Демонология Томаса Торквемады. Часть 3

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXII

«Мой дорогой Антонио!
Вот уже три с половиной месяца я не вижу тебя, а получаю, изредка, лишь небольшие, скупые донесения и твои короткие письмеца… В них ты мало что описываешь, но они дают знать мне главное – ты жив.  Становится значительно легче, ибо ты – единственный родной мне человек на всём свете! Знал бы ты, как я проживал здесь всё это время… Каждый день я думал с тревогой о том, ранен ли ты, жив ли вообще, а быть может, уже истлевают кости твои на холодной северной земле и топчет их сапог варвара, а ещё ничего не знаю. По вечерам, после трудных дней на службе, я утешаю себя скрипкой, той самой отцовской скрипкой, которую я взял в руки впервые за долгое время после первой нашей встречи в Вальядолиде, после гибели Варгаса… Но, однако ж что-то смутное, что-то тёмное, неясное мне в полной мере ещё, кажется надвигается на всех нас. Я чувствую это… Знаки свыше стали чаще указывать мне на приближение неведомых испытаний. В сущности, я понемногу стал ощущать эту тревогу почти сразу же, вскоре после твоего выступления в поход… <…> Я размышляю так: не взять ли мне большой отряд и не направиться ли к тебе? Посоветуй мне, что делать… И пиши, умоляю – пиши, чтобы я не терял надежду, пиши, как только сможешь, пиши обо всём…»

«Приветствую тебя, мой дорогой брат!
Я глубоко тебе признателен за то, что ты так волнуешься обо мне. Множество новых событий произошло здесь, но нужно отметить, что под сапогом варвара, с клинком по рукоять в груди, я, покамест, ещё не лежу – видимо, Господь, по-прежнему, охраняет меня даже здесь и я верю, что так будет и впредь. А дальше уж пусть будет всё так, как будет угодно только Ему одному…
Я внимательно, настолько, насколько позволяет теперь мне нынешняя тревожная и непредсказуемая обстановка, прочитал, что ты пишешь о какой-то тьме, якобы сгущающейся и крайне волнующей тебя, но, возможно, что это только лишь плод твоего напряжённого воображения, твоих фантазий, вызванных переживаниями, поскольку, откровенно говоря, ты всегда отличался повышенною впечатлительностью… Я советовал бы тебе не терзаться так сильно; я опытный воин, в нашем стане нет предателей, все мы – воины Христовы, знакомые ещё по магометанским кампаниям, прошедшие вместе кровь и огонь, которые невиданно закалили и сплотили наше братство…
<…> К сожалению, недавно наш отряд попал в засаду к славянам, но бились мы яростно и многие полчища их были осыпаны градом наших стрел и пуль, иные же были захвачены в плен…
Но даже не самые тяготы этого похода сейчас удручают меня – с тем же мы сталкивались не раз в ходе войны против магометан. Здесь адская, непривычная южному человеку чертовская погода; даже сейчас, в апреле, здесь всё ещё идёт снег, перемежаясь с дождём, но, правда, почти сразу же тает. Ветер пронизывает нас довольно глубоко, в лагере многие больны и потери эти сопоставимы с теми, которые мы несём в регулярных стычках с противником.
<…> Сейчас мы главным лагерем стоим на Висле, впереди, верстах в ста, Гданьск… Если на то будет воля Всевышнего, мы доберёмся до него и, вероятно, осадив его, либо захватив, принудим короля Польского к выходу из войны…
<…> Да, погода в этих краях, определённо, отвратительная, такая, какую мне ещё не приходилось наблюдать. Даже сейчас, когда я пишу тебе это письмо, палатку раскачивает промозглым северным ветром, несравнимым даже с самыми ненастными и грозными ветрами Иберии…
Меня несказанно воодушевляет тот факт, что огромную полосу обширных прибрежных территорий вдоль Балтики мы уже передали в руки Божьи – отныне земли эти стали частью Terra Mariana; мы изгнали с этой земли воинственные отряды диких язычников, при этом некоторые из них, признав силу нашего христианского Бога и повинуясь ей, перешли к нам во служение, став нашими разведчиками, а надо отдать им должное – они, эти полабы, поморяне и вармы – первоклассные лазутчики, они знают, как никто другой, эти мрачные места, покрываемые бескрайними глухими лесами и многочисленными болотами, в которых погибло немало наших братьев. Не так давно, несколько наших рыцарей пропали на этих болотах бесследно, но по косвенным признакам было установлено, что все они утонули в трясине вместе с лошадьми, ведь в тяжёлых доспехах и сбруях и кони их тоже…
<…> Знай же Томас, что верный конь, крест и меч всё также служат мне, знай это твёрдо и веруй в скорую победу…»

«…Я рад, что Господь и в том аду тебя не покидает, а, наоборот, благоволит к тебе. Однако ж, смею сказать, что волнения и тревоги не оставляют меня и поныне, они лишь усиливаются день ото дня. Две недели тому назад я послал крупный отряд рыцарей под командованием маркиза де Бомона в Альпухарры, на помощь архиепископу де Талавере, где, как я говорил тебе в одном из писем ранее, взбесившиеся мориски, отказавшиеся от принятия Святой веры, учинили ужасные погромы и грабежи. О, это незаживающая рана на теле нашей державы! Скольких изменников и мятежников, укрывавшихся там, нам не раз удавалось привлечь к ответственности ранее, однако и на сей раз, мы не смогли изобличить всех до единого, за что вынуждены были вновь дорого заплатить. Бунт был подавлен кроваво и жестоко, его зачинщики были казнены, другие – обращены в рабство. Прискорбно смею сообщить тебе, что в решающем бою мы потеряли одного из лучших воинов наших, прославленного героя, с которым меня лично свела судьба во время памятной осады Басы, сеньора Алонсо де Агилара… Да воздастся ему за его беззаветное служение Родине и королям нашим в лучшем из миров!..
<…> Как сам ты можешь теперь размыслить, мои предчувствия не прошли даром, и этот бунт, я твёрдо убеждён, явился одним из тех недобрых знаков свыше, о которых я уже упоминал. Эти последние события ещё более приумножили моё тягостное ощущение и мысли о том, что я могу более не увидеть тебя никогда, принимая во внимание те огромные опасности, которым теперь ты ежеминутно подвергаешься, мой драгоценный брат <…> С твоего дозволения, я прошу благословить тебя моё прибытие в стан ваших войск; о временной передаче дел инквизиции в руки кардинала Педро де Мендосы и его помощников, в частности архиепископа Диего де Тавера, я сообщу Его Величеству королю Фердинанду…»

«… Ну что же… Если твои терзания столь сильны, и ты не можешь оставаться в Вальядолиде, я могу разрешить тебе прибыть в расположение войск генерала Донателлы <…>
Де Мендоса и де Тавера великие старцы, высочайшие профессионалы своего дела у коих я начинал своё служение ещё будучи учеником, поэтому я бы был спокоен о делах инквизиции в отсутствие тебя на месте, но я не хотел бы подвергать тебя излишней опасности здесь, потому как ты мало себе можешь представить, с какими тяготами тебе предстоит столкнуться по прибытии сюда… Это мой крест, Томас, а не твой; ты знаешь, что сами Фердинанд и Изабелла возложили на меня это почётное, высочайшее, но чрезвычайно опасное, дело и если мне уготовано остаться навечно в сумрачных краях дремучих лесов, непроницаемых туманов и непреодолимых топей, значит на то воля Божья. Это приключение может быть сопряжено для тебя с невообразимыми, смертельными рисками и уж поверь мне, что даже ужасы иберийских кампаний против мавров несколько бледнеют на фоне разворачивающегося здесь действа…
Я требую от тебя взвесить всё и хорошо обдумать своё предприятие, а лучше – отказаться от него вовсе. Одно дело, если я, по долгу службы великой Испании и её великим монархам, погибну в этом беспримерном походе, и совсем другое – если в нём погибнем мы оба, особенно ты, Томас, тем более, что большой нужды являться тебе в эти проклятые места нет…»

«<…> Дни мучительных раздумий для меня окончены… Страх потерять тебя, мой брат, намного перевешивает мои опасения на счёт тех трудностей, которые предстоит мне испытать в этом великом переходе. И если нам суждено будет в последний раз свидеться там, на крутых берегах Вислы, я, во что бы то ни стало, не хочу упускать этот шанс, чтобы до конца жизни своей не проклинать себя за то, что я ничего не сделал, чтобы увидеть тебя и помочь тебе. <…> Фердинанд и Изабелла искренне не хотели, чтобы я покидал их, особенно королева, и мне стоило значительных усилий добиться их благословления… Я выступаю в поход <…>»

«… Ты достоин нашего рода, я горжусь тобой! Да будет так, я благословляю то предприятие, которое ты намереваешься совершить… До твоего сведения я должен довести ещё одно важное обстоятельство и оно, на сей раз, не относится ни к самой нынешней кампании, ни к каким-либо другим официальным делам. Я вряд ли решился говорить тебе об этом вовсе, ибо нечего, в нашем теперешнем положении, вспоминать о далеко минувшем… Но всё равно, так как ты вознамерился прибыть сюда, на самый край Европы, я должен тебе это рассказать, к тому же, ты, вероятно, возненавидел бы меня, если бы каким-либо образом узнал, что я дерзнул сокрыть от тебя эту тайну… В любом случае, я не хочу грешить и гневить Господа, а по сему обязан довести всё это до тебя.
Я до сих пор не могу взять в толк, как это могло произойти… Помнишь, лет пятнадцать назад, ещё до Гранадской кампании… помнишь ли ты Марию Морено?
В то время, пока мы переписывались с тобою насчёт того, стоит ли тебе приезжать, она, внезапно появилась здесь (!) и я лично наблюдал её, но не так много, как, возможно, тебе этого бы хотелось… В одном я убеждён точно – я видел именно её, это она, ошибки быть не может. Это то важное, что я, именно, хотел тебе рассказать…»

«…Как же? Где, где ты её мог увидеть?! Зачем, с какой стати она там?! Не должно быть, это немыслимо! Она?.. Но для чего?! Нет, этого не может быть, нет, Антонио, ты, верно, обознался. Но… но если даже предположить это сумасшествие, если даже это она и есть, то где же она, как она туда попала… она у вас, в лагере? <…>»

«<…> Я понимаю твои переживания, Томас… Я распознал её чётко, это – Мария… Её нет в нашем лагере; есть предположение, что она оказалась по ту сторону, но я ещё и сам не могу этого понять… Все мои письма отсылаются в Испанию по особому каналу, но сейчас, тем не менее, я не могу тебе раскрыть всего, даже будучи уверенным в защищённости нашей переписки… Как только ты приедешь, я думаю, всё откроется <…>»

«<…> Я верю, что эти вещи, наконец, прояснятся… я не знаю, что может ожидать меня впереди, там, куда я намереваюсь отправляться в скором времени… О, как я рад, что ты рассказал мне о ней, милый брат! Я с нетерпением жду встречи с тобой после столь долгой тревожной разлуки, еду… еду немедля! <…>»

С конца XII века западно- и североевропейские рыцари-крестоносцы, преимущественно Германии, Дании и Швеции, предпринимали масштабные военные экспедиции в земли исторической Пруссии, современной северной Польши (Поморье), южной Финляндии и Прибалтики с целью обратить в западное христианство – католичество – населявшие указанные территории разнообразные языческие племена: угро-финнов, полабских и поморских славян, а также различных балтийских народов (пруссов, куршей, жемайтов и других). Эти события известны в исторических анналах под названием Северных крестовых походов, которые, как и более известные крестовые походы в Святую Землю, курировались прямиком из Ватикана. По мере того, как в результате этих многовековых завоеваний крестоносцы расширяли площади захваченных территорий, на этих землях утверждалось и закреплялось влияние, преимущественно, германских рыцарских орденов, главными из которых являлись Тевтонский и Ливонский военно-религиозные ордена. К концу XIII века оба ордена превратились в теократические государства во главе с великими магистрами, подчинявшимися напрямую папе Римскому. На вновь захваченных землях распространялась католическая религия, вслед за войсками, зачастую, следовали и переселенцы-колонизаторы, главным образом, из Германии; постепенно, на завоёванных территориях крестоносцы выстроили сеть опорных крепостей и замков, названия некоторых из них, такие как Берлин, Кёнигсберг (современный Калининград) Рига, Ревель (современный Таллин), Нарва или Выборг на слуху и по сей день. Подчинив себе обширные земли упомянутых языческих народов, воины-крестоносцы продолжили свой излюбленный «натиск на восток», вплотную приблизившись к границам Великого княжества Литовского, Королевства Польского, а также Руси. Таким образом, вскоре, войска западных духовно-рыцарских орденов столкнулись с армиями Литвы и Руси. Даже Польша, учитывая её религиозное родство с западноевропейскими государствами, после непродолжительного союза с Тевтонским орденом, опасаясь его неконтролируемой экспансии, была вынуждена, в конце концов, объединить свои усилия в союзе с Литвой, а также с восставшими или ещё свободными от покорения народами Поморья для того, чтобы дать отпор агрессии крестоносцев. Активно отбиваться от захватчиков «псов-рыцарей» пришлось и Руси, ослабленной, к тому же, одновременным масштабным нашествием монгольских орд с востока: в 1240 и 1242 годах князь Александр Невский одержал выдающиеся победы над крестоносцами в битвах на Неве и Чудском озере.

В ходе своих военных экспедиций, рыцарские ордена-государства во главе с папой Римским, поощряли участие всех желающих воинов-католиков в кампаниях на далёком европейском севере. С началом очередной войны Тевтонского ордена против союза Польши, Литвы, Молдавии и непокорённых остатков прибалтийских племён, великие монархи Испании Фердинанд и Изабелла выставили, в том числе, и свои войска под командованием генерала Франциско Донателлы, которые влились теперь в состав войск крестоносцев. Общее командование союзной армией, по специальному распоряжению из Ватикана, было возложено на великого магистра Тевтонского ордена Ульриха фон Юнингена. Антонио Торквемада был лично назначен королём Фердинандом военно-духовным лидером испанских сил в ходе этого нового крестового похода и прибывал в расположении армии уже около четырёх месяцев. Кроме Испании, свои отряды в стан генерала фон Юнингена направили монархи Австрии, Чехии, Венгрии и Хорватии.

Томас Торквемада теперь решился ехать туда же, в расположение этой союзной армии, ставшей лагерем неподалёку от польского города Гданьск, за рекою Вислой. И сделать его это заставили две вещи, а точнее – два важных для него человека: старший брат Антонио и Мария Морено, внезапно оказавшаяся на самом краю Европы.
Спустя несколько дней после того, как Томас получил от брата последнее письмо, все приготовления к его выступлению на север, о которых Торквемада позаботился заранее, подходили к концу. Кардиналу была предоставлена небольшая армия, отряд, численностью в несколько тысяч бойцов под руководством маркиза де Тендильи, одного из прославленных военачальников Гранадской войны.
В один из пасмурных апрельских дней, ворота новой богатейшей резиденции кардинал-инквизитора Томаса Торквемады в Авиле, где он пребывал последнее время, со скрипом распахнулись и из двора резиденции выехало несколько карет, запряжённых лошадьми, по трое в каждой упряжке. За ними следом пронеслись отряды вооружённых всадников, вскоре взявших череду карет в оцепление с обеих сторон. Как уже отмечалось, вместо себя, временно руководящим испанской инквизицией Торквемада назначил кардинала де Мендосу, умудрённого годами седого крепкого старика, имевшего громадный опыт работы в структурах Священного Трибунала; помогать ему должны были архиепископ Вальядолида, профессор де Тавера, а также молодой ученик Торквемады, промотор Гай Агилар, который уже успел отличиться, в прочем, безмерной жестокостью к обвиняемым, равно как и беззаветной преданностью лично главному кардинал-инквизитору. Тем временем, лошади главного инквизитора бешено неслись по улицам Авилы, наводя ужас на жителей города, оказавшихся поблизости. Чёрные кареты, богато украшенные разнообразными резными мифическими фигурами и символами, запряжённые исключительно лошадьми вороной масти, составляли этот кортеж. По бокам каждой кареты, на ступенях, стояли, попарно, доминиканцы в чёрных мантиях с косами, древка которых они крепко сжимали в своих мертвенно бледных тощих руках с толстыми синими, неестественно проступавшими сквозь тонкую белую кожу, венами и длинными чёрными ногтями, венчавшими каждый палец этих страшных рук. Капюшоны полностью скрывали лица этих человекоподобных существ; вместо лиц, казалось, в их капюшонах образовались непроницаемые для света провалы, в глубине которых было сокрыто что-то по истине ужасающее (Примечание: по ходу сюжета – это отмечалось в исходных текстах глав номер XVI – XX, которые, в данной редакции, представлены в виде кратких пересказов, некоторые доминиканцы постепенно утрачивали человеческие черты, превращаясь в человекообразных инфернальных существ в тёмных одеяниях. С течением времени, общий облик инквизиторов и их атрибуты приобретали всё более явные демонические признаки, что, в частности, видно из описания кортежа Торквемады) … Ужасный вихрь из чёрных лошадей, мрачных всадников и чёрных же карет направлялся за пределы Авилы, на её окраину, где кортеж должен был соединиться с силами маркиза де Тендильи, уже ожидавшим Торквемаду. В тот момент, когда весь кортеж инквизиторов выехал из длинного переулка на одну из второстепенных улиц, извозчики заметили столпотворение прямо на их пути, которое, если бы оно не растворилось бы точно также внезапно, как и образовалось, явно преградило бы теперь путь всей этой мрачной процессии. Ехавшая второй в кортеже карета Торквемады (её выделяло огромное изваяние деревянного чёрного ворона на крыше, простиравшего свои массивные крылья в стороны), вслед за первой, головной, сбавила ход и остановилась.

