Зимний ноктюрн

       Молодой таксист вёз влюблённого в ночь.
Влюблённый был не так уж и молод, если судить, отбиваясь от правды, по паспорту. Этот паспорт влюблённый однажды терял и жил – были дни – без него. Воспоминания о том – сродни прикосновению к запретному, к тому, о чём не принято вслух – как будто с груди спала цепь и дышалось – удивительно: хотелось нежно трогать, вдыхая грудью, весь воздух планеты и говорить: «смотрите, я – здесь». Тогда влюблённый жил человеком, а потом – паспорт нашёлся и влюблённый опять стал паспортующим. А сейчас – мягкий угол – он ехал в такси в снежистую ночь.

Впереди был мост, у моста был пост.
Закрутила вьюга – ведьмина подруга.
А, может быть, влюблён был он в ведьму?
Но если в ведьму, так и пусть!
Разве они злые, разве им прожить без ласки?

       – Ну, так, точнее, парень … куда мы едем? – спросил таксист.
       – Да прямо, прямо пока, я скажу где, – ответил пассажир.
       – Темнишь, парень, – таксист усмехнулся, но всё же вздохнул примирительно, принимая игру, – что же, ты не знаешь, куда тебе нужно, место что ли выбираешь? – ещё одна попытка внести ясность.
       – Если бы я выбирал, всё уже выбрано, не просмотреть бы теперь, – пассажир помолчал, – да недолго и прозевать в такую ночь, зима как-будто дышит, и снежинки одна за другой умирают на стекле вашей машины – тают…завораживает.

       Таксист насторожился.
       – Слушай, а чем ты занимаешься, расскажи чего-нибудь, а то, ну… это, не обиду, но странный ты какой-то, и едем давно.
       – Я, да так, – нехотя произнёс пассажир.
       – А… секретный что ли… или артист? – таксист бросил взгляд на кабинное зеркальце, оценил свои догадки.
       – Да, нет, какой я секретный, никаких секретов, – и не артист, – пассажир не мог скрыть скуку и даже немного выставлял её напоказ, деликатно, чтобы мягко запорошить дорожку, по которой покатился разговор.
       – Не секретный, не артист, – таксист упорно продолжал своё, – и на инженера не похож, да? Нет, не похож, вижу, сейчас я тебя угадаю, – пассажир равнодушно повернулся к окну.
       – А,… ты – писатель, так?
       – Да нет, я – влюблённый.
       Таксист усмехнулся, кривовато улыбнулся, не находя что выразить: сочувствие, понимание…, улыбка недолго гостила на его лице – в одну – в другую сторону дёрнулась, не понимая зачем её нацепили, и украдкой соскочила. Лицо таксиста стало серьёзным, руки сосредоточенно сжимали баранку, он сделал несколько лёгких поворотов – хотел убедиться, успокоить себя в том, что машина подчиняется ему.
       – Ну, это понятно, бывает, – таксист переждал, пока освободит его неожиданное смущение, – ну а по жизни, чем на жизнь-то зарабатываешь, не любовью ведь? – попытался он перевести разговор на шутливый тон.
Пассажир молчал, лицо его было спокойным.
       – Ну, я, например, таксист, а ты? – таксист продолжал развеивать туман.
       – А, я – влюблённый, – ответил пассажир.
       – Ну, а живёшь-то на что? – настаивал таксист, хитроватая улыбка возникла на его лице, он немного напрягся в ожидании того, что этот странный розыгрыш, наконец, закончится и всё станет ясно, привычно.
       – А, я – профессионал, – произнёс пассажир.

       «Во, дела, это ещё что за номер» – отразилось на лице таксиста. Внезапная догадка, ещё не одетая в слово, привлекла внимание таксиста – пришла на помощь ему, его растерянному сознанию. Слова всё мелькали в голове, никак не приходило нужное.

