Девушка, не ставшая 3-й. Ч. I гл. 54-67

Повесть находится в ОТКРЫТОМ БЕСПЛАТНОМ  доступе.
Предыдущие главы  - http://proza.ru/2024/08/18/221

54

«Работный» этап германской поездки завершился почти неожиданно.
С траншеями мы покончили рано, Дитер тепло попрощался со всеми – особенно со мной – и распустил по домам.
Еще давно я приметил из автобуса одинокую полуразрушенную виллу среди деревьев.
Ее стоило посмотреть как следует.
Я намеревался заглянуть туда после работы, но до сих пор не собрался.
Нынешний день был не только последним на стройке, но и последним в Дрездене.
Утром предстояло погрузиться в поезд, чтобы на следующую неделю перебраться в Лейпциг.
Откладывать поход было некуда.
Посмотрев на Ингу, я предложил составить компанию.
Наделенная некоторым духом авантюризма, она неожиданно согласилась.
Мы откололись от бригады и пошли в другую сторону.
Идти оказалось не так уж и далеко.
Вблизи стало ясно, что когда-то давно – вероятно, в феврале сорок пятого – здесь случилось прямое попадании бомбы.
В высокие окна второго этажа виднелось небо: крыша обвалилась, открыв внутреннее пространство.
От башни, некогда возвышающейся над флигелем, уцелела лишь половина – срезанная ровно, как ножом.
Луковица над вторым флигелем уцелела; торчал даже затейливый шпиль.
Зрелище напоминало читанное у Ремарка во «Времени жить и времени умирать».

55

Развалин в Дрездене хватало.
У нас в Ленинграде было разбомблено не меньше.
Но разрушенные дома начисто сносили, на их месте устраивали скверы.
Спустя годы после войны искусственные пустоши заросли деревьями, уже казались живыми.
Немцы к своим развалинам относились иначе.
Они надеялись когда-нибудь все восстановить.
Это, конечно, было понятно в отношении Фрауэнкирхе – высочайшей церкви Европы, от которой остались два боковых придела, взывающих к небу, как руки.
Стоял в ожидании реставрации и замок саксонских курфюрстов.
Обгорелый каркас его купола напоминал пластиковую арматуру, выпавшую из чашечки купального бюстгальтера.
Однажды, еще подростком, я нашел такую на песчаном пляже Екатерининской куртины, между Трубецким и Нарышкиным бастионами главной тюрьмы России.
Я не мог понять, для чего служит конструкция, пока продвинутый одноклассник не пояснил, что она «поддерживает титьку».
Не ограничиваясь памятниками, немцы сохраняли даже самые простые руины.
Однажды я шел по Schiess Gasse – «Стрелковому Переулку».
Полквартала там занимали низкие голые стены с пустыми глазницами.
У нас бы такое снесли.
Здесь берегли остатки до лучших времен.
В этой стране – обреченной своими правителями и попранной чужими – жила какая-то фениксоидальная вера в воскрешение.
Граниту немецкого духа оставалось завидовать.