— Ваше преосвященство, отдать приказ охране, пусть расчистит путь? – спросил у Торквемады сидевший рядом с ним в карете коротко стриженный монах средних лет.
— Нет, Лоренцо – жёстко ответил кардинал. Затем он скомандовал подъехать к толпе вплотную.
Завидев медленное движение кортежа в свою сторону, толпа эта неспешно, но решительно, двинулась инквизиторам навстречу. Кареты, встретившись с народом лицом к лицу, встали снова и Торквемада, отворив дверцу одной из них и выйдя на её подножку, окинул, наконец, взглядом тех, кто посмел преградить ему путь. Это были городские нищие, числом около тридцати человек, не больше, в основном, мужчины, многие из них были босы, в грязном изодранном тряпье. Руки и ноги некоторых, в тех местах, где их не скрывала ветхая одежда, были покрыты шрамами, синяками и следами от кандалов; несколько человек также были инвалидами, однорукими, либо одноногими, опиравшимися на самодельные костыли. Впереди странной процессии шёл молодой мужчина с грязной склоченной чёрной бородой с проседью, в измятой, рваной местами, рубахе, явно ему не по размеру; несмотря на молодость, лицо его изрезали глубокие морщины, отчего он казался значительно старше своих лет, вероятно от того, что судьба вдоволь потешилась над этим несчастным. Он следовал прямо к головной карете, подволакивая за собой, по-видимому, повреждённую левую ногу и, при этом, держа в руке некий тряпичный свёрток. Когда до лошадей оставалось всего несколько метров, человек резко остановился и шедшие за ним немедленно последовали его примеру, остановившись чуть поодаль за его спиной.

— Ну что встали вы, убогие? – крикнул им Торквемада. – Или многие из вас лишились глаз и не видят теперь, кто перед вами? Может быть, кто-нибудь из вас лишился ушей и не слышит топота копыт, лошадиного ржания и скрипа колёс?
— Господин кардинал – вдруг смело обратился к нему тот самый человек, как бы возглавлявший процессию бездомных. – Я полагаю, вы уже вдоволь напились человеческой крови в застенках ваших тюрем… Так примите ж в дар от нас иное лакомство! – тут дерзкий нищий одним махом раскрыл свёрток ткани, что находился у него в руках, и выбросил к ногам лошадей окровавленную свиную голову, вероятно, отрезанную совсем недавно, отчего кони шарахнулись и попятились было назад.
— Да, поешь! – крикнул из толпы ещё кто-то и она одобрительно загудела.
Безумным гневом тогда налились глаза Торквемады; эта ярость, закипевшая и бушевавшая в нём, как вода в котле, при виде того невиданного доселе оскорбления, которое было нанесено ему только что дерзким бродягой, внезапно столкнулась в душе его с удивлением и изумлением от такого дерзновенного и неожиданного поступка. Страшнейшая гримаса ненависти и презрения исказила лицо первого кардинал-инквизитора.
— Аа…то…н-ноо... как… – Торквемада сделал попытку что-то сказать, но у него это не вышло. Охранники, выпрыгнувшие из карет, спешившиеся всадники обнажили клинки, яростно и угрюмо взирая на толпу собравшихся. Одновременно, безликие косари на подножках также пришли в движение, взяв своё жуткое оружие наперевес. Монах, именуемый Лоренцо, выскочил из кареты Торквемады и уже занёс высоко руку, чтобы отдать безмолвный приказ к истреблению безоружных, не только нагло и бесцеремонно воспрепятствовавших продвижению кортежа одного из важнейших столичных лиц по городу, но и нанёсших этому самому лицу тяжёлое, позорное оскорбление, свидетелем коего стали десятки человек. Лоренцо молча взирал на ошарашенного и скованного невыразимым гневом, казалось, в раз обезумевшего, Торквемаду, ожидая от него простого и страшного распоряжения. Однако, вопреки его ожиданиям, решения этого так и не последовало и кардинал, резко отворотившись от толпы и дерзкого молодого человека, её возглавлявшего, мгновенно вернулся в свою карету и с силой захлопнул дверь так, что ворон на крыше её покачнулся. Он знаком, сквозь стекло, приказал Лоренцо вернуться в карету, после чего, также, бессловесно, отдал распоряжение следовать далее. Изумлённые рыцари и всадники вложили обратно оружие в свои ножны и разошлись по каретам и конвою, а косари, медленно, впившись своими чёрными когтями в древки отточенных кос, вновь расположили их вертикально, приняв на подножках прежние позы тёмных безмолвных статуй. Какие, при этом, эмоции выразили их лица после всего произошедшего теперь стоило только догадываться, ибо и лиц у них не было… Весь адский кортеж, единым порывом, как живой организм, сорвавшись с места устремился в обход толпы нищих и бешено пронёсся мимо людей, обдав их плотными облаками пыли. Раздавался лишь топот десятков копыт, грохот карет, крики всадников и извозчиков, да хлёсткий свист бича.

В пять дней кортеж Торквемады вместе с войсками маркиза де Тендильи достиг Сарагосы, покрыв расстояние приблизительно в четыреста вёрст. Во всё это время кардинал-инквизитор не проронил с приближёнными ни слова – настолько потрясён он был тем, с чем ему пришлось столкнуться на одной из улиц Авилы. Лишь после остановки в Сарагосе на отдых, дар речи к Торквемаде стал, понемногу, возвращаться. Теперь же дьявольский кортеж мчался в составе войск на крайний северо-восток Испании, по бескрайним холмистым долинам Каталонии, усеянным крепостями и одинокими замками, по землям, упиравшимся в отроги Пиренейских гор, прямо к границам Французского королевства. В Фигерасе кортеж был, наконец, оставлен и Торквемада, в составе когорты личной охраны, пересев на лошадь, отправился с войсками Тендильи в своё грандиозное путешествие через Францию и далее по северной Европе, до самого Поморья, в Прибалтику. Теперь он во весь опор, загоняя лошадей и людей, мчался на север, мчался навстречу своей судьбе. Каждый день пути Торквемаду посещали беспокойные мысли и домыслы, переживания ни на минуту не оставляли его разум и душу.

«Нет, этого никак не может быть!.. Каким образом, ради чего Мария могла там появиться, что же нужно ей в тех суровых краях, объятых войной, что она ищет?.. Однако ж, Антонио твёрдо убеждён в том, что именно её он и видел, он чётко говорил мне… Раз, второй, третий… Но всё же, вдруг он ошибался, вдруг эта проклятая пелена войны обманула его? Что тогда?.. Пятнадцать лет, пятнадцать лет! Оо, это целая вечность, сколько воды утекло за пятнадцать лет! Да, я стал забывать её, я почти её не помню и, вероятно, не помнил бы и забыл окончательно, если бы не… Нет, я бы не забыл её никогда!».

Так рассуждал Торквемада в тот момент, когда его небольшая армия переходила от города к городу, от крепости к крепости. При мыслях о том, что вскоре он встретит Марию и брата, сердце его билось учащённо, а на лице вдруг вспыхивала странная, нервная улыбка. Но потом она исчезала, также внезапно, как и приходила, а вместо неё оставалось лишь бешеное биение взволнованного сердца жестокого кардинала, которое тяжёлым грохотом расходилось по телу и ударяло ему в голову. Всадники и пехотинцы, останавливаясь в городах и селениях, пополняли запасы, затем вновь шли вдоль массивных лесов, мимо обширных болот, через большие луга и широко простиравшиеся равнины. На севере Европы, в германских землях, их терзал промозглый ледяной ветер, мокрый снег с дождём непрестанно обрушивались на войска. Множество солдат сгинуло в тех враждебных человеку краях… Но вот уже пройдены: Гамбург, Росток, Грейфсвальд, Штеттин, Драхим, Бытов. На пути войск маркиза Тендильи остался последний город – Гданьск. Давно уж пройдены Рейн, Эльба и Одер, впереди последняя река – Висла. «Да поможет нам Господь! Только Ты один знаешь, что там, перед нами, в этом аду…» – взволнованно и взбудоражено, трепетно, в сильнейшем нетерпении говорил себе Торквемада. Многократно, даже самые бывалые, закалённые в тяжелейших боях солдаты были взбудоражены мрачными картинами далёкого Севера: на полях давних битв не раз наблюдали они белеющие кости лошадей и воинов, их поржавевшие доспехи, разнообразное оружие и сбруи, ушедшие, вместе с останками, до половины в землю и поросшие мхом и луговыми травами. Однажды, проходя очередное место давно отгремевшей баталии, войска видели огромную гору, сложенную сотнями человеческих черепов. С высоты этой горы, прямо на усталых, измождённых длительным походом солдат и офицеров, смотрела теперь сама царица Смерть, смотрела тысячами пустых глазниц, вымытых дождями и выклеванных хищными птицами. Проезжая по этим богом забытым местам неизвестных сражений, Торквемада стал вдруг различать неотступно следующего за войсками на расстоянии чёрного волка, размерами превосходящего обычного волка раза в полтора. Сначала он принял его за плод своей собственной фантазии, порождённой нервным перенапряжением и усталостью от мучительного перехода, которому, как казалось, не будет конца. Однако зверь был отчётливо виден взору Торквемады: из пасти его валил густой сизый пар, вызванный холодом и сыростью окружающих мест, а глаза светились желтоватым фосфорическим светом. Роста волк был громадного, эта особенность странного существа определялась даже на расстоянии, путём сравнения его размеров относительно кустарника и деревьев, рядом с которыми зверь, временами, появлялся. Исходя из этих визуальных измерений, можно было предположить, что волк своим ростом в холке, мог достигать уровня плеч среднего взрослого мужчины. Торквемада попробовал указывать на волка солдатам, стремясь доказать, в первую очередь, самому себе, что он, по-прежнему, в порядке и разум его не смутился; однако, как ни старался он, как ни указывал им туда, где, по его мнению, должен был находиться зверь, солдаты ничего не могли понять и ничего не видели. Отдельные из них, опасаясь, как казалось, беспричинного гнева кардинал-инквизитора, пытались искусно претворяться, подтверждая слова Торквемады о преследующем войско призрачном звере, однако кардинал, в конце концов, убеждался, что те, попросту, лгут ему. «Ужели я схожу с ума?! О, Господь, даруй мне сил преодолеть это!» – молился в ночи у костра, на привалах, Торквемада. Проходя через дремучие леса польского Поморья, раз на рассвете, войска вошли в полосу густого красноватого тумана, простиравшегося между деревьями на значительную глубину леса и рассекаемого первыми лучами восходящего солнца. И на сей раз, это причудливое и пугающее неизвестное явление, получившее между солдатами метафорическое, но от того не менее зловещее, название «кровавый туман», было видимо не одному лишь только Торквемаде – его увидели все. Уже вблизи Гданьска, недалеко от крепости Мальборк, осаждённой войсками тевтонцев, передовые отряды испанских частей заметили то ли поморских крестьян, то ли вражеских лазутчиков, которые, при виде солдат, мгновенно рассредоточивались и исчезали в непроницаемой тьме зарослей кустарников и мшистых деревьев.

Окружавшая теперь Торквемаду обстановка была ясна, но… Но кто же, в самом деле, была эта Мария? Пока испанские отряды, измученные многонедельным походом, добирались до расположения главных сил фон Юнингена и Донателлы, считая последние вёрсты, кардинал-инквизитор, вновь погрузившись в глубокие размышления о том, с чем ещё предстояло ему столкнуться в этом суровом, неприветливом краю, вспоминал и ту, из-за которой, в том числе, он столь стремительно сорвался со своего вполне обжитого, уютного места при дворе всесильных испанских королей и безрассудно ввязался в эпическое и крайне опасное приключение.
Мария Морено, несмотря на вполне испаноязычное имя, была таковой, то есть – испанкой, лишь наполовину, поскольку семейные корни её брали своё начало вовсе не в солнечных краях Иберийского полуострова, а далеко на севере, в глухих районах Польского королевства и северной Литвы (много позже, говорили, также, что некоторые предки её, будто бы, происходили даже из Шотландии). В самый разгар войн между христианами и мусульманами в Иберии, за несколько десятилетий до описываемых теперь событий, на испанскую землю прибыл рыцарь из далёкой Польши именем Якоб, который сражался вместе с единоверцами в составе небольшого корпуса, посланного в Испанию польским королём Казимиром IV. Остаётся только гадать, сколько лет он прослужил в испанской армии и где именно воевал в ходе Реконкисты, но доподлинно известно одно: повстречавшись с местной молодой красавицей Кирой Морено где-то в одном из селений Андалусии, Якоб, по завершении кампании польского корпуса, решил не возвращаться на родину, а остаться на испанской земле. Спустя некоторое время у счастливых молодожёнов появился на свет ребёнок, девочка, которой при рождении дали имя Мария. Ещё через некоторое время, вся семья храброго польского солдата перебралась в Севилью, где и поселилась окончательно – именно там, много позже, и произошла первая встреча семнадцатилетней Марии Морено и восемнадцатилетнего Томаса Торквемады. С первого же взгляда, сама того не подозревая, она привлекла его внимание к себе, привлекла настолько, что Томас мгновенно позабыл напрочь обо всём остальном, что происходило вокруг него. Он беспрестанно думал о ней, утром ли, днём ли, вечером, или ночью. Он совершенно не мог найти себе ни покоя, ни места, ибо перед глазами его беспрестанно вставало её приветливое, невероятно красивое (надо полагать, эта черта внешности передалась Марии от её матери), чуть смуглое, нежное лицо с необычайно живыми, слегка лукавыми светлыми глазами. Антонио, также находившийся ещё в те времена рядом с младшим братом, сразу же приметил эти внезапные перемены, произошедшие с Томасом, несомненно догадавшись, кто стал причиною этих перемен. На протяжении длительного времени Томас и Мария лишь встречались взглядами на улицах Севильи, но в тот момент, молодому Торквемаде хватало вполне даже этих, достаточно частых, но мимолётных встреч для того, чтобы он мог чувствовать себя безгранично счастливым. Однажды, поздней осенью, Мария исчезла столь же стремительно, как, впрочем, и сама того не зная, ворвалась до этого в жизнь Томаса. Причины её скорого исчезновения Торквемада, естественно, не мог знать, вероятно, это был какой-то неожиданный отъезд её семьи из Севильи… Но только с тех пор он стал мрачен и замкнут, даже угрюм, причём намного сверх того, что было ему свойственно по натуре от природы. Спустя несколько недель её отсутствия в городе, его охватило настоящее отчаяние, ведь ничего, ровным счётом ничего об этой девушке он не знал – ни адреса, ни имени, ни того, куда она вдруг пропала и насколько? Он казнил и терзал себя за то, что не выяснил этого раньше и теперь, оказавшись в полном неведении, он, казалось, погубил себя сам… День за днём, неделю за неделей он мучительно воспроизводил в своей памяти её образ и это, хотя бы отчасти, помогало ему, раз за разом, возвращаться к жизни, подпитывало его, давало силы существовать дальше. Однако, вскоре он осознал, что чем дольше тянется эта странная разлука, чем больше проходит времени с момента её непредсказуемого исчезновения, тем мучительнее и болезненнее для него становятся воспоминания о ней… Она вернулась весной, ближе к маю месяцу, и эта весть буквально воскресила его – он вновь, со всей прежней силою души своей ощутил, что такое счастье и пугался его, и не верил ему. Вновь, как и раньше, он не смел приблизиться к ней или заговорить – он любовался ею лишь издали. Но, однажды, когда они снова поравнялись на одной из улиц Севильи, где до этого встречались глазами бесчисленное множество раз, она, по обыкновению своему, пристально и серьёзно взглянула ему в лицо, даже несколько сурово, как показалось тогда Томасу, но затем, вдруг, приветливо улыбнулась, первый раз улыбнулась ему. Эта самая улыбка окончательно вернула Томаса к жизни, пробудив в его сердце всё лучшее, что тогда ещё существовало в нём… Он сделал шаг к ней навстречу и шаг этот стал началом того прекрасного чувства, которое с невероятной силою и страстью вспыхнуло между ними, в одночасье захватив их обоих с головой. Они пробыли вместе около года, но только лишь до того момента, пока Мария снова не исчезла, и – на сей раз – уже навсегда. Томас и Антонио долго пытались разыскивать её, однако от соседей их семьи им, в конце концов, удалось узнать только одно – семья польского солдата, однажды прибывшего на земли этой жаркой страны, теперь взяла путь в те самые земли, откуда он некогда пришёл. Томас порывался ехать за ними сейчас же, но Антонио остановил его, сказав лишь:
— Если б она дорожила тобой, она бы указала причину, а не исчезла бесследно, не молвив ни слова. Забудь её, братец, забудь, мало ль женщин на просторах Иберии?..

А ещё через полгода началась последняя война против мусульман, на которую отправился старший из братьев, Антонио, строго наказав Томасу не оставлять родителей в Севилье одних. Но вопреки советам матери и отца, вопреки словам старшего брата, Торквемада так и не смог забыть о Марии; ему хватило только года, одного короткого года, проведённого с ней, для того, чтобы запомнить её навсегда.

