Приложение к Россия Япония 18 Кострожоги

Мемуары  А. В.  Жигулина,  по-моему,  должен  прочитать  почти  каждый.  Благодаря  поэту  Борису  Слуцкому  они  и  появились.  Фрагмент  из  них  я  перепечатал,  не  меняя  ни  буквы.  События  происходят  зимой  1950-51 гг.

   «Я  хорошо  научился  валить  деревья.  Кумияма  научил.  Он,  после  того  как  в  1945  году  попал  в  плен,  в  основном  только  этим  и  занимался.
Кумияма  был  не  только  слаб,  но  и  стар.  Он  офицером  участвовал  ещё  в  русско-японской  войне  1904 – 1905  годов.
  В  войне  1945  года  не  принимал  участия.  Повестку  о  мобилизации  он  получил  уже  после  атомных  взрывов  в  Хиросиме  и  Нагасаки.  Повестка  эта  была  направлением  в  Квантунскую  армию.

  Кумияме  тогда  было  минимум  65  лет,  он  был  майором  запаса.  Но  японцы  (во  всяком  случае,  японцы-военные)  чрезвычайно  дисциплинированны.
  Когда  Кумияма  высадился  с  десантного  судна  на  маньчжурский  берег,  уже  была  подписана  безоговорочная  капитуляция  Японии.    Кумияма  с  большим  трудом  нашёл  в  квантунской  неразберихе  свою  уже  капитулировавшую  часть  и  явился  с  предписанием  к  её  командиру.

    До  призыва  в  армию  Кумияма  жил  на  Южном  Сахалине.  У  него  была  моторная  лодка  и  сарай  на  берегу,  где  он  примитивным  способом  консервировал  свой  улов.  Естественно,  помогали  родные.
При  беседе  с  нашими  особистами  он  это  своё  хилое  производство  гордо  назвал  рыбоконсервным  заводом.  Что  ж,  явный  капиталист,  да  ещё  и  майор  по  воинскому  званию.
 
 В  течение  двух  минут  его  и  осудили,  согласно  решению  Союзной  военно-контрольной  комиссии,  как  военного  преступника  на  25  лет  исправительно-трудовых  работ  и  отправили  в  Тайшетлаг.
  Там,  на  месте,  где  потом  появилась  тайшетская  пересылка,  был  лагерь  военных  преступников.

    Кто  виноват?  Наши  следователи?  Они  действовали  согласно  инструкции.  Кумияма  с  его  «заводом»  и  дисциплинированностью?  Тоже  вроде  бы  нет.  Виновато  роковое  стечение  обстоятельств,  но  прежде  всего  война – ненормальное  состояние  человеческого  общества.

    По-русски  Кумияма  не  знал  не  единого  слова,  кроме  мата.  Но  выяснилось,  что  он  весьма  недурно  знает  английский  язык.
  В  то  молодое  послешкольное  время  я  тоже  хорошо  знал  английский.  Уроки  Елены  Михайловны  Охотиной  ещё  не  выветрились  из-за  многолетнего  отсутствия  практики  и  снотворных  препаратов.
  К  слову  сказать,  по-английски  русскому  человеку  гораздо  легче  говорить  не  с  англичанами,  а  с  представителями  любых  других  наций,  изучавшими  английский.

    Мы  говорили  с  Кумиямой  по-английски.  И  он  очень  уважал  меня  и  даже  иногда  после  работы  приходил  в  мой  угол  барака – поговорить.
Я  был  единственным  человеком  на всей  031-й  колонии,  который  мог  объясниться  с  Кумиямой.
  Был  ещё  молодой  кореец,  работавший  в  бане,  но  он  знал  по-японски  очень  мало.

    На  литературных  вечерах  перед  чтением  стихотворения  «Кострожоги»  я  обычно  кратко  объясняю  аудитории  смысл  этой  работы.  Здесь  скажу  подробнее.
    Сибирь.  Иркутская  тайга.  Мороз  40  градусов  Огромная  лесосека,  ограниченная  просеками.
В  оцеплении  работают  заключённые.  Свою  охранную  вахту  несут  солдаты  конвоя.  Их  посты  располагаются  по  углам  широких  просек  и  ещё  посередине  просек,  если  они  слишком  длинны  или  рельеф  местности  (балка,  лощина,  овраг,  отроги  сопок  и  т. п.)  не  позволяет  просматривать  всю  просеку.

  Заключённые  греются  у  костров.  Греться  нужно  и  солдатам,  но  сами  они,  конечно,  не  могут  заготавливать  дрова  для  своих  костров.  Это  делают  кострожоги.  Бригадир  вальщиков  выделяет  пару  или  две  пары  работяг  (если  оцепление  очень  большое)  для    заготовки  дров  солдатам.
  Для  этой  работы  выделяются  обычно  самые  слабые,  не  годные  для  настоящей  работы  люди – больные,  доходяги.
 
