавой походкой, он даже ростом выше меня, немного, но выше, красивее, сильнее, старше…
       —  Раб не человек, хотя любимой вещью быть, конечно: может.
       — И вещью, и… — начал я.
      Но Всеволод перебил, уже показав злость:
       — Не человек, но ты женился на рабыне, почти уравнял её с Ли. Уравнял её с Ли! — он повысил голос. — Моя тётка промолчала, хотела заручиться вашей поддержкой, а ты нагло воспользовался, чтобы протащить свою наложницу на престол, чтобы посадить рядом с Ли! Как в голову-то пришло? Хлебай теперь щи лаптем.
       — Что? — я не понял последней фразы вообще, что такое «лапоть» и «щи», а тем более «хлебать» я не знаю. Даже не слышал.
       — Ничего, — отмахнулся Всеволод. — О погоне и не думай, никто не должен знать скандала. На весь мир разлетится твой позор. Подумать надо, как искать и как вернуть её. Но тихо. Ты понял? Хорошо, что вой на весь дворец не поднял, ко мне пришёл. Никому не говорил больше?
      — Нет… тебя прибить хотел, — признался я. – Для начала 
      — За что? Что я Вернигор? — он медленно поднял на меня глаза, снова опустил и покачал головой, выпил ещё вина, в золотом бокале на таком же подносе, поданного рабом понимающим господина даже без взгляда мыслью одной, а ещё говорят, они свои рабов не бьют и в ящик не сажают, враньё, не стали бы те такими вышколенными, будто даже не взгляд, а мысль ловят на лету. И рабы у них первоклассные, и одежды и посуда золотая. Какого черта всё этим Вернигорским мерзавцам принадлежит?! Почему им? Почему только им? Могли бы и поделиться с миром. Правители во всём мире должны быть равны…
       Я отвлёкся на свои мысли, а Всеволод продолжил свою:
      — Эх ты… Да в деле с Ли я единственный твой союзник здесь, никто для тебя столько не сделал, сколько я.
     Это правда, не он, быть может, никогда Ли не стала бы моей, он привёл её ко мне, за руку…
       — И что делать? — спросил я, неожиданно возбужденный этим воспоминанием. Я отвернулся, чтобы Всеволод не увидел в моём лице этого волнения.
       — Зови самого толкового сыскаря из ваших. Или там из секретной службы, не знаю, где у вас самые умные специалисты… — сказал Всеволод.
      — Самого толкового отец Ли отдал, — вынужден был сказать я.
      Всеволод снова взглянул на меня.
      — И его тоже нет? — покивал он. — Как и остальных ближних и любимых рабов Ли? Понятно… понятно… Ну по рабам-то мы ее и найдем. Не волнуйся, реноме Исландского дома будет сохранено… Веди другого, кто остался… 
    
      …Я смотрел на неё и удивлялся, собственно говоря, я удивлялся с первого дня, как только впервые увидел её на нашем острове. Но рабам не позволено даже взирать на господ, не то, что думать о них, раб должен исполнять свою функцию, не оценивая тех, кому служит, не проявляя и не испытывая чувств. Чувства для господ, для рабов функция. Но что-то случилось, когда я впервые увидел невесту, а вскорости и жену господина Генриха, её совершенство завораживало. Только не подумайте, что я влюбился или что-то в этом роде, этого в принципе не могло со мной произойти, я даже слов таких не знаю, но любоваться её лицом и всем остальным, слушать её голос, и с недавних пор служить ей, стало настоящей удачей моей жизни. Я бы сказал, счастье, если бы оперировал такими словами и понятиями.
      Я смотрел на неё, свернувшуюся под пледом на кургузом диванчике в каюте, отведённой больному, и не мог снова не удивляться, как она красива. Невероятно, сказочно, лучезарно красива, даже такая усталая после двух суток без сна и отдыха, которые она провела, спасая Серафима, который, конечно, не выжил бы, если бы не она, не её знания, хладнокровие и решительность, которые она проявила неожиданно. И даже стойкость, и я и Кики, засыпали несколько раз за эти двое суток, она же не сомкнула глаз. И уснула только после того, как стало ясно, что опасности для жизни Серафима нет, как она это поняла, не знаю, но и для меня было теперь очевидно, что он спит глубоким сном выздоравливающего. А госпожу сморило тут же, я накрыл её пледом и теперь смотрел на её чудесное лицо, не в силах отвести взгляд, хотя меня с рождения учили не глазеть на господ.
