Угол зрения Часть 4-1

Феликс Довжик

Угол зрения   Часть 4-1

Природа и погода

В детстве, когда я читал художественную литературу, я пропускал описание природы. Меня интересовали факты, события, действие. Много позже я уловил связь эмоционального состояния человека с окружающей средой и научился быть хотя бы небрежно внимательным к природе и погоде.
Несколько примеров мимолетных наблюдений, когда взгляд отключается от внутреннего экрана мыслей и замечает, что творится вокруг.

Прошел мелкий дождь. Последние редкие капли, опускаясь, лениво размышляют – еще идти или перестать.
– Дождь идет? – спрашивает сынишка у отца.
– Нет, это мы идем, а дождь капает.

Из окна электрички на фоне сочной зелени луговины и опушки леса показалась стройная фигурка обнаженной молодой женщины в красном купальнике. Женщина в купе, перехватив заинтересованный взгляд мужа, добродушно заворчала:
– Ненасытный. Тебе все мало?

На открытых возвышенных полянах пахнет сеном – на припеках трава пожухла и сохнет, а в лесной чащобе, в затененных травянистых низинах пахнет грибами, хотя грибов нет: и рано, и сухо – давно не было дождей. А земляника попадается. В каждой ягоде – аромат букета. Земляничные запахи детства.

За окном, толкая перед собой земляной вал, надсадно ревел шустрый бульдозер, а потом, отступив и отдыхая, радостно тарахтел, готовясь к новому наскоку.

Смешанный лес из осины и березняка весело взбегал на горку, а у подножья, вдоль реки, кучерявилась крона ольхового подстила.

Обычное серое утро. В природе ничего особенного. Облака с проплешинами, но без надежд.

На лицо садилась игольчатая сетка, забрасываемых ветром мелких дождевых капель. Холодная сырость проникала за шиворот. Осадив влагу на землю, ветер завихрялся, задувал снизу в брюки, и холод поднимался по голым ногам. На спине под рубашкой холод снизу сливался с холодом сверху, вызывая общее чувство зябкости.

Темнело рано, светало поздно. Временами шел снег, белым покрывалом застилал поникшую траву и опавшие листья, но снег быстро таял, земля становилась липкой и грязной, а воздух сырым и неприятным.


Из-под колец лыжных палок клубилась снежная пыль. В молочном снежном тумане просматривались лесные опушки. Белым снегом берез, их вытянутыми стволами, помеченными темными пятнами коры, белая земля соединялась с серым небом и возвращалась нитями падающих пушинок. Сквозь пушистую занавесь оседающего снега с более близкого расстояния деревья вырисовывались более отчетливо. Осины без листвы – ершистые и растопыренные, березы – с ажурными кронами из паутины гибких тоненьких веточек, а юные зеленые елочки, готовясь к Новогоднему балу, украсились белыми оборочками.


Аксиомы бытовой философии

Жизнь ставит капканы и жалит, как осы,
вскрывая изъяны в натуре,
но каждый мудрец и философ
в заботах о собственной шкуре.

Мир материален, но не настолько, чтобы всем всего вдоволь.

Все материальное для деловых людей, а идеальное для наивных.

Количество переходит в качество, но не у тех, у кого количества с гулькин нос.

Любой из нас отрицает того, кто нас отрицает, и положительно относится к тому, кто отрицает тех, кто нас не переваривает.

Следствие из аксиомы. Внуки обожают дедушек, если они ругают родителей.

Бытие определяет сознание, а карман определяет бытие.

Все в мире взаимосвязаны: или взаимовыручкой, или взаимным отталкиванием.

Борьба властных противоположностей – шанс на лучшее, а их союз – не дай бог.

В мире всё изменяется, но для одних – в лучшую сторону, для других – в другую.

В мире все взаимозависимы: мы – от вышестоящих, а они – от терпения большинства.

В мире всё в одну сторону – от нас или против нас. Бывает к нам, но для других.

Человек – это вся вселенная со всей её тёмной материей.

Жизнь – вечное вращение каждого вокруг своей персоны.

Из-за кривизны вселенной человеку в пространстве бытия приходится кривить душой.

Пойми человека, если ему мир – до лампочки.

Мудрые люди знают, что мало знают, а большинство не догадывается об этом.

И все-таки жизнь вертится!


Великий Урканов

Урканова мои родители знали с довоенных лет. Первый взлет его карьеры пришелся на 37-ой год. Сам ли он листочками из школьных тетрадок, исписанных аккуратным почерком, помогал органам расчищать себе карьерную дорогу или честно занимал освободившиеся должности, я не знаю, а спросить уже не у кого.

