Ариадна

     Однажды, в далеком 2025 году, летом, я проездом оказался в небольшом Южно-Уральском городке Р. Для меня это была привычная поездка, которую предпринимает писатель с целью повидать новые места, завязать знакомства, найти сюжеты для своих книг. К этому времени я был достаточно обеспечен, чтобы поставить все проекты на паузу, взять творческий отпуск и объехать, пересаживаясь с поезда на поезд, с автобуса на автобус, иногда автостопом, без преувеличения треть страны. Не обремененный семьей, работой, договорами с издательствами, я, словно рыбак рыбалке, отдавался собиранию материала для своих будущих книг.  Я мог остановить на улице случайного прохожего и завязать ничего не значащий разговор, который впоследствии оборачивался дружбой на десятилетия и сотнями страниц прозы.
     Только не надо говорить, что в наше время такого не бывает, и я вычитал это все из какого-нибудь заурядного рассказа эпохи позднего застоя. Такое бывает. То, что люди в своем большинстве разучились интересоваться людьми — это правда, но далеко не все, и только не я. Когда-то я любил читать сочиненные другими рассказы и повести. Очень любил, не отдавая себе отчета, что именно привлекает меня в чтении. Я проглатывал книгу за книгой, суммируя в своей душе типажи, характеры, ситуации, происшествия. То, из чего состоит жизнь человека. Но однажды я осознал, что книги и их авторы — это малонадежное промежуточное звено между человеческим морем и мной, узкая замочная скважина, в которую я подглядываю за жизнью, лишая себя возможности узреть ее горизонты. Тогда я перестал читать о людях и стал разговаривать с самими людьми. Впоследствии начал записывать рассказанные мне истории. Попытался сделаться для других тем самым посредником, которым ранее для меня были Чехов, Горький, Шукшин.
     Сейчас писатели поступают не так. Их творческий метод заключается главным образом в самовыражении. Они вспоминают самих себя, слушают самих себя и выкладывают самих же себя слово за словом на страницы произведений. Пишут свои биографии. Ничего плохого тут нет. В свое время Уайльд в одном из парадоксов провозгласил, что любая критика является автобиографией автора. И вот современные писатели критикуют мир: место, куда их некомфортно поместили, а окружающих рассматривают как бездарных статистов, которым выпала великая честь играть эпизоды их жизни, а они свои роли бездарно и безответственно провалили. Что же, красиво жить не запретишь: каждому дозволено мнить себя центром вселенной! К тому же, это не совсем не правда. Но, с другой стороны, это – совсем не истина, и от нее нужно решительно отказаться, чем раньше, тем лучше. В идеале одновременно с отказом от материнской груди. А что делать тем, кто так и не смог? Ха! Пусть живут.  Однако позор и горе им, самовлюбленным нарциссам, заблудившимся в лабиринтах зеркал.
      Увы, говоря так, я сам им, современным писателям, уподобляюсь, и стрелы моего осуждения, словно выстреленные вверх из лука, достигнув точки наибольшего подъема, могут вернутся назад пришпилить меня к тому месту, на котором я в данный момент стою. Тс! Мир не нужно критиковать, изменять и воспитывать. Его можно познавать и любить.
      Так вот, оказавшись в городе Р., я вспомнил, что в нем проживает Павел И., с которым лет пятнадцать назад я пересекался на одном из морских «курортов». В прошлом военный, немало интересных историй поведал он про Афган, про службу на крайнем Севере, про бизнес в конце девяностых, в котором он не выжил бы, не приобрети прежде боевой опыт. Я поискал его в своей записной книжке, и через двадцать минут мы обнимались как два брата, разлученные кораблекрушением и снова встретившиеся на берегу.
      Еще через полчаса мы сидели на летней террасе его дома. С нами сидела его жена, Мария. Красивая русоволосая женщина с их ребенком (четвертым, мальчиком) на коленях. Пили чай, заваренный на сборе со склонов уральских гор. Напитки покрепче оставили на вечер. Перебивая друг друга, рассказывали о том, что с нами произошло с момента последней (она же первая) встречи. Люди, люди, люди. Они как муравьи, нашедшие щель в асфальте, набились в пространственно-временной промежуток, между двумя нашими встречами.