       — Ну и чего ты глядишь, как остолоп? — громким шепотом сказала Кики, выводя меня из задумчивого созерцания. Иногда мне казалось, что она вообще придумана, чтобы окрикивать меня. — Неси госпожу в её покои, что она тут будет, смотри, свернулась, как кошечка… Отдохнуть касаточке надо, спасала столько дурака этого… Неси, давай! Уставился…
       Я аккуратно, словно боялся сломать, продвинул свои руки под госпожу, наклонил к себе и поднял. Было нетяжело, она оказалась небольшая, хоть и казалась высокой, и странно лёгкая, на удивление. Каюта, которую хозяин судна отвёл госпоже была довольно большой, кровать вполне вместила бы и троих, а таких как госпожа, и пятерых, я положил её на покрывало, прикрыл ножки одним углом, мне кажется, она даже не почувствовала ни перемещения, ни моих рук. Я заставил себя выйти и закрыть дверь за собой.
       Это было месяц назад. А теперь я смотрел на неё, снова пойманную сном в свои сети неожиданно, опутанную усталостью. Да, мы давно сошли с борта той красивой яхты, что увезла нас с моего родного острова, который я покинул впервые в жизни, и с удивлением я обнаружил, что существует мир и вне моего родного острова, правда, далеко не такой красивый и яркий, как у нас, с совсем иными запахами, более душный и тесный, но интересный.
     — Не смущайся, Атли, мир велик, ничто так не прекрасно, как родина, особенно твоя родина. Но мир очень разнообразен и интересен, и, хотя, никогда ты не найдешь места лучше твоего замечательного острова, но его стоит увидеть.
      Я посмотрел на неё и кивнул, не сомневаясь в её правоте. Тогда она ещё была самой собой, госпожой Ли Вернигор женой наследника Исландского. Но в первый же день в гостинице Кики отрезала её длинные волосы, была куплена мальчиковая одежда для неё, и мы выехали из этого отеля затемно, чтобы хозяин не видел, что поселилась девушка, а выехал мальчик. Госпожа, а теперь господин Ли казался подростком лет пятнадцати, не больше, а то и меньше, девушкой госпожа выглядела довольно высокой, а парнишка вышел совсем щуплый и небольшой. Настоящий юный аристократ, одним словом. И мы при нём: слуга Серафим, исхудавший и прячущий под одеждой несколько свежих шрамов, горничная и кормилица в одном лице Кики и я, охрана.
     Едва мы сошли с корабля, госпожа распорядилась везде и всюду расплачиваться наличными деньгами и золотом, которое мы имели при себе, она забрала всё, что было в её покоях, и, как оказалось, и то, что нашла в покоях господина Генриха и своего дядюшки.
     — Тратить экономно, — сказала госпожа, отдавая мешочки с золотом. — Золота много, но нового нам брать неоткуда, так что тратьте скромно. Одеться надо роскошно, тогда многое нам будет даваться бесплатно, из одного тщеславия, торговцы почитают за честь и скорее вложения, чем траты возможность кормить, одевать и давать кров аристократам. Так что на то, чтобы выглядеть соответсвенно, золота не жалеть. Кики и Серафим, вы купите все необходимое. А ты, Атли, следи, чтобы никакие воришки не обчистили, и чтобы не выслеживали. Теперь выслеживать станут. Всеволод мастер в этом.
     — Может быть, нам имена стоит сменить?
     — Нет, не дай бог, запутаемся, тут и раскроют нас. Имена оставим свои, но… Вернигорами называться не будем, Лебедев буду. У нас в Вернигоре была семья, наши очень дальние родственники, у них сын был, на два года моложе меня, он умер, родители… словом, больны остались, не станут искать. Но это на случай, если станут расспрашивать, но если сумеем правильно пыль в глаза пустить, никто не посмеет, к аристократам отношение не такое, как к обычным господам. 
      Признаться, первые недели мы, я, в частности, и особенно, Кики сильно волновались, что госпожа беременна, так её рвало на корабле в первый день. На наш шепот Серафим шикнул:
       — Ерунду не мелите!
