Угол зрения Часть 5-3

Феликс Довжик

Угол зрения   Часть 5-3


Дети и отцы

Дом Марка Журавского находился в возвышенной части Старовоздвиженска на перевале улицы, ведущей из центра к ликероводочному заводу. Размещался он неудачно – окна располагались близко к проезжей части, и мальчишки, возвращаясь после танцев из заводского клуба, стучали в рамы и стекла и дразнили: «Журавский! Клуб горит!». Когда Журавский выходил на улицу, мальчишек уже в помине не было, их громкие выкрики раздавались где-то далеко, но он к ним не прислушивался. Он всматривался в темноту, в низину, где в старом городском парке в здании бывшей деревянной церквушки размещался кинотеатр.

Церковь под клуб перестроили еще до войны, когда боролись с религией. Верующие старушки из-за этого в клуб ни ногой, но и без них посадочных мест не хватало. Две заботы тяготили Журавского. Город разросся. На совещаниях, даже в области, он добивался строительства нового кинотеатра, но над ним только посмеивались. Вторая его беда и забота – возможность пожара. Если на детских сеансах он замечал, что кто-нибудь чиркнул спичкой, он останавливал фильм, отыскивал в битком набитом зале озорника и безжалостно вытаскивал его за дверь.

За многие годы солнце так высушило бревна и доски, что достаточно было любой пробегающей мимо искры, чтобы здание вспыхнуло, как порох. А тут еще на его беду начфин Хитряков уговорил первого секретаря райкома Пупыркина построить у входа в парк рядом с кинотеатром «Голубку». Журавский возмущался, даже топал ногами, но это лишь подзадоривало начальство.
– Марк! – объяснял ему начфин в райкомовском кабинете. – Наивный ты человек. Сам Микоян утверждал, что основной доход государству дают водка, кино и табак. Мы теперь на малом пятаке всю сметану слижем.

Летом «Голубка» работала, как ей заблагорассудится – до последнего посетителя. Подвыпившие парни и мужики с горящими папиросами сидели в печенках Журавского. Но это еще были цветочки. Ягодкой оказалась сама «Голубка». Через год работы Пупыркин с начфином решили устроить в ней ревизию. Хозяйка «Голубки» Венера Маслоедова – дама уважаемая, но она должна понимать, кто в городе истинный хозяин.

В ту же ночь «Голубка» сгорела. Никого в городе это не удивило. Все понимали, что в данной ситуации это единственно правильное решение. И власть показала свое, и Венера ни себя, ни других подводить не стала. Удивило и потешило горожан другое. Пожарные, которые размещались почти что рядом, на одной ножке прискакать можно, о пожаре узнали последними. А первым примчался Журавский. Ему больше всех надо.

После последнего киносеанса он успел дойти до дома, это соседи видели. А ему, не то, что пожарным, две версты в обратную сторону без ужина отмахать пришлось. Когда примчались пожарные, он уже организовал круговую оборону своего клуба и ни одной искорке не позволил приблизиться на опасное расстояние. И правильно, как оказалось, сделал. В пожарной машине не было ни грамма воды.
С тех пор так и повелось. Пупыркин с начфином назначали ревизию. «Голубка» в тот же вечер сгорала, а Журавский с энтузиастами спасал клуб.

Но зато возрождалась «Голубка» из пепла, как в сказке. Смета еще не была утверждена, а из ликероводочного завода прилетала бригада и расчищала от углей стройплощадку. Из соседнего райцентра завозился кирпич для замены пострадавших столбиков фундамента. Стараниями местного промкомбината рядом с предполагаемой стройкой появлялась гора великолепного струганного бруса и хорошо просушенных обрезных досок.

 Десятки внимательных глаз следили, чтобы ни один кирпич, ни одна доска не уплыли налево. А когда утверждали смету и давали отмашку, слетелись все плотники города, и уже через пару недель Венера Маслоедова торжественно распечатывала первую бутылку.

И снова с лицевой стороны храма, обращенной к «Голубке», стояла очередь за билетами в кинотеатр, а к тыльной его стороне гуськом от «Голубки» тянулись мужики и парни, чтобы после бутылочной дегустации оставить свой теплый след на сухих досках бывшего храма.
– Просолят – пожар не возьмет, – шутили остряки.

Все это доконало Журавского, и он подал заявление об уходе и остался жить на военную пенсию по инвалидности. Он ее и до этого получал за свои фронтовые раны, но в сильно урезанном виде. Его гражданская зарплата вместе с назначенной пенсией превышала какую-то сумму и, чтобы не было слишком жирно, от пенсии на руки ему отщипывали малую часть.
 