      Кто-то считает, что разлучает людей расстояние, кто-то винит в этом время, с ними спорит третий, который считает главным фактором разлуки семью и детей; четвертый, с хитрой улыбкой говорит про деньги, пятый про события и дела: хорошие и плохие, шестой... Бог с ним с шестым! Ведь я не согласен ни с кем из них. Если два человека забыли друг друга, значит, они по большому счету и не знакомились, даже не встречались. Да, да. Они прошли сквозь друг друга, как бесплотные равнодушные тени Дантова Ада.
Но вернусь ко мне и Павлу. Мы познакомились на азовском побережье, в поселке П.  Я с двумя своими студенческими друзьями приезжал навестить четвертого. Днем мы спускались с крутого берега на песчаный пляж и сжигали свою кожу под южноукраинским ультрафиолетом, матюкая неразвитую пляжную инфраструктуру и отсутствие укрытий от прямых солнечных лучей.  Вечером сидели за большим дощатым столом на крестьянском дворе, пили кисловатое местное вино и вели свои неоконченные студенческие дебаты. На второй день за этим столом с нами оказалась русская семья. Это и был Павел со своей женой и дочерью, тогда единственной. Он спокойно ответил на вопрос с подколом о качестве моря, который часто возникает при обсуждении отдыха на Азове. Сказал, что море его вполне устраивает, со всей его повышенной соленостью, мелководностью и мелкими рачками. И поселок ему очень нравится. Он бывал с женой в других местах: в Крыму, на побережье Кавказа; но по-настоящему ей и ему полюбился П. Такая южная деревня с морем в задах огородов. Сразу за кабачками и дынями обрывистый спуск и шуршание игрушечных волн. Простые, приветливые жители, еще не научившиеся смотреть на приезжих с Севера как на породу дойных коров повышенной продуктивности. Слово за словом, мы проговорили всю ночь. Друзья мои и жена Павла давно отбились, а мы с ним пошли в конец огорода и встретили там восход над морем
       Тогда я еще не думал ничего писать, но, как и сейчас, больше предпочитал слушать. К моему удивлению, я слыл хорошим собеседником. К удивлению, потому что слушал я крайне невнимательно, можно сказать, небрежно.  И сейчас слушаю точно так. Я не хватаюсь за блокнот, чтобы занести в него живописную деталь, не включаю тайком диктофон. Подобно седоку, бросившему поводья, я даю своим слуху, памяти и уму полную свободу, и спустя время обнаруживаю, что история запомнилась хорошо, без перекосов и прихотливостей, которые были бы неизбежны, если бы я напрягался и цеплялся за детали. Иногда под звуки речей думаю о чем-то своем. Но это иллюзия, на самом деле чужой рассказ мимикрирует под мои собственные размышления и воспоминания. В какой-то момент он начинает звучать отовсюду: сверху, снизу, изнутри. Я будто погружаюсь в глубокий колодец с эхом, по стенам которого, как в кинотеатре, скользят видения и образы...
      Вдруг видения расступились, и я увидел чье-то лицо, заглядывающее во дворик Павла через невысокий светло-зеленый штакетник. Непонятно, мужское или женское. Седые пряди колдуна, пристальный безумный взгляд, острый, похожий на вороний клюв, нос. Павел, который в это время что-то говорил, вдруг резко умолк и стал смотреть на калитку. Я подумал, что человек пришел к нему и был слегка удивлен, когда демонический лик исчез, а Павел, видимо смущенный, продолжил свой рассказ.
     - Мне показалось, что к калитке только что кто-то подходил, – позволил себя я прервать хозяина. Разве это не к вам? Неудобно: может, человек ушел из-за меня?
Повисло непонятное молчание, затем Маша, жена Павла, словно спохватившись, побежала догонять «убежавшее молоко»
      - Я видел, что к калитке подходили, - наконец проговорил Павел. И снова замолчал.
Я не торопил, видя, что он думает, рассказывать ему или нет. И видно было также, что  нервничает он не из-за собеседника. Он как бы самому себе не хочет этого рассказывать. Есть такие рассказы, на которые человек решается один раз в жизни. Не знаю, важно ли при этом, кто выступает в роли слушателя, но эта роль, скажу забегая наперед, ой как тяжела. Наверное, это и называется исповедью. 