Восседая на своём породистом андалузском жеребце тёмно-бурой масти, Торквемада, склонив голову на грудь, кажется, в некоем забытьи, наконец, одолевшем его в дни тяжелейшего перехода, погрузился в свои тайные воспоминания о давно минувших, судьбоносных для него событиях и они, впервые за долгие годы, предстали перед ним вновь свежо и отчётливо так, как если бы произошли пару месяцев назад. Однако, дымка их тотчас развеялась, когда на горизонте, едва различимом за густой пеленою тумана, вдруг раздались многочисленные возгласы и восторженные крики сотен солдат, завидевших совсем рядом огни огромного лагеря армии рыцарей Тевтонского ордена. Взору кардинала постепенно открывались многочисленные палатки и шатры, знамёна и стяги различных соединений, в основном с изображениями гербов и чёрными крестами на ослепительно белых полотнищах. Пришпорив коня, Торквемада помчался в направлении голосов и за ним, следуя его примеру, тотчас устремилось несколько десятков всадников. В лагере, меж тем, началось активное движение. Вскоре, возгласы, слившись в единый страшный гул, были слышны уже и с той стороны; с каждым мгновением гул разрастался всё сильнее, он сотрясал расположенный поблизости лес и, казалось, заливал равнины над Вислой, простиравшиеся в нескольких верстах в стороне. Голоса многих тысяч человек с безмерной мощью, вновь и вновь, прокатывались волнами по близлежащим округам. Наконец, рыцари из лагеря ринулись вперёд и бросились навстречу к бежавшим уже в их направлении солдатам маркиза Тендильи – обе массы людей встретились на середине небольшой равнины. Объятия, безмерная радость, благословения и прочие чувства, накопившиеся в душе каждого воина за время беспримерных испытаний – тех, кто более месяца провёл на марше до расположения главных сил армии и тех, кто уже свыше полугода сражался в этих краях – в конце концов, выплеснулись во всём своём многообразии и полноте. Это было воистину потрясающее зрелище, единственное радостное и обнадёживающее всех событие в мрачных и жестоких краях далёкого Севера.

Находясь в самой гуще ликовавших солдат, Торквемада слез с лошади, передав её своему оруженосцу и, не дожидаясь маркиза Тендильи, направился прямиком к лагерю, попутно выясняя у попадавшихся ему на пути солдат и офицеров, где он мог бы отыскать ставку командования. Однако позади него уже шёл ещё один человек, который, пробираясь сквозь толпы войск, следовал неотступно за кардиналом. Когда людское море несколько рассредоточилось и взору Торквемады открылась поляна перед шатрами, уставленная пушками и ящиками со снаряжением, человек, шедший позади него, почти догнал Томаса и, приблизившись практически вплотную, его окликнул. Торквемада, услышав, внезапно, знакомый ему голос, вздрогнул и резко обернулся – это был Антонио; сквозь его суровое лицо пробивалась теперь едва заметная улыбка. Братья обнялись.

(В шатре Антонио и Томас беседуют очень долго, вспоминая общее прошлое и обсуждая возможные сценарии развития событий на полях сражений. На расспросы Томаса о Марии, Антонио отвечает без особенного энтузиазма, отмечая, в прочем, что ему удалось несколько раз связываться с ней через своих тайных послов и, однажды, им даже удалось повстречаться на окраине лагеря, когда Мария прибыла в заранее означенное место в сопровождении своих слуг. Со слов её самой, её привлекло то, что она была осведомлена о нахождении в лагере известного в войсках человека по фамилии Торквемада и, посчитав, что это был Томас, Мария, презирая всяческую осторожность, вышла, в конце концов, на контакт с его окружением, но им оказался Антонио. Тем не менее, она оказалась, со слов Антонио, безгранично рада ему. Он также рассказывает младшему Торквемаде, что Мария приезжала со стороны Мальборка, но после начала его осады тевтонцами всякая связь с нею резко прекратилась. Томас отягощён и подавлен этими сведениями, поскольку, как он считает, последняя нить, могущая связать его с Марией, оборвалась и на этот раз. Примечание: данная сцена не проработана должным образом, поэтому в настоящей редакции она фигурирует в форме краткого пересказа).

В один из тревожных вечеров, когда уже близлежащие равнины и леса озарялись багровым отсветом заката умиравшего дня, в главном шатре союзной армии, в ставке, кипела оживлённая работа; внутри громадного шатра теперь шли напряжённые переговоры, которые, во многом, должны были решить судьбу всего похода сил Тевтонского ордена против Польши, всей этой труднейшей военной кампании. Здесь же, за огромным продолговатым столом, поверх которого лежала пространная карта, собрались главные военачальники союзных войск, в числе коих были генерал Ульрих фон Юнинген, главнокомандующий испанским экспедиционным корпусом генерал Франциско Донателла и ещё с десяток, а то и больше, командующих различных войсковых соединений. Среди прочих присутствовавших на вечернем совещании были и братья Торквемада. Слово держал один из виднейших германских генералов, главнокомандующий фон Юнинген:
— Все вы, я полагаю, ознакомлены с планом великого магистра фон Плауэна, предполагающим сосредоточить сейчас основные наши усилия в настоящей кампании на Данциге и Мальборке. Буквально накануне, от магистра в ставку были доставлены последние распоряжения, и я считаю необходимым немедленно посвятить в них всех собравшихся… Магистр утверждает, что многочисленные атаки, предпринятые на прошедшей неделе вдоль линии Мариенвердер – Нойенбург – Граудениц, были разрозненны и не имели определённо никакого успеха, а значит были совершенно бесполезны. Соответственно, магистр приказывает генералу Фитингхофу выделить из состава основных своих войск восточного фланга силы числом в пять-шесть полков и нанести удар от Мариенвердера на Христбург, что обеспечило бы, в случае успеха, выход в тыл группировке Мазовецкого, силы которой, в том числе, задействованы противником в ходе его теперешних контрударов в районе Мальборка, частично осаждённого войсками генерала Вогельсанга. Успешные действия генерала фон Валленрода на юге, надо справедливо заметить, ставят корпус Мазовецкого в очень уязвимое положение, чем надлежит воспользоваться тотчас. При этом, взаимодействуя с южной армией фон Валленрода, стоящей у Лёбау, Фитинхгоф имеет неплохие шансы воспользоваться этим удачным обстоятельством, а именно – окружить и разбить группировку Мазовецкого, к чему напрямую призывает Великий магистр в своём приказе. Одновременно силам северного фланга генералов Донателлы и фон Зальца приказывается нанести сходящиеся удары в направлении Фишау – Староград – Тчев с выходом в предместья Гданьска, он же – Данциг. Эта задача должна быть реализована путём уничтожения на данном направлении крупного соединения князя Сигизмунда Кейсута, сосредоточенного вдоль правобережья Вислы, у Тчева. Наши разведчики, набранные из поморского населения, несколько раз сообщали об этом войске, изначально приняв его за отряды воеводы Тенчинского, но, в конце концов, было установлено, что это именно главные соединения принца Сигизмунда. Великий магистр требует задействовать для нанесения этого удара, в том числе, наиболее сильные и хорошо укомплектованные сорок четыре эшелона пехотинцев герцога фон Книпроде и шестнадцать шлахтгауфенов венгерской конницы, присланных Его величеством королём германским Максимилианом. Туда же направятся отряды маркиза де Тендильи, посланные Их Величествами, монархами испанскими Фердинандом и Изабеллой. Сверх того, на данном участке необходимо сосредоточить большое количество полевой артиллерии и арбалетные отряды. В районе Фишау – Христбург фланговые соединения генералов Фитинхгофа и фон Зальца должны будут соединиться для того, чтобы рассечь польско-литовскую армию Мазовецкого на севере и создать благоприятные условия для сдачи поляками Мальборка. Дополнительно, в распоряжение войск генерала Донателлы, помимо корпуса маркиза Тендильи, передаётся четыре тысячи лучников из сил главного резерва. Разгром сил Сигизмунда Кейсута приказано достичь путём выхода войск Донателлы на лёд Вислы, ибо переход на правый берег Великий магистр считает нецелесообразным и рискованным, поскольку силы принца могут вполне совершить увлекающий манёвр, чтобы взять в кольцо и разбить превосходящим числом наши соединения на правобережье. За сим – всё. Ординарцы с донесением, касающимся войск Фитинхгофа и Валленрода уже отбыли в расположения их армий.

Донесение фон Юнингена было встречено собравшимися почтительным молчанием, длившимся минуты три. Молчание это было прервано могучим великаном средних лет, главной отличительной чертой его была широкая повязка на правом глазу, которого, в сущности, и не было вовсе. Это был генерал Донателла. Некогда, тяжёлое ранение, нанесённое ему арабским арбалетным болтом в ходе Гранадской войны, в самом её начале – в большом сражении на холмистых равнинах Ахаркии – привело к потере им правого глаза и едва не стоило самому полководцу жизни. Уставив этот одноглазый взор в карту, Донателла, даже не проговорил, а, скорее, прорычал тяжёлым и тихим, но, без сомнения, слышимым каждому из собравшихся, басом следующие слова:
— Что ж, генерал фон Юнинген, я внимательно выслушал воспроизведённые вами распоряжения Великого Магистра и мои соображения на сей счёт суть следующие: выгодность удара на данцигском направлении, в целом, ясна и удар на этом направлении считаю верным решением. Силы мои весьма скудны, для противодействия войску принца Сигизмунда, могу дополнительно выставить только четыре полка и конный отряд в семьсот всадников из последних моих резервов. Упомянутая венгерская конница, насколько мне известно, не имеет возможности оказать нам содействие в этом предприятии, поскольку она отбыла в район Мариенвердера, где и заняла оборону в войсках Фитинхгофа; сам Фитинхгоф, вряд ли, откажется от дополнительных конных соединений, коих ему сильнейшим образом не хватает на своём направлении. Штатная численность полков снижена втрое, орудий, также, не достаёт, их всего тридцать пять против, как надо полагать, более семидесяти у противника. То же положение касается и эшелонов пехоты герцога Книпроде, сильно потрёпанных в боях у Нойенбурга так, что в составе большинства его соединений наблюдается выбытие до половины войск от первоначальной их численности. Выход же пехоты на лёд Вислы, даже несмотря на его прочность, само по себе, дело весьма рискованное, чреватое серьёзными потерями, сверх тех, которые могут быть понесены нами в результате открытых боёв… Исходя из реального положения вещей, с целью выполнения поставленной Магистром задачи, прошу выделить, хотя бы два десятка полевых орудий, а также пятнадцать полнокровных полков за счёт сил Фитинхгофа; в его войсках практически нет тяжёлой конницы, лёгкая же выбита почти подчистую, и я готов поступиться венграми в обмен на пехоту и артиллерию.
— Генерал, – вступил вновь в разговор фон Юнинген, после того, как Донателла завершил своё выступление – ваши замечания по поводу места предстоящей генеральной битвы мне понятны, однако на северном фланге теперь создаётся серьёзная угроза обвала всей линии обороны в том случае, если войска принца Сигизмунда соединятся с корпусом Тенчинского в районе Старограда (Юнинген указал какое-то место на карте) и, превосходя нас в численности – а у одного только Сигизмунда под началом сорок два полка – развернут наступление первыми, а для этого все предпосылки налицо. Если мы не предпримем решительных мер в ближайшее время, то, повторюсь, прорыв обороны с севера будет неминуем. Исходя из этого, необходимо уничтожить соединение принца заблаговременно, до того, как к нему на выручку подоспеет Тенчинский, к слову, находящийся сейчас, к счастью, ещё в Данциге. Ударить по врагу через лёд Вислы – едва ли не единственный шанс мгновенно вывести крупные соединения противника из строя; этот манёвр не только сорвёт план наступления поляков с севера, но и положит начало разгрому всей северной армии противника. Воевода Тенчинский не сумеет защитить Данциг в одиночку, в результате, его захват нами станет лишь вопросом времени и тогда успех, поверьте мне, будет обеспечен. Вы должны собрать всё, что только сможете для удара, пока враг ещё достаточно слаб. Для этого вам, генерал, и переданы лучники, а также корпус маркиза Тендильи. Кроме того, мне не вполне ясны ваши замечания по поводу недостатка людей в пехоте герцога Книпроде. Буквально как не далее, чем две недели тому назад его офицеры докладывали мне, что из сорока четырёх полков тридцать один имеет численность до двух с половиной тысяч человек при штатной в три тысячи. Вопрос об артиллерии, действительно, покамест, остаётся открытым и по этому поводу мы переговорим ещё с Магистром.
— Ещё до ваших распоряжений я начал выдвигать передовые отряды на Цантин, и мои войска, с учётом этих передвижений, нуждаются в значительно более серьёзном подкреплении. Сил у меня, повторюсь, явно недостаточно, а та задача, которая теперь ставится перед моей армией, а также корпусом фон Зальца, то есть, удар, главным образом, на Староград и Тчев с прорывом хорошо укреплённой полосы обороны противника, заставит нас использовать все имеющиеся в наличии резервы на грани их полного исчерпания. Я соберу всё, что имею, в этом вы, генерал фон Юнинген, можете ни на минуту не сомневаться – мои войска будут драться. Но я просил бы вас более настоятельно сообщить о ситуации Магистру, особенно насчёт усиления артиллерией. Также просил бы перебросить в район предстоящего сражения больше пехоты – об этом уже говорил ранее. Насчёт полков Книпроде: я указал вам численность этих войск по наличию кнехтов-пехотинцев, то есть, основной массы этих полков, без учёта лучников, пушкарей, пикинёров и обозных людей. Сверх того, замечу, что за последние дни корпус Книпроде понёс очень большие потери и вы, по всей видимости, не учли этого…
— Хорошо – как отрезал, резко отозвался фон Юнинген – я сейчас же пошлю ординарцев в ставку Магистра с донесением насчёт артиллерии и снарядов. Дополнительные полки можете позаимствовать у соседних соединений фон Зальца, они к вам значительно ближе, нежели растянутые по фронту силы Фитинхгофа, к тому же, и отстоят они достаточно далеко на юго-востоке. Относительно пехоты Книпроде, скажу лишь, что, по моим сведениям, в ходе последних позиционных боёв и стычек у Нойенбурга герцог потерял, в общем исчислении, не более одного полка… Отряды лучников прибудут в ваше расположение, я займусь этим; полагаю, они подойдут к вам дней через пять. А теперь скажите – когда вы будете в состоянии начать наступление с учётом необходимых приготовлений и ротации сил?
— Выступление основных сил предполагаю начать через две недели, с учётом обещанного вами пополнения. Откуда придут лучники, где они стоят сейчас?
— Лучники стоят лагерем на Чёрных Водах, верстах в пятидесяти, они будут сведены в два полка под командованием маршала фон Балка. Имейте же ввиду, генерал Донателла, что выдвижение главных ваших сил необходимо начать в кратчайшее время, не позднее, чем через две, а всего лучше – через полторы недели. Ко всем необходимым приготовлениям у вас есть ещё время, используйте же его максимально и с толком.
— Я понимаю и сделаю всё от меня зависящее, не допуская неоправданных промедлений. Всего для генеральной битвы соберу все наличные основные силы, резерв, полки герцога фон Книпроде, всадников, войска маркиза Тендильи, жду лучников фон Балка и артиллерию. Направление на Фишау, вплоть до Эльбинга и Христбурга оставляю для активных действий генералу фон Зальцу – в его расположение мною уже посланы адъютанты с необходимыми донесениями; сверх этого я запрошу у него дополнительные силы пехоты, хотя и сомневаюсь, что он сможет выделить со своего направления достаточно войск.
— Если вы так беспокоитесь о наличии достаточного количества пехоты в ваших соединениях, тогда могу посоветовать вам снять полки прикрытия у крепости Меве и также задействовать их для нанесения удара. Это дало бы вам дополнительно около семи тысяч человек.
— Генерал фон Юнинген, в этом случае в Меве останется только малочисленный гарнизон, менее четырёх тысяч, и крепость, таким образом, окажется в уязвимом положении; ни для кого из здесь собравшихся, я думаю, это не является секретом, что в лесах под Меве ещё остаются крупные партизанские отряды поморян, которые, сбившись в крупное соединение, могут попытаться атаковать такое поселение, как Меве. Я уже и не говорю о том, что потеря этой крепости серьёзно ухудшит наши позиции на центральном направлении. Полагаю, что снимать оттуда полки прикрытия нецелесообразно, это большой риск.
— На сей счёт могу вас заверить, что район Меве, а также вся линия обороны, вплоть до Кульма и Торна достаточно укреплена нашими войсками и прорыв противника в этой местности весьма маловероятен. Действуйте согласно поставленной задаче, генерал – вновь сухо и хлёстко завершил этот сложный диалог фон Юнинген.
 