Жена давно уговаривала его бросить работу. Материально работа мало что давала, а нервотрепки – хоть отбавляй. Кинотеатр она вообще не любила. Посещала редко, ходила разве что на уж очень нашумевший фильм. Журавский обязательно покупал ей билет, а в городе посмеивались.
– Во дурак, дурак! У воды и не напиться.

Она любила читать. Журавский приносил ей из библиотеки свежие журналы: «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», и она у печки долгими зимними вечерами, дожидаясь мужа, сравнивала придуманные сказки с реальной жизнью.

Через две недели после ухода Журавского на пенсию в один распрекрасный вечер, когда финансовые потрясения «Голубке» еще не грозили, когда был понедельник и не было вечернего сеанса, кинотеатр вспыхнул, как «Голубка» во время ревизии. Снова первым на пожар прилетел Журавский, но что он мог сделать? Доски и брусья давно ждали часа, чтобы показать людям всю силу трепетного огня.

А вечер был – лучше не бывает – сухой и жаркий. Солнце заходит. На небе ни облачка. Гори – не хочу. За каких-то пару часов от кинотеатра остался ковер светящихся угольков. Вокруг на почтительном удалении завороженная толпа, а впереди ближе всех к кострищу – Журавский.
– Марк! Иди сюда, – позвал его кто-то из толпы начальников.
– А ну вас! – ответил Журавский и, не поднимая головы, пошел прочь мимо расступившихся людей.

О пожаре доложили в область, а оттуда в столицу. А там посчитали, что советские граждане не должны оставаться без идеологической пищи. Это непорядок и вообще черт знает что. Из Кремля дали команду включить в план пятилетки строительство типового кинотеатра в Старовоздвиженском райцентре и отпустить для него столько-то денег в рублях, столько-то кирпичей в штуках, столько-то рам, дверей, чугунных дверок для печей и шпингалетов для окон. Что-то, конечно, забыли, но это так, пустяки и мелочи. Без них вывернутся. Одну статью расходов заменят другой. Не нам начфина учить.

И вот закипело в городе строительство. Между старым кинотеатром и пожаркой на пустой площади за военкоматским забором стал вырастать новый кирпичный клуб. Учитывая, что город остался без киношных доходов первый секретарь приказал начфину ревизий в «Голубке» не проводить. «Голубка» жила и не тужила, и клуб подрастал. Начальство о нем не особо пеклось. Не сказать, что он был им нужен. Все необходимые партийные мероприятия проводились на отшибе в клубе ликероводочного завода с соответствующими после этого посещениями. Но клуб вошел в перспективные планы Советского Союза, и хочешь, не хочешь – соблюдай отчетность.

Конечно, сроки и фонды были многократно и обоснованно перекрыты в большую сторону, но, ничего не скажешь, начатое довели до конца. Насчет фондов есть маленькое замечание. Мало того, что строители, шаляй-валяй, половину перебьют, переломают или сопрут, так еще среднему начальству удобно при такой стройке поживиться кирпичом, досочкой, мало ли чем, да и вообще при малом шуме большие дела делаются.

И вот настал долгожданный момент. Журавскому по старой памяти выделили два пригласительных билета. Он тут же заявил жене, что ноги его там не будет, а она, наоборот, объявила, что пойдет и захватит вместо него соседку. Он проводил их до высокого каменного крыльца и даже поднялся до дверей и поздоровался с вахтершей Ивановой, с которой много лет подряд плечо в плечо сдерживал напор мальчишек на детских киносеансах. Она предложила ему стул в проходе, но он отказался.

А на следующий день, рано утром, Пупыркин срочно вызвал к себе начфина. Но этому предшествовали весьма серьезные события.
На место Журавского командовать еще старым, сгоревшим кинотеатром из области прислали Иннокентия Наставникова, но поскольку клуба как такового не было, основную работу новый руководитель проводил по частным квартирам и, чтобы никого не обидеть, долго ни в одной постели не задерживался. Он оказался полной противоположностью Журавскому.

Журавский тоже был мужик красивый. Волосы, как у молодого, почти без седины, голубоглаз и скроен без изъянов, но был приторочен к одной единственной юбке и в левых интересах замечен не был. А Иннокентий Наставников, проявив недюжинный постельный героизм, уже через несколько недель стал душой города. Лакомый кусок и очень даже доступный. Выпить любил, но культурно, непременно в компании с разгулом и весельем. Живой человек – заметный, обольстительный и возраста не детского. Он-то и устроил переполох среди вольных дам города.