      — Это была женщина. Да, да – усмехнулся он, видя мое удивление, - которая когда-то отличалась редкой красотой. Я знаю, что говорю: был влюблен в нее с первого класса. Сперва дразнил, потом дружил, наконец, ухаживал. Когда мы окончили школу, она была моей девушкой, я ее парнем. Перед армией я с ней обручился. И жизни наши должны были идти рядом... Эх, давай уже выпьем коньячка, что ли. А то слова нехорошо застревают в горле.
     Он сходил в дом и вышел с бутылкой и двумя рюмками. Дагестанский бренди приятно обжег пищевод и горячей змеей свернулся в желудке. Стильный бревенчатый дом, с дощатой верандой и видом на реку, приятная семья, дети. Но лицах написано: «Нам хорошо вместе!» И это не для того, чтобы возбудить в ком-то зависть к показному семейному благополучию. Оно проявляется нечаянно, почти стыдливо.  Иной, с современными понятиями человек, посмотрев на этот скромный быт, скажет про себя: «Как можно так жить? Убожество! Нет ни того, ни сего», и отвернется с высокомерным видом. Только знаток человеческих душ поймет, что в этом месте, в этом домике свила себе гнездышко та самая синяя птица, которая, как ласточка, боится грубого внимания гостей и европейских стандартов комфорта. Люди - странные существа, они желают вакханалии счастья, но старательно выпалывают в окрестности себя малейшие ростки его, боясь сорняков. Не потому ли я на подсознательном уровне избегаю домов с идеально подстриженным газоном и вымытой из шланга тротуарной плиткой? А вот слегка покосившиеся калитки, дворовые дорожки, поросшие травкой и одуванчиками, да пусть даже бурьяны в палисаднике, влекут меня неудержимо...
       Извините, я, пожалуй, снова отвлекся. И не факт, что дела обстоят именно так, как мне вообразилось. Первая рюмка коньяка таких как я превращает в добряков и оптимистов. Эх, если бы можно было всегда останавливаться на ней, и пребывать в том состоянии вдохновенного добродушия, которое она нам дарует! И если бы всегда можно было оставаться в той точке биографии, которая наиболее нравится ее хозяину! Но приходится идти дальше, через пустыни и болота.
      Павел, тем временем сидел, сосредоточенно глядя в небо. Он будто следил за тем, как ангелы в вышине выделывают фигуры высшего пилотажа. Так внимательно, что и я невольно посмотрел туда же. Небо было совершенно чистым. Его синева отражалась в глазах Павла. Однако чувствовалось, что эти глаза видели немало такого, что не всякий сможет увидеть, не повредившись рассудком. А вот он вопреки всему остался в здравом уме, жив и здоров, построил дом, семью. Все основательно, добротно. Нет, нет: не на века, отнюдь. Никому не нужна эта унылая вечность. Всего лишь на короткий отрезок человеческой жизни. Вернее, ее оставшейся половины. Но построено с хорошим запасом, со вкусом.  Однако оставалось нечто, что омрачало налаженную жизнь Павла и до конца не было изжито.
       - Ее зовут, - и он закатал рукав рубашки и показал татуировку - «Света». Татуировка была сделана неумело, по-мальчишески. В том возрасте, который ничего не желает знать о несходстве характеров, супружеских изменах и неразрешимых бытовых проблемах.
       - Я набил ее перед уходом в армию и показал ей. Она рассердилась, сказала мне, что я дурак и что я испортил кожу.
       У Павла перехватило голос и он с минуту молча шарил по карманам в поисках пачки сигарет, с которыми он расстался лет десять тому назад, после рождения своего второго ребенка.
       А у меня в это время возникла мысль, что Светлана видимо относится к числу людей, которые панически боятся привязанности. Знаков и символов ее. Как не всем нравится, когда за них расплачиваются в ресторане. Некоторые не хотят быть обязанными. Возможно, боятся, что, когда-нибудь настанет их очередь демонстрировать великодушие, а в их кошельке не окажется денег. Что-то в этом роде. Видимо, в груди Светланы не было тех чувств, которые кипели внутри уходящего на афганскую войну Павла. Но он, ослепленный страстью, этого в упор не замечал.
