Преемственность поколений

*****

"Его голубые глаза смотрели проникновенно и просто, прямо и открыто, словно душа ребёнка," — писала потом Полина в своём дневнике. Но это потом. А сейчас она стояла, заворожённая этими самыми глазами, растерянная и необъяснимо радостная.

— Простите, — сказали глаза приятным низковатым голосом, — я всегда немного криворук и шиворног.

Из-за глаз проступили остальные черты лица, молодого, симпатичного, спокойного, с небольшой приятной щетиной. Полина опомнилась. Она столкнулась с мужчиной и выбила папку из его рук. Смутилась. Засмеялась.

— Это Вы — простите, это я — шиворногая, — она присела на корточки, собирая рассыпавшиеся листы, — я засмотрелась на что-то, запнулась и вот...

— И не вписалась в поворот.

— Верно. Видите, Вы сами понимаете, что это я виновата.

— Женщина не может быть виноватой, запомните это. Женщина может быть в гневе, в восторге, может быть печальной, отчаянной, радостной, злой... Но никак не виноватой.

— Я не думала об этом, — они сидели друг против друга на корточках. Поле было приятно, что парень говорил о ней, как о женщине — по-взрослому. И презумпция невиновности ей нравилась. А ещё, она вспомнила эти глаза.

— Я Вас помню. Вы катаетесь на коньках на стадионе "Прогресс".

— Верно. По средам и субботам, с шестнадцати часов. Я Вас там не примечал.

— Ну да, я такая серенькая. Меня трудно заметить на фоне серого льда.

— Нет, Вы красивая и яркая. Просто я на катке увлечён процессом и не смотрю по сторонам. Теперь исправлюсь.

Мужчина забрал у неё листы, сунул их в папку, подал Полине руку, помогая подняться, и, кивнув, ушёл.

"Какая же я дурочка! — писала Полина, — я бы с удовольствием уже насочиняла нам детей, полную чашу, мир, совет, любовь... А ведь видела его всего два раза. Но, боже, какие глаза... И это спокойствие. Эта полная невозмутимость! Таким и должен быть настоящий мужчина: уверенным, непоколебимым."

В субботу она, естественно, поехала на каток. Очень хотела увидеть этого парня снова. Помотала круги, покрутилась у каждого выхода, но заметила его слишком поздно: он, вероятно, в этот раз пришёл пораньше, и теперь уходил через пустые трибуны. Девушка разочарованно проводила взглядом его спину, проехала ещё пару кругов по стадиону и вернулась домой.

В среду её ломало как наркоманку уже с двенадцати, но учёба не позволяла сорваться с места. Да и стрёмно же, бросив всё, бежать на свидание, которое никто не назначал. Сперва ей показалось, что парень назвал время своего пребывания на катке не случайно. Но поразмыслив, она решила, что накручивает лишнего. Потому что "дурочка" и "с фантазией", и выдаёт желаемое за действительное. Ведь если бы он заинтересовался ею, то хотя бы узнал её имя. Ну и представился бы сам. Да и номер телефона мог бы попросить. И пригласить нормально. Ну началось...

Зато в субботу ей ничто не мешало, и в пятнадцать ноль-ноль она уже кружила по льду, встречая взглядом всякого входящего. Парень вышел на лёд, как кукушка из часов — чётко по времени, и сразу полетел вдоль бортика, свободно и легко, заложив руки за спину. Он и правда не смотрел по сторонам, а вот Полина огляделась и заподозрила, что она тут не единственная такая воздыхательница.

Возненавидев весь женский пол в ту же секунду, включая, на всякий случай, бабушек и всех малышей в розовом, она изобразила полное равнодушие, частичную слепоту и царскую осанку. Чинно подкатив к выходу, она остановилась, пропуская вперёд ватагу шумных ребятишек.

— Уже уходишь? — услышала она над самым ухом, и коленки предательски ослабли.

— Вы мне? — сохраняя внешнее спокойствие, обернулась Полина и утонула в этих
спокойных открытых голубых...

— Я же обещал исправится, — мужчина чуть улыбнулся, — прокатимся?

— Вообще-то я здесь уже час, и замёрзла, — он молчал, — можно. Кружочек.

Рядом с ним Полина чувствовала себя беременной кобылой, попавшей на лёд совершенно случайно. Хотя, надо признать, очень счастливой кобылой. Молодой человек двигался уверенно, профессионально. И коньки у него были соответствующие, не из проката. Он периодически брал девушку за руку, катил грациозно, кружил медленно, вёл ровно, без резких движений.