 Дрова  заготавливаются  с  таким  расчётом,  чтобы  в  самом  начале  работы  солдат,  пришедший  на  свой  пост  с  пулемётом  или  автоматом,  уже  имел  сложенные  ещё  вчера  сухие  смолистые  дрова,  лучинку  и  бересту.
    Обычно  выбирали  сухостойную  сосну.  Валили  её  по  всем  правилам,  распиливали  приблизительно  на  70-сантиметровые  отрезки.
  Затем  рубили  их  топором  или  колуном  (иногда  с  помощью  стальных  клиньев).

  Часто  мы  валили  сосны  или  ели,  погибшие  от  большого  или  малого  соснового  или  елового  усача.  Не  буду  загромождать  своё  повествование  латынью.  Скажу  только,  что  личинки  этих  жуков  живут  в  древесине  хвойных  деревьев,  поедая  её  и  делая  в  ней  довольно  большие  ходы.
    Однажды  Кумияма  удивил  меня  и  солдата,  когда  стал  выбирать   из  расколотых  поленьев  большие  белые  личинки.  Некоторые  были  длиною  и  толщиною  почти  с  палец.
  Набрав  целую  горсть  этих  личинок,  Кумияма  стал  их  есть – живыми,  шевелящимися.  Я  сказал:
- Как  ты  можешь  такую  гадость  есть?  Противно,  ведь!
  - О,  это  не  так!  У  нас  в  Японии  эти  черви-личинки  считаются  большим  лакомством.  Только  очень  богатые  люди  могут  позволить  себе  такое  удовольствие.  И  едят  их  именно  живыми.

    В  конце  этой  главки  стоит,  пожалуй,  привести  упомянутое  мною  стихотворение  «Кострожоги»,  написанное  в  1963  году.  Оно  отражает  одну  из  драматических  ситуаций,  возникавших  порою  на  этой  работе  и  вообще  в  лагерях.
 
В  оцеплении,  не  смолкая,
Целый  день  стучат  топоры.
А  у  нас  работа  другая: 
Мы  солдатам  палим  костры.

Стужа – будто  северный  полюс.
Аж  трещит  мороз  по  лесам.
Мой  напарник – пленный японец,
Офицер  Кумияма-сан.
Говорят,  военный  преступник
(Сам  по-русски – ни  в  зуб  ногой).
Кто-то  даже  хотел  пристукнуть
На  погрузке  его  слегой…

Все  посты  мы  обходим  за  день…
Мы,  конечно,  с  ним  не  друзья.
Но  с  напарником  надо  ладить
Нам  ругаться  никак  нельзя.
Потому  что  всё  же -   работа.
Вместе  пилим  одно  бревно…
Закурить  нам  очень  охота.
Но  махорочки  нет  давно.

Табаку  не  достанешь  в  БУРе.
Хоть  бы  раз-другой  потянуть.
А  конвойный  стоит  и  курит,
Автомат  повесив  на  грудь.
На  японца  солдат  косится.
Наблюдает  из-под  руки.
А  меня,  видать,  не  боится.
Мы  случайно  с  ним  земляки.

Да  и  молод  я.
Мне,  салаге,
И  семнадцати  лет  не  дашь…
-  Ты  за  что  же  попал-то  в  лагерь?
Неужели  за  шпионаж?!
Что  солдату  сказать – не  знаю.
Всё  равно  не  поймёт  никто.
И  потому  отвечаю
Очень  коротко:
- Ни  за  что…

 - Не  бреши,  ни  за  что  не  садят!
Видно,  в  чём-нибудь  виноват…
И  солдат  машинально  гладит
Рукавицей  жёлтый  приклад.
А  потом,
Чтоб  не  видел  ротный,
Достаёт  полпачки  махры
И  кладёт  на  пенёк  в  сугробе:
 - На,  возьми,  мужик!
Закури!..

Я  готов  протянуть  ладони.
Я,  конечно,  махорке  рад.
Но  пенёк-то – в  запретной  зоне.
Не  убьёт  ли  меня  солдат?
И  такая  бывает  штука.
Может  шутку  сыграть  с  тобой.
Скажет  после:  «Бежал,  подлюка!» -
И  получит  отпуск  домой.

Как  огреет  из  автомата,
И  никто  концов  не  найдёт…
И  смотрю  я  в  глаза  солдата.
Нет,  пожалуй,  что  не  убьёт.
Три  шага  до  пня.
Три – обратно.
Я  с  солдата  глаз  не  свожу.
И  с  махоркой,  в  руке  зажатой,
Тихо  с  просеки  ухожу.
 
С  сердца  словно  свалилась  глыба.
Я  стираю  холодный  пот.
Говорю  солдату:  «Спасибо!»
Кумияма – поклон  кладёт.
И  уходим  мы  лесом  хвойным,
 Где  белеет  снег  по  стволам.
И  махорку,  что  дал  конвойный,
Делим  бережно  пополам».

Этот  Кумияма  мог  выжить:  выдержал  первые  самые  смертельные  пять  лет,  приспособился.  Представьте  его  рассказы  о  нас  после  возвращения  в  Японию.