Пушкин в поэзии Б. Пастернака

Берем два тома издания «Пастернак Борис Леонидович - Полное собрание сочинений в 11 томах + CD [2003-2005]”, скачанное на Рутрахторе.org, и выписываем творения Б.Л., в которых он использовал слово «Пушкин»:

Первое же – о посмертном бессмертии в Памятнике на Тверском бульваре

ВОЗМОЖНОСТЬ
В девять, по левой, как выйти со Страстного,
На сырых фасадах — ни единой вывески.
Солидные предприятья, но улица — из снов
ведь!
Щиты мешают спать, и их велели вынести.
Суконщики, С.Я., то есть сыновья суконщиков
(Форточки наглухо, конторщики в отлучке).
Спит, как убитая, Тверская, только кончик
Сна высвобождая, точно ручку.
К ней-то и прикладывается памятник
Пушкину,
И дело начинает пахнуть дуэлью,
Когда какой-то из новых воздушный
Поцелуй ей шлет, легко взмахнув метелью.
Во-первых, он помнит, как началось бессмертье
Тотчас по возвращеньи с дуэли, дома,
И трудно отвыкнуть. И во-вторых, и в-третьих,
Она из Гончаровых, их общая знакомая!


ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ
...Вы не видали их,
Египта древнего живущих изваяний,
С очами тихими, недвижных и немых,
С челом, сияющим от царственных
венчаний.
Но вы не зрели их, не видели меж нами
И теми сфинксами таинственную связь.
An. Григорьев

ТЕМА
Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.
Скала и — Пушкин. Тот, кто и сейчас,
Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе
Не нашу дичь: не домыслы в тупик
Поставленного грека, не загадку,
Но предка: плоскогубого хамита,
Как оспу, перенесшего пески,
Изрытого, как оспою, пустыней,
И больше ничего. Скала и шторм.
В осатаненьи льющееся пиво
С усов обрывов, мысов, скал и кос,
Мелей и миль. И гул, и полыханье
Окаченной луной, как из лохани,
Пучины. Шум и чад и шторм взасос.
Светло как днем. Их озаряет пена.
От этой точки глаз нельзя отвлечь.
Прибой на сфинкса не жалеет свеч
И заменяет свежими мгновенно.
Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.
На сфинксовых губах — соленый вкус
Туманностей. Песок кругом заляпан
Сырыми поцелуями медуз.
Он чешуи не знает на сиренах,
И может ли поверить в рыбий хвост
Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных
Пил бившийся как об лед отблеск звезд?
Скала и шторм и — скрытый ото всех
Нескромных — самый странный, самый тихий,
Играющий с эпохи Псамметиха
Углами скул пустыни детский смех...