Когда началась война, наш отец наскоро чмокнул маму и детей и помчался в военкомат. Мама, не понимая происходящего, явилась с нами к эшелону семей обкомовских работников практически с голыми руками. Урканов же, громче всех призывавший к борьбе с врагами, лучше других подготовился к переезду. Он на пару с женой запасся продуктами и одеждой и даже захватил два примуса. Как будущий дальновидный политик в военкомат он не торопился, пришел будто бы провожать семью, но первым ворвался в товарный вагон и занял лучшее место.

Кроме Урканова в эшелоне был еще один мужчина – Бутырский, слабый силой и здоровьем. Ему поэтому поручили сопровождать эвакуированных. Когда через полгода мытарств прибыли к месту назначения, Бутырский посчитал свою задачу на этом свете выполненной и распрощался со всеми. Урканов ни с кем прощаться не собирался, на здоровье не жаловался, свои чемоданы ворочал за трех носильщиков – на нем пахать можно было, но он не очень-то лез в общественные оглобли.

Бутырский на каждой остановке хлопотал, чтобы эшелон двигался дальше, а Урканов готовил семье на обед горячие блюда. И чем дольше стоял на полустанках состав, чем ближе немцы приближались к Москве, тем сильнее закипала горячая любовь женщин к такому заботливому хозяину. «Наши мужья кровь проливают, а ты за юбку держишься и песочком примус чистишь!» И однажды после нескольких суток без кипятка и еды, после тяжелых известий с фронта интерес женского коллектива к персоне Урканова достиг такого накала, что ему пришлось бежать из эшелона.

Я несколько раз задавал знакомым тест на сообразительность. Вот – примерная линия фронта, вот – полустанок. Смешно было смотреть, как люди обыкновенного человеческого чутья и таланта ползали по карте и до хрипоты спорили, какой маршрут до фронта короче. Далеко среднему человеку до великого Урканова. Тот в кромешной тьме без фонаря и компаса безошибочно взял курс на Москву.

Не успел эшелон пройти половину оставшегося пути, а Урканов объявился в центральном штабе партизанского движения на должности адъютанта. Мужики в штабе были в самом расцвете сил и, хотя работали на износ, ничто человеческое не было им чуждо. На Урканова было возложено неординарное поручение – поставка свежих и юных удовольствиев. И надо отдать ему должное. Хотя никаких оценок его деятельности в этот период история не сохранила, а критический разбор его тактических приемов и стратегических новинок в материалах штаба не публиковался, но Командир до последних дней сохранил к нему самые теплые отношения, а это уже само говорит за себя.

Когда к исходу войны освободили столицу республики, первым за спиной нашей армии в нее ворвался Урканов, чтобы готовить кабинет и квартиру обожаемому начальству. Командир не остался в долгу. При раздаче постов своему окружению он выделил и Урканову лакомый кусок. Командиры боевых партизанских отрядов отступали вместе с противником, чтобы круче ему на хвост насолить, а за их спинами происходила дележка и росла концентрация адъютантов. Когда наивные участники боев, отслужив, возвращались домой, их там никто не ждал. Многие соглашались осваивать окраины, на которые никто не зарился, надеясь на новый взлет, еще не понимая, что время ушло и вокруг новые люди.

А через несколько лет великий стратег советского государственного устройства затеял видимость выборов, чтобы формально узаконить свершившуюся расстановку кадров. И надо же было такому случиться, что райком поручил отцу быть ответственным за это хлопотное мероприятие, а единственным депутатом от нашей окраины волею свыше назначили Урканова. И вот он приехал инспектировать организацию своего избрания.

Секретарь райкома, стал заверять высокого для себя начальника, что все будет – пальчики оближешь, вот только, если не затруднит дорогого гостя, надо бы набросать черновичок биографии, поскольку официальные сведения несколько скуповаты. И тогда Урканов направил на отца указательный палец, как ствол пистолета.
– Вот он лучше меня знает мою биографию. Он и напишет, как положено. А не напишет, положит на стол партбилет.

Отец пришел домой чернее тучи. Мама дала ему возможность откипеть и лишь потом принялась рубить его нравственный гордиев узел.
– Плюнь и напиши, – разрешила она.
Ее суд был для отца важнее суда божьего. Отец сел и за полчаса без помарок накатал биографию Урканова. Тот каверзный вопрос, над которым мучились лучшие лбы республики, как отмазать Урканова за его героическое военное прошлое, отец разрешил в одно касание. Он расписал великие деяния кандидата в депутаты до войны и после, а о военном периоде написал одну единственную фразу. «В годы войны товарищ Урканов находился в центральном штабе партизанского движения и координировал деятельность партизанских отрядов области».

