Неудачник. Глава 7 перевод

Ко времени второго-третьего визита Рэдфорд выучился распознавать и классифицировать разнообразных членов семейства Мильновичей. В общем и целом, все они были коллекцией неудачников и каждый смирился со своей участью; но каждый приноравливался к своей судьбе по-своему, и был покорен на свой лад.

Женщина с жёсткими чертами лица, которую Рэдфорд правильно определил как сестру отца Флориана, похоронила своего мужа и пятерых детей, но это было так давно, что даже её друзья успели позабыть, что Ядвига Серпова когда-то была чем-то большим, чем просто домохозяйкой у своего брата. Но сама Ядвига забыла столь же мало, сколь простила судьбе всю её несправедливость. Некоторые её друзья полагали, что дело вовсе не в судьбе, а в самом покойном отце Йозефе, который в часы досуга практиковал гомеопатию и, как говорили, залечил своих детей до смерти, да и себя самого в придачу. Мадам Серпова обвиняла во всем лишь злосчастную судьбу. Её удары не сломили изначально деятельную натуру, но сделали её жёсткой и закостеневшей, а её вера в милосердие Бога и людей исчезла. Она сделалась кислой подозрительной старухой, кристально честной (хоть она и не верила в честность окружающих), но грубой, словно какая-нибудь шершавая шкура.

Агнешка Дыдика, старшая сестра Степана, была также неудачницей. В бытность свою молоденькой девушкой, она, к ужасу всей семьи, вышла замуж за железнодорожного чиновника чрезвычайно приятной наружности, которого едва знала, вместо весьма достойного молодого дьякона, с которым была помолвлена. Старому попу было нестерпимо больно видеть, что его дочь отдала свою руку светской личности, и когда спустя несколько лет Агнешка вновь попала под его покровительство, разочарованная и покинутая, не ведающая даже о местопребывании своего супруга (ибо чиновник удачно воспользовался своим близким знакомством с железнодорожным расписанием), отец Флориан нисколько не сомневался, что это наказание свыше за проступок против обычая, если не закона. Агнешка смотрела на вещи совершенно не так, как её тетка. Так, хотя прошло уже одиннадцать лет со дня её возвращения, она не считала себя, да и никому не позволяла считать, брошенной. Правда, что они с Ладиславом не совсем сошлись характерами, и, наверно, лучше некоторое время пожить врозь, но однажды он, конечно, вернётся за ней; и она изо всех сил убеждала себя, что сердце любезного чиновника по-прежнему принадлежит ей, несмотря на нелицеприятную очевидность. Во всём можно найти хорошую сторону, говаривала она, всё зависит от точки зрения. И до такой степени совершенства довела она свою теорию, что, если разбивалось блюдце и тётя Ядвига начинала горько оплакивать потерю, она тут же находила некое скрытое преимущество в том, что блюдце разбилось так, а не иначе, в этот, а не в другой момент. И так шла она по жизни, держа перед собой спасительный экран; и хотя порой притворная бодрость давала слабину, и верх брала истерика, всё же в целом, можно сказать, её система работала, коль скоро спасала её от отчаяния.

Богумил Мекзек не изобрёл никакой теоретической защиты от злой судьбы, и наверно потому поддался ей в большей мере. Он был тот самый добродетельный дьякон, которого отец Флориан прочил Агнешке в мужья, и который, после её выходки, женился на её младшей сестре Марции без особенных сожалений; ибо то, чего жаждал дьякон, была не конкретно Агнешка или Марция, а просто жена, без которой немыслим рукоположенный русинский священник. Но Богумил так и не стал священником; ибо, пока он готовился получить назначение, Марция умерла при первых родах, оставив его вдовцом не полных двадцати двух лет от роду, лишив навсегда надежды на священничество, так как только в исключительных случаях и не ранее сорока лет разрешает греческая церковь вдовцу получить сан. Этого двойного удара было более чем достаточно, чтобы навек лишить Богумила Мекзека той малой искры оживления, которая у него была. Он сломался раз и навсегда, и более не пытался воспрять. Со времени краха своих надежд он продолжал жить, или, скорее, существовать, в доме своего тестя, которому он помогал как диакон, хоть и без надежды стать его преемником.