56

На первом этаже виллы окна были наглухо заложены кирпичом.
Полуподвальные амбразуры закрывало серое железо.
Консервацию мертвого здания произвели качественно.
Однако кое-где листы были отогнуты, зияли лазы.
Я не знал, зачем это нужно – но туда следовало проникнуть.
Через кусты я продрался первым.
Скользнув, как ящерица, в узкую щель под фундаментом, я развернулся, подал руки Инге.
Она согнулась, пролезла ко мне.
Желтая футболка отвисла.
Показалась голая грудь.
Все это я видел тысячу раз над осветительными канавами.
Инга не поддевала бюстгальтера, а во время работы наклонялась часто.
Ее не волновало, что кто-то может подсмотреть.
Никто за Ингой и не подсматривал; парней больше волновали немки, которые развязывали друг другу купальники.
Меня, вдоволь налюбовавшегося телами у гравийного карьера, вообще было трудно чем-то удивить.
Но сейчас, когда мы оказались вдвоем в сыроватом подвале, соседство Инги воспринялось как-то иначе.
Мы пробрались на первый этаж.
Ничего интересного внутри не оказалось.
Пахло сорокалетним тленом, над головой висели не до конца рухнувшие перекрытия, лестницы держались на честном слове, под ногами хрустели обломки и разверзались дыры.
Остатки лепнины еще хранили позолоту, которая хозяину виллы казалась сделанной на века.
На стенах чернели надписи: сдвоенные руны «зиг» и лаконичные лозунги «HEIL HITLER».
Тем не менее, даже в этой мрачной гробнице между нами дрожало томительное напряжение.
Я чувствовал, что Инга тоже что-то чувствует.
От нее даже пахло иначе, чем снаружи.
Здесь, в уединении от внешнего мира, никто не мешал и ничто не сдерживало.
Не требовалось ни с кем договариваться, и даже искусительная Габи не отклоняла взгляд.
Девушка № 3 была близка, как никогда.
Акт соединения полов предназначался для жизни, даже если ее не собирались создавать.
Пропитанные смертью стены подталкивали: влага, влитая мною в Ингу, могла оживить даже их.
Но я ничего не сделал.
Я то ли боялся отказа, который перечеркнул бы установившиеся отношения, то ли до сих пор видел в Инге первым делом друга, а уже вторым – женщину.
Пошарахавшись по заброшенным закоулкам, мы полезли к выходу.
Момент возможности, совершенно реальный, был упущен.
Окончательно и бездарно, как всегда и все у меня.

57

Уже по дороге на Юрий-Гагарин-Штрассе я жестоко сожалел о своей нерешительности.
Мы ехали в жарком автобусе, сидели рядом, соприкасались плечами.
Я смотрел то на Ингину грудь – невидимую под футболкой, но существующую – то на ее бедра, обтянутые черными бриджами.
Проступающие края трусиков издевались надо мной.
Я понимал, что моя дурость имеет планетарный масштаб.
На вилле стоило хотя бы попробовать.
Ничто не мешало, помогая Инге пролезть в окошко, не просто подать ей руку, а принять в объятия.
Ничего нового подобное не несло, мы уже обнимались во время танца в кафе.
Но тогда я был холоден, как сплавное бревно, а сегодня меня било желание.
Инга бы его заметила, дальше пошло по обстоятельствам.
Поцелуй, поначалу дружеский, мог помочь.
Опускать ли губы к губам, а руки – куда-нибудь еще, выяснилось бы через минуту.
В положительном случае было бы не о чем жалеть.
А в отрицательном ничего бы не рухнуло.
Однако необратимость была необратимой.
Рожденный ослом не мог одномоментно взлететь.

58

Заключительный «банкет» лагеря – попойка с итальянским вином – шел с размахом.
Студенческое кафе качалось от танцев, веселье било ключом.
Перед тем, как разъехаться по разным городам, интербригадовцы отрывались всерьез.
Инга развлекалась с чехами, в этот вечер ей никто не мешал.
Меня, одинокого, томила тоска.
Я привык к Дрездену.
Ехать дальше означало что-то менять, а мне не хотелось перемен.
Но они, конечно, были неизбежны.

59

Поздним-препоздним вечером, почти ночью, как неприкаянный я шатался по общежитию, не зная, куда приткнуться.
Во всех комнатах продолжалось буйство духа: спешно уничтожались остатки привезенной водки.
Четыре главных негодяя: юрист-командир, историк-комиссар и два журналиста-бригадира – наливались каждый вечер.
Выпить до дна тридцать две бутылки не смогли даже они, но везти остаток в Лейпциг не имело смысла.
Сейчас они допивали.
Мне не хотелось ни с кем общаться.
Знакомая дверь так и была «zu», но на заблокированную лестницу имелся вход с другого этажа.
Внизу между пролетами на широком подоконнике устроились двое.
Девушка сидела на коленях у парня, заслоняла его спиной, но по кудреватой шевелюре я распознал мерзкого китаиста.
Габи с ним была, или не Габи, я не стал всматриваться.
Все, на что я тут надеялся, было кончено.
Дальнейшее меня не касалось.
Составляя распорядок угарной ночи, Оберон забыл включить меня в список.
Я свернул к главной лестнице, спустился, и вышел из общежития.