Далее командующие войсками перешли к более детальному разбору предполагавшихся активных действий на юге, против главных сил польско-литовской армии князя Мазовецкого. Рассуждения затянулись вплоть до полуночи, однако ближе к середине этой части совещания, переговоры были омрачены внезапной, крайне неприятной и тревожной новостью, весть о которой пришла откуда-то с окраин военного лагеря союзников – с одного из передовых аванпостов. В сгустившемся мраке ночи поморские партизаны атаковали отряд охранения, убив одного и ранив нескольких тевтонцев. В ходе завязавшегося краткосрочного боя, рыцари взяли одного пленного и, заломив тому руки, привели его в лагерь – остальные же налётчики немедленно растворились во тьме прибалтийского леса. Тот же из славян, кому, очевидно, повезло менее остальных, поначалу, пока его вели в расположение войск, силился вырваться, но вскоре, осознав всё своё губительное и безвыходное положение, затих. Пленный был худ, одет, скорее, не как воин и даже не как партизан, а как нищий, в какое-то оборванное тряпьё; он был полностью мокрым и дрожал теперь от холода и сырости, ибо пробирался со своим отрядом сквозь болота и заросли под грянувшим ещё с вечера сильным ливнем.

На утро следующего дня, когда первые отряды армии генерала Донателлы выступили в поход до Вислы, воины этих соединений могли созерцать распнутого на грубо сколоченном кривом кресте измождённого человека, пленённого накануне ночью. Вместе с ручьями талой и дождевой воды, стремительно бежавшими с того самого холма, где только что рыцари казнили лазутчика-поморца, к ногам солдат теперь текла и его кровь, смешиваясь с грязно-бурыми водяными потоками. Так тевтонцы, по своему обыкновению, мстили многим славянам-язычникам, попадавшимся им в плен.
После знакового совещания в ставке у генерала фон Юнингена, Томас Торквемада, в последние дни перед выступлением на север, беспрестанно только и думал о том главном сражении, ужасы которого предстояло вынести и ему, и Антонио, и всему войску генерала Донателлы. Даже мысли о Марии, продолжавшие терзать его с прежней силою, теперь будто бы уступили место той необычной тревоге, которая неотступно преследовала и мучила Торквемаду на протяжении всего этого странного, тяжелого похода, с самого того дня, когда он покинул свою резиденцию в Авиле.
— Для чего это всё? – раз думал он, находясь в лагере среди вечно снующих бойцов, осматривая артиллерийские соединения. – Зачем мы пришли в эти полудикие земли? Да, мы воевали до этого в Иберии, мы дрались за веру Христову на своей исконной земле, изгоняя мавров, некогда поработивших нас ещё во времена Родериха и Карла Мартелла. Но сейчас, ради чего мы вторглись на самый край Европы, зачем мы тесним этих полабов, поморян и поляков? На кой чёрт (о, прости мне, Боже, это сквернословие моё!) мы взялись помогать немцам, с какой стати? Нет, это чужая война, чужая, всё это не к добру, вся эта кампания и те знаки, когда я ехал сюда…
Он вдруг остановился взглядом на солдатах, разглядывая их более внимательно, чем прежде, стараясь вглядеться в каждое лицо и ужаснулся той мысли, что пришла ему в голову на сей раз:
— Ведь эти люди, все эти люди, которые сейчас меня окружают… ведь они когда-нибудь умрут, непременно умрут! И я умру… Боже! А многие из них умрут уже совсем скоро, когда мы столкнёмся с противником на Висле и, быть может, в их числе окажусь и я сам – ведь чем я теперь равнее других?.. Как это непостижимо, изумительно и чудовищно одновременно! Из небытия мы приходим и уходим, ведь, в то же небытье…

Минула ещё неделя, прежде чем войска Донателлы и фон Зальца, главными своими силами, выступили в поход в сторону Гданьска. Генерал Донателла сдержал своё обещание – его армия сдвинулась с места на день ранее оговоренного двухнедельного срока. Фон Юнинген, также, выполнил то, о чём они договаривались с Донателлой в тот значимый вечер в союзной ставке – он прислал и лучников, и артиллерию, однако орудий прибыло вовсе не двадцать, а всего лишь восемь; это всё, что смог дать ему магистр фон Плауэн.
Братья Торквемада, оба в чине полковников, получили в своё распоряжение целый полк рыцарей-кнехтов: Антонио был назначен на должность войскового капеллана, какую он и занимал некогда, в период войн с маврами, Томас же был назначен командиром полка, что также не являлось для него чем-то новым. Оба они, несмотря на опасения и доводы Донателлы и фон Юнингена, отказались от пребывания в резервных соединениях и были намерены сражаться в передовых полках – впервые вместе, плечом к плечу.

Завершив переход, главная северная армия союзников встала в районе заброшенного из-за боёв села Лисево – на противоположном правом берегу замёрзшей напрочь Вислы уже виднелся авангард польской армии князя Сигизмунда Кейсута, остановившейся перед городом Тчев. Много далее этих войск, на широкой возвышенности, виднелись очертания наиболее высоких городских зданий, ратуша, остроконечные шпили церквей, расположенные за массивной, но не слишком высокой зубчатой стеной с квадратными башнями по периметру. Необъяснимой для вновь пришедших в эти края войск тевтонцев явилась здешняя погодная аномалия: в то время, когда в местах, где ещё несколькими неделями назад стояла армия генерала Донателлы и где, по-прежнему, располагалась ставка главнокомандующего фон Юнингена, то есть верстах в двадцати к югу, шли проливные дожди и зеленела ранняя трава на лугах, здесь равнины, холмы, а также растительность всё ещё покрывались, местами, снегом и тонким слоем изморози, а окружающая температура стабильно держалась значительно ниже нулевой отметки. Эта противоположная, почти параллельная реальность вгоняла солдат Ордена в непреодолимый, как казалось им, сверхъестественный трепет. Всего невероятней же в этом причудливом пейзаже была теперь сама река Висла, закованная на указанном участке в непроницаемый ледяной панцирь, по которому редкий, но порывистый ветер переносил мелкую снежную пыль… День битвы был холоден и пасмурен – солнце не пробивалось вовсе и небо было затянуто плотным серовато-свинцовым полотном. В стороне, справа от реки, возвышаясь над угрюмым пейзажем, выделялась своею густой чернотой лишь стройная полоска смешанного леса, где в гуще пушистых елей и сосен пробивались островки тесно сгруппировавшихся вместе берёз, осин и тополей. В этот день вместо ожидаемого всеми снега, внезапно, заморосил мелкий дождь – чрезвычайно дурной предвестник ослабления льда на реке; погода менялась и в воздухе как будто бы запахло сыростью и теплотой. Но войска Ордена, согласно намеченному плану, вступили на лёд Вислы, изготовившись для решающего сражения. В передних когортах, на белом коне, выступал сам генерал Донателла. Позади основной массы войск, на крутых берегах, оставались лишь артиллерия, резервные полки и обозы; пушкарям был дан приказ бить по срединным частям и арьергарду противника, в то время, пока главные силы обеих сторон будут сражаться внизу, на льду реки. Донателла ещё сохранял надежды на то, что ему удастся быстро перейти реку, избежав чрезвычайно рискованного столкновения с врагом на её ледяном поле, и, вопреки намеченному ранее в ставке фон Юнингена плану, опрокинуть войска Кейсута на противоположном берегу, а затем развить наступление в глубину обороны противника; однако эти его последние надежды растворились словно утренний туман, когда одноглазый генерал увидел, что по другую сторону ледяного пространства уже выстроились польские хоругви тяжеловооруженных пехотинцев, пикинёров и крылатых всадников-гусар для того, чтобы отразить атаку тевтонцев на свой берег.
— И все они хотят нас убить, и меня – тоже… – с досадой подумал Торквемада, глядя на слегка прикрытую сизой дымкой передовую шеренгу войск противника, растянувшуюся вдалеке.
Обнажив огромный меч, Донателла взмахнул им и раскатистым басом скомандовал:
— Лучники!
На лёд осторожно, медленно передвигаясь по его нестабильной толще, стараясь не упасть, выступила шеренга солдат с длинными луками. Направив своё оружие в небо, шеренга разом выстрелила и туча стрел, издав пронзительный свист, рассекая воздух, взметнулась ввысь, но цели так и не достигла. Стрелы упали на лёд по ту сторону в паре десятков метров от передовых колонн поляков и проскользили по нему ещё несколько метров, не причинив колоннам вреда. Тотчас и польские лучники выпустили бесчисленное количество стрел со своей стороны, но и их стрелы, также, не достигнув тевтонских полков, упали на лёд перед крестоносцами, а несколько из них – прямо к ногам лошади генерала Донателлы. Со стороны войска Кейсута послышался ужасающий гул многих тысяч голосов и оно, постепенно, начало приходить в движение. Донателла, после нескольких минут ожидания, взмахнул своим исполинским мечом снова, направив его в ту сторону, где располагались теперь вражеские силы и первые когорты крестоносных полков сдвинулись с места, зашагав им навстречу. Полковые музыканты протрубили сигнал к началу атаки, забили барабаны. Почти сразу же под тяжестью войск послышался леденящий душу треск ледяной толщи.

— Смелее, рыцари! Не отставать! – подбадривал свои войска Донателла и его примеру следовали многие командиры полков и рот. Лошади всадников, многие из которых были закованы в тяжёлые барды, бешено ржали, отказываясь идти по затрещавшему льду дальше, вставали на дыбы. С противоположной стороны, польские хоругви под многочисленными знамёнами, сопровождаемые боем барабанов, криками командиров и трубными звуками горнов, столь же непрестанно маршировали по ледяному полю, неумолимо приближаясь к передовым шеренгам рыцарей Тевтонского Ордена. Оба войска шли навстречу друг другу на удивление медленно, но непоколебимо, не стреляя ещё друг в друга ни из луков, ни из арбалетов, ни из мушкетов. По мере того, как расстояние между ними сокращалось, тевтонцы и поляки всё более увеличивали скорость шагов. Крестоносцам в этот момент показалось, что противник, попросту, раз за разом, повторяет манёвры рыцарей, отвечая на их активность ещё большей активностью со своей стороны. От осознания этого, судя по всему, удивительного, в этот момент, для них, факта, солдаты в тевтонском войске вопросительно, но молча, стали переглядываться друг с другом. Наконец, когда расстояние между армиями начало сокращаться с угрожающей быстротой и до страшного, неотвратимого столкновения их оставалось всего несколько мгновений, воины сорвались с места и с оглушающим криком ринулись навстречу друг другу. Под уже проливным дождём, неожиданно грянувшим с небес и перераставшим поминутно в ливень, обе армии сошлись в кровавой схватке на середине промёрзшего русла. Лошадь Томаса Торквемады сразу же легла под пистолетным выстрелом польского латника-рейтара, который сам, через мгновение, уже был пронзён испанским арбалетным болтом. Началась жесточайшая резня, а лёд под ногами обезумевших от ярости и ужаса людей побагровел в ту же секунду. Воины и лошади падали, скользя в воде и крови, путаясь в телах убитых и раненых. Тут и там мелькали лезвия окровавленных мечей, палашей и сабель, пороховой дым, стяги и знамёна на длинных древках и копьях. Потеряв Антонио в хаосе боя, Томас, в скором времени, вновь нашёл его, успев лишь хрипло выкрикнуть ему:
— Не отходи от меня! Держись рядом!

Но сумасшествие схватки, вопли и крики вокруг, лязг оружия и бесчисленные выстрелы мушкетов, наполовину заглушили его отчаянные слова. Ливень усилился ещё, и битва на Висле окончательно превратилась в какое-то беспорядочное кроваво-водяное месиво. С берега, на котором стояла польская артиллерия, послышались орудийные залпы: несколько десятков чугунных ядер, просвистев над полем боя, врезались куда-то далеко позади крестоносцев в землю, поодаль, как могло показаться, от основных войск тевтонцев. Ещё пару снарядов врезалось в лесной строй по правую сторону, разметав щепки и обрушив на лёд несколько высоченных деревьев. Малое количество ядер, всё же, влетев в гущу рыцарей Ордена, омрачив воздух их кровью, ударилось об лёд и пробило его в некоторых местах, однако, ледяной панцирь был всё ещё крепок, а потому устоял и на этот раз. После почти часа упорного боя, тевтонцы начали пятиться назад, отступая в сторону своего берега под бешеным натиском поляков и бесстрашных до исступления поморских славян. Кто-то отдал приказ рыцарям отходить ещё дальше к берегу, однако распоряжение не было отдано генералом Донателлой – вероятно, решение это было оглашено герцогом Книпроде. К всеобщему удивлению, поляки не стали преследовать тевтонцев, заметив их стремительное отступление обратно в сторону Лисево – их передовые соединения, в том числе полк крылатой кавалерии, вдруг, точно также, развернувшись в обратном направлении и прикрываемые с флангов стрелками и лучниками, начали отход к своим берегам. Лишь на пологих холмах, в сторону от реки, к северо-востоку, ещё гремели пушки – там, кроме всего прочего, завязался большой бой польской кавалерии князя Щецинского и тевтонской конницы маршала Ротенштайна. Внизу же, на льду, рыцари Ордена, вновь построившись в линии, уже не молчали, как то было накануне сражения, а оживлённо переговаривались между собой, будучи разгорячёнными после первой жестокой схватки. Внезапно по переднему краю раздались многочисленные возгласы, и кто-то прокричал:
— Генерал Донателла мёртв!
По войскам прокатились сильнейший ропот и волнение, некоторые части охватило откровенное смятение, а командиры не знали, как реагировать им на это роковое известие; рыцари были растеряны. Теперь командование центральными силами, в кратчайший промежуток времени, должен был принять кто-то другой и лишь три кандидатуры могли вполне с этим справиться: герцог фон Книпроде, маркиз Тендилья или же комтур Конрад фон Лихтенштейн. Обстановка накалялась с каждым мгновением, но неожиданно эта критически затянувшаяся ситуация, грозившая чрезвычайной опасностью всему орденскому войску, в миг разрешилась, точно также, как и возникла.
— Дурак! Это не Донателла! – раздался громогласный бас самого генерала, который при этом, вновь выехал на коне в переднюю линию с массивным копьём наперевес. – Чёрт меня дери, но я не выйду живым отсюда пока мы не разобьём в пух этих поляков с литвою и одичалыми поморцами! Вперёд, ребятки, за наше дело христианское, с нами Бог! – грозно выкрикнул Донателла так, как будто с противной стороны, во вражеской армии, и не было вовсе точно такого же огромного количества христиан.
— К бою! – Да защитит нас Господь, ура! – прокричали командиры полков.
— Ура-а-а! – раскатился ответный рёв в полках и четыре первых линии пехотинцев, при поддержке всадников на флангах, бросились бегом на противника.
Начавшие, буквально минутой ранее перед этим, новое неспешное и размеренное наступление по льду польские хоругви, возглавляемые своими командирами, убеждёнными уже в безоговорочной своей победе, теперь были крайне изумлены при виде стены атакующих их ряды рыцарских полков тевтонцев, несущихся на них с характерным многоголосым кличем. Стена эта сейчас яростно и стремительно надвигалась на врага, сметая на пути даже собственных воинов, многие из которых падали и немедленно сминались и растаптывались задними линиями наступавших солдат. Столкнувшись вновь с польской пехотой на середине русла, тевтонцы, как бы заимствуя распространённую тактику безумных дикарей-поморцев, с наскоку запрыгивали на вражеских воинов, заваливая их на лёд. Великий коронный хорунжий войска польского, в порыве ужаса от этого яростного натиска, уронил главный штандарт и его тотчас, без особого боя, захватили бы крестоносцы, если бы их не остановил плотный огонь польских аркебуз и арбалетов. Наблюдавший за этим побоищем из своей ставки, располагавшейся за рекой, у Тчева, князь Сигизмунд Кейсут приказал своим пушкарям бить по задним рядам тевтонской армии, ступившим на лёд, в надежде пробить его толщу под ними и окунуть основную часть арьергарда противника в высвободившиеся воды Вислы. Польские орудия открыли огонь, но едва ли не тотчас несколько из них были уничтожены вместе с расчётами ответным огнём артиллерии Ордена, ударившей с противоположных берегов.