       Помолчав, Павел продолжил рассказ, время от времени делая паузы:
       - Я потерял много товарищей, несколько раз сам мог быть убит. В самые трудные минуты я жил воспоминанием о ней. Ее легкий силуэт на фоне ночного уличного фонаря, ее каштановые волосы до плеч, бездонные карие глаза, улыбка и, наконец, голос. Она словно была рядом со мной. Я забывался и говорил с ней. Надо мной по ночам смеялись пацаны в казарме.
      - Каждую неделю я отправлял письмо, которое писал ей все предыдущие дни, используя любую свободную минуту. Почтальон стал моим лучшим другом. Ее письма приходили реже, чем уходили мои, где-то раз в месяц. Из них невозможно было понять, какие из моих она прочла и прочла ли вообще. Но я ее не упрекал. Я впивался в ее почерк, когда открывал конверт, и она возникала передо мной. Это не я читал, это она говорила.
       - Она писала мне о своих делах. Дела у ней шли неплохо. В ожидании меня она времени даром не теряла. Еще при мне сразу после школы поступила в институт в Свердловске, училась на инженера, получала повышенную стипендию. Ей всегда нравились точные науки.  Я уходил в Афган, она училась на втором курсе. За время моей службы она закончила еще два, и к моему возвращению была на четвертом. То есть ей оставался год.
       - Когда я ехал домой в дембельской парадке, тельнике, со значками, шевронами и боевыми орденами, я чувствовал себя покорителем мира и представлял, как она мне такому, мужественному, крутому, обрадуется. И правда, она бросилась мне на грудь, плакала, смеялась. В этот миг я был вознагражден за все, что пережил в Афгане, я познал мгновение Счастья. Но это мгновение было, увы, единственным. Спустя некоторое время я позвал ее пройти со мной по городу, как это принято, рука об руку, она отошла в сторонку, посмотрела на меня, будто впервые увидела, и спросила: «Ты что, в этом собираешься идти?».
       - Я пережил самое странное лето в своей жизни. Света вроде меня любила, я это иногда чувствовал, и у нас были такие минуты... Но что-то появилось новое. Что-то стояло между нами. Не принадлежала она мне, как это было раньше. Все время чего-то ждала. Как будто вот-вот кто-то должен был прийти или позвонить. И кто-то приходил, и кто-то звонил. Иногда она смотрела на часы и просила меня уйти, потому что она кое-кого ждет. Я считал низким устраивать засаду на ее гостя в кустах напротив и послушно уходил. И сами звонки... Тогда не было сотовых. Она подходила к аппарату, и я переставал для нее существовать. Она слушала голос в трубке, изредка давая односложные ответы, из которых я не мог составить представление о содержании беседы. Первый раз я терпеливо высидел этот немыслимый час, в течение которого она висела на трубке. Я сидел в двух шагах от нее, но она была от меня за тысячу километров. Волей-неволей я строил догадки, одна другой нелепее и ужасался своей фантазии. Она закончила разговор, словно очнулась. Увидела меня и удивленно спросила давно ли я пришел.  Догадался, что я сразу подумал? Точно: что у Светы появился кто-то если не вместо, то наряду со мной. Но я быстро отбросил эту мысль. С любовниками не разговаривают со складкой между бровей. Эх, если бы это был любовник, я бы разобрался с ним в два счета! Но то, что происходило, было хуже любовной измены.
     - Она не выхолила на откровенность. Молчала или по-детски отговаривалась. Звонила, мол, подруга. Но хуже всего было то, что она отсутствовала, даже разговаривая со мной. Называла меня другими именами, каждый раз разными, не слышала моих реплик. Как человек после сильного стресса, попавший в состоянии прострации.
      - По логике вещей, это я должен был находиться в прострации. Это я был на войне, где людей шлепали, как мух на подоконнике. Это я видел, как мои друзья превращались в окровавленные куски мяса, которые сразу начинали называться грузом двести. Живые люди выглядели чем-то временным, тем, что должно в конце концов в этот груз двести превратиться. Они шли на подвиг не потому, что были смелыми и волевыми, а потому, что им было уже все равно. Наконец, это я вернулся из ада войны, без всякого перехода окунувшись в суету мирной жизни. Тому, кто этого не испытывал, такое трудно объяснить.