Фраза выпорхнула из местной газеты и местных агитационных листков, мгновенно стала крылатой и обошла многие монографии и учебники. Правда, в академических кругах произошла заминка. Подающий надежды аспирант Флигельков писал диссертацию о партизанском движении. Он обнаружил, что координацией деятельности отрядов по должности занимался Крутолепов, а фамилия Урканова среди командного состава не упоминается.

О том, что в исторической науке происходит какая-то путаница, Флигельков успел сообщить нескольким знакомым ученым, поскольку со своим руководителем – профессором, республиканским академиком и секретарем ЦК по идеологии – встречался редко. Когда до главного повара идеологической кухни дошло, что творит его бестолковый аспирант, он покраснел и затопал ногами.
– Тебе научная степень нужна или истина? – а потом и вовсе побелел. – Командир Урканова обожает! А от Крутолепова его в дрожь бросает. Кто теперь Крутолепов? Склочник, бабник и пьяница!

Флигельков был аспирантом способным, курс улавливал с побочного дуновения, а после такого урагана на всю жизнь зарубил на носу – кто есть «кто».
А фраза продолжала летать по республике и достигла ушей Командира.
– Уркан! Ты – молодец! – сказал Урканову Командир, потирая руки, когда они оказались в кабинете один на один. – Как тебе в голову такое пришло? Молодец! А хорошо ты координировал, приятно вспомнить. Совсем недавно это было, а как будто давным-давно. Что-то с возрастом в организме происходит. Перелом какой-то. И там, – он показал направление, – из-за стены с зубцами косо смотрят. Я же чувствую, нюх еще не потерял. Что-то не заладилось. Ты, Уркан, окапывайся основательно. Я не вечен на этом свете. Без меня тебя разорвут.

Близость к Командиру и выручала, и губила. Летели годы. Командир слабел. Насколько это было возможно, сознательно и стихийно против него формировалась фронда, а из-за той же стены с зубцами смотрели на это с огромным интересом и не позволяли Командиру самовольно тасовать карты. Нюхом Урканов чувствовал, что надо перебираться на другую сторону, но для фрондеров он был человеком Командира, и ему доверять не могли. Урканов метался, искал окольные пути и уже нащупывал кое-какие подходы, но – хлоп тебе раз.

На похороны Командира, как положено, прибыл эмиссар из Москвы. Фрондеры поручили Урканову опекать эмиссара. Расчет их был шит белыми нитками. Пусть проделает черную работу, а они потом на готовенькое на посиделках пропоют свои песни. Но не получился концерт. Они думали, что эмиссар привез готовые кадровые решения, а дальше банкет и дело в шляпе. А эмиссар прибыл только на похороны. За стеною с зубцами не торопились. Пусть покипятятся. Глядишь – сварится неожиданный бульон.

Не новобранцы фрондеры, а дали промашку. Они с эмиссаром официальные часы и часы застолья, а Урканов с ним – все остальное время с коротким перерывом на сон. Когда эмиссар уезжал, и его провожали авторитетной толпой, он подумал, что эти обычно тягостные дни пролетели, как приятный перекур, и поэтому, протягивая руку Урканову, шепнул ему:
– Будешь в Москве, заходи. Я скажу, тебя пропустят.
А через неделю Урканова действительно послали в Москву. Ничего хорошего эта поездка ему не сулила. С таким заданием посылали тех, на кого ставили крест. Оставалась единственная надежда на Кремль.

Эмиссар принял, как доброго знакомого, посмотрел бумаги и все понял.
– Надо идти к Серому Кардиналу. Я позвоню, он тебя примет. Он готовит мнение по вашей республике. Понравишься ему – твое счастье.
Эмиссар позвонил, а Кардинал принял. Три часа расспрашивал, как на допросе. Потом взял бумаги, завизировал, а уж после него остальные подписали, почти не читая.

Через неделю эмиссар снова прибыл в республику оглашать решение по кадрам. Собрались все, кто имел право утверждать решение тайным голосованием, но не имел права даже совещательного голоса. По первой же фамилии Урканов понял, что дело его – табак, но, когда эмиссар на самую высокую представительскую должность назвал вдруг его фамилию, он мысленно подпрыгнул до потолка и пробил головой перекрытия до верхних этажей. Хотя на эту пенсионерскую должность ставят тех, кто уже ничего не решает, но все блага, как высшим лицам и никакой серьезной ответственности. И попробуй без разрешения Москвы укусить его на этом посту, хотя бы за пятку.

