Ключи и замки. Часть 4, глава 3

Глава 3. Заговор правды
     Я открыл глаза и уже привычно увидел Ниагару, сидящую с сонным видом у моей кровати. Она тут же обрадованно встрепенулась, заметив, что я проснулся.
       — Королевич! Проснулся… — проговорила она. — Как ты себя чувствуешь?
      Я чувствовал себя прекрасно, но какого черта я должен сообщать об этом Ниагаре каждое утро? Как она не видит, не понимает, не чувствует, что просыпаясь каждое утро, я вовсе не жажду её видеть? И уж тем более слышать эти вопросы о самочувствии. Захотелось треснуть её по лбу или встряхнуть за плечи и заорать: «Превосходно, тупая ты баба, отстань, наконец!»
      Но я этого не сделал, конечно, и вовсе не из благодарности, я её не испытывал по отношению к ней, мне не был приятен и не льстил её интерес, таких, скучающих дамочек, «знающих себе цену» я повидал немало, пока скитался по миру. И любая из них, таких «ценных», с лёгкостью соглашалась заняться сексом со мной в мобиле, а то и в сортире клубов, где я изображал из себя артиста, беззастенчиво перевирая слова и фальшивя. Мне нравилось это делать, хотелось увидеть пределы терпения этих женщин, которые так хотели меня, прыгающих перед небольшими сценами. Нет, не замечали ничего. Кричали восторженно, груди выскакивали в вырезы, а они сами очень легко из своих трусов, соревнуясь, которая из них первой завладеет моим вниманием после окончания нахально перевранных мелодий. Хоть бы раз освистали меня, нет, им всё было идеально, я получал от них только восторги и похоть…
      Вот так и Ниагара, не обращала внимания на то, что я даже  смотреть на неё не хочу. Так продолжалось день за днем, она встречала со мной утра, я разговаривал сквозь зубы, не глядя ей в лицо, отвечая невпопад или вовсе игнорировал её, наконец, она уходила, и, думаю, плакала там где-то одна, чтобы, не показывая мне следов, «гордо» прийти снова следующим утром.
      Между тем, я набирался сил, с каждым днём чувствуя, однако, всё было не так просто, у меня полностью выпали волосы, правда тут же стали отрастать новые, но о красоте, учитывая крайнюю худобу, и речи быть не могло. Зато теперь я чувствовал необычайную легкость, которую решил использовать для тренировок. Но Афанасий был против.
        — Всеслав, тебе не стоит перенапрягаться. Организм, не машина, ему надо полностью восстановиться.
       — Ну так я и хочу восстановить и даже улучшить моё тело.
       — Ты не понимаешь… Твоё тело… там обновляется каждая клетка сейчас, но это не мгновенный процесс.
       — На то ты и вливаешь в меня каждый день литры твоих чудо-растворов.
       — Да, потому что обломки погибших клеток нужно вымывать каждый день. Иначе они отравят тебя. Волосы все выпали, ногти сошли, так же всё в твоем теле сейчас. И ещё… Твоё сердце… на нём рубец. Его нельзя перенапрягать.
        — Рубец? Почему? Ранение? — изумился я.
       Ничего подобного я не помнил. Но Афанасий смутился немного, будто произнес то, чего не хотел, он отвёл свои узкие глаза, немного бледнея, хотя его кожа и так была очень бледной, как слоновая кость на одном из кресел в Вернигоре, его бабка называла «трон», и по легенде это был настоящий трон Ивана Грозного, думаю, так и было, в детстве я любил пробраться к нему поковырять эти самые резные пластинки, пока не получал подзатыльник, когда стал старше, мне нравилось сажать на этот трон Ли, и смотреть на неё, ей этот трон шёл, будто был создан для неё специально. Вот именно те самые пластинки я вспомнил, когда смотрел сейчас на лицо Афанасия, его аккуратные черты, совсем не похожие на обычные в Вернигоре, даже морщины на его сухом лице были непохожими на морщины обычных вернигорцев.
        — Нет, Всеслав… — нехотя ответил Афанасий. — Это не ранение. У тебя разорвалось сердце во сне. Ты увидел кошмар и…
        — Кошмар? — дрогнул я.