В момент этот, над полем битвы началось действо, которое, даже на фоне всего того, что свершалось теперь внизу, на земле и на льду, настолько выделялось из всей этой череды беспримерных событий, что бои на Висле даже прекратились на какое-то время; запрокинув головы к небу, воины обеих армий наблюдали теперь во мрачной серой пелене некую чёрную тучу, нечто вроде роя, которая причудливо извивалась в воздухе, непрестанно меняя форму и направление. Битва стихла; слышны были лишь стук дождевых капель, барабанивших по железным доспехам да стоны и вопли тысяч раненых, раскиданных боем в разных местах огромного ледяного пространства. Вскоре перед войсками обеих сторон предстала невообразимая картина – взору людей теперь открылись целые полчища крылатых существ, составлявших эту, как показалось им ранее, чёрную бесформенную массу. Когда стаи их снизились над замёрзшей рекой, очертания страшных созданий стали различимы в мельчайших деталях: это были горгульи с длинными, вытянутыми мордами рептилий, отдалённо напоминавшими крокодильи, с гребнями на головах; перепончатые крылья их имели громадный размер и оканчивались острейшими когтями на чешуйчатых лапах. Всё тело каждой такой твари – от носа заострённой морды с различимыми рядами мелких зубов в пасти и до самого кончика змеевидного хвоста – также покрывали чешуйчатые пластины и гребни. С диким визгом и клокотанием горгульи пролетели над головами окованных священным ужасом солдат и начали кружить над полем брани.
— Что же это за чертовщина такая?.. – вглядываясь тревожно в сумрачное небо сам себе задал вопрос Торквемада. Рядом стоявший с ним бывалый солдат, видимо, нечаянно услышавший его слова, полные волнения и ужаса, ответил ему:
— Это ангелы смерти, командир. Они, как я знаю, часто прилетают на места северных битв, будто бы откуда-то, то ли с Готланда, то ли из Скандинавии, и пожирают тела павших в сражениях, как самые мерзкие на свете падальщики…
Оцепенение войск продолжалось минут десять, может чуть более. Эту тишину, прерываемую только криками раненых, редкими выстрелами орудий на холмах и визгом крылатых демонов, наконец, резко и пронзительно разорвал один из рыцарей:
— А ну, братья, секите их, не то попадёмся в лапы крылатым тварям!
И с этими словами рыцарь-тевтонец нанёс рубящий удар по панцирю стоявшего рядом поляка, который тот не успел отразить…
— Наддай, ребята! – Вперёд! Коли-и-и! – раздались новые яростные возгласы и этого хватило вполне для того чтобы войска, поддавшись массовому неконтролируемому никем порыву, возобновили битву с ещё большим остервенением.
— Заканчивайте с ними поскорее, пока они не вытеснили нас на берег! – отдал строгий приказ канонирам князь Кейсут, взволнованно и нетерпеливо наблюдая в подзорную трубу и свои войска, дерущиеся на равнинах за рекой, равно как и на самой реке, и стаи демонов, невесть откуда взявшихся над полем брани.
Битва, произошедшая в тот день под Тчевом, на подступах к Гданьску, о которой много позже разошлось по свету дивное количество легенд и преданий, стала реалистичным воплощением ада на земле: пока внизу сражались два огромных людских моря, над ними, в небе, и впрямь, словно стая падальщиков, слетевшихся на останки обглоданных туш, кружила тьма ужасающих крылатых чудовищ. Наконец, под ударами ли польской артиллерии, под тяжестью ли многих тысяч людей и лошадей либо же вследствие обоих этих весомых обстоятельств, ослабленный бесконечным дождём лёд Вислы начал трескаться и проваливаться, в основном под тевтонским войском, утаскивая за собой в ледяную пучину речных вод бесчисленное количество несчастных. Воины цеплялись руками за льдины, хватались за коней или за других воинов, отчаянно пытаясь спастись от неминуемой гибели, выкрикивая ругательства и произнося молитвы на многих языках, но, в большинстве случаев, тонули под тяжестью стальных доспехов, обременённые оружием, стремительно и неудержимо погружаясь в тёмную бушующую бездну. Вдруг рядом со сражавшимся в гуще воинов Томасом Торквемадой пролетел один из демонов, едва не задев его своим огромным перепончатым, прорванным в нескольких местах, крылом. Кардинал обернулся…
На льду, с одного края уже залитом водою, метрах в трёх от него, с двумя стрелами в груди, одна из которых, по всей вероятности, пробила сердце, лежал только что убитый его старший брат Антонио. Тело было неуклюже распластано на льду, ноги подогнуты в коленях, широко раскрытые остекленевшие глаза бессмысленно взирали в серое небо, отражавшееся в них, а изо рта Антонио текла тонкая струйка свежей, ярко-алой крови. Меч капеллана-воина оставался в его омертвевшей руке… Для Томаса в этот миг всё в мире остановилось, и он более не видел ничего: ни поднимавшихся позади него льдин, ни падающих лошадей, людей, ни ударов ядер, ни демонических созданий, кружащих в небе. Он не слышал более криков, стенаний и молитв, лязга и выстрелов, ржания раненых и тонущих в мутных водах коней и рычания, доносившегося откуда-то сверху. Превозмогая сильнейшую душевную муку, Торквемада лишь крепче сжал рукоять своего двуручного меча и в эту же секунду, ощутил, как всё его существо наполняется чувством, граничившим с глубоким, невыразимым отчаянием с одной стороны и слепой, неистовой яростью – с другой. Он резко взмахнул своим оружием и понёсся вперёд, прямо на подступавших противников, буквально разрезая, разрывая и разбрасывая их тела с потрясающей силой и ненавистью, ещё ему самому доселе не знакомой. Торквемада издавал страшные нечеловеческие звуки, ревел, словно он в одночасье сделался зверем и не было больше в нём прежних человеческих черт; с остервенением, которому, возможно, позавидовали бы теперь самые отъявленные берсеркеры, он защищал, как ему показалось в этой безумной схватке, то самое место, где лежал погибший Антонио, увлекая за собою в атаку колонну тевтонских воинов. Он не видел, и не мог видеть вовсе, что льдина, на которой покоилось тело его горячо любимого старшего брата уже погрузилась наполовину в мутные бушующие воды; наконец, через пару мгновений, она полностью скрылась в водяном водовороте, а сверху её накрыла другая такая же льдина, навеки вечные похоронив Антонио Эрнандо де Торквемаду на дне реки Висла, близ города Тчев.

<…> Спустя несколько часов судьба генерального сражения на севере была, в целом, решена: лишившись до трети армии, Донателла отступал обратно за реку, за село Лисево, прекрасно осознавая, что контратаковать князя Кейсута он более не в силах. Польская армия тоже отошла на свой берег – князь Сигизмунд дал время отдохнуть и восстановиться своим истрёпанным тяжёлым сражением войскам, отказавшись пока от преследования оставшихся сил поверженного противника.
Торквемада обнаружил себя сидящим на пробитом осколками полковом барабане посреди места недавней битвы, прибывая в совершенно неадекватном, заторможенном состоянии и всё ещё сжимая в руке свой меч, упёртый концом лезвия в лёд; длинные чёрные волосы его были всклочены и насквозь вымокли, спадали неопрятными прядями на лицо, доспехи же были измяты от ударов во многих местах. Он находился в центре достаточно большого осколка некогда ледяного поля Вислы, который, каким-то непостижимым образом, устоял и не ушёл под воду. Вокруг него проходили уставшие воины в окроплённых кровью и водой доспехах: кто-то шёл один, кто-то помогал идти раненым или нёс их, иные – попросту сидели подле груд мёртвых тел солдат и лошадей или у станков разбитых орудий, где-то, очевидно, сошедший с ума от ужасов этой чудовищной бойни воин пытался читать молитву, сбивался, что-то вновь напевал и смеялся. Повсюду на окровавленном, грязном льду валялись раскиданные сабли, мечи, копья, арбалеты и луки, нередко сломанные, разлетевшиеся вдребезги осколки доспехов и щитов, расколотые и измятые шлемы; в стороне, несколькими небольшими кострами догорали какие-то щепки, ветки и знамёна… Подле, на мёртвых телах восседали громадные крылатые горгульи, которые дорвались, наконец, до своей кровавой пищи. Они терзали тела убитых солдат и лошадей, рычали и клокотали, дрались между собой за останки, уродуя их и разрывая на части. Кто-то из воинов пытался стрелять в них из пистолетов и аркебуз, пытаясь убить хотя бы некоторых из этих адских созданий и напугать огнём и дымом от выстрелов остальных, однако пули тварей не брали: они лишь пронзительно вскрикивали, неуклюже отпрыгивая, или отлетали на пару метров, вереща и уродливо скалясь, но, затем, вновь возвращались на место своего кошмарного пиршества, при этом, на живых старались не нападать. Едва опомнившись, Торквемада с ужасом и отвращением смотрел на всё это и благодарил Господа и судьбу только за то, что его брат покоится сейчас глубоко на дне реки, и тело его уже не будет поругано в лапах и пастях этих исчадий, явившихся сюда из преисподней. 

XXIII

Весна в северных прибалтийских широтах начала, наконец, вступать в свои законные права, проявляя себя во всей полноте. Солнце всё смелее и чаще пробивалось сквозь пелену низких сероватых туч, озаряя, в дневные часы, эти мрачные ландшафты и пугающую неизвестность широко раскинувшихся диких поморских лесов. Битва на Висле, с тех пор которой минуло уже с полмесяца, будто бы явилась кульминацией всей кошмарности и угнетённости этих угрюмых мест, будто бы та сверхъестественная, довлеющая и, действительно, зловещая атмосфера, царившая здесь даже в чертах самой природы, наконец, выплеснулась в то самое чудовищное сражение, которое, не ведая того, освободило указанные места от чьего-то древнего проклятия, терзавшего ни один десяток – а может, даже сотни – лет эти величественные, практически нетронутые ещё человеком пейзажи.
Достаточное количество высвободившегося теперь времени Томас Торквемада проводил на берегах Гданьского залива, в тех краях, которые ещё контролировались Тевтонским орденом и куда теперь, вместе с армией генерала фон Зальца, успешно действовавшего до этого на севере и развившего последнее наступление вплоть до берегов Балтики, отступили после своего сокрушительного поражения и последующего трёхдневного «стояния на костях» у Лисево войска генерала Донателлы. Однако, даже несмотря на то, что фон Зальцу, едва ли не единственному из крупных тевтонских полководцев, улыбнулась в последние недели удача, в целом, дела Ордена были далеки от успеха и даже, напротив, были плачевны. Осада с Мальборка была снята несколькими днями назад и на этом участке обороны тевтонцы также вынуждены были отступить, сдавая польско-литовским силам селение за селением и крепость за крепостью. В добавок ко всему, с юга пришли ужасные известия об окружении войск генерала фон Валленрода между Мариенвердером и Остероде, а также о гибели самого генерала во время очередной атаки сил князя Мазовецкого. С северо-запада, после разгрома армии генерала Донателлы, крестоносцам теперь угрожало большое объединённое войско князя Кейсута и прибывшего к нему на подмогу воеводы Тенчинского – худший сценарий, о котором упоминал ещё в главной ставке генерал фон Юнинген, казалось, прямо сейчас неотвратимо претворялся в жизнь. Южная группировка войск Ордена, ещё недавно угрожавшая окружением силам Мазовецкого, теперь, после поражений Вогельсанга у Мальборка и фон Валленрода под Остероде сама рисковала оказаться «в мешке», будучи зажатой между силами всё того же «не убиваемого» Мазовецкого и корпусом воеводы Олесницкого, переброшенного польской ставкой из-под Плоцка к Кульму и Торну (Торуни). В этих сложнейших условиях Великий магистр Ордена Генрих фон Плауэн, признавая фактический провал всей северной кампании ввиду перехода стратегической инициативы на фронтах к полякам, а также не желая терять огромное количество своих войск в бесперспективных боях, был вынужден начать переговоры с польским королём Яном I и князем литовским Александром Ягеллоном. Согласно первому рауту переговоров между ними, фон Зальц должен был в кратчайшие сроки освободить от своих сил побережье, занятое им накануне, в обмен на возвращение Польшей некоторых прусских земель. Вот поэтому сейчас, в дни тяжёлых и непредсказуемых переговоров, когда боевые действия были остановлены, Торквемада, едва ли не каждый день приходил сюда, к скалистым берегам залива и молча, внутренне, в полном одиночестве, оплакивал смерть старшего брата Антонио – последнего родного для него человека, великого наставника, друга и учителя, которому он был обязан очень многим, в том числе и своим теперешним положением и, в конце концов, самою жизнью, в особенности, после памятных событий в Вальядолиде. Кажется, он проклинал и день, и час, в который брат его отправился в этот роковой поход на север; он вспоминал те необыкновенные мрачные события, предшествовавшие гибели Антонио, которые сам про себя Томас именовал «знаками» и всё более и более утверждался в мысли, что поражение войск Донателлы, равно как и трагический конец брата, были предопределены с самого начала этой кампании и он повинен в том, что несмотря на все предостережения свыше, он не остановил его, не заставил уехать обратно домой, в Испанию, а смиренно выступил с ним в поход, надеясь на призрачную победу, в которую он, почему-то, до самого последнего момента продолжал верить. От переизбытка душевной боли, внутреннего отчаяния и разочарования, Торквемада стал ненароком даже мыслить о том, как лучше ему будет броситься в пучину со скалы и прекратить разом все эти угнетающие душу и рассудок муки… Однако от подобного рокового шага его оберегала только одна мысль:

— Мария… Ведь она где-то рядом…

При этой мысли Торквемада отчаянно пытался сообразить, где бы он мог свидеться с нею, насколько, в теперешних условиях, эта встреча вообще возможна? Он даже упрашивал Донателлу и фон Зальца повременить с отходом войск на запад, но те отвечали ему, что расположение их теперь напрямую зависит лишь от переговоров Ордена с Польшей и Литвой в Торне и они ничего не смогут предпринять самостоятельно.
 
В один из дней этого неопределённого, тревожного, давящего всем на нервы стояния войск у моря, в ставку фон Зальца прибыли польские парламентёры, вероятно, с донесениями и предложениями по итогам очередного раута переговоров, которые, скорее всего, оговаривали и уточняли те сроки, когда войскам фон Зальца и Донателлы надлежало покинуть здешние пределы. По армии пронёсся слух, что в числе посланных поляков в лагерь приехала и некая «княжна из Мальборка». Поначалу Торквемада ни коим образом не воспринял эти разрозненные сообщения, выяснять что-либо у маркиза Тендильи или генерала Донателлы он также не стал. Но затем он вспомнил слова Антонио о том, что и Мария приезжала на свидание с ним со стороны всё того же Мальборка и совершенно неожиданная и необъяснимая тоска поселилась в его душе при этих мыслях. На закате этого самого дня, уже в ранних сумерках, Торквемада возвращался в лагерь, направляясь к своей офицерской палатке. Ещё издали он заметил, невесть откуда взявшегося, белого коня, стоявшего рядом с его палаткой и привязанного к одной из её опор. Подойдя ближе, он услышал тихий шорох и звуки шагов, доносившиеся, по всей видимости, изнутри той самой палатки. Осторожно обнажив меч, Торквемада прокрался к входу; аккуратно передвигаясь, стараясь как можно тише ступать, он напряжённо пытался рассмотреть в последних лучах догоравшего дня того незваного пришельца, который, что уже было вполне ему очевидно, действительно находился внутри. Неожиданно, на фоне небольшого окошка, Торквемада увидел, наконец, как ему показалось, очертания женского силуэта. Этот силуэт, услыхав его приближение, резко обернулся.
— Это ты, Томас?
О, этот до боли знакомый, чуть грубоватый, но вместе с тем нежный голос, при звуке которого кардинала пробрала внезапная сильная дрожь – этот голос не спутать ни с чьим-либо другим даже по прошествии столь долгого времени!
— Мария! – сорванным голосом, едва не вскрикнув, произнёс Торквемада. Самые безумные мысли посетили его сознание в эту секунду, самые разнообразные чувства – от безудержной радости и трепетного волнения до тягостной тоски – овладели его душою.  Тотчас убрав своё оружие в ножны, он шагнул ей навстречу, и вся её фигура в одночасье показалась глазам его, выйдя из вечернего мрака. Да, это была она, его Мария. Перед ним стояла теперь непревзойдённой красоты молодая женщина, на вид лет тридцати, или немного старше; её длинные чёрные, как смоль, волосы были аккуратно убраны сзади и лишь распущенные локоны спадали ей на плечи и, местами, на высокую грудь. Слегка смуглое и невероятно прекрасное лицо её особенно украшали выразительные и живые светло-голубые глаза, сквозь которые, казалось, смотрящему в них, открывалась вся её душа; в общем этом сочетании, взгляд её выражал глубокий ум, достоинство и доброжелательность с лёгким налётом лукавства. Стройный стан её окутывали богатые длинные одежды, поверх которых был накинут тёмный плащ с откинутым назад капюшоном.

— Ну, что же, Том, сильно я изменилась? – с лёгкой усмешкой спросила Мария, но принуждённая усмешка эта не смогла полностью скрыть от Торквемады остро проступившие в её голосе нотки печали и волнения.
— Нет – отрывисто произнёс он – ты не изменилась вовсе…
— Врёшь, Томас – вновь с лёгким смехом, в котором, по-прежнему ощущалась жгучая грусть, ответила ему она. – Я не могла не измениться, я это прекрасно понимаю; вы, мужчины, куда легче сносите течение времени, а вот у нас оно неотвратимо оставляет видимые печати на лицах. Но вот ты не изменился – только шрамы тебя сделали, как будто бы, грубее, жёстче…
Наступило тяжёлое и неловкое молчание между ними и оба они не знали, куда им деваться от этого.
— Почему ты уехала тогда ничего мне не сказав, даже не попрощавшись? – достаточно сурово, преодолев волнение спросил её Торквемада, прервав разрывающую перепонки тишину.
— Я… я не хотела причинять тебе боль – уже серьёзно, с явным содроганием в голосе, отвернувшись произнесла она. – Я полагала, что исчезнуть внезапно, вот так, сразу, будет куда лучше и проще… Нам было необходимо уезжать из Испании как можно скорее, поскольку оставаться там было небезопасно… Я знаю, до какого бедственного состояния довела мою родину сначала затяжная война, а затем и то страшное мракобесие, безрассудная борьба со всеми несогласными, зачатки которой проявлялись ещё в те времена. Тьма опускалась стремительно и наша семья – в определённом смысле, семья чужестранцев – могла серьёзно пострадать… Тем более, что отец всегда мечтал вернуться в родные края, в Польшу и, в конце концов, жить рядом с пожилыми родителями, которых он не захотел оставить одних. У матери же в Испании были, к тому времени, лишь дальние родственники и это, в определённой степени, развязывало ей руки – она уезжала с лёгкой душой. Один Бог знает, как я страдала тогда, как мучилась, зная, что оставляю тебя, скорее всего навсегда…
— Что ты знаешь о муках – грозно прервал Марию Томас, подходя прямо вплотную к ней, отчего она, обернувшись, вздрогнула. – Ты ничего не знаешь, ничего! Как я сходил с ума, не зная, куда ты подевалась, а потом, только узнав наконец, намерен был тотчас ехать за тобой следом и лишь уговоры и веские доводы Антонио остановили меня, и я смирился со своею судьбой. А потом я, вслед за братом, ушёл на эту проклятую войну, чтобы только забыть тебя, забыть навсегда, но и там, среди хаоса и невыносимых страданий, я так и не смог до конца изжить тебя из себя. Думала, так ты не сделаешь мне больно? Это непостижимо… Что ты можешь знать… Больше не говори, молчи! Нет, скажи теперь только одно мне: живо ли в тебе ещё то чувство или оно угасло вовек?