60

В головокружительной пустоте  надо мной молчали августовские звезды.
Я был одинок, поскольку меня никто не любил.
Но и сам я не любил никого – возможно, в том была причина космического одиночества.
Разбираться, менять местами посылки я не стал.
Не было разницы в том, что от чего происходило; важен был результат.
Обогнув здание, я вышел к дворовой парковке, которую рассматривал в первый день – с небесных эмпирей, где колыхался на волнах надежд.
Машины стояли на местах, ничего не поменялось.
Двуцветные «Волги» оказались «Вартбургами»; о такой марке я даже не слышал.
На радиаторе черного седана распластал крылья орел, которому не хватало свастики в когтях; это был «Адлер».
Вблизи выяснялось многое, неясной оставалась лишь моя жизнь.

61

Последней женщиной, дразнившей меня телом в Дрездене, была «Стеклянная Фрау» из Музея гигиены.
Она стояла, вскинув руки и маня прозрачной грудью, а по внутренностям перебегали огоньки.

62

Двухэтажный поезд – не привычная в Союзе электричка, а несколько вагонов, которые тащил черный паровоз – мерно стучал по рельсам.
Сто с чем-то километров до Лейпцига предстояло проехать за два часа.
Я сидел под скосом крыши на втором этаже – подальше от отряда, обосновавшегося внизу – смотрел на серо-белые  клочки угольного дыма, уносящиеся назад за узким окном, и думал сразу о многом.
Все дальше уходил город, который я успел полюбить.
Там нашлось много разного – и мрачного и жизнеутверждающего – не сравнимого ни с чем иным.

63

Истинной жемчужиной был Цвингер: прямоугольный островок затейливого саксонского барокко, раскидистое здание за прудом-рвом, с куртинами и фонтанами во внутреннем периметре.
Его «Кронентор», открывающий въезд с деревянного моста, служил не только образом самого Дрездена.
Двойная, черная с золотом корона символизировала возврат из небытия.
Уничтоженный англо-американскими варварами, Цвингер возродился из пепла.
Дрезденская галерея снова стала одной из главных сокровищниц мира.
По сравнению с Эрмитажем, она не казалась слишком большой.
Однако пройтись по залам я не поленился.
И, конечно, отметился у «Сикстинской мадонны», звезды экспозиции.
Обычные люди заклеймили бы меня как невежду, но я не мог сказать, что мадонна сильно понравилась.
Вряд ли причиной оказалось то, что картина была забрана стеклом, разрывающим поток энергии между холстом и зрителем.
Все основывалось на личных предпочтениях.
Я был равнодушен к религиозной живописи.
А мое истинное восхищение стеклянным жезлом Саваофа с Гентского алтаря относилось не к теме, а к мастерству Яна Ван Эйка.
Да и в целом, я был чужд стереотипам.
Я не слушал ничьего мнения, обо всем судил сам.
Например, мне была противна иезуитская ухмылка Джоконды, перед которой почти все лежали ниц.
Из «вживую» увиденного в Дрезденской галерее мне по-настоящему запомнилась «Шоколадница» Лиотара.
Непорочная мать мессии, несмотря на лазурную возвышенность, казалась неживой.
А в безымянной девушке, одетой в теплые охристые тона, были и жизнь и страсть, и обещание любви.
Но не о нюансах восприятия размышлял я, покачиваясь вместе с вагоном.
Я думал о том, что Россию позиционируют как страну богатой культуры, однако мнение вызывает сомнение.
Через сто лет после того, как творили Рафаэль и Леонардо, у нас вообще не было живописи.
Имелись только серо-желто-бурые иконы, от одного взгляда на которые тоской сводит зубы.
И даже во времена, когда Вермеер Дельфтский уже написал свою «Девушку с письмом» - по сути, современную картину – тут богомазали убогих святых, одинаковых, как монеты.
И меня не волновало, что десятки искусствоведов защитили диссертации, доказывая, будто обратная перспектива на иконах есть свидетельство «божественного», а не неграмотность художника.
Объяснение не выдерживает критики.
Россия на многие века отстала от достижений глобального человечества.
Вряд ли стоило надеяться, что это можно нагнать.
Славяне – отбросы цивилизации, а русские – худшие из них.
Более того, я не сомневался, что в погоне будет воспринято наихудшее из возможного.