— Ты, наверное, фигурист?

— Нет. Я люблю кататься. Когда что-то любишь, легко получается.

Они провели на катке ещё два часа. Поле казалось, что она не катается по льду, а летит в облаках, как в сказке. Мужчина, наконец, представился и подвёз Полину до дома. Машина простая, отечественная. Не понтуется. Это хорошо. Мать уставилась на дочь подозрительно, но промолчала. До полуночи девушка строчила в своём дневнике впечатления о таком спокойном, красивом, достойном молодом человеке о двадцати трёх годах, с красивым именем Марк; о своих переживаниях и комплексах; о стахах перед будущим, которого ещё и в помине нет. Уже укладываясь спать, Полина подумала, что нужно иметь при себе чуть больше средств. Надо выпотрошить копилку на всякий случай. А то было бы неловко, если бы ей не хватило денег, чтобы расплатиться за лишние два часа на катке. Она же не знала, что так получится. Даже на проезд не осталось. Если бы Марк её не подвёз, пришлось бы разменивать залоговую купюру, а она — счастливая: буквы серии — инициалы Полины, а цифры — почти верная дата её рождения. Было бы жаль.

Так она и повадилась бегать на каток по субботам. Деньги экономила на обедах, подумывала о подработке. Мама Лиза была против того, чтобы девушка работала. Она говорила — важно все силы отдавать сейчас учёбе и адекватному активному отдыху, а уставать на работе можно, уже получив диплом. Полина была благодарна маме, но и чувствовала раздражение от перманентной опеки. Ей не нравилось, что свободно функционировать она может лишь в тех сферах, которые ей дозволены мамой. Хотелось уже попробовать что-то новое, решать всё самой, самой ошибаться и справляться со своими проблемами. Ещё в прошлом году Полина с завистью и неким отчаянием просматривала вереницы объявлений о вакансиях с обучением, с карьерным ростом, без опыта... Ведь когда ещё пробовать, если не сейчас — пока живёшь с мамой, не заботясь о коммуналке и наполнении холодильника? Именно сейчас можно попробовать себя в настоящей работе, потрогать своими руками разные специальности, поучиться искусству уживаемости с руководством... И всё это — без страха быть уволенной, без сожаления, не цепляясь ни за размер зарплаты, ни за место. А выбирая лишь сердцем, интересом, увлечённостью. Марк верно сказал тогда: если что-то любишь, легко получается. А как узнать, что же ты любишь, если ничего, сложнее циркуля, отродясь в руках не держала? Телефон не в счёт.

Но все эти вакансии предлагались людям с восемнадцати, и её, Полинины, семнадцать полных лет, были, как говорится, ни к столбу, ни к перекрёстку. И она поступила в колледж, чтобы не терять время. Училась хорошо. По первости вообще не напрягалась. Мать таила радость. А потом девушке стукнуло восемнадцать, и они ужасно разругались. Поля хотела работать, а Елизавета протестовала.

— Получи профессию! Получи уверенность, что не помрёшь с голоду и не будешь вынуждена мыть полы всю жизнь! Отработай три года по специальности, потом иди, куда хочешь, делай, что хочешь!

— Что плохого в мытье полов?!

— Ничего! — мать устало опустилась в кресло, — дочь, бога ради, если нравится —
иди, мой. Но только уже получив опыт работы по специальности. Иначе у тебя не будет выбора — мыть ли тебе полы или быть технологом. Если это — твой выбор — бога ради. Но сейчас у тебя выбора нет. Сейчас это — единственное, что тебе доступно.

— Я могу идти работать на производство с обучением.

— Можешь. Отработаешь месяц, ну два, не понравится, уйдёшь. С чем останешься? Ни
стажа, ни опыта, ни образования.

— Мама, таких работ — вагон и три телеги, туда никто не идёт, потому что ученикам мало платят. А все хотят миллионы. Пока я у тебя на шее сижу, я могу пять таких работ сменить, найти то, что мне будет нравится, наработать там стаж за пару лет, выйти на нормальную зарплату!

— Ты не оставляешь поправки на ветер. Ты молодая, импульсивная. Любовь, беременность, роды — и кто ты после декрета? Тётенька двадцати пяти лет, у которой в трудовой пять работ по три месяца и одиннадцать классов? А в колледже, если что, можно взять академический отпуск, спокойно доходить беременность со всеми, не дай бог, сохранениями, родить, восстановиться и, сидя в декрете, таки, закончить учёбу. И после декрета ты — молодой специалист. Кого предпочтёт работодатель?