      -  Я тебя понимаю, Павел, - подал голос я.  Хотя я не был на войне, но я понимаю вас, солдат, что чувствуете вы, возвращаясь в спокойную жизнь, где люди беспокоятся о мелочах и не знают, как это: жить под постоянной угрозой словить пулю или подорваться на мине. Я не знаю почему, но я это понимаю. Если бы я мог, я извинился бы за всех, кто равнодушен к сообщениям о погибших солдатах.
       Павел замолчал. Я перебил его и теперь укорял себя за необдуманные слова. При всей своей искренности я отмочил дежурную фразу, из числа тех, которых Павел наслушался до тошноты. Я испугался, что он замкнется и больше ничего мне не скажет. Черт возьми, иногда не надо ничего говорить, нужно всего лишь слушать. Оказался на месте слушателя, слушай. Может, он с высшей силой сейчас пытается говорить, а ты всего лишь ее уши. Секретарь Господа Бога.
      Слава Ему, через минуту Павел продолжил.
      - Светлана, казалось, не хотела учитывать этот факт. Возможно, не осознавала. Того, что я попал на войну, куда совсем не стремился. Что при этом я честно служил, защищая интересы Родины, черт ее подери. Как учили с первого класса. Мы с тобой сверстники: может помнишь, в учебнике Родной Речи был рассказ «Честное слово». Про то, как мальчик не мог уйти с поста, потому что дал слово. Этот рассказ меня пробил! Я вырос с представлением, что верность данному слову, даже в игре, - самое важное качество. А в Афгане я не в войнушку играл, я играл со смертью. И сохранял верность присяге. Но... Как такое у нас получается? Я, как ни пытаюсь, понять не могу. Страна, которая отправляла меня туда и говорила: «Давай, давай!» - куда-то исчезла. С войны меня встретила совсем другая страна. Которая не смотрела в глаза, говорила уклончиво, переводила разговор на пустяки.  И Светлана, которая меня провожала на войну, куда-то исчезла. Вместо нее, моей любимой с горящими глазами, какая-то отрешенность, загадочность. Она ни разу не спросила меня о том, что было там, откуда я чудом вернулся благодаря то ли своей находчивости, то ли удаче. Я ведь думал, что я выжил, потому что она меня ждала и в меня верила. Я тебе больше скажу. Я верил в то, что она меня там охраняла. Как-то через расстояние она была рядом и отводила от меня пули и осколки. Скажешь, глупо? Но у меня было основание так думать. Два раза мой взвод попадал в засаду и погибали почти все, в полном составе. Кто не погиб, получил тяжелые ранения. А на мне, одном, ни царапины! И я думал, это она... Но теперь, меня ждал холодный душ. Все связанное с моей службой ее раздражало. Ее больше устроило бы, если бы я был ничтожеством, никогда не нюхал пороха, прятался за ее юбку при встрече с уличными хулиганами. Сними то, надень это, не говори так, говори по-другому. И я начал думать, почему я тогда не погиб? Зачем я живу, чтобы увидеть, как перечеркивается все, чем я жил до этого? Все мое прошлое?
       - У ней дома я видел в беспорядке разбросанные книги. И отнюдь не по сопромату. Это была «эзотерика». Иногда она что-то говорила об этом мимоходом, но спохватывалась. Решала, можно ли меня втянуть. И вот однажды решилась. Усадила вечером за стол, зажгла свечу и стала читать из какой-то тетради. Я понял только отдельные слова, и не запомнил ничего. Честно ей об этом сказал. Она рассердилась. Оказывается, это были ее стихи. Я сказал ей, что стихи я люблю, мне очень нравится Пушкин, и песни, которые мы пели в Афгане. Однако, что бы я ей ни говорил, она сердилась все больше. В конце концов набросилась на меня с обвинениями в дремучести, в неспособности понять тонкие вещи. Я сжал зубы и попросил дать мне тетрадь на одну ночь.