Из всех семейных неудач, неудача бедной Юзи была, конечно, самой плачевной. Она пострадала не вследствие своей или чьей-то вины; её жизнь с самого начала была неудачей – умственной неудачей – и, хотя незнакомые с ней люди замечали в ней лишь такую молчаливость, что могли счесть её немой, а также детскую прожорливость и странную привычку бродить повсюду одной и засыпать в самых неподходящих местах, все в деревне знали, что младшая поповна малость не в себе, обстоятельство, которое приписывали несчастному дорожному происшествию с её матерью, приключившемуся незадолго до рождения девочки.

Что до самого отца Флориана, то его покорность судьбе была самого распространённого характера, т.е состояла в полном и безусловном послушании Божьей воле. Вид смирения, чей девиз – одно лишь слово Fiat, в данном случае, хоть и является глубоко религиозным, не проистекает из одной лишь набожности, но имеет много общего с странным чувством фатализма, укоренённым в славянском уме. Этим-то фатализмом, неведомо для них самих, и были окрашены жизненные позиции Ядвиги Серповой, Агнешки и Богумила. Это отношение под названием «неисповедимы пути Господни» свойственно восточному складу ума в большей степени, чем западному.

Однако надо сказать и о Степане. Он, который был единственным успешным человеком в семье, теперь пополнил собой коллекцию чудаков-неудачников, собравшихся под соломенной крышей плебании. Смирение в нём ещё не приняло свою окончательную форму. Погрузится ли он в жёсткий цинизм, подобно своей тёте, или тупую апатию, как шурин, или поднимется на духовную высоту своего отца, никто, даже и он сам, не мог бы сказать. Опасность горечи – эгоистической, безразличной ко всему и вся, – была самой вероятной. Едва двадцати шести лет от роду, он уже имел в себе задатки пессимистического отношения – если не к своим собратьям, которых он всё-таки ещё не успел как следует узнать, то к жизни в целом и её возможностям. Письмо, начатое им накануне дуэли и так и не законченное, свидетельствовало, скорее, о темпераменте сангвиника. Но потребовался приезд инспектора и в результате блестящий успех, чтобы он стал так откровенен, даже со своим отцом. Холодная сдержанность была свойством его характера. После безрадостного детства он, повзрослев, обнаружил себя одиноким среди своей родни. Для неё же он был средоточием надежд на более счастливое будущее, на него были потрачены скудные трудовые сбережения, доселе сохранявшиеся в шкафах и буфетах. Но из-за этого он стал, в известной мере, чужаком в своей семье. Они приносили жертвы на алтарь его учёбы, но именно она заставила его взглянуть на всё в новом свете, в том числе на родной дом и семью. Он более не мог видеть их глазами, слышать их ушами. Узнав свои силы, оказавшись в гуще жизни, он более не мог сидеть покойно в норе, подобно им.

Был и период сомнений. С одной стороны, врождённый пессимизм внушал ему, что борьба бесполезна, с другой – энергичная молодая сила влекла его вперёд, и скоро он пришёл к заключению, что стоит рискнуть. Он руководствовался не мальчишеским запалом, не восторженными ожиданиями. Сознательно, с открытыми глазами, вступил он в неравный бой, трезво оценивая риски. Этот шаг был почти неизбежен; только он мог утолить здоровый инстинкт борьбы, дремавший в нём, как и во всяком нормальном мужчине. Он не мог найти покоя, по крайней мере, не испытав себя в противоборстве, не убедившись на личном опыте в непреодолимости обстоятельств.

Изначально Степан предназначался для церкви, даже для монастыря; ибо поп был амбициозен в отношении своего сына, а греческая церковь выбирает своих епископов из среды монашества. Был горчайший момент в жизни отца Флориана, когда Степан открыл ему, что имеет склонность к военному делу, - момент более горький, чем тогда, когда Агнешка отвергла дьякона, но он почти не сопротивлялся. Он так же мало надеялся повлиять на решимость своего сына, как и подвергнуть сомнению превосходство его интеллекта над своим.

Целых пять лет всё шло хорошо, и даже дьякона начали посещать мечтания, - правда, очень туманные – о своём шурине, осенённым зелёным оперением на шляпе, что являлось отличием австрийского генерала. Затем последовала дуэль и её последствия.