И снова промчались годы. Отец с мамой жили уже со мной в Подмосковье. Отец изредка получал письма. У его давнего друга серьезно заболела жена. Помочь, как утверждали врачи, могли только в труднодоступной для смертных клинике со специальным оборудованием. Пришлось смирить гордыню и пойти на прием к Урканову – до войны вместе работали и после войны пути много раз пересекались, хотя уже в разных весовых категориях.

– Ты же меня до войны учил честности, – заметил Урканов, сладко улыбаясь, – а как самого припекло – помоги дядя по блату. А я хорошо запомнил уроки. Ты проповедовал честность, потому что ты неудачник, и тебе она выгодна. Ты без нее не проживешь. А я проповедую целесообразность. Неудачникам не помогают. Помогают тем, кто зарабатывает поддержку. Так что ступай, голубчик, и надейся на честность. А жену твою, активистку народную, я помню по эшелону сорок первого года. Когда будут похороны, сообщи. Я пришлю корзину цветов.

Часто, когда по телевизору шли передачи о республике, родители могли наблюдать в первой шеренге руководителей все более и более любимого ими Урканова. Но всему на свете бывает конец. Однажды, как обычно, отец стоял в очереди инвалидов войны за молоком. Один инвалид, не дождавшись молока, отправился домой по туалетной необходимости и там, не отходя от унитаза, услышал по радио правительственное сообщение о трагической гибели Урканова.

Он заспешил назад в магазин, чтобы поделиться с отцом печальной новостью. За месяцы и годы совместных стояний в очередях инвалиды знали друг о друге все: откуда, когда, где, в какой дивизии и на каком фронте. Молоко в этот день привезли без опозданий, а отца инвалиды в знак уважения к его трагическому горю пропустили за молоком первым.

Дома в это время случился переполох. Ждали детскую передачу, а услышали правительственное сообщение. Мама хотела бежать за отцом, но он уже сам спешил к телевизору. «Приспущены государственные флаги, республика в траурном убранстве прощается с верным сыном своего народа».

В день похорон мама хотела взглянуть на лицо мадам, но с утра затеяла пироги и в тот момент, когда показывали родственников, оказалась в кухне, а, когда вернулась, оператор уже крупным планом демонстрировал республиканское начальство.

Потом отцу написали подробности. За городом у Урканова проходили мероприятия с обильным звоном бокалов. И тут ему на глаза попался его шофер. Прислуге не положено присутствовать за столом с боярами, и как он там оказался, никто потом объяснить не смог. А дальше совсем уже мистика. За все годы манной крупинки персоналу от Урканова не перепадало, а тут вдруг позвал он шофера и поднес ему стакан водки. Повезешь, мол, меня домой с ветерком.

Может быть, рассказ Шолохова или фильм «Судьба человека» его попутал. О закуске никто не побеспокоился. Факт остается фактом: водитель добросовестно выполнил приказ хозяина – разогнал машину и на предельной скорости влепил ее в асфальтовый каток. И так бывает. Первый раз в жизни проявил человек душевную щедрость, а его за это – по ушам.

И снова полетели годы. Об Урканове давно забыли. Какой-то новый аспирант обнаружил путаницу в истории партизанской войны. Его предупреждали, чтобы он не связывался с академиком Флигельковым, но он и его руководитель не послушались и убедительно доказали, что действия партизанских соединений координировал Крутолепов. Как Флигельков ни сопротивлялся, защита прошла на ура.

Крылатую фразу отца вышвырнули из учебников и монографий, зато появились статьи о Крутолепове и его фотографии. Провели юбилей, ему посвященный. Кто-то его еще помнил. На юбилей съехались его дети от разных жен. Что было, о том не умолчишь. И женщин обожал, и выпить любил, но в военные годы трезво смотрел на карту боевых операций. Голова работа безукоризненно. Напрасно Командир ревниво подгребал его славу к своим рукам. Командир, честь ему и хвала, сложные и опасные отношения с Кремлем неплохо улаживал, и его славу к рукам Крутолепова не прилепишь. У каждого свое.

Даже, если честно, свою лепту внес и Урканов. Деликатные поручения не всем по зубам, а он их выполнял с блеском. Но за этот талант бюсты не ставят. На юбилее еще выступали представители колхоза с дальней окраины, где последние годы жизни председательствовал Крутолепов. О Крутолепове говорили, что был мужик, как мужик: и выпить мог, и работать умел, сам любил жизнь и другим жить давал.