       — Почему ерунду-то? — обиделась Кики.
       — Да потому что, я бы знал.
       — С чего это ты бы знал? Ты-то причем? Или… причем? — Кики заглянула в лицо Серафиму.
    Он заметил, ощетинился.
     — Ты что? Ты о чем? С ума сошла? Что говоришь-то, думай! Язык как помело… — резко ответил вчерашний садовник, а теперь исхудавший и облезлый спасенный раб. Вообще, Серафим всегда говорил мягким негромким голосом, тем страннее был этот разговор между ними.
    Я тоже немного удивился его уверенности, но не стал спорить, это было бы сосем уж странно.
     Вот и стали мы жить в одном из лучших отелей на берегу тёплого моря, перемещаться на одном из самых дорогих мобилей, питаться в лучшем ресторане города, нашего «господина Ли» стригли лучшие парикмахеры, костюмы мальчику были сшиты лучшими портными. Касаться аристократического тела никто, кроме Кики не посмел бы, сканеры отлично с этим справлялись, стройные бёдра и длинные ноги вполне могли сойти за мальчишеские, никто не подумал придраться к чересчур изящным пропорциям, лишь однажды меня спросил одна цветочница, торговавшая возле отеля, где мы жили:
     — Сколько же лет вашему господину? Четырнадцать?.. Не больше, голосок такой нежный… и личико.
     — А тебе что?
     — Да я смотрю, красоты невероятной мальчик, достанется же какой-то счастливице муж. Не знаешь, на ком его прочат женить?
     Я выдохнул и проговорил, стараясь не быть слишком категоричным и резким, хотя мне и хотелось щёлкнуть её по любопытному носу:
     — Он же родич Вернигоров, сама понимаешь, так что… не хотят продешевить, всё же пятый в очереди на их престол. Вот и выбирают то одну невесту, то другую, пока договоров нет, но…
      — А-а-а… то-то я смотрю, кого он мне так напоминает! Вернигорскую Всемилу, которую Исландцу в жены отдали. Вот порода, а?.. — она восхищённо присвистнула. — Ну что, такому и погулять надо, пока юноша. Пускай и гуляет пока не женатый. Хотя, если не прямой наследник, у него забот-то немного.
       — Это ты верно заметила… Но… давай, а то мне за болтовню нагоняй будет, — мне уже надоело болтать.
       — От него-то? — усмехнулась торговка, подкалывая мне в корзинку лишний пучок петрушки.
       — От повара, господин не любит задержек с обедом, строгий режим.
      Зеленщица рассмеялась, обнажая дешевые пластиковые зубы. Я поднял корзину и направился к дому, который «господин Ли» снимал в этом городе, думая по дороге, что от такой болтовни, конечно, не уберечься, если не хочешь вызывать подозрений, но надо глядеть в оба, шпионы могут быть повсюду.
      И сейчас я поднялся в покои госпожи, или как сейчас мы называли её, господина Ли, и застал её в библиотеке, задремавшей на кожаном диване, слишком коротком для её длинных ног, маленькие белые ступни свешивались с края, слишком маленькие для четырнадцатилетнего мальчика, слишком изящные и узкие, с розовым пальчиками и маленькими блестящими ноготками. И лицо… оттенённая черными блестящими волосами очень белая кожа с нежным румянцем и проступившими на носу и скулах мелкими веснушками, удивительно, такая белая кожа, чёрные волосы и вот, мелкие рыжие веснушки, усыпавшие нос, узкий и тонкий… у неё даже на губах есть веснушки, как карамельные капельки…
       — Ты чего? — спросил непонятно откуда взявшийся Серафим.
       — Что? — растерялся я от неожиданности. — А что? Смотреть не позволено? Госпожа такая же моя, как твоя.
       — Вопрос, на что ты смотришь, — он нахмурил густые светлые брови и посмотрел на меня пронзительным взглядом очень светлых прозрачных голубых глаз.
      — Ты ревнуешь? — я не вынес его нахальства, с какой стати он командует тут? Потому что он при госпоже оказался раньше меня? Так я спас его из ящика, на плечах нёс, между прочим, чтобы он мне тут своими красивыми глазами сверкал? Вот скотина неблагодарная…
      — Ты о ком говоришь? — Серафим аж задохнулся от возмущения, и стал выталкивать меня вон из комнаты. — Вы, исландцы, совсем уже… обнаглели.