Оказалось, что он знает такие штучки и приемчики, о которых они не только слыхом не слыхивали, но и додуматься не могли, что такое может быть на свете. И вот хозяйка «Голубки», Венера Маслоедова, женщина деловая и решительная, решила заполучить Кешу к себе. Но она пропустила его появление в городе и его взлет, а когда обратила на него внимание, он находился в затруднительном положении. В высших эшелонах власти его достоинства оценили раньше, и в данный момент он осваивал личные апартаменты судьи Причалкиной.

Судья – дама была серьезная, входила в первую сборную Пупыркина, и Кеша, не насытив ее природное любопытство, не решался помахать ей ручкой. Пришлось Венере самой отчаливать Кешу от судьи. Для начала она подарила Причалкиной шикарный отрез, который достала в области с большой переплатой, и на который у самой были виды. Но лучше судье заранее подстелить соломку, чем самой потом на голые нары.

Причалкина, имея в виду возможные последствия хозяйственной деятельности Венеры и ее связей с ликероводочным заводом, посчитала подарок вполне уместным и даже разумным. Когда отрез уже был в работе, и Причалкина была занята примерками, чтобы в новом костюме появиться в президиуме на открытии кинотеатра, Венера сделала второй ход.

Через доверенных людей она подбросила Пупыркину мысль, что широкий размах судейских бедер не украшает лицо власти. Пупыркин, который при всем своем страстном желании не мог позволить себе ничего подобного по должности и строгому семейному положению, отнесся к такому мнению с пониманием. Одно дело Иннокентий, человек богемы, ему сам служебный пост позволяет быть наставником молодых актрис, и другое дело – судья и член бюро управляемого им райкома.

На открытии кинотеатра Причалкина хоть и была на зависть дамскому обществу в новом необыкновенном костюме, но как-то не очень радовалась происходящему. Пока шла официальная часть, она пошепталась в президиуме с Пупыркиным, глазами показала ему на сияющую Венеру и сочла своим долгом предупредить, что в народе ходит много неприятных для власти слухов о делах в «Голубке», и не пора ли ее ведомству этим заняться вплотную.

Поскольку она была женщиной богатого пролетарского чутья, к ее голосу Пупыркин прислушивался. Венера об этом еще не знала и поздним вечером после торжественного открытия кинотеатра и веселой закулисной пирушки повела наконец-то Кешу к себе.

На следующий день Венера не собиралась идти на работу. В полдень она еще нежилась с Кешей в постели, но райкомовская секретарша Дарья Глазкина прислала к ней на дом курьера. Дескать, Пупыркин вызвал начфина, и они совещаются при закрытых дверях. Венера вынуждена была оставить дорого и уже любимого гостя и, задрав подол, мчаться на работу принимать соответствующие контрмеры.

Этим же вечером «Голубка» сгорела. Одни удивлялись, с чего бы это? Вроде ревизия не назначалась, другие же говорили, что как раз наоборот. «Голубка» не клуб, даром не загорится.
Прибывшие пожарные не стали вмешиваться в предрешенные дела. Даже угли не стали заливать. Вечер серенький, к дождю тянет при малом ветре. Клуба рядом нет. Куда угли денутся? За неделю остынут.

Утром Пупыркин созвал новое совещание, но уже открытое, и народ к нему интереса не проявил. Что решили, разговоров не было. Но через месяц Журавский забеспокоился.

Ликероводочный завод успешно выполнял план, а площадку под «Голубку» еще не расчистили. Он стал более внимательно осматривать город и ужаснулся. На площади за военкоматским забором рядом с новым кинотеатром появились кирпичи для фундамента. Журавский хотел устроить бучу на партийном собрании пенсионеров, но тут как раз на пару дней приехал сын Илья и остудил его.

– Опять, отец, хочется поскользнуться? Геройские звезды спать не дают?
– А ты с друзьями на работе? Штаны протираете?
– Нам интересно, мы новое делаем, а ты всю жизнь подпирал старые сваи. Отошел бы в сторону – пусть горит синим пламенем – давно был бы новый кинотеатр. Чего лезть на амбразуру. Начальство – за, народ – за, ты один против. Побереги старые раны. Ты еще внукам пригодишься.