Мария взволнованно вглядывалась в мрачное суровое лицо Торквемады и взгляд её был беспокоен и даже испуган; она часто и неровно дышала; наконец, совладав с трепетом, Мария, глядя в такие близкие чёрные глаза Томаса, ответила:
— Чего только стоило мне бросить всё при одном лишь упоминании твоего имени, намёке на твоё присутствие во вражеских войсках, сорваться с места и ехать, рваться к тебе, бежать тебе навстречу через поля сражений, через горящие деревни и города, мимо осаждённых крепостей, не считаясь ни с чем, для того, чтобы успеть увидеть тебя живого… Но я не жалею ни о чём и ничего не стыжусь, я теперь знаю, что все эти испытания и мучения были не напрасны!.. Так спросишь ли ты меня после всего этого ещё раз о том, сильны ли мои чувства к тебе и живы ли они до сих пор?

Томас лишь порывисто схватил её за плечи и крепко сжал в своих объятиях – это и был его ответ; Мария с жаром прильнула к нему. Так, обнявшись, в полумраке, они стояли ещё очень долго, молча. Слышны были только возбуждённые дыхания обоих.
— Милая… – прошептал Томас, осторожно разглаживая её волосы тяжёлой рукой – как долго я ждал этого, а дождавшись – не верю, что это явь, а не сон. Но даже, если и сон, то больше всего на свете сейчас я не хочу просыпаться…
— Нет, нет это не сон! – дрожащим голосом торопливо говорила ему Мария, целуя его влажными губами. – Нет, мой родной, это не сон… – Она хотела сказать что-то ещё, но от переизбытка чувств и вызванного им внезапного бессилия не смогла этого сделать и только лишь крепче прижалась к нему. Вдруг она будто опомнилась, слегка отстранилась от Томаса и внимательно заглянула ему прямо в глаза своим пронзительным взором, спросив при этом:
— Скажи мне, что привело тебя сюда вместе с тевтонцами? Когда я встретила Антонио, он отнёсся ко мне неприветливо, даже с пренебрежением, памятуя, видимо о моём поступке, но всё же он рассказал мне, кто он такой…
Но не дождавшись ответа, Мария медленно и плавно убрала свои руки с плеч Торквемады и, не сводя с того влажных глаз, от чего взгляд её сделался ещё более пронзительным, отошла на несколько шагов назад, продолжая пристально разглядывать его с ног до головы.
— Что с тобой? – несколько растерянно спросил Торквемада. Но Мария не ответила, будто вовсе не слышала его слов, а только лишь взволнованно продолжила говорить:
— А зачем тебе эти красно-чёрные одежды, этот крест? Ты же не был таким, ты не такой, я же помню… Боже! Неужели так всё необратимо поменялось?! Ты не мог так поступить, ты не мог стать… Ну что же ты, скажи!..
— Что он сказал тебе? – настойчиво обратился к ней Торквемада. – Ну, не молчи, что?
Однако Мария его больше не слышала. Глаза её налились ужасом и скорбью, но при всём этом, на лице её вдруг начала проступать какая-то нервная, болезненная, пугающая улыбка. Она занесла руку над лицом так, как будто собиралась разгладить волосы и устремила теперь взгляд свой, полный слёз, куда-то мимо самого Торквемады, как бы сквозь него.
— Какая ложь! – страшно прошептала она. – Какая чудовищная ложь!.. «Он просто офицер…» Что ж ты лгал мне!
— Мария! – было кинулся к ней Торквемада, но она, вздрогнув, в миг очнулась от этого крика и резко отстранилась от него, устремив вновь ясные, но по-прежнему, испуганные глаза на Томаса.
— Неужели ты совершил грех, неужели страшные преступления стали твоей обыденной повседневностью! Я не верю, Томас… Что же ты молчишь?! – закричала она. – Скажи мне, что это не так, скажи мне, чтобы я не поверила!

Торквемада стоял молча, устремив свои широко раскрытые глаза на дрожащую Марию. Затем он также отступил назад, не порываясь более останавливать её и опустил голову. Вдруг он снова взглянул на женщину, но взгляд этот резко переменился, и она ужаснулась этому взгляду; теперь в нём не было и тени прежних нежности, трепетности и теплоты – он был холоден и бессердечен, он был почти мёртв…
— А ты, видимо, хотела узнать, что я – инквизитор?.. – сухо и даже злобно, с оттенком насмешливого высокомерия произнёс, наконец, Торквемада.

Но ответа ему более ждать не пришлось. Мария резким движением, задыхаясь от слёз, сорвалась с места и бросилась вон из палатки, не седлав коня. Опомнившись через несколько мгновений, осознав, в конце концов, что он натворил сейчас, Торквемада яростно ринулся вслед за ней, стал звать её, но та уже скрылась из виду. Подняв на ноги своих рыцарей, уже готовившихся к отдыху и ночлегу, кардинал-инквизитор приказал им найти женщину. В части лагеря началась суматоха, на место происшествия прибыл Донателла с ротой солдат и даже польские посланники, давно искавшие свою княжну. Донателла решительно ничего не понимал, спрашивал Торквемаду о том, что здесь произошло и почему была объявлена тревога, опасаясь нападения поморских партизан, но кардинал злобно молчал и лишь тяжело дыша смотрел в тёмную даль, вслед стремительно уходящим в её сумрак всадникам.
Всю ночь кавалеристы и пехотинцы прочёсывали близлежащие леса и равнины, впрочем, не углубляясь в неизвестные территории слишком далеко, опасаясь поморских славян и литовцев, отряды которых вполне могли скрываться где-то поблизости, во мгле. Солдаты даже нарвались впотьмах на стаю волков, но тех удалось спугнуть огнями факелов и мушкетными выстрелами, после чего серые скрылись в глубине непролазной чащи.

Меж тем, потрясённая своим шокирующим открытием Мария, в порыве отчаяния, не отдавая отчёта свои действиям и не осознавая, насколько опасно оставаться в этих диких пределах совершенно одной, выбежала на какое-то открытое возвышенное пространство, поросшее по бокам высокой травою, за стенами которой пролегала песчаная отмель вдоль морского берега. Она и не знала, что на её поиски взбудораженный Торквемада поднял сейчас целый отряд солдат, который её ищет, но безусловно, догадывалась, что искать её непременно будут, в особенности этому поспособствуют польские парламентёры, с какими она и прибыла вместе в ставку тевтонских войск. Внизу, в стороне, за высокой стеною осоки и камыша, тихо плескалось Балтийское море, а в небе, в последних, уже бледно-розовых лучах предзакатной зари, уходящей всё дальше и дальше за морской горизонт, были рассыпаны, словно искорки, мириады звёзд, то ровно светящихся, то мерцающих и подмигивающих, будто живых. Мария резко остановилась и растерянно взглянула вперёд, но затем бросилась в траву на поляне и громко зарыдала, дав, наконец-то, волю всем своим чувствам.

Солдаты вернулись в лагерь на рассвете – их поиски результатов не принесли.

XXIV

Всю ночь напролёт Торквемада метался в своей палатке, не смыкая глаз ни на минуту. Под утро, он сидел в ней на походной скамье, схватившись за голову, растрепав свои длинные волосы и устремив безумные глаза куда-то в пол. Он то порывался снова гнать всадников на поиски, то останавливался, задумываясь о чём-то. Утром, часу в пятом, второй отряд солдат, совместно с двумя польскими рыцарями, отправился в разъезд и буквально минут через десять после их выступления, Торквемада, оставшись вновь наедине с самим собою, услышал снаружи чьи-то неосторожные, неуверенные шаги. Бросившись к выходу, он увидел шедшую ему навстречу Марию – она возвратилась сама. Шла она медленной, качающейся походкой, волосы развивались, небрежно спадая на плечи, лицо её было мокрым от слёз и росы и совершенно не выражало никаких чувств или эмоций – во всём её измученном существе с первого взгляда была очевидна сильная усталость, слабость… Томас бросился к ней и поспел вовремя, ибо она едва не упала, почувствовав, что ноги её подкашиваются.

— Что же ты делаешь с собой и со мной? – с чувством, в порыве раскаяния, обратился Торквемада к Марии. – Прости, прости эти последние слова мне…
— Оставь, не нужно… – слабо, чуть слышно простонала она.
Торквемада бережно взял её на руки, внёс в палатку и положил на свою кровать. Проведя своею рукою по её лбу и щеке, он понял, что Мария горит сильным, болезненным жаром – начиналась лихорадка.
— Бертран! – яростно крикнул он.
В палатку вошёл рослый воин без шлема, в латном доспехе, чрезвычайно широкий в плечах.
— Да, господин – проговорил он ровным, необыкновенно низким голосом.
— Пошли сейчас же за лекарями к Донателле, тотчас!
— Слушаю, господин – мгновенно отозвался грозный, но спокойный и уверенный Бертран и быстро покинул палатку.

Прошло несколько мучительных, тяжелейших дней, в продолжение которых военные лекари ни на минуту не отходили от постели Марии. Шёл разговор о перевозке княжны в польскую ставку, ближе к Эльбингу, но после продолжительных совещаний, учитывая угрожающее состояние больной, при котором она могла и не перенести перехода, от этой идеи решено было отказаться – к тому же, и сам Торквемада категорически настоял на том, чтобы Мария оставалась при нём. Несколько раз женщину мучали приступы сильного бреда, но сколь ни страшны они были, проходили они довольно скоро, также внезапно, как и начинались. Не было, казалось, ни минуты, когда Торквемада не находился бы рядом с нею, так было всё время, утром, днём, вечером или ночью, кроме тех моментов, когда его просили удалиться врачи.
— Прости меня, моя дорогая… Как я хочу, чтобы ты скорее поправилась и тебе стало легче, ведь кроме тебя у меня нет больше никого на целом свете, а видеть, как плохо тебе, как ты мучаешься, я не могу. Прости… – так говорил ей он, когда она приходила в сознание и ей становилось лучше, целуя и гладя её горячую руку.
— Не у меня проси – тихо, с трудом отвечала Мария. – Проси у тех, кого ты безвинно убил и… и, быть может, когда-нибудь, вымолишь у их истерзанных душ ты это прощение…

Наиболее тяжёлые и тревожные моменты наступали по ночам, когда Мария, в жару, бредила сильнее, временами вскрикивая или громко говоря что-то бессвязное. Ей становилось будто бы легче, когда Томас держал её за руку – тогда она могла забыться на пару часов глубоким сном и он так же, измученный вконец вынужденной бессонницей, засыпал здесь же, подле неё, на скамье. По лицу её и шее стекали горячие капли, сердце билось учащённо, дыхание было судорожным и частым. В моменты, когда за ней ухаживали врачи, Торквемада ненадолго удалялся, усиленно читая молитвы про себя.

— Чего ты ещё хочешь от меня? – раз в слух говорил он кому-то, хотя поблизости не было ни души, прислонившись к шершавой коре огромного, толстого и размашистого дуба, расположившегося неподалёку от палатки Торквемады, превращённой теперь, волей судьбы, в своеобразный походный лазарет. – Разве не усердно доселе я тебе служил, не щадя себя самого, не щадя своей жизни, коей я рисковал бесчисленное количество раз, как и брат мой покойный. Что тебе нужно сверх этого? Ну, хочешь – убей меня, убей на этом же самом месте, а её не трожь! Ведь она ни в чём неповинна, только я готов держать перед тобою ответ, если это так сейчас необходимо, если час настал, я один, за свои и за её грехи, если есть у неё таковые, но только я…

Он стучал кулаком в непроницаемую каменную стену, которой казалась ему эта вековая кора дуба-великана, будто поклявшись достучаться сквозь неё до сознания кого-то могучего и всесильного; потупив взгляд, стискивал зубы и закрывал глаза в порыве отчаяния и боли. В сердце его не было больше места для других мыслей и надежд, он думал в эти страшные дни лишь об одном – выжила бы только его Мария.
В конце концов, мольбами ли самого кардинала, усердными стараниями ли опытных лекарей, а может быть, в силу и того, и другого, но спустя ещё четверо суток княжне стало гораздо лучше – жар спадал, она перестала забываться в бреду, силы постепенно возвращались к ней и она, спустя некоторое время, снова смогла встать на ноги. Болезнь эта, едва не погубившая её, в общем, продолжалась недели полторы и по истечению этого времени, Мария, наконец-то, оправилась вовсе.
Торквемада будто посветлел изнутри при словах врачей о том, что опасность миновала и жизни княжны более ничего не угрожает – он впервые за долгие годы чувствовал себя безгранично счастливым, как бы возрождённым, родившимся заново, так, как если бы на грани в эти дни была не она, а сам он. Однако Мария, напротив, даже восстановив свои прежние силы, была всё так же печальна и равнодушна к его внутреннему возрождению, будто была подавлена чем-то, какой-то тяжёлой душевной ношей. Её глаза более не улыбались лёгкой лукавой улыбкой, как раньше, когда-то давно-давно, в те далёкие времена, пятнадцать лет назад, когда оба они были молоды и их юные души полны были сил и надежд или тогда, когда двумя неделями ранее, они только что встретились снова после чудовищно долгой для них разлуки…

Меж тем, переговоры в Торне, хотя и трудные, всё ж таки имели определённый успех и судя по их течению можно было смело говорить о том, что война, остановившаяся несколькими неделями до этого на полях прежних сражений, теперь и формальным образом также подходила к концу. Войскам Тевтонского Ордена под командованием генерала фон Зальца, стоявшим сейчас на берегах Гданьского залива, предписывалось отступать на запад, в Померанию, за границы Польского королевства, и этот манёвр, согласно достигнутым с поляками договорённостям, им предстояло начать не позднее чем через полтора месяца – король Ян I был несколько великодушен к поверженным противникам и поэтому разрешал им уходить восвояси не торопясь, под гарантии того, что регулярные польско-литовские части, в этот оговоренный период, а также после него, в момент перехода, никоим образом не будут мешать передвижениям немецких соединений или препятствовать им – в том числе, посредством этого изящного шага, польский монарх надеялся выторговать наиболее выгодные для своего государства условия будущего мирного договора с Орденом, где главным предметом торга выступали те земли, на которые, собственно, и претендовал король Польши по итогам победоносного для него конфликта, желая расширить свою территорию и обрести более пространный выход к балтийским берегам. Лишь на поморских славян король Ян не смог распространить свои гарантии, ибо лютая ненависть, испытываемая к тевтонцам этими народами, пережившими все ужасы многовековых нашествий с их стороны, которые сопровождались порабощением целых племён, безудержными бесчинствами и насилием, расправами, сожжениями десятков и даже сотен поселений, не поддавалась теперь никакому контролю с чьей бы то ни было стороны. Отряды поморских партизан продолжали рыскать вблизи рыцарских армий; резонно опасаясь встречи с крестоносцами в открытом бою, в котором их силы неминуемо были бы разбиты и рассеяны, они, тем не менее, регулярно, мелкими группами, нападали на разъезды и аванпосты немцев, после боя, мгновенно исчезая в глубине лесов. Их отчаянные вожди, жаждавшие мщения за прежнее поругание их земель, за слёзы своих матерей, жён и сестёр, за смерти братьев и отцов, за беспримерные кошмары войны, которые пришлось изведать даже их детям, поклялись продолжать свою одержимую борьбу против тевтонцев до тех пор, пока последний солдат с чёрным крестом на белом полотнище навсегда не покинет родных им пространств.