       Вот это я отлично помню, как я в своём сне видел Ли в объятиях Исландца, её улыбку, и боль, пронзающую меня… На этом я замолчал и перестал расспрашивать…
     …Да, Всеслав перестал расспрашивать, но это не значит, что моё смущение прошло. Я невольно рассказал ему, что случилось с ним, но я не рассказал всей правды, что случилось с Ли. Точнее, я ему солгал. Подло. Низко солгал. Вначале я совершил преступление против Ли, то есть против них обоих, когда… когда вынул из тела Ли их с Всеславом будущего ребёнка…
       Да, Ли была беременна. Ли, которую привёз неизвестно откуда Всеволод. Агнесса вызвала меня срочно, чтобы я проверил как её здоровье, потому что… Всеволод переборщил со снотворным, которое ввели ей без моего ведома, это не то средство, которое я дал им для Ли, когда её повезли замуж, это было обычное снотворное. Обнаружив во время обследования, что моя милая девочка не только абсолютно здорова, но и беременна, я так обрадовался, что решил обрадовать и Агнессу этой замечательной новостью. Я-то, по наивности, полагал, что она будет счастлива потомку своего внука, разве не это одна из целей правителя, иметь здоровую линию в будущее? И вот, её внук вскоре станет отцом здорового ребёнка от единственной, совершенной, лучшей пары, которую он мог бы найти, даже, если бы взялся искать. С этой радостной новостью я буквально на крыльях прилетел в кабинет Агнессы.   
       Выслушав меня, Агнесса опустила голову, хмурясь.
        — Ты не мог ошибиться? — спросила она, не поднимая  лица.
       Перед ней на столе были рассыпаны бумаги, гомографический экран, на котором она читала интересные для неё новости, она выключила при моём появлении, она делала так всегда.
       — Нет, госпожа! Прекрасный здоровый плод, почти восемь недель. Родится к…
       — Родится?! — она подняла глаза на меня, они метали страшные серые молнии. — Ты… с ума сошёл? Я должна отдать девчонку в жёны Исландцам и ты считаешь, проскочит, что её обрюхатили?
       — Не обрюхатили, ваш внук обрюхатил, это ваш потомок, чистая, исключительная кровь, идеальный ребёнок! Ваш правнук! Или правнучка, с полом я ещё не уверен…
      — Заткнись! — прошипела Агнесса от злости теряя голос и белея глазами. — Какой ещё ребёнок?! Избавься даже от следов этого зародыша! Чтобы и в мыслях ни у кого не было, что эта девчонка с начинкой вернулась! И никому ни слова! Скажешь хоть кому-нибудь, я тебя… я тебя прикончу! Ты понял?
      Я кивнул. Не прикончила бы, конечно, потому что я ей был нужен, и преемника у меня пока не было, да и откуда ему было взяться, какой талантливый учёный пошёл бы в рабы к Агнессе? Я попался, потому что я был преступником, другие умнее меня… Или не такие дерзкие.
     Да, я прекратил беременность Ли. Но я не уничтожил их с Всеславом будущего ребёнка. Я сохранил эмбрион. Заморозил его и прятал так, как не прятал ничто и никогда. Почему я это сделал? Просто потому что я не мог погубить ребёнка Ли и Всеслава, если они мною созданные идеальные дети, искусственные, только мои, то этот ребёнок, от них, совершенных, настоящий, естественным образом, более того, в любви зачатый, он мне был дорог не менее, чем они двое. Как я мог его погубить? Оставить не мог, простите меня, дети, и отдельно прости меня, Всеслав, за то, что я солгал тебе в глаза, оставить вам ребёнка не мог, не ради себя, на себя мне уже стало плевать, но ради Ли, и ради него самого, ему бы не выжить, если бы я его не спрятал. Не знаю, почему я посчитал, что имею право присвоить его, но я знал одно, права убить этого ребёнка у меня нет. Я, не слишком размышляя, признаться, подался порыву, поступил так, как не мог не поступить.
      Белтц не проявлялся в отношении Всеслава, из чего я сделал вывод, что он хитрее, чем можно подумать, не хочет показывать своей осведомлённости ни в чем. И больше всего не хочет показывать её мне. В то, что он может не знать, что привёз ко мне спасать наследника Вернигоров, я не верил. А сам Всеслав общался с этой девицей, что была приставлена к нему Белтцем для неизвестных мне пока целей, я не сомневался, полагаю, об этом догадывался и сам Всеслав, но он был так холоден и даже резок с этой девушкой, явно в него влюбленной, что это озадачивало меня. Однажды я даже спросил его об этом.