Посмотрел Журавский укоризненно на сына, вздохнул обиженно и ничего не сказал.
Взмыла «Голубка» на высоких кирпичных столбиках, потянулась к ней не зарастающая народная тропа. А через пару недель после ее открытия в новом кинотеатре случился пожар. Работники клуба отмечали праздник. Не всесоюзный, а свой ежемесячный. Отмечали прямо на сцене, с папиросами и возлияниями, а, когда отправились по домам, какой-то оставленный огонек забеспокоился и запросился наружу.

Чутье ли подсказало Журавскому или он по старой памяти знал, когда бывает зарплата, и какие веселые порядки завел его сменщик, так или иначе он первый ворвался в кинотеатр, организовал парней и мальчишек, и они оттаскивали от сцены ряды стульев. Одного пацана он отправил в пожарку.

Не прошло и пяти минут, пацан прибежал и сообщил, что пожарные обещают выехать. Потом, понимая, что ему не очень верят, пацан снова побежал к пожарным и уже оттуда торжественно понесся назад, а за ним, догоняя его, на всех парах мчалась пожарная машина.

Раздвижной занавес по обе стороны сцены горел со вкусом, столы для президиума, на которых до этого пировали, и трибуна для выступлений, охваченные огнем, охотно трещали, а сырые доски настила чадили и шипели – изображали рвение, а разгораться не торопились.
Пожарная машина оказалась с водой. Начальник пожарной команды Иван Подкаблучный обещал теще утром полить огород. Он сам первый с пожарным шлангом забежал в кинотеатр.

– Вот всегда обманет, – сказала о нем теща соседке, когда вода в машине иссякла. – Балабол, да и только. Утром огород уже не польет.
– После пожара зальет машину, – успокоила ее соседка.
– А я ему позволю холодную воду лить на грядки?! Он же машину целый день на солнце держал и всю теплую воду даром вылил. Балабол, он и есть балабол.

Когда появилось начальство, огонь уже был потушен. Последним, запыхавшись, прибежал главный виновник Иннокентий Наставников, прибежал изумленный, помятый, но не растоптанный. Его искали у Венеры, а он случайно оказался по другому адресу.

Начальству и об этом доложили, но, поскольку страсти к этому времени улеглись, Иннокентия встретили с веселым пониманием. Он давно уже скучал в заботливых Венериных руках. Все, что знал и умел, он ей передал, душа просилась в свежее плавание, и он чаще положенного задерживался в клубе, а уж после зарплаты в веселой компании местных актрис сам бог позволил ему оскоромиться.

Ущерб от пожара оказался вполне одолимым, в Кремль решили не докладывать, а ремонтировать своими силами. На добрых полгода клуб вышел из игры, но дело было для города уже привычное.

Через неделю после пожара случилось новое событие, в центре которого оказался Журавский. В городской магазин завезли два телевизора «Старт». О телевизорах горожане уже слышали, а видеть не видели. В магазин потянулись экскурсанты. Пришел и Журавский, но он не только посмотрел, а один из двух вместе с женой унес по улице к себе на гору.
Горожане надрывали животики. Во дурак. Столько денег на ветер выбросил. Игрушка с ума сойти какая дорогая, а что он с ней делать будет? К ней ого чего надо, и кто это может, и где возьмет?

Но Журавский не так был прост, как казалось. Он уже знал, что от Москвы до области дошли ретрансляторы, а сын Илья кое-что в этой мудреной технике понимал. Для телевизора, говорили, нужна антенна, ее можно сварганить из медных трубок на ликероводочном, но нужен еще специальный провод, кабелем называется, а его в самой Москве не сыщешь.

Однако в Подмосковной фирме, где Илья работал, кабель водился. Илья отмотал нужное количество метров, намотал себе под рубашку на живот, сверху надел пиджак и прошел мимо охранников. Вздохнул отец, узнав об этом, но опять промолчал.

В очередной приезд к родителям Илья установил шест с антенной и протянул от антенны к телевизору ворованный кабель. На первый просмотр, на «Сердце Бонивура», собралась вся перевальная часть улицы. Сидели на полу и на стульях, даже стояли в дверях. Когда все расходились, Журавский, имея в виду начальство, сказал соседу:
– Тьфу на них на всех. Теперь в каждом доме будет свой клуб. И они уже это не остановят.

А на другой день к нему пришел киномеханик. Они не виделись с того дня, когда сгорел старый кинотеатр. В комнату он не захотел заходить, телевизор посмотрел с порога, а потом приютился в кухне на табуретке.
– Во, придумали. Теперь хана моей работе. Но вещь хорошая. Дай бог здоровья умным людям.