XXV

Итак, пока в Торне продолжались польско-литовско-немецкие переговоры, а войска Тевтонского Ордена готовились планово отступать по всем направлениям, Мария оставалась с Торквемадой в его личной командирской палатке. Парламентёры короля Яна покинули, к тому времени, лагерь генерала фон Зальца, но, поскольку княжна Мальборгская, по каким-то совершенно необъяснимым для них причинам, после болезни, не отправилась с ними в обратный путь, они оставили в крестоносном войске нескольких польских вельмож, взявших на себя обязательство сопровождать её, когда та будет готова снова ехать. Торквемада, после того, как все походы были окончены, а сражения отгремели, теперь был занят, также, как и другие командиры, подготовкой частей к длительному переходу в Померанию. Он много времени проводил в ставке вместе с фон Зальцем и Донателлой, причём, что особенно было интересно, в этот момент он необъяснимо эмоционально сблизился с последним из двух военачальников – таким образом произошло тесное странное единение между кардиналом, полностью разочаровавшимся в фатально неудавшемся северном походе и потерявшим в ходе него самого родного себе человека и угрюмым, на первый взгляд, но чутким внутренне генералом, угнетённым поражением и почти потерявшим свою армию. Мария все дни, а затем и недели этого продолжительного пребывания войск на балтийских берегах была также подавлена чем-то, выглядела задумчивой и уставшей: пару раз ей, вновь, слегка нездоровилось, у неё побаливала и кружилась голова, однажды, её даже подташнивало, однако эти приступы проходили весьма быстро. Она, как будто, частично примирилась с тем, в кого превратился её Томас, кем стал он, не избегала больше общения с ним, но всё-таки, до конца, в глубине души, принять его выбор не могла. Что-то она успела за это время поведать о своей прежней жизни Торквемаде: кроме всего прочего, она рассказала ему, как отец её, тот самый бесстрашный рыцарь Якоб, возвратившись в родной Мальборк из Испании, сделался со временем шляхтичем и советником градоначальника по вопросам обороны, а затем сам занял пост главы городского магистрата и несколько раз, со знанием дела, успешно организовывал защиту города в годы войн против тевтонцев, в том числе, в немалой степени, он сумел отразить и их последнюю осаду. Затем, она, крайне неохотно и обрывочно, но всё же поведала ему и о том, как некогда была замужем за знатным молодым герцогом, которого она, в сущности, не любила, но уважала безмерно и вышла за него лишь по твёрдому настоянию своего отца, который во чтобы то ни стало поклялся выбить дурь из старшей дочери, продолжавшей тосковать по «своему безродному испанцу»; вскоре после свадьбы герцог отправился на очередную войну против Ордена и выжил на ней, но вернулся сильно израненным – Мария ухаживала за ним несколько месяцев, пытаясь облегчить его страдания, но полученные раны были настолько серьёзны, что вскоре молодой воин скончался. Спустя ещё пару лет, по здешним польским землям прошла эпидемия чумы, вызванная, опять-таки, новой войной. Пришедшая в Мальборк чума, почему-то, пощадила Якоба и Марию, но забрала жизни её младших брата и сестры, а также матери – андалузской красавицы Киры. Торквемада, в свою очередь, рассказывал ей о себе, мимолётно – о войне с Гранадой, а также о том, как он повстречался с Антонио в Вальядолиде, попутно раскаиваясь в своей с братом беспечности по отношению к родителям, которых Томас, в отличие от Антонио, так и не смог больше навестить после ухода в войска. Лишь о самых мрачных, жутких, зачастую непоправимых сторонах своей прежней биографии он не стал говорить Марии – о трагической гибели ближайшего своего товарища и соратника Варгаса, причиною которой он являлся сам, о расстреле солдатами невинных мавров на холме, да о своей службе в королевской инквизиции… Временами, по ночам, Торквемада внезапно вскрикивал во сне, мучаясь от беспрестанно преследовавших его и, сверх того, участившихся в последние месяцы кошмарных сновидений, в числе коих было и это чёртово поле под Гранадой, метался и становился беспокоен и тогда Мария смиренно успокаивала его, даже убаюкивала, почти как ребёнка, ласково прижимая его голову к своей груди, разглаживая длинные взмокшие чёрные волосы, приговаривая:
— Тише, тише… Вот видишь, всё и закончилось, всё прошло, я с тобою, я никуда не уйду… Тише, беспокойное ты горе моё…
Продолжительное пребывание в расположении испанского кардинал-инквизитора польской княжны уже давно сделалось предметом пересудов в среде немецких офицеров и солдат. На этой почве, даже между сдружившимися Донателлой и Торквемадой произошла, однажды, кратковременная размолвка в ходе их приватной беседы.
— Господин кардинал, я должен уведомить вас, что в нашем лагере нет условий для содержания женщин… По армии ходят досужие слухи о том, что вы держите её у себя и это угнетающе воздействует на сознание солдат, месяцами не видевших своих жён и родных – замечал Торквемаде полководец.
— Я сам знаю, что поступаю не совсем порядочно, генерал, но я попросил бы вас не заявлять мне об этом впредь – отвечал ему инквизитор. – Как только войска двинутся с места, я обещаю, что, тотчас, княжна покинет лагерь и причин для беспокойств более не будет. Но покамест сама ситуация, в особенности после её серьёзной болезни, о которой вы прекрасно осведомлены, обязывает меня к этому – об иных причинах моего теперешнего поступка я говорить вам не стану.
— Я и не собираюсь допытываться и лично не имею ничего против – могу понять; я лишь обозначил общее положение вещей…

Вместе с тем Торквемада, в определённой степени, лгал Донателле, лгал и самому себе, ибо он не знал точно, как разрешить ему это запутанное дело, что предпринять, куда следовать дальше… Что будет с Марией и с ним, когда армия двинется?

В последовавшие вслед за этим разговором дни, первые части генерала фон Зальца начали своё скорбное отступление в пределы германских земель. Армия Донателлы, к которой был прикомандирован, в том числе, Торквемада, должна была выступать следом, через неделю-другую и её арьергарду предписывалось замыкать этот эпический исход поверженных войск захватчиков с полудиких просторов Поморья. Томас и Мария условились побывать ещё перед этим на берегу Гданьского залива… Спустя четверо суток после их последней поездки к его крутым берегам, восседая на коне в колонне рыцарей, первый кардинал-инквизитор, удерживая одной рукою поводья лошади, второй сжимал рукоять пистолета, пуля в котором, по его собственному замыслу, предназначалась для него самого…
Как было упомянуто выше, за четверо суток до запланированного выступления передового корпуса генерала Донателлы, Торквемада и Мария, ранним вечером, в сопровождении усиленного отряда всадников под командованием его личного адъютанта Бертрана, а также двух польских баронов, входивших в личную свиту княжны, выехали в направлении берегов Гданьского залива, до которых от лагеря было совсем близко, не более версты. Накануне, Донателла, посвящённый в этот замысел кардинала, попытался настойчиво отговорить его от рискованной поездки, упирая на печально известных поморских партизан, но Торквемада заверил его, что они вернутся очень скоро и, тем более, с ними всё это время, рядом, будут находиться опытные воины – лучшие из его полка.

— Я в последний раз хочу увидеть Балтику, её мрачные берега, те зловещие земли, на которых сражался и погиб мой брат – я хочу их запечатлеть в своей памяти навечно, тем более, и это совершенно ясно, что я больше никогда сюда не возвращусь… Так простите же мне такую нелепую слабость, генерал.
Донателла лишь пожал плечами и послал ещё нескольких своих солдат в конвой охранения инквизитора для его усиления, всё же, напоследок, предупредив его:
— Не задерживайтесь там особенно долго, кардинал.
Меж тем роковая поездка эта не являлась только лишь прихотью самого Торквемады и – скорее даже – вовсе не была ею. Именно Мария настойчиво попросила его выехать с нею за пределы лагеря с тем чтобы окончательно, раз и навсегда разрешить то сложнейшее положение, сложившееся сейчас вокруг них двоих и всё более терзавшее их души день ото дня.

Они выехали в сопровождении солдат, миновав перед этим небольшое открытое пространство, к скалистому заливу, именно к тому самому месту, куда ещё не так давно часто отправлялся сам кардинал: там, по обыкновению, он приказывал конвою отойти назад, к лесу, и подолгу оставаясь один на ровной, заострённой к морю, гранитной возвышенности над бушующей пучиной, оплакивал в молчаливом одиночестве гибель старшего брата. С одного края, теперь по правую сторону от них, тянулся всё тот же однообразный строй мрачного хвойного, в основном соснового, леса; по другую же сторону виднелся берег залива, где внизу, у подножия скал плескались крупные пенистые завитки мраморных волн, насыщая окружающий воздух свежестью и прохладой. Дорогою Томас и Мария говорили немного, необъяснимо предчувствуя, что главное они скажут друг другу только там, в окружении высоко вздымающихся в небо скал, где земля сходится с неистовым морем, в месте, которое сам Торквемада избрал себе в качестве своеобразного личного храма. Наконец, достигнув означенной гранитной плиты, причудливо врезанной неизвестными могучими силами меж высоких каменных громад, Торквемада, как обычно, подал знак рыцарям и польской свите и те отошли назад, остановившись несколько поодаль, у высокого и тёмного лесного строя. Проворно соскочив со своего серого скакуна, он, затем, помог сойти и Марии с её, ослепительно белого, коня.

— Здесь я множество раз оставался наедине с самим собою, после того, как не стало Антонио – со скорбью в голосе заговорил Торквемада, приближаясь к краю гранитной плиты, всматриваясь куда-то в даль, в морскую гладь. – Эти отвесные скалы стали местом силы для меня и, как ни странно, но только в их окружении я чувствую себя спокойней.
Мария медленно последовала за ним и кардинал, будто уступая ей своё особенное место, отошёл в сторону и чуть назад от края утёса, оказавшись позади неё.
— Когда твой брат сказал мне, что ты здесь, в лагере тевтонцев, я постоянно думала о тебе, сотни раз воображала, как пройдёт наша встреча и, в то же время, страшно боялась, что этого может так и не случиться никогда... Отец наотрез отказался, после снятия осады, отпускать меня за пределы крепости, но я была непреклонна, настолько, что, однажды, в порыве отчаяния, пригрозила отравить себя, если он не отпустит. И он уступил мне, позволив присоединиться к парламентёрам, направленным в вашу ставку … Да… Когда я ехала сюда, я и представить себе не могла, что Антонио также совратил и тебя, наставив на чудовищный путь, хотя, я и должна была предполагать это… – с какой-то грустной иронией, задумчиво молвила она, стоя неподалёку от края вскипавшей далеко внизу бездны.
— Мария! – воскликнул Торквемада. – Зачем это, к чему так говорить? Ты совершенно не понимаешь, в каком состоянии он нашёл меня, из какой пагубной трясины Антонио вытащил меня после войны, когда я не мог совладать с собой, будучи полностью изнутри разрушенным ею! Я погибал на глазах, Мария, и только брат, он один, в самый отчаянный момент, подал мне руку, показав единственно верный путь к искуплению, через службу Господу; ты не знаешь ничего и не должна осуждать!
— Через службу Господу? – резко отозвалась Мария и даже нотки ярости зазвучали в её голосе. Она развернулась всем телом к Торквемаде и в светлых глазах её сверкнули искры гнева. – Вы служите дьяволу, Томас, и не способны даже осознать это! – едва не крикнула она. – Вашими мыслями, вашими делами ежесекундно заправляет сатана, в то самое время, когда вы прикрываетесь Богом и осеняете себя крестом; вы уничтожили, замучили сотни людей, обвинив многих из них в ереси на основании голословных заявлений, оговоров, откровенной и наглой клеветы…
— Я видел то, что нельзя объяснить – перебил её Торквемада – вещи, настолько сверхъестественные и зловещие, что при виде их кровь моя стыла в жилах, я рассказывал тебе о них…  И после всего этого, ты говоришь мне, что мы ошибались, что мы жгли на кострах невиновных? Мы лишь очищаем нашу землю, с кровью отнятую у нечестивцев, от той мерзости, мрака, которыми окутана теперь наша страна – от ересей, колдовства, чернокнижия, от истинных приспешников дьявола, каковыми мы-то, как раз, НЕ являемся!
— И приходите на чужие земли с мечом, чтобы и далее свершать своё благое дело? – со злою иронией и всё тою же яростью в прекрасных глазах вновь обратилась к инквизитору Мария. – Господи, Томас, я не верю, что это ты стоишь передо мною сейчас! Ты готов неистово доказывать мне, что и Тевтонский Орден, по всей видимости, разоряя целые города, сжигая сёла и уводя людей в рабство тысячами на протяжении десятков лет, движим исключительно благородными идеями и помыслами святости или человеколюбия?! Не они ли, эти немецкие головорезы с крестами поперёк щитов, принесли на эту землю чуму, убившую мою мать и сестру с братом?!
Ответа от Торквемады, на сей раз, не последовало и княжна, слегка укротив свои чувства, с трудом успокоившись, тихо молвила:
— Я знаю, что в мире очень много зла, непостижимо, несправедливо, чрезмерно много, но и ты, однажды, сделав неправильный, порочный выбор, стал, не заметив того сам, его частью. Ты начинал с благородных деяний, освобождая родную нам землю от захватчиков, но оглянись, Томас, посмотри вокруг – где ты сейчас, зачем? Вы пленяете чужие страны, вы втаптываете в грязь целые народы, а ты сам превратился в захватчика… Не закономерный ли это итог ваших «богоугодных действий» ?.. Знаешь, Томас, иногда мне, почему-то, кажется, что Бога нет вовсе, что мы его придумали, а есть лишь только дьявол, ибо как, каким образом можно – и можно ли вообще – объяснить то количество самых бесчеловечных злодеяний, свидетелями которых мы были оба за свою жизнь? Как объяснить самое ужасное, гибель детей, например, младенцев, даже нерождённых ещё, в утробах убитых матерей, как? Ну что же молчишь ты, ответь… Это верно, что мир наш земной и есть ад, как у катаров, его не нужно искать; мы просто боимся это признать и смириться, упрямо отвергая кошмарную правду…
— Я прошу тебя, не впадай в постыдную ересь – всё что ты говоришь мне про ад на земле – нелепо. На всё есть воля Божья, мы не в силах перечить ей…
— Что ж, казни меня за это, как еретичку! – снова вспыхнула княжна в ответ инквизитору – или как вы там поступаете с теми, кто смеет вам перечить?
— Опомнись, Мария – сухо и сурово отрезал Торквемада.
На краю остроконечного утёса наступило тягостное молчание, прерывавшееся лишь шумом гонимого ветрами моря внизу и криками чаек вдалеке, над волнами. Мария стояла недвижимо, поворотившись к берегу; Торквемада мерно шагал из стороны в сторону подле неё, в нескольких метрах позади, на более низком склоне утёса, нервно потирая руки, чуть вздрагивая, будто от холода.
— Я прошу тебя, Томас – вдруг сменив внезапно отступивший гнев на более смиренный, даже местами умоляющий, тон, проговорила дрогнувшим голосом Мария, поворотившись к Торквемаде и сделав к нему навстречу шаг – оставь это грязное, страшное прошлое в Испании, отрекись от него во что бы то ни стало, пока ещё не слишком поздно, брось его навсегда… Уедем, уедем сейчас же в Мальборк и начнём вдвоём другую жизнь, ту, о которой мы так долго мечтали и за которую столько страдали; оттуда ты напишешь письмо в Рим... Ты же поклялся мне, что если я буду с тобою рядом, тебе более никто не будет нужен во всём целом свете и ничто не остановит тебя… Решайся же – более твёрдо, помолчав ещё с минуту, добавила она – либо я уеду тотчас; я не знаю, как я переживу наш разрыв во второй раз и переживу ли, но, клянусь – я уеду и ты более меня не увидишь!
Мысли Торквемады спутались совершенно – он молчал, потупив взор и устремив его во влажную блестящую поверхность поросшего кое-где мхом гранитного утёса у себя под ногами.
— Как возможно мне теперь ехать с нею? – напряжённо и мучительно думал он про себя. – Оставить всё, чего я достиг, отвернуться от этого? Предать веру, предать Фердинанда и Изабеллу? Бросить то дело, которое вручил мне мой покойный брат? Нет, это бесчестно по отношению к его памяти, к его доброму имени! Сделаться предателем своей родины – нет, ни за что! Я не оставлю мою страну на поругание внутренним врагам и разлагателям, я должен, во имя Господа, во имя всего святого, довести это труднейшее дело до конца! Это мой крест, и я обязан нести его с честью, так, как наказывал мне Антонио. Она не понимает… Но поймёт, очень скоро поймёт, я смогу её переубедить, я заберу её с собою!

Мария терпеливо ждала его ответа, но в который раз, поддавшись бушующим внутри себя чувствам, не выдержала и, почти срываясь на крик, негодуя воскликнула:
— Ну что, что тебя держит?! Покровительство и могущество твоих королей? Высота и знатность твоего положения, богатство? Опьянившее тебя всевластие, которым ты обладаешь над судьбами тысяч простых людей? Неужели всё это выше того, что мы оба столько лет искали?
— Я не предам свою страну, Мария! – громко и грозно ответил ей Торквемада. – Я поклялся Антонио продолжать его дело и, если ты действительно дорожишь мной, то ты должна возвратиться со мною в Испанию.
Обернувшись к кардиналу, женщина замерла; сверкавшие несколько мгновений назад глаза Марии внезапно помутнели и налились слезами – она будто бы выплеснула вместе со своими последними словами все остатки сил своих и теперь отчаялась вовсе.
— Нет, дорогой мой, – тихо, сдавленным голосом сказала она. – Я не вернусь туда, я, в свою очередь, не предам отца, оставив его на старости лет в одиночестве… Вы убили мою страну, вы её изувечили, ещё и поэтому я не вернусь, не надейся…
— Послушай меня: у тебя будет всё о чём ты можешь сейчас лишь мечтать, ты не будешь нуждаться ни в чём, абсолютно. Одно только твоё слово… – обратился к ней вновь Торквемада, смягчая тон, однако речь его при этом была всё также настойчива. Но княжна прервала его увещевания:
— Какое бы сладкое будущее ты мне не обещал, я не хочу его, ибо оно будет с привкусом крови.