       - Целую ночь сидел и, борясь с отчаянием, читал о каких-то душевных муках, тоске, страхе. Какие-то черствые люди обвинялись в нежелании и неумении постичь что-то.  Было неясно, что это за люди, и что именно они не могут и не хотят постичь.  Одно только я смог воспринять из прочитанного: злость, злость и злость. Мой ангел, Светочка моя, стала рыцарем вселенского добра и угрожала уничтожить всякого, кто окажется на его пути. Добра и Света! Где-то между темными и светлыми сущностями мелькал я. Я состоял наполовину из света, наполовину из тьмы, как фотокарточка космонавта, вышедшего в открытый космос. Призывы спасти ее на перекрестке миров, перемежались с проклятьями и требованиями уйти в сторону с ее дороги.  Я, дурила, вспомнил нашу фронтовую мораль и решил спасать.
       - На следующее утро она встретила меня с каменным лицом. Надменности хватило бы на убийство десяти ничтожеств, подобных мне. Я сказал ей, что у ней талант, его надо развивать. Военная хитрость с целью выманить врага из укрытия и прихлопнуть. Я имею в виду чертей, которые ее обуяли. Умница моя слушала с недоверчивым видом. Потом оживилась и стала много и сбивчиво мне объяснять. Она говорила, что Земля стала полем битвы между светлыми и темными сущностями. Что за нас, за светлых, стоят инопланетяне, которые живут среди нас. Но темные маскируются под обычных людей и мечтают о царстве тьмы. Они всегда были: простые люди называли их ведьмами и колдунами. Она знает нескольких по соседству. Они за ней следят и пытаются уничтожить. Она думала, что я один из них. Вдруг пристально посмотрела на меня и спросила:
       - Но ты же не колдун? Поклянись мне что ты не колдун!
И тут я не сдержался. Мне стало смешно. Смешно, потому что это была галиматья, которая произнесена была с самым серьезным и даже трагичным видом.
       - Света, я не могу в это верить! Какие у тебя есть факты? Ты уверена, что то, что происходит с тобой, не гипноз?
        - А у тебя слишком грубые чувства! Ты не можешь почувствовать тонких вещей. Я, даже сейчас, слышу музыку космоса, он шепчет мне слова. Эти слова я записываю и получаются стихи, которые ты читал в тетради. Ты сам сказал, что они талантливые. А я тебе скажу, что они не просто талантливые. В них истина, потому что я их не сочиняю. Я лишь проводник, по которому они приходят из Космоса и материализуются здесь на Земле.
       - Ты сошла с ума!
       - Нет! Это ты груб и не в состоянии понять. Ты в плену своего концептуального мышления. Живешь и мыслишь по шаблонам. А я эти шаблоны ломаю, поэтому ты меня боишься и ненавидишь.
      - Подожди, как ты можешь быть уверена в том, что говоришь?
       - Я это просто вижу.
        - Я тоже вижу. И я еще помню тебя прежнюю. В тебе столько всего... что я люблю. Ты красива, умна. Но не в этом дело. Ты должна быть моею. Мы с тобой...
       - Что? Что ты можешь мне предложить?
       - Пожениться, родить и воспитывать детей. Проводить вместе дни и ночи. Жить общими заботами. Что в этом плохого?
        — Это примитивно! Я предназначена для другого.
       - Света, ты же была таким человеком!.. Из тебя такая бы мать получилась! Зачем тебе вдруг понадобилась космическая поэзия?
       - Я слышу зов!
       - Какой зов, Света? Смотри, видишь меня? Я твой зов, я тебя люблю! Мы построим дом, нарожаем детей, вырастим их.  Ты будешь их развивать, у тебя высшее образование... Я - кормить и оберегать. Мы воспитаем их в народных традициях, как меня воспитали отец мой и дед...
       - Какой жалкий удел!
        - А ты что, знаешь лучше? Плюнь на свои флюиды и ауры, прекращай писать бездарные дилетантские стихи! Стань снова нормальной.
Сказал и прикусил язык. Но было уже поздно.
        - Ах так, дилетантские?! Бездарные?! По-твоему, я сошла с ума?!
         Делать нечего, надо было отвечать. Юлить я не привык. Или я выбью из нее дурь, или... В том момент я и представить себе не мог жизни без нее.
       Я напряг все свои извилины, которыми меня бог наделил и начал сеанс экзорцизма.