ОТЦЫ
Это было при нас.
Это с нами вошло в поговорку,
И уйдет.
И, однако,
За быстрою сменою лет,
Стерся след,
Словно год
Стал нулем меж девятки с пятеркой,
Стерся след,
10 Были нет,
От нее не осталось примет.
Еще ночь под ружьем,
И заря не взялась за винтовку.
И,однако,
Вглядимся:
На деле гораздо светлей.
Этот мрак под ружьем
Погружен
В полусон
Забастовкой.
Эта ночь —
Наше детство
И молодость учителей.
Ей предшествует вечер
Крушений,
Кружков и героев,
Динамитчиков,
Дагерротипов,
Гореньядуши.
Ездят тройки по трактам,
Но, фабрик по трактам настроив,
Подымаются Саввы
И зреют Викулы в глуши.
Барабанную дробь
Заглушают сигналы чугунки.
Гром позорных телег —
Громыхание первых платформ.
Крепостная Россия
Выходит
С короткой приструнки
На пустырь
И зовется
Россиею после реформ.
Это — народоэольцы,
Перовская,
Первое марта,
Нигилисты в поддевках,
Застенки,
Студенты в пенсне.
} Повесть наших отцов,
Точно повесть
Из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,
И видится,
Точно во сне.
Да и ближе нельзя:
Двадцатипятилетье — в подпольи.
Клад — в земле.
На земле —
0 Обездушенный калейдоскоп.
Чтобы клад откопать,
Мы глаза
Напрягаем до боли.
Покорясь его воле,
Спускаемся сами в подкоп.
Тут бывал Достоевский.
Затворницы ж эти,
Не чаяв,
Что у них,
Что ни обыск,
То вывоз реликвий в музей,
Шли на казнь
И на то,
Чтоб красу их подпольщик Нечаев
Скрыл в земле,
Утаил
От времен и врагов и друзей.
Это было вчера,
И, родись мы лет на тридцать раньше,
 Подойди со двора,
В керосиновой мгле фонарей,
Средь мерцанья реторт
Мы нашли бы,
Что те лаборантши —
Наши матери
Или
Приятельницы матерей.
Моросит на дворе.
Во дворце улеглась суматоха.
Тухнут плошки.
Теплынь.
Город вымер и словно оглох.
Облетевшим листом
И кладбищенским чертополохом
Дышит ночь.
Ни души.
Дремлет площадь,
И сон ее плох.
Но положенным слогом
Писались и нынче доклады,
И в неведеньи бед
За Невою пролетка гремит.
А сентябрьская ночь
Задыхается
Тайною клада,
И Степану Халтурину
Спать не дает динамит.
Эта ночь простоит
В забытьи
До времен Порт-Артура.
Телеграфным столбам
Будет дан в вожаки эшафот.
Шепот жертв и депеш,
Участясь,
Усыпит агентуру,
И тогда-то придет
Та зима,
Когда все оживет.
Мы родимся на свет.
1 Как-нибудь
Предвечернее солнце
Подзовет нас к окну.
Мы одухотворим наугад
Непривычный закат,
И при зрелище труб
Потрясемся,
Как потрясся,
Кто б мог
Оглянуться лет на сто назад.
} Точно Лаокоон,
Будет дым
На трескучем морозе,
Оголясь,
Как атлет,
Обнимать и валить облака.
Ускользающий день
Будет плыть
На железных полозьях
Телеграфных сетей,
Открывающихся с чердака.
А немного спустя
И светя, точно блудному сыну,
Чтобы шеи себе
Этот день не сломал на шоссе,
Выйдут с лампами в ночь
И с небес
Будут бить ему в спину
Фонари корпусов
Сквозь туман,
'Полоса к полосе.