Поскольку Журавский к крепким напиткам относился без азарта, у него для гостей всегда хранилась бутылка местного завода. После первой стопки киномеханик пустил слезу.
– Журавский, не я клуб спалил, богом клянусь.
– Да я на тебя никогда не думал. Зачем это тебе? – Журавский виновато засуетился.
– В «Голубке» говорили, мне сказывали, я клуб спалил, чтоб в новом работать.
– Плюнь на них и забудь. Давай выпьем за жизнь, за детей, за телевизор. Мы с тобой сделали, что могли. Пускай теперь дети делают.
– Да уж не хуже нашего у них получится, – согласился киномеханик.


Смерть Обвалова
Всякое в жизни бывает. Крепкий мужик был глава фирмы Обвалов, а подкосил его «Энциклопедический словарь».
Виноватой оказалась жена. Накупила внукам детских книг и затеяла перестановку в книжном шкафу – устроила трамтарарам. Тогда и попался Обвалову на глаза знакомый трехтомный «Энциклопедический словарь» первого послевоенного издания.
Стал листать и ужаснулся. Открыл для себя Америку.

Все подлежит забвению, кроме того, что забвению не подлежит.
Ученые прошлого кочуют из словаря в словарь. В последнем издании, в котором есть его, Обвалова, фамилия, все они в неизменном виде, новых работ не прибавилось, но старые не померкли, а где теперь великие и знаменитые – современники послевоенного словаря? Где они? Кто их помнит?

Обвалов стал лихорадочно листать том за томом, пропуская десятки страниц и возвращаясь, вспоминая и отыскивая забытые и полузабытые фамилии. Какие люди, какая слава о них гремела. Где же они? Тех, кто остался и перекочевал в последнее издание, по пальцам можно пересчитать. А кто помнит остальных? Одни старперы.

Спроси тех, кому пятьдесят и меньше. Они фамилии такие не слышали. Кто тогда знал Ландау? О нем четыре с кусочком коротких строчки. А теперь? А этот из первого тома, даже с фотографией, с перечислением всех регалий, какой человек, генерал, левой ногой открывал все двери Совмина, ни один президиум не обходился без него, кто его знает сейчас?

Обвалов взял в руки новый словарь со своей фамилией и остался сидеть на диване с нераскрытой книгой в руках. Сколько сил и энергии отняла эта короткая статья о себе, какие банкеты пришлось устраивать, чтобы ублажить дармоедов, от которых зависело быть или не быть статье об Обвалове. А как гордился! А дальше что? Что дальше? В следующем издании Обвалова уже не будет.

Ландау палец о палец не ударил, мощные силы уже тогда понимали, что без него словарь – не словарь, а Обвалову пришлось все связи поднять на дыбы и что? Потешил себя на пять лет и потерял чутье. Где работы, которые позволят зацепиться за следующее издание? Где выход? Ради чего старался всю жизнь?
Обвалов понял, что ночью ему не уснуть, но утром он устроит настоящую лупку своему верному Арнольду Лупкину. Где он был все эти годы? Прозевал! Собачий нюх потерял, паразит!

Арнольд Лупкин занимал в фирме Обвалова особое положение. Официальный пост его был не бог весть каким, кадрами и экономикой он не интересовался. В этих вопросах начальники подразделений чувствовали полную независимость от Лупкина. Бывало ему самому приходилось хлопотать перед ними об устройстве или повышении кого-нибудь, а они вольны были учесть его просьбу или нет, никаких неприятных последствий от этого для них не случалось. Но во всем, что могло принести какие-нибудь научные или изобретательские плоды, им обойти Арнольда не удавалось.

Все отчеты, доклады на конференциях, статьи в журналах, заявки на изобретения – все должно было пройти экспертизу Арнольда. И если труды содержали какую-нибудь изюминку или представляли научную ценность, в списке авторов неизменно первой появлялась фамилия Обвалова и где-нибудь среди остальных фамилия Лупкина.

Большинство начальников подразделений смирились с такими правилами игры и жили, не тужили. Прежде чем нести готовую работу на подпись к Обвалову, они снаряжали самую симпатичную женщину к Лупкину на голубятню – его скромный кабинет располагался на пятом этаже.

Врагов у Лупкина было немало. Кому понравится, если из твоего блюда отсосут самое вкусное или нагло пристроятся к твоей тарелке? А и то, и другое Лупкин проделывал мастерски. Он умел заметить в чужой работе возможности, мимо которых пролетел сам окрыленный автор, мог среднюю работу распушить до хорошего уровня, чтобы под ней не стыдно было подписаться Обвалову, а в очень хорошей работе отыскать порочащие изъяны, после чего неудобно не взять его в соавторы.