       - Света, я, несомненно, валенок в плане интеллекта, эрудиции и прочей чуши. Но грамоте обучен. Толстого, Пушкина и Достоевского читал. Ты же совсем не о том пишешь. У тебя в мире ничего нет хорошего. Все, что есть хорошего, находится где-то. А здесь ты все хочешь разрушить. Все, в том числе то, за что я воевал. За что, знаешь, сколько хороших людей погибло? Еще задолго до нас. А знаешь почему? Тебе не надо было учиться в институте. Институты для других людей. Ты и так была умная. Но твой ум не для науки. Ученые, они ведь на своей волне. Ученым надо родиться, тогда не сойдешь с ума от чтения книг. А ты родилась шикарной бабой, от тебя мужики не отлипали. Помнишь, как до моей службы ты нами, парнями, крутила. Мы не знали, куда бежать, чтобы тебе угодить. Дрались за тебя. Это и был твой нормальный бабий ум. Но ты полезла в науку и не стала умней. Умная баба, которая в тебе сидит, заткнулась, а поверх нее сидит какая-то дура, нахватавшаяся идей, которые она никогда не понимала и не поймет. Какая из тебя поэтесса, какая из тебя писательница!?
       - Убожество, бездарность! - закричала она
       - Хорошо, я бездарность! Хотя я никогда не претендовал на какой-то там талант. А ты кто?
       - Я? Что за странный вопрос? Ты не знаешь, кто я?
       - Да, кто ты? Что ты делала здесь, пока я чехлился с душманами?
        - Я, я... – она не находила слов, - я постигала тайны мироздания...
        - Какие еще тайны? Ты должна была хранить верность мне, нам обоим, несмотря ни на какие тайны и откровения. Ни на мнения людей, ни на политику, ни на знания, которые ты получала в институте. Просто меня ждать. Я пришел, а тебя, прежней Светы, нет. Ты предала. Все предала: меня, нас обоих. Погналась за каким-то «творчеством», «практиками», «откровениями». Тебе задурили башку.  Ты должна выбросить это все, - я показал на ее стол, заваленный самиздатом, стену, на которой красовались Шакьямуни, Ауробиндо и Блаватская. Я уже знал, кто были эти люди.
       - Ты должна вернуться ко мне. Если ты этого не сделаешь, то это будет ошибка твоей жизни. И моей.
       Я не пугался горланящих душманов, с базуками. Но в тот момент я испугался так, как никогда в жизни. В ее глазах горел такой огонь, что я и вправду поверил, что в человека могут вселяться черти.
Она молча смотрела на меня и внутри нее происходила борьба. Бес зашевелился и вроде бы пошел на выход. По лицу пробегали судороги. Но внезапно она овладела собой и, насмешливо посмотрев мне в глаза, сказала:
       - Я не могу.
       Я какое-то время изучал ее взгляд. Но борьба, которая была видна в ней ранее, окончательно утихла. Контроль был восстановлен. Все было решено. Я повернулся и вышел из ее дома.


       Павел умолк. Я тоже молчал. Павел был простой уральский мужик с десятью классами советской школы. Как спецназовец, действовал по ситуации. Когда нужно вел наблюдение, когда нужно, вступал в рукопашный бой или стрелял из всех стволов. Если побеждал, получал медаль, если проигрывал, залечивал раны и снова шел в бой. Бой за Светлану он проиграл. Но что мог он сделать? Я вспомнил, что когда-то читал о чем-то похожем. Да, да: это был древний герой, Тесей, персонаж древнегреческого мифа. Тесей вошел в лабиринт, встретил там чудовище, порожденное человеческим распутством, Минотавра. Вступил с ним в бой и победил. Затем вышел из этого сложного лабиринта, при помощи своей невесты, Ариадны. Однако то, что погубило Тесея - это не то, чего он опасался; не Минотавр и не лабиринт. Тесея погубила сама Ариадна, которая спасла его, чтобы затем изменить ему с богом Дионисом. Ариадна, вдохновительница и конструктор его предыдущих подвигов, без интеллекта которой он был просто горой мышц, закружила и запутала его. В случае Павла, современного Тесея, Светлана была тем началом, которое вдохновляло его на войне. Но не одна Светлана. Ариадной помимо Светланы была вся страна, которая отправила его на войну и ждала обратно с победой. А когда Павел вернулся, он увидел, что страна отвернулась от него, ушла в какие-то заморочки, и ей не до него, пусть он трижды герой до этого. Тесей, брошенный Ариадной, бесславно погибает. Павел справился и с этой бедой. Как ему удалось? На меня навалилась тьма и безнадега. Почему в этом мире должны страдать непременно самые лучшие люди? Такие, как Павел. Почему, если ты прошел какой-нибудь трудный путь, тебя еще потом обвинят за то, что ты это сделал? И накажут презрением и, что еще хуже, равнодушием.