Торквемада нервно выдохнул и снова отвернулся от Марии, лишь разведя руками в стороны, и, сделав несколько шагов прочь от края утёса. Сил у обоих на то, чтобы горячо оспаривать доводы друг друга, похоже, не осталось. Затем, Томас, плавно развернувшись, сделав несколько шагов, медленно, опять поднялся на возвышенность, туда, где стояла, спиною к нему Мария, и приблизившись к ней, осторожно обнял её за плечи. Она не сопротивлялась ему, а лишь сильнее укуталась в свой тёмный плотный длинный плащ, наброшенный поверх изящного светлого блио. Дыхание молодой княжны стало тихим и ровным и всё её существо не выказывало более того трепета и волнения, которым она была захвачена только пару мгновений назад – лишь прекрасное лицо её будто побледнело, покрывшись тенью ещё более глубокой печали, чем прежде. Так и стояли они вдвоём ещё долго на огромном остроконечном утёсе, чем-то даже отдалённо напоминавшем орлиную голову с заострённым клювом. Далеко внизу огромные волны Балтийского моря накатывались, вздымаясь перед неминуемой встречей с землёю, и с силой разбивались об острые выступы скал. Едва ощутимая водяная взвесь – всё, что оставалось от брызг разбивавшихся волн –  касалась лиц стоявших наверху. Море бушевало всё сильнее, свинцовые волны беспрестанно катились по нему, всё неистовее напирая на берег, словно пытаясь сдвинуть его скальные громады с места, но, в конце концов, ослабевали на подступах к скалам и врезались в них, обдавая исполинские камни пенистым вихрем. С течением времени, прежде мрачные, северные воды осветились разгоравшимся розовым закатом, который медленно, прямо на глазах, превращался в багровый и сильно выделялся на фоне, в большинстве своём, пасмурного бледно-серого неба, кое-где отягощённого мощными дождевыми тучами, создавая иллюзию того, что всё это небо окантовано алыми линиями по горизонту. Небольшая стая птиц, вероятно чаек, с жалобным кличем кружилась в дали, высоко над морем, снижаясь по спирали ближе к его бурным волнам; некоторые из них, ложились на крыло и медленно парили в воздухе, временами уходя от порывов буйного ветра. Наконец, само заходившее солнце показалось из-за плотной дождевой тучи и в этот самый миг лица Томаса и Марии озарились его красноватым светом, на миг преобразившись нежно-розовым оттенком, а искрящиеся золотые лучи закатного светила отразились в глазах их. Однако солнце спряталось вновь, всё более погружаясь в бездну балтийских вод, оставив только тонкую огненную линию вдоль горизонта на Западе.

Зачарованные необычайно красивым зрелищем, Томас и Мария не могли видеть, что в это время, сквозь чащу леса, прячась за деревьями, в стороне от конвоя сопровождения, крался человек с пистолетом в руке; помимо пистолета, он был также вооружён луком и колчаном, переброшенными через плечо, а на поясе его, висели длинный нож, убранный в ножны и ещё какой-то небольшой кожаный мешочек. Он искусно скрывал себя, оставаясь совершенно незаметным для располагавшихся, метрах в двадцати от него, рыцарей. Внешним видом своим, простотой одеяния, он, напоминал собою одного из тех легковооружённых, но отчаянно – зачастую, даже безрассудно – храбрых славянских партизан-поморцев, о которых с опасением говорил Торквемаде накануне его отъезда Донателла. Кардинал и княжна, к тому времени, развернувшись, начали неторопливо отходить от оконечности утёса. Неизвестный же, остановившись и прислонившись к толстой сосне, вынул из мешочка маленькую пороховницу и, сдвинув осторожно полку на пистолете в сторону, отсыпал на неё небольшое количество затравочной меры… Внезапно, убрав пороховницу, он замер, а затем, осторожно, бесшумно присел, заметив проходящего мимо него, совсем близко, воина-тевтонца в стёганке. Вражеский солдат в такой степени приблизился к неизвестному человеку, что их теперь разделяла лишь тонкая полоса зарослей какого-то густого колючего кустарника; эта близость была настолько невероятна и неожиданна, что лазутчика, на мгновение, захватила совершенно шальная мысль вынуть нож из ножен и метнуть его в этого рыцаря, надеясь, что крепкая рука не подведёт его и на этот раз и нож прошьёт достаточно непрочный доспех, беззвучно убив чужеземного противника. Однако, поморец отказался от этой мысли, ибо не приблизившийся рыцарь был сейчас его истинной целью и это опрометчивое нападение, ровным счётом ничего не стоившее, могло в миг сорвать то, что было задумано им ранее… Когда воин, так и не заметив затаившегося в нескольких метрах от него партизана, наконец, прошагал мимо и удалился на безопасное для человека расстояние, тот выпрямился возле дерева вновь, закрыл полку и убрал пороховницу обратно в мешочек. Установив пистолет в удобно расположенную расщелину в треснувшем мшистом стволе старого дерева, славянин направил его ствол, уже снаряжённый тяжёлой, грубо сплавленной, шарообразной пулей, в направлении утёса…

Торквемада ещё раз, почему-то, решился взглянуть на закат и остановился, снова оглянувшись на озарявшее море заходящее солнце, в то время как Мария, медленно и грациозно продолжила свой путь, удаляясь от скал в направлении леса, где расположился ожидавший их конвой охранения. Ветер, стихший в дали от окраин скалистого выступа, слегка развивал её чёрные локоны, как бы лаская их… Затем она, разом, остановилась, взглянув внимательно и пристально прямо на выстроившуюся перед нею, как по повелению, непроницаемую, бесконечно длинную громаду соснового леса. Лицо её вдруг переменилось, казалось, выразив острое желание что-то спросить – широко раскрытые глаза устремились к приплюснутым вершинам деревьев-великанов, а нежные чувственные губы приоткрылись, и она уж было хотела обернуться к стоявшему на уступе скалы Торквемаде для того, чтобы выяснить, вероятно, какую-то неясность…

Человек за деревом аккуратно взвёл курок большим пальцем и тот щёлкнул. Моментально, взор его наполнился ужасом, когда он неожиданно обнаружил для себя, что в губках курка не оказалось зажатого кремня – как мог он допустить такую нелепую оплошность? По всей видимости, кремень, бывший на месте ещё минутой ранее, был поджат неплотно и выпал только что куда-то под ноги стрелку, во мшистую лесную подстилку. Оставив пистолет в расщелине, лазутчик присел на корточки и стал лихорадочно ущупывать мох и траву руками…

— Нет, – твёрдо и печально произнёс мысленно Торквемада, провожая взглядом совсем почти скрывшееся из виду за морским горизонтом побагровевшее солнце – слишком поздно ты появилась, назад дороги нету, отступать мне некуда – на руках моих чересчур много крови, ты права… – Как заворожённый, кардинал продолжал всматриваться в алую даль рокового заката и не мог оторвать своих глаз от него, будто видел в нём нечто необыкновенное и непостижимое, воплощающееся лишь однажды.

В эту секунду, поморец отыскал, в конце концов, завалившийся под корягу кремень, единым движением вставил его в губки курка и крепко-накрепко вкрутил фиксирующий винт вручную, стиснув минерал в плотном зажиме. Он взвёл курок ещё и он вторично звучно щёлкнул, а сам стрелок, избрав цель и затаив дыхание, зажмурив глаз, стал целиться.

Рыцари под командованием адъютанта Бертрана бродили у подножия леса, скупо и отрывисто переговариваясь между собою, напряжённо осматривая окрестности, часть из них, включая самого коренастого адъютанта, не сводила глаз с охраняемых.
Огромный остроклювый ворон, взмахнув исполинскими крыльями, тяжело взгромоздился на ветвь высоко в кроне одной из сосен, после чего громко и безобразно прокричал – из глубины леса ему ответил другой ворон и крик этот эхом разнёсся во мраке сосновой чащи.

Внезапно, как гром поражает и сотрясает своим оглушительным ударом ещё свободное от туч, светлое небесное пространство, как бьёт полуденная пушка с крепостной стены Вальядолида, тишину на побережье разорвал оглушительный выстрел. Ворон тотчас слетел с ветви высоченной сосны, уносясь прочь от спугнувшего его звука; лошади всадников шарахнулись, некоторые из них испуганно заржали. Солдаты в охранении, замерев на секунду, пришли в движение, расчехляя оружие и повинуясь каким-то быстрым указаниям адъютанта Бертрана.

Торквемада разом обернулся, встревоженный резким звуком выстрела, и сердце его замерло… Мария вздрогнула всем телом, пошатнулась, затем сделала неосторожный, неестественный шаг назад…

В едином порыве, Торквемада сорвался с места; не помня себя, он бросился к Марии и подхватил её на руки, уже падающую.

— Что?.. Что?! Что, милая, где??! – нечеловеческим сорванным голосом крикнул он и ужаснулся, взглянув на медленно проступавшее сквозь светлое блио княжны, в районе груди, небольшое кровавое пятнышко. Признаков жизни она уже не подавала – голова запрокинулась, прежде смугловатое лицо Марии стало медленно приобретать мертвенный бледный оттенок, а остекленевшие, широко распахнутые светло-голубые глаза равнодушно и безучастно глядели теперь в сумрачное небо. Глаза же Торквемады стали совершенно безумными; он обнимал остывавшее в его руках женское тело, растерянно теребил его, что-то едва слышно произнося, будто пытался пробудить Марию ото сна, бессмысленно и страшно озирался по сторонам… Кончилось тем, что, обезумев в этот момент, кажется, окончательно, кардинал, опустившись вместе с телом Марии на колени, принялся медленно раскачиваться с ним, устремив искажённое судорогой лицо куда-то в сторону моря. Подоспевшие через несколько минут польские вельможи, осознав всю кошмарность внезапно сложившегося положения, так и застали его, не решившись, впрочем, что-либо предпринять.
По приказу Бертрана, всадники немедленно бросились искать стрелка, ориентируясь на звук самого выстрела, а также на шорох и треск, раздавшиеся где-то совсем рядом, вслед за этим в лесном массиве, в кустарнике.

Человек, находившийся в зарослях, произведя выстрел, на миг ещё задержался на месте совершённого им только что преступления – он несколько растерялся от абсолютно иного результата своих действий, чем тот, на который он рассчитывал изначально, ибо целился он отнюдь ни в женщину, а в того богато одетого мужчину, вероятно, крупного командира тевтонцев, что находился рядом с нею на уступе скалы… Но дело было сделано и, опомнившись, стрелок, выбросив свой тяжёлый пистолет, бросился бежать через лес, в глубину его чащи. Он бежал стремглав, уже через пару мгновений, ощутив приближение вражеских преследователей позади себя; он прыгал через бурелом, образованный поваленными стволами погибших деревьев, цепляясь за ветви и сучья, рвал одежду, нередко падал, травмируя себя, обдираясь, но вновь поднимался и прихрамывая, разгонялся опять, продолжая стремительно нестись дальше меж деревьев. Спустя несколько минут этой безумной погони по лесу, стрелок, в неистовом испуге, осознал, что далее он бежать не может – земля под ногами его вдруг стала вязнуть и уходить, опутывая и увлекая его ступни и голени куда-то вниз, как бы в невидимый зыбучий провал, образовавшийся в почве... Меж тем, топот коней и выкрики рыцарей звучали всё громче и громче, приближаясь неумолимо, уже совсем настигая убийцу. Когда же всадники прибыли на место, где находился славянин, тот уже почти по горло погрузился в мутную, грязно-зелёную жижу лесного болота. Он захлёбывался, кричал им что-то невнятное, протягивая руки вверх, к кронам деревьев, пытаясь, будто бы, руками ухватиться за воздух. Но спустя несколько минут всё было кончено: крики несчастного затихли, и он полностью погрузился в густую и липкую трясину, целиком поглотившую его. Простояв ещё некоторое время у места, которое только что сделалось могилою для безымянного убийцы, всадники повернули назад, к побережью.

А на утёсе, сидящий на скользком граните Торквемада, продолжая мерно раскачиваться, по-прежнему, стискивал в своих объятиях похолодевшее, бездыханное тело молодой мёртвой женщины и, склонившись над ним, прижимал его к своей груди, прильнув сухими, горячими губами к чёрным волосам погибшей. Разум его всё более осознавал, с течением времени, непомерную чудовищность, непоправимость всего произошедшего и кардинал, в приступе исступлённого отчаяния, стал – даже не рыдать – а как-то глухо выть, содрогаясь над телом убитой подруги и орошая его тяжёлыми слезами. Кровавые потёки и пятна на одеждах Марии, с минуты на минуту, несмотря на стремительно опускавшиеся на землю сумерки, проступали всё отчётливее и ярче – эта кровь текла теперь от самого её сердца, которое остановилось навеки, приняв на себя смертоносный удар тяжёлого свинца. Но даже смерть не смогла убить в Марии её притягательную красоту, даже будучи мёртвым, лицо это, всё также, оставалось прекрасно… (в самом первом черновом варианте рукописи, в данной сцене, над склонившимся с телом Марии в руках Торквемадой, на большой высоте, кружили две горгульи – два ангела смерти, подобные тем, что были описаны выше, в сцене битвы на Висле).

(Торквемада, в приступе истерики, которая поразила его спустя пару часов после убийства и пребывания его в забытьи, сперва отказывается расставаться с телом Марии и требует везти его в Испанию, но, в конце концов, ему объясняют, что выполнить это требование не представляется возможным и тело княжны увозят в Мальборк, для того чтобы похоронить в семейном склепе, рядом с могилами сестры, брата и матери – данная сцена не прописана должным образом).
Говорят, что отважный рыцарь Якоб, бывший эталоном несгибаемой воли, стойкости и непоколебимого мужества для горожан и солдат Мальборка, в особенности во время продолжительных немецких осад, которые неоднократно, с большим успехом, отражались жителями под его мудрым и строгим командованием, увидев тело своей горячо любимой старшей дочери, доставленное в город на походном катафалке спустя двое суток после гибели Марии, проклял самого себя за то, что посмел позволить ей уехать в лагерь тевтонцев; страшным, почти звериным, голосом кричал он и рыдал над драгоценным трупом, вцепившись в свои седые волосы, поскольку жизнь для некогда великого воина отныне кончилась, ибо он потерял теперь самое бесценное на свете, единственное, что у него ещё оставалось в этом сумрачном мире…

<…> И вот сейчас, когда пронеслись, как в зловещем тумане, эти чудовищные, ни на что не похожие доселе в жизни Торквемады, четверо суток, в продолжение которых он часто и сам уже не понимал, жив ли он ещё или также, как и Мария, умер, первый кардинал-инквизитор ехал на своём тёмном коне среди колонн обречённо отступающих на запад войск Донателлы и фон Зальца. Кто теперь, когда больше нет на свете его Марии, успокоит его? Кто прогонит прочь его кошмары, снимет боль и облегчит мучения?..
Сжимая в опущенной к крутому боку лошади дрожащей холодной руке тяжёлый кавалерийский пистолет, кардинал бесцельно глядел перед собою, неуверенно качаясь в седле, временами направляя отупевший от горя и отчаяния, полный боли, потухший взгляд куда-то вниз и в сторону, в землю, будто под копыта лошади, и снова мысленно говорил с кем-то:

— Силён ты, да… нечего сказать… Способен согнуть в бараний рог целого человека… Ну ничего, потерпи, обожди – осталось недолго, сейчас, сейчас…
Торквемада, продолжая исступлённо повторять про себя это «сейчас», не глядя, сильно упёрся большим пальцем в курок пистолета, но палец сорвался. Выждав с полминуты, инквизитор снова нажал на курок, и тот щёлкнул, встав на боевой взвод. Осознав в помутнённом разуме своём, что оружие готово, Торквемада медленно потянул пистолет вверх, но внезапно, хотя и осторожно, руку его накрыла чья-то другая рука, закованная в латную перчатку – о, как важно, чтобы в этот последний момент нашёлся тот, кто бы отвёл руку! Этим кем-то был генерал Донателла.

(В конце концов, Донателле удаётся уговорить Торквемаду отказаться от самоубийства; в свою очередь, инквизитор просит генерала забыть о том, в каком удручающем состоянии командующий застал его теперь и Донателла клянётся никогда не вспоминать об этом. Генерал, в глубине души, сожалеет о смерти княжны из Мальборка, однако мысленно говорит самому себе, что кроме неё, в ходе этой северной войны, погибли десятки тысяч других людей – солдат, крестьян, горожан – многих из которых оплакать и пожалеть, попросту, некому. Кроме того, Донателла, опять же – про себя – размышляет о том, сколько, вероятно, таких же «Марий» было безвинно замучено Торквемадой и его приспешниками в застенках инквизиции.

Мир в Торне (Торуньский мир) между Тевтонским Орденом, с одной стороны, и Польшей и Литвой – с другой, был подписан спустя двадцать шесть дней после завершения полной эвакуации западных войск с территорий Поморья. Согласно его условиям, Польша окончательно закрепила за собой широкий выход к Балтийскому морю, получив обширные земли в Померелии, Вармии, Мариенбурге и Кульмерланде, и таким образом, полностью подчинила своей власти весь бассейн реки Висла. Напротив, Орден, утратив эти пространные территории, но сохранив за собой Восточную Пруссию с Кёнигсбергом и Мемелем, тем не менее, постепенно превратился в вассала Польского королевства, после чего начался его стремительный закат как некогда грозного северного государства крестоносцев).