      — Ну ты такой же раб как и я, — фыркнул я, вываливаясь в смежную комнату буквально под его пинками.
      — Я не о себе, я о госпоже! — прошипел Серафим, продолжая сверкать глазами на меня, бледный и красивый, как настоящий Небесный серафим: я читал в Писании, они такие как раз, лучезарные. Мне начинало казаться иной раз, что эти вернигорские русские все какие-то сверхлюди. Но потом я смотрел на Кики, нормальную женщину, белёсую и рыхлую с тремя подбородками и бесцветными глазами навыкате, и успокаивался, такие же там люди как везде. 
      — Ну и я… — проговорил я.
      Мне не хотелось ссориться с ним. Больше того, мне хотелось все обратить в шутку, поэтому я, не злясь, оттолкнул его, и взялся оправлять одежду.
       — Ты чего взбеленился?
      Серафим будто в замешательстве, провел по своим блестящим волосам, выдыхая.
     — Сам не знаю. Ты… э-э…
     — Атли, — подсказал я.
     — Да помню я твоё имя, подумаешь… я другое хотел сказать…
     Он посмотрел на меня исподлобья.
     — Я хотел тебе сказать спасибо. За спасение. И… за верность Ли. Госпоже.
     Я удивился:
      — Это нормально, нет? 
      — Нормально… но я так много нагляделся всего ненормального, что… нормальность стала казаться героизмом. В любом случае, тебе спасибо.
       — С другой стороны… Из-за меня, то есть из-за того, что я сказал, что ради твоего спасения придётся бежать с острова, всё потерять. Наша госпожа теперь в неопределённом положении… Беглянка, — я понял, что говорю слишком путанно, разволновался чего-то, не ожидал от него благодарности.
       — Наверное, госпожа  могла бы убедить господина Генриха просто освободить тебя, хотя…
      Серафим покачал головой:
       — Да нет, меня туда отправили не для того, чтоб я выжил. Но… не во мне дело, на меня-то как раз плевать, я в данном случае повод…
       — Я так не думаю, госпожа, всё…
      — Погоди с выводами, Атли. Всё… Это «всё» на самом деле ничто. Ничто… Ты помог ей разрушить ложное положение. Нельзя насиловать ничью волю. Даже, если это правители, даже, если их готовят к таким жертвам с рождения… Ты понимаешь?
      — Нет, — честно сказал я, я не мог понять даже, в каком направлении я должен думать. Тем более я отлично понимал, что такое долг и что у правителей он незыблем, это не простые смертные, в каком-то смысле правители те же рабы, подчинённые не людям, а требованиям долга по рождению. Я это видел в Ольгерде, моём прежнем господине, который принуждён был делать совсем не то, что он хотел, и Генриха, который выбил себе право жениться на Холлдоре. Впрочем, Генрих плохой пример, он и в первый и во второй раз поступил как незрелый ребёнок, то одну хочу игрушку, то другую.
      Серафим смотрел мне в глаза своими, чистой голубой воды, долго, словно решал, говорить мне или нет то, что намеревался. Или хотел передать мне что-то силой мысли, чтобы не произносить вслух. Наконец, он собрался с духом или подобрал слова.
        — С нашей госпожой ты, Атли, должен усвоить вот что: с ней всё не так, как кажется.
      Несколько секунд я ждал продолжения. Но он просто молча смотрел на меня.
      — И что это значит? — не выдержал я его паузы. — Что она не самая красивая девушка на земле? Или… что её красота мне только мерещится, а на деле она безобразная старуха-вёльва? — усмехнулся я, действительно, не зная, в каком даже направлении думать.
      — Если бы. Быть безобразной этой вашей вёльвой было бы большим везением и для Ли, и для всех, уж поверь.
      — Да я верю… для кого это «для всех»? Для тебя?
    Он посмотрел на меня мрачно.
       — Мне точно было бы проще, — как-то странно улыбнувшись, сказал Серафим. — Но не во мне дело. Ты слишком поверхностно смотришь на неё. Ты видишь только оболочку и от неё слепнешь, как и все… И не видишь, что за ней.
    Я даже как-то обиделся.