— Но я теряю время...

— Ты учишься! Кроме того, пока ты очно — государство продляет тебе пенсию по потере кормильца. И если со мной что-то, не дай, опять же, бог, случится, тебе, как студентке, выплатят мою страховку. А если ты бросишь учёбу сейчас, ты лишишься этих льгот. И потеряешь бесплатное средне-профессиональное образование. Захочешь поступить снова, а всё, второе уже только платно.

— Ой, да что может случится...

— Милая, всякое бывает. Лучше перестраховаться.

— По-моему, у тебя паранойя. Тебе бы только осторожничать и всё просчитывать...
Но от идеи о работе Полина пока отказалась. Она всё-таки ещё чувствовала себя ребёнком, радовалась карманным деньгам, маминым объятьям, горячему пюре и конфетам в вазочке. Зачем ломать себе детство, когда его осталось-то совсем чуть-чуть?


*****

Наступила весна, открытый каток терял актуальность. Полина пришла в очередную субботу, а на льду — лужи. Она прождала целый час, но Марк так и не пришёл. Тогда она поехала в коворкинг-кафе, где столкнулась с ним однажды. И словно чуяла — он, действительно, был там. Не сомневаясь ни минуты, Полина подсела к его столику.

— Привет.

— О, привет, — Марк был невозмутим, как всегда, словно ждал здесь эту девушку, —
заказать тебе чай?

— Да, можно. Спасибо, — девушка расцвела в душе: он угощает её чаем, не растерялся, не рассердился... Значит, он рад встрече, и она приехала не зря.

— Как ты здесь? — спросил Марк.

И тут Поля смешалась. Вроде, ощутила же, что он рад встрече, но самой сказать, озвучить, что приехала специально, в поисках его, было невозможно.

— Случайно. Весь день бегаю по делам, так устала, хотела выпить где-нибудь чайку, но в пекарне по пути народу было много...

— А я люблю это место. Здесь спокойно. Вкусный кофе. Быстрый интернет.

— Ты готовишься к учёбе?

— Да. Сессия.

— Трудно на заочном?

— Нет, если развита самодисциплина. Хотя, если она не развита, то и на очном тяжело, — Марк улыбнулся, — а тебе трудно учиться?

— Нет. Ну немного... Может, химия подводит, и специальность. Но успеваемость у меня хорошая, стипендия есть.

— Какая молодец!... Если уж учиться, то хорошо. Хотя, в школе у меня бывали тройки. Просто, умение держать себя в руках пришло не сразу...

— Ты кажешься очень взрослым иногда...

— Зануда?

— Немного... Рассуждаешь так, как будто передаёшь мне, зелёной, вселенскую мудрость, прожитых тобой, столетий...

— Да, меня иногда заносит. Но и ты — зелёная. И дело не в том, что ты младше. Просто ты живёшь на всём готовом, тебя кормят, поят, посылают на учёбу, хвалят и ругают. А отними у тебя, как минимум, внешнюю мотивацию, будешь ли ты вообще учиться?... — Марк взглянул в глаза девушки, и ей показалось, что он считывает её, как программа — код, — Скорее всего, ты бы бросила колледж, побежала работать. Как только тебе бы что-то не понравилось, ты бы фыркнула и ушла. Сменив два-три рабочих места, ты бы уверилась в том, что ни на что не годишься, все работодатели — феодалы и козлы, работать на дядю — отстой. Скооперировалась бы с кем-нибудь, замутили бы свой бизнес. Дело бы пошло в гору, требуя развития, и вы набрали бы кредитов. И вот в этот момент, когда вы тянетесь из жил, а новый уровень уже так близко, случилось бы что-то, что угодно, от чего бы эти жилы лопнули: спад спроса, подъём цен посредников, твой залёт, его пожар, смерть в одной из ваших семей — и всё. Баланс нарушился бы всего на минуту, но это недопустимо в малом бизнесе на грани возможностей. И как канатоходцы, вы бы кувырнулись вниз. Дальше — долги, приставы, возможно, ребёнок, которого как-то надо поднимать... И вернулась бы ты к маме, потому что больше некуда, и злилась бы на неё, потому что она тебя предупреждала, и снова бы жила на готовом, шла по указке, ждала бы блат с маминой стороны для устройства на работу, которая хоть сколько-то поднимала бы твой статус. А ещё, ты бы всюду рассказывала, что была крутой предпринимательницей, а тебя кинули, и ты всё начинаешь с нуля. А лет "через", ты бы уже сама верила в то, что была крутой, а люди-козлы всё испортили, прочувствовала бы себя жертвой, со временем — великомученицей, в сорок начала бы пить, в пятьдесят дохнуть от ста болезней, в шестьдесят — старость на грани дряхлости, к семидесяти — смерть. И ничего за душой, ничего, что можно было бы передать своему несчастному ребёнку, получившемуся случайно, и всю жизнь слушавшему, что все возможности упускаются в двадцать лет. Как будто после тридцати — ни жизни, ни возможностей, ничего. Только сопли сожалений о потерянном.