Язык у него был колкий и острый. Клички и характеристики, прилепленные им к сотрудникам, держались вплоть до увольнения или выхода на пенсию. В спорах и ссорах не знал себе равных, тонко подмечая изъяны и недочеты. Одна слабость водилась за ним – обожал красивых женщин, но вел себя с ними совсем не так, как с мужчинами. Мило шутил, отпускал комплименты и никогда не язвил.

Приносит ему юная женщина отчет для просмотра – как бы ни был занят, никогда сразу не отпустит. Пошутит, побалагурит, и новую кофточку заметит, и новую прическу, и угостит хорошими шоколадными конфетами. А если в ближайшем магазине женской одежды появилось что-нибудь интересное, легко давал деньги в долг и спокойно относился к тому, что отдадут не в эту зарплату и по частям.

Но, как бы ни хотелось мужикам, никакого компромата за ним в отношениях с женщинами не водилось. Другая озорница и сама бы не прочь завести игру острее и глубже, но он руку поцелует, обнаженных коленей «случайно» коснется, но дальше ни шагу.

Женщины за него горой. Скроен хорошо, великолепный танцор, несмотря на заметный возраст, прекрасный кавалер и даже жена не ревнуля. Когда-то она работала здесь же на фирме, бывала на праздничных вечерах и банкетах, женщина обыкновенной красоты, а он в ее присутствии балагурит и танцует с первыми красавицами, а она хоть бы хны. Еще один повод скрипеть мужикам зубами.

Иногда подающие надежды мужики из нового пополнения устраивали бунт против Лупкина, когда он в просеивании чужого через свое сито совсем меры не знал. Тогда Обвалову приходилось вмешиваться и устраивать Лупкину публичную порку. Он кричал на него и, случалось, даже выгонял из кабинета.

По корпусам и этажам фирмы проносилась весть – Арнольд спекся. Молодежь ликовала. Те же, кто был в обойме не первое десятилетие, посмеивались. В конце рабочего дня приятно возбужденные проходили мужики через проходную. А поздно вечером, когда на фирме почти никого не оставалось, Обвалов звонил по телефону:
– Арнольд, спускайся в машину. У моей сегодня необыкновенные голубцы получились. Сообщи своей, что задержишься, и поехали ужинать.

Проходил месяц-другой, и мужики с изумлением замечали, что Арнольд в прежней силе. И снова он железной рукой Обвалова навязывает свои технические решения и снимает урожай.
И снова назревали конфликты.

С некоторых пор на фирме стал набирать силу крутой мужик Валентинов. Здесь же на фирме он вырос до начальника ведущего направления и неплохо с этим справлялся. А пока командовал важными работами, завел в верхах связи и уже оттуда стал получать поощрительные наускивания. Там не все были довольны Обваловым, и было немало желающих обломать его строптивость.

Арнольду все труднее и труднее удавалось управлять людьми Валентинова. И вот во время очередного отпуска Обвалова, Валентинов, оставшись за директора, подписал несколько отчетов своих людей, не показав их Арнольду. Лупкин позвонил ему по телефону.
– Игорь Юрьевич, стоит ли нам вызывать искусственный дождь, если можно остаться сухим?

Валентинов, впервые оставшись за директора и окрыленный возможностью крутить рычаги, потерял бдительность и чуть не ляпнул, что у него надежный зонтик, но в последний момент осторожность взяла верх, и он не стал открывать карты.
– Арнольд! Хорошая гроза взбадривает.
– Если есть громоотвод, Игорь Юрьевич. Я на грозозащиту не надеюсь и вам не советую. Я предпочитаю заземление.

Обвалов вернулся из отпуска чернее тучи, но ничего не предпринимал. Наступило тягостное затишье. Буря грянула через месяц, но не на фирме, а в верхах. Тот, кто стоял за спиной Обвалова, ломал позвоночник шефу Валентинова. Игорю Юрьевичу дали сигнал, что придется сдаваться. Прошло еще две недели, и Обвалов принялся ломать позвоночник Валентинову.

Он хорошо к этому подготовился. В присутствии практически всех начальников подразделений, найдя подходящий повод, устроил Валентинову грандиозную выволочку с криком, с топанием ногами, с изгнанием из кабинета. Уже в приемной Валентинов взялся за сердце, и ему вызвали скорую. Знающие люди шептали, что это дипломатический инфаркт. Валентинов пересидит грозу и продемонстрирует, что он повержен.
Пока он был на больничном, а потом в санатории, Арнольд с небывалой силой выдоил все, что можно было выдавить из его людей.