64

Поезд ехал все дальше и дальше.
За спиной оставалось то, что целых две недели являло мою жизнь – куда более счастливую, чем обычно.

65

Остались корабли, курсирующие вверх-вниз по Эльбе – не ревущие катера, как у нас в Ленинграде, а колесные, медленные и тихие.
Мы несколько раз катались на них с немцами из лагеря, с девчонками из бригады.
Вечера на Эльбе были прекрасны, и Габи, стоящая у леера, казалась почти доступной.
Относительно Инги я не смог ничего вспомнить; моя глупость в те часы еще не отцвела.

66

Остался и ресторан «Schone Aussicht».
Однажды, сильно отклонившись на северо-восток, я оказался около Эльбы в незнакомом месте.
Пройдя по красивому мосту – который немцы называли «Голубым Чудом» - я обнаружил станцию фуникулера, поднялся до самого верха.
Берег был невероятным, в плоской Ленобласти о таком не приходилось мечтать.
Со смотровой площадки я видел город, как на ладони.
От высоты захватывало дух; золотой атлет на семидесятиметровой Дрезденской ратуше поблескивал где-то под ногами.
Насмотревшись и надышавшись, я пошел дальше по крутым узким улочкам.
Ресторан – белый домик с ненавязчивым плоско-параллельным фахверком – я обнаружил случайно, зашел по привычке посещать все увиденные места.
Это было самым уютным.
Кругом все полнилось покоем.
Казалось, я очутился в Германии тридцатых годов – в послеэбертовские, но догитлеровские времена.
Уже окрепла «ржаная марка», но еще не гремели сапоги штурмовиков.
Царило ощущение счастья без предощущения беды.
Играла музыка – не современные ансамбли, а классические довоенные танго и фокстроты.
Кельнер в белом фартуке казался выскользнувшим со страниц Ремарка, едва не щелкнул каблуками, когда я обратился к нему титулом «Herr Ober».
Возможно, для меня там нашлось бы немного остэндской камбалы, имеющей вкус орехов, и даже бутылка Иоганнисбергера Кохберг тысяча девятьсот тридцать седьмого года.
Однако я был  нацелен на сладкое, о серьезной еде не думал.
Несерьезная оказалась отменной.
Кофе был самым крепким, фруктовый торт – самым вкусным.
Оставалось благодарить судьбу, случайно заведшую в такие места.
Я посещал ресторанчик еще несколько раз.
Потом, разойдясь не на шутку, я пригласил туда трижды прОклятую Габи, собрался заказать столик.
Девчонка отказалась, не уточняя причин.
Я даже не обиделся, изначально предощущая бессмысленность затеи.
Позже многомудрая Инга поставила все точки и запятые.
По ее словам, советские девушки «жили в халяве»: привыкли, чтобы парни поили их и кормили, а потом еще и разбивали друг другу физиономии на дуэлях, борясь за обладание нимфой.
В цивилизованных странах отношения были честнее.
Девушка, согласившаяся, чтобы на нее потратились, априорно соглашалась и на дальнейшее.
Габи была ко мне равнодушна, потому в ресторан не пошла.
А вот с дрянным китаистом наверняка бы согласилась – хотя гнус вряд ли потратил бы на нее хоть пфенниг.
Сейчас эпизод вспомнился с особой остротой.

67

Восприятие наших людей было запломбировано унылыми классиками вроде Толстого и романтиками типа Грина.
Картина жизни, видимая сквозь такую призму, не имела отношения к реальности.
Я слишком долго пребывал в заблуждениях.
С первых дней я чувствовал, что безразличен Габи.
Но даже на воскресной экскурсии в Майсен я всю дорогу терся около нее, шагая по улицам-мостам.
И в Музее фарфора бесконечно обращался к девчонке с расспросами, хотя и без табличек было ясно, какая фигурка изображает священника, а какая – пожарника, полицейского или трубочиста.
Габи отвечала вежливо, еще более вежливо улыбалась.
Поведение говорило об отношении.
Но я шел вперед, как глухой с завязанными глазами.
Пожалуй, пора было поумнеть, не вопить по поводу и без повода:

- Красавица! Богиня!! Ангел!!!

Умнение – как процесс эволюции - оказывалось мучительным.

=====
Следующие главы - http://proza.ru/2024/08/19/207