ВСТУПЛЕНЬЕ
Привыкши выковыривать изюм;
Певучестей из жизни сладкой сайки,
Я раз оставить должен был стезю;
Объевшегося рифмами всезнайки.
Я бедствовал. У нас родился сын.;
Ребячества пришлось на время бросить.;
Свой возраст взглядом смеривши косым,;
Я первую на нем заметил проседь.
Но я не засиделся на мели.
10 Нашелся друг отзывчивый и рьяный.;
Меня без отлагательств привлекли;
К подбору иностранной лениньяны.
Задача состояла в ловле фраз;
О Ленине. Вниманье не дремало.;
Вылавливая их, как водолаз,
Я по журналам понырял немало.
Мандат предоставлял большой простор.;
Пуская в дело разрезальный ножик,
Я каждый день форсировал Босфор;
20 Малодоступных публике обложек.
То был двадцать четвертый год. Декабрь;
Твердел, к окну витринному притертый.;
И холодел, как оттиск медяка,
На опухоли теплой и нетвердой.
Читальни департаментский покой;
Не посещался шумом дальних улиц.;
Лишь ближней, с перевязанной щекой;
Мелькал в дверях рабочий ридикюлец.
Обычно ей бывало не до ляс;
“С библиотекаршей Наркоминдела.;
Набегавшись, она во всякий час;
Неслась в снежинках за угол по делу.
Их колыхало, и сквозь флер невзгод,;
Косясь на комья светло-серой грусти,;
Знакомился я с новостями мод;
И узнавал о Конраде и Прусте.
Вот в этих-то журналах, стороной;
И стал встречаться я как бы в тумане;
Со славою Марии Ильиной,
40 Снискавшей нам всемирное вниманье.
Она была в чести и на виду,
Но указанья шли из страшной дали;
И отсылали к старому труду,
Которого уже не обсуждали.
Скорей всего то был большой убор;
Тем более дремучей, чем скупее;
Показанной читателю в упор;
Таинственной какой-то эпопеи,
1де, верно, все, что было слез и снов,
50 И до крови кроил наш век закройщик,;
Простерлось красотой без катастроф;
И стало правдой сроков без отсрочки.
Все, как один, всяк за десятерых,;
Хвалили стиль и новизну метафор,
И с островами спорил материк,;
Английский ли она иль русский автор.
Но я не ведал, что проистечет;
Из этих внеслужебных интересов.
На Рождестве я получил расчет,
“Пути к дальнейшим розыскам отрезав.
Тогда в освободившийся досуг;
Я стал писать Спекторского, с отвычки;
Занявшись человеком без заслуг,;
Дружившим с упомянутой москвичкой.
На свете былей непочатый край,
Ничем не замечательных — тем боле.
Не лез бы я и с этой, не сыграй;
Статьи о ней своей особой роли.
Они упали в прошлое снопом;
70 И озарили часть его на диво.
Я стал писать Спекторского в слепом;
Повиновеньи силе объектива.
Я б за героя не дал ничего;
И рассуждать о нем не скоро б начал,
Но я писал про короб лучевой,
В котором он передо мной маячил.
Про мглу в мерцаньи плошки погребной,;
Которой ошибают прозы дебри,
Когда нам ставит волосы копной;
80 Известье о неведомом шедевре.
Про то, как ночью, от норы к норе,;
Дрожа, протягиваются в далекость;
Зонты косых московских фонарей;
С тоской дождя, попавшею в их фокус.
Как носят капли вести о езде,
И всю-то ночь всё цокают да едут,
Стуча подковой об одном гвозде;
То тут, то там, то в тот подъезд, то в этот.
Светает. Осень, серость, старость, муть.
90 Горшки и бритвы, щетки, папильотки.
И жизнь прошла, успела промелькнуть,
Как ночь под стук обшарпанной пролетки.
Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.;
Железных крыш авторитетный тезис.
Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где;
Однажды мир прорезывался, грезясь?
Где сердце друга? — Хитрых глаз прищур.;
Знавали ль вы такого-то? — Наслышкой.
Да, видно, жизнь проста... но чересчур.
100 И даже убедительна... но слишком.
Чужая даль. Чужой, чужой из труб;
По рвам и шляпам шлепающий дождик,
И, отчужденьем обращенный в дуб,
Чужой, как мельник пушкинский, художник.

***

Любимая, — молвы слащавой,;
Как угля, вездесуща гарь.
А ты — подспудной тайной славы;
Засасывающий словарь.
А слава — почвенная тяга.
О, если б я прямей возник!
Но пусть и так, — не как бродяга,;
Родным войду в родной язык.
Теперь не сверстники поэтов,
Вся ширь проселков, меж и лех;
Рифмует с Лермонтовым лето;
И с Пушкиным гусей и снег.
И я б хотел, чтоб после смерти,;
Как мы замкнемся и уйдем,;
Тесней, чем сердце и предсердье,;
Зарифмовали нас вдвоем.
Чтоб мы согласья сочетаньем;
Застлали слух кому-нибудь;
Всем тем, что сами пьем и тянем;
И будем ртами трав тянуть.
1931



ВЕТЕР
(Четыре отрывка о Блоке)
Кому быть живым и хвалимым,;
Кто должен быть мертв и хулим, —;
Известно у нас подхалимам;
Влиятельным только одним.
Не знал бы никто, может статься,
В почете ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На все проливающих свет.
Но Блок, слава Богу, иная,
10 Иная, по счастью, статья.
Он к нам не спускался с Синая,;
Нас не принимал в сыновья.
Прославленный не по программе;
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками;
И нам не навязан никем.

Всё….