      - Давай выпьем еще, дружище, - услышал я смягчившийся голос Павла, - не грузись сильно, все это в прошлом. Не все в этом мире плохо.
      - Он как будто читал мои мысли. Возможно, он испытывает облегчение, потому что смог рассказать и тем самым снять со своей души камень. Я смог ему в этом помочь.
      - Давай выпьем, с удовольствием.
         Мы выпили, и Павел дорассказал мне конец всей истории.
     - После того я сразу уехал. Вернулся в армию, прапорщиком. Прошел еще две горячие точки, снова не погиб, хотя рисковал собой отчаянно. Послужил на крайнем Севере, и там ничего со мной не случилось.  Тогда уволился уже окончательно и решил себе искать мирную профессию. Когда я приехал домой, то в первый же день столкнулся со Светланой. Она сильно изменилась. Еще не стала такой, какой ты ее увидел, но была где-то на полпути. Меня она словно не заметила. Наши дома находятся неподалеку, на улице, ведущей в центр. Она живет немного дальше от центра, и ей приходится часто проходить мимо моего дома. Если она видела меня во дворе или на крыльце, то шла, не поворачивая головы. Но однажды она меня не заметила, остановилась, как сегодня, у калитки и несколько минут стояла, глядя на дом. Я ее видел из окна, а она меня видеть не могла. О чем она при этом думала, ума не приложу.
        - Когда я познакомился с Машей, я сразу рассказал ей свою предысторию. Рассказал самое главное, без деталей и лишних подробностей. Чтобы потом ненароком не вывалился скелет из шкафа. Я сказал ей, что не забыл и не смогу забыть о Светлане. И, если она возражает, то нам лучше не начинать ничего серьёзного. Но Маша меня обняла и сказала, что эта история не помешает ей меня любить. Ничего, что было со мной, нам помешать не может. Когда тебе такое говорят, это, знаешь ли, подкупает. И она не обманула.  Как видишь, уже четверо детей. Если бы не она...  Как обычно поступают в таких случаях. Грубо говоря выходов три. Сесть на стакан, залить все водкой. Было. Отправиться воевать в очередную горячую точку. Было. Не помогло. Начать новую жизнь. Но как? Проблема в том, что ни во что уже не веришь. Маша открыла мне этот путь. Мы поселились в домике моих родителей. Немного привели его в порядок. Я открыл автосервис, ремонтировал машины, Маша рожала детей. Светлана продолжала ходить мимо калитки, но это перестало мучить и пугать. Вообще перестало. Однажды я увидел, что они с Машей стоят возле калитки и о чем-то говорят. Вернее, говорила Светлана. Маша ее слушала без тени улыбки, но со спокойным и внимательным лицом. Светлана резко повернулась и пошла. Маша проводила ее взглядом и вошла в дом. Я спросил, о чем был разговор. Маша загадочно улыбнулась и ответила лишь «Конечно, о тебе!» Больше я ничего из нее не вытащил. Опять могу только гадать.
        Павел закончил свой рассказ. Словно по команде на террасу вернулись Маша и дети. Зазвучал смех. Уже стемнело, Павел зажег лампочку над столом. Освещенный стол и лица. А вокруг кромешная темнота. Не всем удается зажечь в своей жизни свет. Но если он горит, то горит для всех. Вот и я забрел на чужой огонек. Сидел, слушал их разговоры и думал о том, что мир — это хрупкое равновесие терзающих человека неведомых сил.
        Так и осталась у меня в памяти эта картинка: освещенная веранда, Мария, Павел, счастливые лица детей, а снаружи, в темноте, как ворон или злой дух, кружит Светлана, всматриваясь в эти освещенные лица, одинокая и непримиримая. Какая сила ею движет? Может, она действительно сошла с ума. А может, как тот оставленный кем-то на часах человек...