Из санатория Валентинов вернулся тише воды, ниже травы, но тут взбунтовался Угаров – главный его теоретик. Он громогласно объявил, о чем Обвалову тут же доложили, что директора в своих работах потерпит, но духа Арнольда в его работах не будет.
К отсутствию Лупкина в перечне фамилий Обвалов отнесся бы совершенно спокойно, но, чтобы о нем сопливый мальчишка непочтительно отзывался, стерпеть не мог.
При первом удобном случае он назло своей рукой вписал фамилию Лупкина. Учить, так учить – на всю катушку.

К удивлению, Обвалова, за Угарова заступился сам Лупкин.
– В штаны наложил, Арнольд! Битого Валентинова испугался! Ему теперь позвоночник не выпрямить, а бунт в трюме надо давить, иначе корабль взбунтуется. Угаров грозит увольнением? Гнать к чертовой матери. Без него жили и проживем. Мир везде одинаков. Не здесь, так там ему переломят позвоночник и научат гнуться в пояснице. А нам: меньше строптивых – спокойнее жизнь.

Угаров уволился и перешел к смежникам. Несколько лет пролетели спокойно, но жизнь в любую погоду готовит сюрпризы. Обваловский шеф и друган, человек весьма почтенного возраста, то ли проспал какую-то проблему, то ли промахнулся, и окрестные волки с большим почетом вышибли его на пенсию. И тут-то Обвалов крепко задумался. Он вызвал к себе Арнольда с подробным отчетом о своей творческой деятельности за последние десять лет и устроил ему не декоративную, а настоящую лупку.

– Что ты мне сыпешь мелкий горох! Где крупные сочные помидоры! Выжил, сукин сын, Угарова. Смотри, какие работы он теперь делает. Нас с тобой вышвырнут из «Энциклопедического словаря», а его вместо нас впишут. Чутье потерял! Какого человека прошляпил! Золотоносную жилу отдал соседям! Зачем я тебя, дармоеда, столько лет сытно кормил? Домашними голубцами угощал. Пошел вон и на глаза мне не показывайся. Я еще покажу, что я – Обвалов. Уходи прочь, я сказал! Обойдусь без бездарей и сопливых. Я еще тряхну стариной. Вы еще у меня запляшете.

Долго ждал в этот вечер Арнольд привычного звонка Обвалова, а когда потерял терпение, распахнул окно, высунулся по пояс и не увидел во дворе директорской машины. И понял Арнольд, что это конец. Не ему, Арнольду Лупкину, а Обвалову. Всех разогнал, всех выжил. Иссяк ручеек, из которого можно зачерпнуть живой воды.

Какие там помидоры, сухой горох уже собрать не с кого. Сам что ли засучит рукава, старый болван. Вершины штурмуют из базового лагеря, а от подножия до вершины без тренировки уже не прыгнешь. Сорвешься, лоб расшибешь, живот до крови расцарапаешь. Когда-то работать мог, а попробуй сейчас сам.

Арнольд точнее оценил возможности Обвалова, чем сам Обвалов. Напрягся Обвалов, да уже не по плечу оказалась ноша.
Жена не сразу догадалась, что он давно не подает признаков жизни из кабинета.
Примчалась скорая.
– Он большой ученый, – пролепетала жена.
– Сейчас он не большой, а тяжелый, – отбились врачи, – и не ученый, а больной, а для нас все больные одной болезни одинаковы.

Когда жена немного пришла в себя, она позвонила Лупкину. Арнольд поднял на ноги всех, кого мог. В больницу поступило указание перевести Обвалова в другую больницу, рангом выше. Врачи возражали, но сверху настаивали, и главврач приказал выполнять то, что требуют. Одно учреждение сняло с себя ответственность за Обвалова, другое еще не приняло, и Обвалов, с полпути круто изменив маршрут, попал в роскошном деревянном ящике в актовый зал своего НИИ на прощальные проводы.

Стоял жаркий летний день. Гроб утопал в живых цветах. Со всех подразделений и филиалов прибыли солидные делегации. Прибывали с венками делегации смежных и вышестоящих организаций, каждые пять минут менялся почетный караул. Но вот поток делегаций иссяк, время близилось к выносу, толпа зевак поредела, и вдруг по всем корпусам, как молния пронеслось: Арнольд с голубятни спускается прощаться.