       — Что тебе не нравится? Что я не хочу быть благосклонным с этой белтцовской агентессой? — спросил он, когда я, решившись задал ему вопрос о том, почему он не хочет принять её заботу.
        — Ты не веришь, что она влюблена?
        — Мне плевать. Я не собираюсь верить или не верить в её чувства и вообще разбираться в них. Лучше я солью свой здоровый стояк с любой из твоих ассистенток, благо они мне строят глазки. Но если я приму, как ты выражаешься, «любовь» Ниагары, если я позволю ей считать себя своим, подумай, чего мне это будет стоить. Насколько дорого придётся заплатить, чтобы отойти на прежние позиции. Понимаешь? — Всеслав посмотрел на меня.
     Я понимал намного лучше, чем он мог предположить. Я сам именно поэтому остался один, что не хотел таких вот обязательств. Не привязанностей я боялся, душевно я не был ни к кому привязан, кроме Ли и Всеслава, я боялся оказаться в плену какого-либо долга. Мне хватало того долга, который был у меня в отношении Агнессы, он отнял у меня всю душевную свободу.
       — Как знаешь, Всеслав, — сказал я. — Хочешь, я не буду её пускать?
       — Не надо, будут недовольны, мне этого не надо. Сама поймёт, что между нами ничто не возможно.
      — Может и не понять, — заметил я, который имел подобный опыт, когда пришлось открыто говорить нелицеприятные вещи женщинам вдруг возымевшим на меня виды. Они после пустили обо мне слух, что я не по женщинам, это была ложь, но я не боролся с этой сплетней, просто спрятался за неё, как за удобной ширмой.
       — Н-да? — Всеслав потёр подбородок, на котором проступила темноватая щетина, стоило ему не побриться день, она становилась заметна, все волосы с головы выпали, даже ногти отошли, но щетина отрастала исправно. — Там видно будет.
       — Учти, обиженная пренебрежением женщина намного хуже брошенной.
       — Почему? То есть лучше использовать и бросить, чем сразу быть честным? 
       — В этом деле честность только вредит.
      Всеслав покачал головой.
        — Нет… я так не думаю. Не хочу.
     Я улыбнулся, отворачиваясь, это было по-мальчишески мило, отчасти наивно, в этот момент я снова увидел, насколько он юн, несмотря на жесткий характер и серьезный настрой и даже на то, что он с самого детства казался взрослым, это «не хочу» выдало его юность и даже наивность. Впрочем, наивность это чистота. И в нем она есть…
      …Я не знал, что думает обо мне Афанасий, но человек он был верный, это правда. Поэтому я, чувствуя, что почти здоров и, когда на моей голове заколосилась уже какая-то светловатая поросль, когда я перестал казаться даже самому себе умирающим, хотя был, конечно, нехорош, но это обстоятельство волновало меня очень слабо, пока встреча с Ли не маячила на горизонте. Для начала мне надо было как-то послать ей весточку, необходимо было сообщить, что я не женат, что всё, что для неё правда, это мистификация. Я попросил Афанасия послать ей письмо.
       — Это плохое решение, Всеслав, письмо непременно перехватят, ты же понимаешь, — сказал Серафим, с сомнением качая головой.
       — Напиши Серафиму, — сказал я. — Напиши ему, чтобы появился тут, у тебя.
       — Не понимаю… Как он может приехать сюда?
       — Это не важно, важно, что он может. И через него… — я даже задохнулся, едва представил, что будет. Я увижу Ли, я всё смогу объяснить, всё, она снова будет со мной. А если она будет со мной…
     У меня закружилась голова, я даже качнулся. Афанасий испуганно коснулся моего плеча, пытаясь поддержать.
     — Ты что? Как ты? — он обеспокоено посмотрел мне в лицо и взял руку за запястье, намереваясь пощупать пульс.
        — Ну что?! — невольно разозлился я, вырывая руку. — Проверяешь, начал ли я обрастать шерстью? Начал, не переживай.
       — Ты всё шутишь… это хорошо, но позволь мне пощупать пульс.
       Нехотя я позволил. Умереть до того, как снова увижу Ли, я не мог себе позволить, умереть я мог бы только у неё на руках, так я был согласен, сначала увидеть, коснуться её, обнять, вдохнуть её аромат, а там уж… можно умирать. Но это в самом худшем случае. Я не хотел смерти теперь, теперь я хотел жить, и жить с ней. Если для этого надо будет разрушить весь мир, чтобы остаться с ней вдвоём на его обломках, я это сделаю.