       Колёса шуршали о мокрую дорогу, всё внимание – на дорогу, город даже ночью не прощает рассеянность.
       Слово далось таксисту на ощупь, как будто рука, шарившая в темноте, наткнулась на что-то склизкое и тёплое, но нет, не брезгливость была первым чувством, а вздох облегчения – хоть какая-то зацепка нашлась.
Таксист вспомнил про отражение пассажира в кабинном зеркальце, внимательно посмотрел, изучая лицо пассажира, посмотрел уже спокойно, как тот, который всё понял, которого больше не надурачишь. Пассажир сидел с отрешённым видом, лёгкая улыбка на лице его то ли была, то ли чудилась, а, скорее, просто всплывала мгновеньями изнутри как пена блаженства. И, как будто не было этого короткого разговора, как будто и не с ним говорил таксист.
       – Эй, слушай, может, ты – педик? – решительно, но без агрессии спросил таксист, словно играя своей победой.
       – Что? – спросил пассажир, он оставался спокоен, но отрешённость оставляла его постепенно.
       – Ну, что-что, – таксист смутился, – может ты педик, пидораз? – повторил он уже менее решительно.
       Пассажир пристально посмотрел на таксиста, пытаясь понять происхождение этого вопроса; резко вся отрешёность – долой, весь неуклюжий комизм ситуации вдруг предстал перед ним. Он готов был расхохотаться.
Таксист растерялся немного. И с чего потянуло его на разговор с этим пассажиром, мало ли их за день бывает.
       – Ну, ты меня развеселил, – сказал пассажир, и только природная деликатность не дала ему громко рассмеяться, – ну разве я похож на этих? Такого со мной ещё не было, чтоб меня принимали за этих.
Таксист молчал, сосредоточенно смотрел на дорогу. Затем сказал, уже сухо, по-деловому, профессионально.
       – Так, и где же тебе сходить, поточнее, пожалуйста?
       – Да, не здесь, не здесь, дальше.
       – Так, знаешь что, – я сейчас останавливаю машину и высаживаю тебя, а если тебе делать нечего, то у меня не экскурсионная машина.
       – Я же заплачу, не волнуйся.

       Таксист промолчал, придраться – не к чему.
       – Ну, не веришь, как хочешь, – продолжал пассажир, – живу я так.
       – Хорошенькое дельце… влюблённый… профессионал…, ну артист.
       – Да, чем только люди не занимаются, – сказал пассажир, уже как-то попроще, и не было этого настораживающего отрешённо-блаженного вида.
       – Знаешь, например, – продолжал пассажир, – у меня есть один знакомый – профессиональный ковырятель в носу.
       – Ну и где же он работает? – равнодушно и замкнуто спросил водитель.
       – Да, в одном ящике*.
       – А, опять туману наводишь.
       – Да нет, всё действительно так и есть, в это может быть трудно поверить, но нет ему равных в деле ковыряния в носу. Всё получилось незаметно, само-собой. Он, просто – творческий человек, а работа, что ему полагалась, вызывала у него скуку, тоску, ну никак не захватывала его, и для души никакой радости не приносила, а смелости, чтобы уйти и искать себя в другом деле у него не хватало, да и работой его особенно не загружали, вот он и сидел в носу ковырял, и мало-помалу это стало для него неким интимным ритуалом – его способом встречать и провожать час за часом. Но, так как он – человек творческий, я уже говорил, он довёл это занятие, ну, прям, до уровня искусства.
Таксист усмехнулся, он любил разные истории, и эта странная байка забавляла его.
       Пассажир продолжал:
       – Он ковырял в носу с таким отвратительным смаком, да-да, что все сотрудники вокруг делали из обязанности сохранять приличие брезгливый вид, но время от времени посматривали на него, но боялись признаться себе, что им это было интересно. А ковырял он в носу и впрямь искусно. Он мог орудовать в носу любым из пяти пальцев на каждой руке, и каждый палец обозначал свой стиль, свой настрой. Пущенный в ход мизинец обозначал у него образ скучающего эстета: он изящным, быстрым, воздушным движением доставал из носа маленькую, едва заметную добычу и аккуратно, но быстро прятал её в носовой платок, который обычно предварительно выкладывал перед собой, всегда чистенький и глаженный. Безымянный палец обозначал у него чувство противоречия, как будто где-то в своих, только ему известных мыслях он пытался противопоставить что-то своё вопреки всем возможным разумным и неразумным доводам. О среднем пальце, похоже, он вспоминал, когда хотел привлечь к себе повышенное внимание, когда пытался отогнать от себя назойливую тоску, – он загибал все остальные пальцы к ладони и тыкал в нос самым длинным пальцем кисти, не сгибая его, тыкал бесполезно, и, не пытаясь чего-то достать оттуда, а как я сказал, просто – демонстративно. Указательный палец, пожалуй, единственный, который он применял инстинктивно, и не задумываясь о стиле, а тогда когда нос действительно нуждался в срочной чистке. Но и это он совершал самозабвенно, корча препротивные гримасы, всеми мышцами лица помогая своим стараниям, и при этом иногда тихо урчал и потел.