Зал и подходы к нему набились до отказа. Даже горестная вдова, не понимая, что происходит, вытягивала шею и смотрела в сторону входных дверей. Но вот из коридора живых людей показался Арнольд Лупкин. Толпа за ним сомкнулась и даже подалась вперед.

Вдова зарыдала на весь зал, и он ринулся к ней. Она громко плакала на его груди, а он гладил ей голову и, наклонившись, что-то шептал на ухо. Кто-то из родственников подал ему стакан воды, накапав туда из пузырька какие-то капли. Лупкин, осторожно поддерживая вдову за плечи, уговорил ее выпить, потом своим платком вытер ей слезы, и она понемногу успокоилась. Он усадил ее и, склонившись, долго беседовал с ней.

Осторожно раздвигая людей у входа, бесшумно вошла смена почетного караула, но распорядитель дал им знак не меняться и не мешать.
Валентинову, формально второму лицу на фирме, а теперь фактически первому сразу доложили, что Арнольд пошел прощаться, но Игорь Юрьевич и бровью не повел. Но вот ему доложили, что Арнольд успокоил вдову и сейчас подойдет к гробу.
– Пора прощаться, – сказал Валентинов своему окружению. – Скоро вынос.

Арнольд отошел от вдовы и остановился в одиночестве недалеко от гроба. Толпа не шевелилась, только глазами провожала его. Арнольд стал по стойке смирно и сосредоточенно уставился в лицо шефа, слегка наклонив голову. Но вдруг его руки пришли в движение. Он застегнул пиджак на все пуговицы, и снова стал по стойке смирно. Толпа застыла вместе с ним, даже глазами водить не нужно было.

У почетного караула давно затекли ноги. Старший по смене, стоящий у гроба справа напротив Лупкина, поискал глазами распорядителя, но тот не хотел мешать ритуалу. В начальственных кабинетах придется рассказывать, как Арнольд прощался с хозяином, а для этого надо заметить все до характерных мелочей, а поэтому не следует отвлекать Арнольда.
Внезапно Лупкин левой рукой достал из бокового кармана носовой платок и стал нервно мять и комкать его, как будто вытирал им мокрую и липкую руку.

Старший по смене обрадовался – сейчас он отойдет, но Лупкин положил платок в карман и снова стал по стойке смирно. Мужчина по часам, висящим над входом, видя, что нормы дежурства его смены многократно перекрыты, обратил молящий взгляд на тех, кто готовился их сменить.
– Пойдем, что ли? – шепотом спросил один из них у другого.
– Команды не было, – прошептал их старший в ответ.

Неясное движение началось у входных дверей – там расступалась толпа. В тот момент, когда Арнольд отвесил поклон шефу и повернулся, чтобы уйти, в зал вошел Валентинов. Легко и уверенно с гордо поднятой головой пошел он навстречу Лупкину. Толпа снова замерла и пожирала их глазами. Кто и как уступит другому дорогу?

Люди, знающие законы фирмы, понимали, сейчас или никогда Валентинов должен переломить Арнольду позвоночник. Если за Арнольдом остались старые связи Обвалова, не сидеть Валентинову прочно на стуле.

Десять шагов между ними, восемь, шесть, пять. Арнольд идет отрешенно, будто он не присутствует здесь. Но внезапно, когда между ними остались считанные шаги, он вздрагивает, приходит в себя, с разворотом отступает в сторону и склоняется в почтительном полупоклоне.

 Толпа дружно выдыхает, а смена почетного караула начинает свое движение. Перелом состоялся. Теперь Арнольд никому не страшен. Отдельные энтузиасты даже помчались смотреть, как он будет подниматься к себе на голубятню, но Арнольд свернул в приемную Обвалова.

Секретарь Обвалова Наталья Владимировна в одиночестве дежурила у телефона, но звонков уже не было.
– Наталья Владимировна, – обратился к ней Лупкин. – Я оставлю у вас заявление. Приказа о директоре не было? Валентинова назначат, кого же еще. Подпишите у него, пожалуйста.

Лупкин ушел. Наталья Владимировна раскрыла его заявление и задумалась о судьбе человеческой. Со двора послышалась траурная музыка. Она посмотрела на часы и выглянула в окно. Под окном в этот момент Арнольд Лупкин спешил к проходной.
– Арнольд Витальевич, куда же вы? – спросила она сверху и добавила. – Сейчас выносить будут.
– В учебный институт, – ответил Лупкин. – Буду передавать молодежи свой творческий опыт, – и на прощание, на ходу, не оборачиваясь, помахал ей рукой.