     Я рассчитывал увидеться с Ли, забрать её и спрятать, а после, когда её уже никто не сможет отнять, начать действовать. Для того я тщательно изучал все новости, что были в записях новостных лент всего мира  за все месяцы, что я не следил за ними, я занимался этим всё время, когда не спал. Пока письмо к Серафиму шло от Вернигора в Исландию, я посвятил полезным вещам. Предусмотрительно письмо было подписано приятелем Серафима, нашим садовником, чтобы никаких подозрений не возникло и не вызвало желания это послание вскрывать.
       А пока Ниагара продолжала с настойчивостью, достойной иного, более полезного применения, навещать меня каждый день. Честное слово, лучше бы села, книги почитала, хотя не могу назвать её темной девицей, она, в общем-то, была начитанна для беглой рабыни, особенно, если учесть, что там, откуда она, не слишком были озабоченны грамотностью среди рабов, но понимала она их все так примитивно, что мне хотелось зевать через полминуты от начала разговора. Потом я понял, она читала критические статьи в начале книг, в предисловиях и сети, а многих книг и в глаза не видела…
      — Зачем ты обманываешь, зачем пытаешься изображать кого-то? Не читала, прочти, но не ври! — разозлился я, когда понял, что она цитирует мне статью-предисловие.
      Ниагара смутилась, отворачиваясь.
       — Я хотела… чтобы ты думал, что я тоже умная.
       — Ты не тоже, ты умная, но… — сегодня я чувствовал, что не смогу больше вынести её постоянного присутствия рядом со мной. — Именно поэтому я не понимаю, зачем ты здесь? Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что я не испытываю к тебе ничего, кроме раздражения?
     — Почему… — бледнея, проговорила Ниагара.
     — Что почему?
       — Почему ты так… жесток? — со слезами в голосе произнесла она, большие зелёные глаза стали заполняться влагой.
      Но мне не было её жаль
       — Я жесток?! Жесток? То есть использовать тебя без любви и влечения это было бы не жестоко? Вы что… с ума все посходили?
       — Я так люблю тебя! — воскликнула она, хлюпнув носом, вся подаваясь ко мне. Ещё на шею бросится, со страхом подумал я. 
      — Я не люблю тебя, — я сделал ударение на слове «я».
     — Ты меня полюбишь!.. — она именно бросилась ко мне и повисла бы на моей шее, если бы я не предугадал её движения и не перехватил её взметнувшиеся мне на шею руки.
     — Нет! — сказал я, отодвигая её, я бы оттолкнул, так мне хотелось, но не стал, всё же девушка.
     Но она вывернулась и неожиданно взялась махать руками, намереваясь избить меня по лицу, по шее, по плечам, по всему, что попалось бы ей под ладони и кулаки и ей это удалось бы, если бы не перехватил я её руки. В моей жизни я только одному человеку позволил и позволил бы ещё сто раз бить себя, только бы… только бы ты, Ли, этого захотела…
     Я оттолкнул Ниагару:
       — Уймись! — сказал я, увидев, что она готова снова кинуться на меня. — Не смей драться, держи лицо!
       — Какой же ты… — кривилась она, теперь бледнея. — Ты…
       — Молчать! — скомандовал я, строго глядя ей в лицо. — На будущее, забудь, повышать голос в моём присутствии. Те более руками махать. Больше скажу: ближе двух шагов не подходи ко мне, я не выношу этого. Поняла? Каждое слово моё запомни. Я с вами, рабами, всегда был мягок, но могу и измениться.
     Ниагара смотрела на меня оторопело, не зная, как поступить, уверен, с ней такое происходило в первый раз.
     — Пришла в себя? — спросил я, рассчитывая, на самом деле, что она не пришла в себя. — Теперь вернись к Белтцу и скажи, что мне нужно поговорить с ним. Ты слышишь меня?
      Я дождался, пока она кивнёт.
      — Теперь ступай, — сказал я, глядя ей в глаза.
      Немного ошеломлённая Ниагара вышла вон из палаты. Я знал таких, как она, уверенная только с теми, кто принимает её уверенность, кто верит в то, что она о себе воображает, и жалкая как тень при тех, кто не принимает этого на веру. Рабы духа никогда не станут свободными. Поэтому, наверное, рабство вернулось на Землю, сделав полный оборот на Спирали Истории.