     — Если бы я видел только оболочку, я вовсе не стал бы пособником предательства. Ведь я, по сути, предал своего прежнего господина. Хотя и предполагалось, когда меня ей дарили, что я должен стать её собственностью, однако, мой прежний хозяин предполагал всё же, что я буду действовать в его интересах. Вначале я думал, что это то же, что и её интересы. Я ошибся… Но… В госпоже Ли я увидел человека, какими не были никогда мои прежние господа. У вас принято совсем иначе обращаться с рабами. 
     Серафим нахмурился.
     — Ну да, экспериментов на рабах у нас в Вернигоре не ставят и из пушек не расстреливают. Правда, много чего другого делается… Но опять ты о себе теперь и своей заднице, ясно, что хотел к доброй госпоже под крыло, это обычное дело. Но я снова не о том говорю… Ли… у неё есть тайны. И когда ты встретишься с чем-то необычным ли даже запретным, с твоей точки зрения, спроси у меня, прежде чем недоумевать или… словом, спроси меня. 
     — О чем это ты?.. Она пьёт кровь на завтрак? Я не заметил…
    Серафим закатил глаза.
    — О, господи… У госпожи есть запретная любовь. Или была, точнее, потому что возлюбленный её… Одним словом, бросил.
     — Её?! Какой дурак её бросил? — вырвалось у меня.
     — Тот, наверное, кто больше преуспел в науке побеждать самого себя, — пожал плечами Серафим.
     Я ничего не понял, кроме того, что у супруги господина Генриха, оказывается, была трогательная предыстория. Вообще-то говоря, преступно вот эдак выходить замуж и держать в сердце другого… подумал я, но вслух не произнёс. Кто я, чтобы осуждать госпожу? И всё же, это мне не понравилось. Это было первое, что мне не понравилось, вызвало мои сомнения, надо сказать, довольно мучительные. Потому что в моих глазах она была образцом не только красоты, но чистоты, и вдруг… какой-то возлюбленный…
     Однако, эти сомнения рассеялись следующим же утром, едва я снова увидел госпожу, завтракавшую размазанной по красивой фарфоровой тарелке кашей. Удивлялся каждое утро, почему она любит эти размазни? Никаких яичниц, беконов, рыбы, булочек и всего, что я привык видеть на утренних столах моих прежних господ. Фрукты и ягоды ещё у неё всё время были на столе. Игристое вино. И стоило увидеть её, теперешнюю, стриженную, с падающей на лоб чёлкой, белокожую, с этой тонкой шеей, выглядывающей в вороте пижамы, а одета она была теперь строго как мальчик, даже дома, ну, то есть, в номере отеля, не отступала. Вообще, я заметил, она не любила небрежность, лишних замечаний не делала, но могла посмотреть и всё понималось и делалось само, даже странно, что когда-то я воспринял её так легко, тут Серафим прав, оболочка меня ввела в заблуждение.
     Её строгость и серьёзность была свойством её натуры, наверное, особенностью крови аристократичных Вернигоров, потому что Исландцы были иные, госпожа Ли отличалась от них хотя бы тем, что наедине с собой была молчалива, жила по расписанию и довольно строгому, очень много времени посвящала книгам, благо аристократам они были доступны, даже мне предложила как-то, я удивился и отказался от удивления, но потом застал Серафима за чтением и решил, что если он читает, наверное, это стоит делать и мне. Так что я стал поднимать свой уровень.
      Через несколько недель нашей жизни в этом городе, госпоже, то есть, господину Ли, принесли приглашение на какой-то вечер, устраиваемый местными властями для местных господ, город был небольшим и провинциальным, тихой торговой гаванью на берегу океана, и аристократических семей здесь было пять или шесть, разбавлялись они полутора десятком свободных господ, из городского собрания и управляющих портом, владельцев и старшин ремесленных кварталов и кораблей. Госпожа долго смотрела на приглашение, размышляя, потом я услышал, как она говорила с Серафимом.
       — Думаешь пойти?
       — Не пойду, начнут приглядываться.
       — Думаю, и так уже пригляделись.
       — Само собой, и справки навели, правильно пишут «господин Ли Лебедев», — госпожа бросила на столик красиво отпечатанное приглашение.
       — Так давай сбежим.
       — Зачем? Такие мелочи. Ну примут в своё общество какого-то Ли Лебедева, что с того.