       – Ну, а большой палец, он тоже в нос сувал, твой умелец? – усмехаясь, но не скрывая интереса, спросил таксист.
       – Да, большой палец – тоже, это уже было ближе к чистому искусству. Он засовывал его в нос, не спеша, сначала – кончик, как бы примеряясь, затем, немного поворачивая и покачивая, углублял его так, что ноготь скрывался, и застывал на мгновенье – как будто прислушивался, а потом слегка покачивал пальцем, наслаждаясь ощущением проникновения пальца в нос, и от удовольствия мягко перебирал остальными четырьмя пальцами, и движения были у него такие музыкальные, задумчивые, он даже покачиваться начинал, и палец у него ходил, то углублялся немного, то выходил назад слегка.
Вот, представь такое зрелище, и глаза у него были закрыты, ну прям, блаженство наводил он на себя какое-то; женщины даже начинали смущаться и стыдливо отворачивались, да-да, – это производило впечатление какой-то носовой мастурбации.

       Вот так он и жил, и зарплату ему платили как надо, и повышения он по должности получал, когда срок приходил. Работой по специальности его мало загружали. Знаете, есть такие противные насекомые, увидишь их, какой-нибудь экземплярчик, гусеницу какую-нибудь, например, и смотреть – глаза не глядят, и раздавить - противно – пусть себе ползёт, лишь бы не видеть, но уползёт она, скроется за листик, за травинку, вроде бы уже дальше идти собрался, но отогнёшь стебелёк, посмотришь, как она там шевелится, «фу», – скажешь и дальше пойдёшь – чего только не уродится на свете. И приятель этот, - бывало, захочет начальник ему задание дать, – а начальник там был такой суховатый, строгий, – обратится к нему, а он не противится, – «да», – говорит, слушаю, а сам такой вид сделает, ну прям, будто сейчас пёрнет без церемоний и смущения. У начальника весь настрой пропадает, мелочь какую-нибудь попросит его сделать, лишь бы покороче объяснять, пусть себе сидит подальше, вот так.

       – Остановите здесь, – внезапно попросил пассажир, да здесь же, куда вы едете? – пассажир вглядывался в какое-то место, ему одному приметное, не отводил глаза. Таксист не сразу понял, чего от него хотят, остановился. Пассажир быстро вышел, дверце машины не захлопнул, весь подался туда, куда смотрел, два стремительных шага, потом замер, и стал бережно приближаться, как будто аккуратно расслаблял невидимую нить, что напряглась между ним и тем, что неизбежно. Он приблизился к тому, замер: перед ним – арка, за ней – дворик, снег падал, чьи-то следы на снегу. Он стоял и любовался – и прощался…
       (Таксист молча ждал, не смел окликнуть и поторопить.)
       Что видел он там? Пусть это останется его тайной, зачем спрашивать? Не тревожьте тайну словами, слова – как иголочки, которые втыкаем мы так часто в предметы и явления, а на иголочке – ярлычок; но не тревожьте тайну, даже звук флейты будет здесь неуместен. И только немая поступь снежинок с неба останется созвучна его взгляду.

 *Ящиком, в советское время называли в народе секретное предприятие оборонного предназначения