      Предприняв один шаг, я приступил ко второму. Ответа на наше письмо Серафиму пока не было, это было странно, прошло двенадцать дней, в течение которых я волновался, потому что, с одной стороны, жаждал увидеть Ли как можно скорее, а с другой, выглядел я сейчас так нехорошо, лысый, тощий, с проступившими костями, бледный, что опасался разонравиться ей, но, разумеется, это было не более, чем слабостью, происходящей от той же физической немощи, с которой я ещё не вполне справился.
      Первым и самым главным порывом во мне было увидеть, наконец, Ли, забрать её себе, потому что она моя перед Богом, и станет моей и перед людьми тоже. Больше всего я боялся не своего теперешнего жалкого безобразия, конечно, а того, что она успеет полюбить этого Исландца. И чем больше проходило времени, тем страшнее мне было. Тем более что Серафим не появлялся. Что могло остановить его? Он не мог не получить письмо через столько дней. Если нет ответа, то… Ли не хочет, чтобы он являлся сюда? Я боялся подумать об этом и заставлял думать о другом.
       — Афанасий, думаю, пришло время нам встретиться с моей бабушкой, — сказал я ему как-то после утреннего осмотра, в ходе которого он остался очень доволен.
      Он посмотрел на меня.
       — Ты уверен? Если ты не там, где все думают, полагаешь, они не разыскивают тебя под всему свету?
       — Конечно, разыскивают. И мы с тобой разыграем нашу партию в этот раз.
      Афанасий даже расширил свои китайские глаза.
       — То есть… мы будем играть против Агнессы? — проговорил он.
       — Нет, — сказал я, видя его ошеломление, я понял, что полностью карты перед ним, моим верным союзником, открывать всё же не стоит, предан он моей бабке или слишком её боится, это не важно, важно, что стойкость любого человека не безгранична и не зачем её испытывать без нужды. — Не против, даже наоборот. Ты расскажешь ей правду, что я попал к тебе как умирающий наркоман…
      — Всю правду нельзя, смысл существования Белтца в том, что он — тайна, — сказал Афанасий.
      Я посмотрел на него, всё же он наивен и простодушен. Все те, кто ворочает судьбами мира, в Верхнем мире они живут или в Тёмном, все они не только отлично осведомлены о существовании друг друга, но и сотрудничают при необходимости. Только наивные обыватели могут считать, что мир строго разделён на свет и тень, и стоит только выбрать. Я сам только теперь начал открывать для себя мир, то, чего не замечал прежде или не придавал значения, теперь становилось очевидно. Да, в прежней жизни я не встречал Белтца, но его люди в Вернигоре бывали, это я понял теперь, когда сам опустился на самое дно и разглядел, каковы они, эти люди-тени. Да, они бывали во дворце у нас в Вернигоре, приходя не с главного входа и исчезая так же, я встречал их у кабинета моей бабки и даже подслушивал вместе с Ли, тайные переговоры из наших с Ли убежищ возле совещательного зала и кабинета. Тогда я не мог понять, кто это и откуда такие странные люди. Теперь они выступили из тени для меня. А Никитин, такой умный человек, имел достаточную долю простодушия, чтобы предполагать существование каких-то тайн от сильных мира сего, если Белтц не доложил моей бабке обо мне то только потому, что сам имеет на меня свои планы. Тут важно сохраняя вид пешки, стать ферзём.
        — Тогда просто расскажи, что меня привезли к тебе умирающим случайные люди, подобрав на улице, а я просил скрыть от неё. Но ты, верный слуга госпожи, немедленно сообщаешь ей о том, что её внук едва-едва отодвинулся от края могилы…
        — Это правда, между прочим, — заметил Афанасий.
        — Так всё правда.
        — Но… я не понимаю, в чём же тогда состоит суть игры?
        — А в том, что теперь я знаю всё, но они об этом не знают. Кстати, не забудь изобразить удивление, что я не на Западе… как ты там говорил?.. А-а… счастливый молодой муж. Сыграй как надо, это важно.
       — Почему ты сказал «они»? Ты не свою бабушку имеешь ввиду?
       — Её, конечно, но и Всеволода ещё. Уж очень они сблизились в последнее время, бабушка всегда терпеть его не могла, а нынче они прям спелись.