    — А если бабке твоей сообщат? И сюда примчаться Всеволод со стражей?
    — Тогда и сбежим. Навык не утрачен?
    Серафим вздохнул, опуская голову.
    — Никогда не перестану корить себя, что так глупо попался. Но я не мог сбежать и оставить тебя одну. Разве же я мог подумать, что они расстреливать меня начнут?.. Иначе, конечно, сбежал бы, и вернулся бы за тобой тайно. А так… Во всем подвёл тебя. Простишь меня когда-нибудь?
     Госпожа только покачала головой.
     — Говоришь какую-то ерунду. В чем ты виноват? Ты не можешь предвидеть будущего. А уж предусмотреть ревность и безумие… Ну этого никто предположить не мог. Я думала, Генрих добрый человек, как я ошиблась… — она вздохнула, Серафим налил ей воды…
       — Любовь ослепила его, — сказал Серафим.
      Госпожа только покачала головой, отдавая ему стакан.
       — Любовь от Бога, она добра и щедра, а если человек рушит и жжет вокруг себя… Это не любовь, это дьявольское наваждение.
     Она села на диван, сцепив пальцы.
       — Скажи Кики пусть пошлёт в ателье, чтобы прислали мне костюм на вечер.
     Вот так к другим занятиям добавились ещё и выезды в свет, где госпожа изображала совсем юного господина, пользуясь этим, уезжала рано восвояси, как говорится, и протокол соблюден, проявлено уважение и никакого потраченного напрасно времени.
      — Тебе это не нравится, моя госпожа? — спросил я как-то, когда мы ехали домой, и госпожа с какой-то грустью смотрела на проплывающие мимо окон мобиля дома.
       — Что? Ты о чем? — рассеянно спросила она.
       — О рауте. Ну или что это?
       — Да не то что бы… Будь я девушкой, наверное, мне это нравилось бы, танцы, болтовня… А так, я вынуждена изображать мальчишку, мужчины со мной, как с ребёнком, женщины… вообще глупо.
       — Надоел спектакль?
       — Да нет… у всего есть издержки. Пока это то, что необходимо. Вопрос, что дальше…
      — А что ты предполагаешь дальше, моя госпожа?
      — Вот с этим сложность. Всю жизнь мне мальчика Лебедева изображать?.. В Вернигор вернуться не могу. В Исландию твою тем более. Золото рано или поздно закончится… И дело даже не в этом, думаю, мы придумали бы, как добыть денег на жизнь. Но… цель у моей жизни потерялась.
     Я изумился. Вот эта чудесной красоты девушка размышляла когда-то о цели своей жизни? Какая у неё могла быть цель, кроме получения удовольствий всеми возможными способами. Какие ещё цели у аристократов, вообще у господ? Нет, у тех, кто правит, может быть и есть какие-то, чем они тешат свои умы и самолюбия, но не их дети и жены…
       — Стало быть, она была? Цель…
       Госпожа взглянула на меня, на мгновение приподняв длинные веки своих прекрасных тёмных, как бездонные омуты, то ли синих, то ли черных глаз.
       — Можешь похихикать, но была.
       — Почему хихикать? Напротив, мне интересно это. Скажешь, какая?
       — Если длинно, придётся рассказать всю мою жизнь до сегодняшнего дня, а если коротко, то в любви.
       — И всё? Какие-то девчачьи мечты, — усмехнулся я, удивлённый и даже разочарованный отчасти, я-то думал, такая умная и необычная госпожа откроет мне сейчас смысл существования на планете, а она… И спохватился. – Ох, простите, моя госпожа,,,
     Госпожа засмеялась, как мне показалось, снисходительно, даже похлопала меня по руке.
       — Поверь, Атли всё бессмысленно и бесцельно без любви.
      Это она произнесла так просто, без какого-то лица, без нажима или пафоса, что её слова проникли в меня очень глубоко. Признаться, прежде я не задумывался ни о смыслах, ни о целях жизни, я жил, и исполнял функцию, для которой и был рожден, не размышляя, потому что рабам не положено размышлять, это мешает и может навредить. И вдруг, благодаря моей госпоже, я впервые задумался. Не в рамках исполнения своего предназначения, а потому что, что-то зашевелилось в моей груди. Что-то живое и тёплое…