Для Степана следствием катастрофы, прежде всего, явилась внешне подавляемая, но оттого не менее ожесточённая, ярость против судьбы, и, отчасти, её орудия. Казалось, что злое божество сыграло с ним шутку, просто так, для развлечения. Оно позволило ему зайти до определённого предела, потешить себя надеждой, а затем по щелчку пальцев развеяло её, словно решив проучить за самонадеянность.

Но ещё прежде ярости его посетила одна, главная, мысль, - мысль об отце. С раннего детства он любил его со страстной преданностью, к которой примешивалась доля нежной жалости. Для него он был словно святой, правда, не такой, которому он хотел бы подражать. Ради него он хотел бы преуспеть, чтобы пролить более радостный свет на вечер этой долгой безрадостной жизни. Он рассчитывал воздать за каждую принесённую отцом жертву сторицей, разгладить радостным смехом морщины на челе, прочерченные заботой. Вот о чём он мечтал, и теперь он был калека.

Вслед за яростью пришло отчаяние, которое раздавленный человек старался спрятать как можно глубже, из страха прочесть жалость в глазах посторонних, коль скоро его история была всем известна. Из-за этого он и бежал из Лохатыни, но она преследовала его в лице Альфреда Рэдфорда.

К концу первого месяца Рэдфорд оставил надежду на то, что его примут в качестве грешника, и переносил сложившееся положение настолько мужественно, насколько мог. Так как он не мог появляться на публике в мешковине и с головой, посыпанной пеплом, как желал, и принуждённый оставить Степана в покое, он тешил себя принося сладкое мясо для Юзи, книги для Агнешки, ноты для дьякона, который иногда любить наигрывать на флейте слёзные мелодии, а также радуя чрезвычайно домовитую мадам Серпову горшочком английской горчицы или мармеладом. Часто на исходе дня появлялся он на их пороге, усталый и запылённый после целого дня в седле, нагруженный только что прибывшей посылкой, или же новым сортом табака для турецкого чубука, единственной прихоти, которую позволял себя поп. Он уж больше не был чужаком в Беренове, но сердечно приветствуемым другом. Конечно, его нрав помог ему в этом, но его статус и деньги также не были лишними, здесь, как и везде. Не то чтобы материальный интерес, или раболепство, играли здесь роль. Скорей всего никто из этих людей не принял бы от него денег, а если и принял бы, то после долгих уговоров, но всё же они не могли не испытывать приятного чувства благоговения при мысли о его деньгах. И не их вина это была, а самой человеческой природы, если богача им оказалось простить легче, нежели такого же бедняка, как они сами. Постепенно его визиты стали ожидаться с нетерпением, как приятное разнообразие в серой рутине дней. Его звонкий голос и готовность рассмеяться – ибо он вновь научился смеяться, сам того не желая, - вдохнули новую жизнь в молчаливый дом. Если неделя проходила без его посещения, отец Флориан обычно мягко замечал, - конечно, не жалуясь, - что, похоже, лейтенант Рэдфорд их совсем позабыл. Даже Юзя по получасу торчала у ворот, жадно высматривая коробку с конфетами, без которой, она знала, он не приезжал. А маленькая служанка Марыся обычно радостно вбегала в комнату с известием о том, что лошадь пана лейтенанта показалась на мосту.

Всё это было в своем роде хорошо, но недостаточно, говорил себе Рэдфорд. Это годится временно, до тех пор, пока он не сделает что-то настоящее, что-то действительно полезное для Степана. Но что это будет? Он ещё не знал.

Первое, что должно быть сделано, - это реальная помощь Степану, которой он до сих пор не получил, на сей счёт Рэдфорд иллюзий не имел. Тот, правда, никогда ни словом не возражал против визитов своего товарища, но всегда приветствовал его вполне официально. Рэдфорд осознавал, что, если ему до сих пор не отказали от дома, то это оттого, что сын был удерживаем от этого видом своего отца, лицо которого освещалось светом тихого удовольствия при появлении гостя. С самого начала Рэдфорд озаботился относиться к отцу Флориану подчёркнуто почтительно (и в этом не кривил душой), ибо это был, как подсказала ему интуиция, вернейший путь к сердцу его сына.

Продвинулся он на этом пути или нет, не мог он сказать точно. Иногда ему казалось, что он прочно стоит на одном месте. Но потом, совершенно неожиданно, настал день, даровавший ему новую надежду. Много позже, оглядываясь на тот день, он понял, что то было начало новой эпохи его жизни.