Дети его на юбилее охотно знакомились друг с другом – наследство делить им не надо было: отец после себя ничего не оставил. И матери претензий к отцу не имели. Такой человек – с размахом. Возле одной юбки долго сидеть не умел. Зато оставил детям здоровые гены и возможность достичь без мохнатой лапы таких высот, каких сам достиг на вершине взлета.

А у детей Урканова другая история. Вечно зеленый сигнал светофора переключился на черный цвет. Шли годы. Менялось начальство. Академик Флигельков ловил знакомых за пуговицу и уговаривал, что в его монографиях все написано правильно. На всех перекрестках он кричал, что не надо переписывать историю, но ни одна дворняжка с ним не считалась. Новое начальство пороха не нюхало, и ему было безразлично, кто и что там координировал. У начальства свои заботы, чтобы новые аспиранты о новом времени писали под его углом зрения.

Менялась жизнь, и тут оказалось, что главное в жизни – умение стоять на своих ногах, Урканов семье не оставил.
Раскрылись границы, в страну хлынул поток импортной бытовой техники, но за нее надо было платить. Какую-то ценность еще представляли шикарные квартиры, но после нескольких разводов и разменов и это преимущество растаяло. Папины сбережения после денежных реформ обесценились, и покатилась семья с верхних этажей в нижние ярусы.
По этому поводу вспоминается еще одна история, связанная с отцом.

После ранения отец служил в военном училище. Финансовой и хозяйственной деятельностью училища заправлял полковник Марков. Он считал, что раз курсанты после училища пойдут на фронт, нечего их кормить на убой. Отец, зная о фронте не понаслышке, не хотел соглашаться с такой теорией, а поэтому на каждом партийном собрании училища ругал Маркова. Нельзя сказать, что Маркова это пугало, но, как каждому большому человеку со своими мелкими слабостями, ему это было неприятно.

 Однажды он пригласил отца к себе.
– Держал бы ты язык за зубами, получал бы, как другие офицеры свою долю, и твоя бы семья не голодала.
Но эта здравая мысль не переубедила отца.
– Ну-ну, мели, Емеля, – бросил ему вслед Марков.

Но всему на свете бывает конец. В соответствующие органы пришла анонимка. Это были не голословные утверждения отца, основанные на эмоциях и высказанные в узком офицерском кругу на партийных собраниях, а грамотно составленная по всем законам сыскного жанра деловая бумага со ссылкой на документы и факты, с расчетами и обоснованиями. Вся скрытая кухня Маркова была разложена по полочкам.
– Как же мы так просмотрели? – сокрушался генерал, командующий училища, а отец так и не понял, к кому это относилось: к Маркову или к тому человеку из его ближайшего окружения, который посчитал себя обиженным при дележке и решил навести справедливость.

Следствию не пришлось потеть. Понадобилось только подтвердить указанные факты. Маркову дали десять лет. Отец пошел на заключительное заседание суда и после оглашения приговора подошел к поверженному противнику.
– Что, Марков? Доигрался?
– Дурак ты, дурак, – проникновенно, даже с сочувствием ответил ему Марков. – Я столько набрал, что и мне, и моим детям, и даже внукам хватит до конца дней.

Такое откровение потрясло отца на многие годы.
И вот однажды, через несколько месяцев после глубокой скорби страны по поводу трагической гибели Урканова, в очереди за молоком появился новый человек – приехавший в гости отец одной из сотрудниц нашей фирмы. Не прошло и пяти минут, как выяснилось, что он в те же годы, что и отец, работал в том же военном училище в хозяйственной команде и хорошо знал Маркова и его семью. От него отец узнал, что же потом случилось с зажиточным оппонентом.

В 1948 году Сталин провел денежную реформу. По стране заполыхали костры из денег. Не миновал огонь и семью Марковых. Не думаю, что его жаркое пламя обогрело душу подконвойного полковника. Без одного месяца, он отсидел свой срок от побудки до побудки, а когда оставался месяц, когда он уже видел себя в кругу любимой семьи, господь-бог на небесах заметил на земле грешного сына и поманил его пальцем к себе.

Вечером отец пересказал мне все, что узнал от незнакомого мне отца знакомой сотрудницы.
 – Я всех своих врагов пережил, – сказал отец. – Этот – последний. Знаешь, сын жизнь в общем-то, справедлива.
Мне нечего добавить. Мне кажется, что я согласен с отцом.