Полина сидела ошарашенная. Ей хотелось убежать прямо сейчас, но она понимала, что Марк эту зарисовку сделал не с неё. Может, посвятил и ей, что очень обидно, но срисовал с кого-то другого, вероятно, близкого, значимого. Она покраснела, смотрела в стол, но с места не двигалась. И слов не находила, чтобы ему ответить. И ещё ей хотелось плакать. Марк долго молчал, наблюдая за собеседницей безо всякого выражения на своём красивом спокойном лице. Он смотрел, как девчонка краснеет и сдерживает слёзы, как борется с собой, вжимаясь в стул, ставший ей на некоторое время самой надёжной жизненной опорой. Спустя минуты ему стало скучно.

— Я просто описал жизнь одной моей родственницы. Но это у меня она такая одна, а по жизни они встречаются довольно часто. Именно поэтому нужна чёткая непреложная цель и довольно строгая самодисциплина. Иначе человек разбрасывается, теряет время и ресурсы, и зачастую бывает совершенно не готов к критической, кризисной ситуации. Теряет контроль на минуты, а последствия разгребает годами. Собранный же человек может перегруппироваться и начать с нуля, что бы ни случилось. И придёт к успеху.

Его голос вывел девушку из ступора.

— Коучем не подрабатываешь? — кое-как совладав с собой, Полина вдруг почувствовала жуткую злость, дикое раздражение на этого умника с его речами.

— Нет, — Марк пожал плечами, — даже не думал.

— А ты, такой опытный и мудрый, подумай. Может, привьёшь молодому поколению правду жизни. Научишь истине. Кто, если не ты?

— Ты злишься, — констатировал Марк, — и не потому что я тебя раздражаю. А потому что я прав. И ты это знаешь.

— Может, ты и прав. Но много ли счастливых людей среди тысяч серых единиц офисного планктона? "Так все живут", — скажешь? А я не хочу, как все. Я не хочу ходить на ненавистную работу, спать с нелюбимым человеком и рожать никому не нужных детей!

— По своей семье судишь?

— Нет! Я, в отличии от многих, родилась в любви и согласии. Я — долгожданный единственный ребёнок. Но когда папа умирал в больнице, он оставил мне записку: "Милая, ищи в жизни то, что сделает тебя счастливой. Трудно придумать более важную жизненную цель." Я много думала об этом. И я знаю, что не хочу мерить своё счастье общими стандартами.

— И какое мерило у тебя?

Полина выдохнула, успокаиваясь. Попыталась сосредоточиться.

— Чувства. Ощущения... Знаешь, как у Зеланда — "шелест звёзд"... — почему-то она была уверена — знает.

— Дааа, — Марк не изменился в лице, не стал откровенно насмешничать... Но и поддержки от него не ощущалось, — однако, я так понимаю, шелест ты слушаешь, кушая мамин борщ, экономя карманные деньги и бегая на ненавистную учёбу. Сочувствую. Думаю, ты ещё найдёшь свои звёзды. Главное в поисках с голоду не помереть... А для этого, знаешь ли, не раз придётся прислушаться ещё и к "старым мудрым обезьянам"...

Полина засмеялась. Ей стало легко, словно между Марком и ей протянулась ниточка взаимопонимания. Ведь они были близки к ссоре, но Марк не раздул конфликта, смягчил углы, вышел на компромисс... Значит, он дорожит их отношениями. Он не хочет с ней, Полей, ссориться. Она ему интересна. Нужна.

Девушка расслабилась. Устроилась удобнее на стуле, оглядела парня каким-то новым, придирчивым взглядом.

— Дай мне свой номер, — как-то уж очень запросто сказала она, — а то каток растаял. Где мы теперь встретимся?

Марк замер. Молчал, глядя в стол.

Заминка была короткой. Полина решила, что он смутился. А он думал, на кой ляд ему эта милая девочка "на том конце провода"? Зачем ей его номер? Будет написывать, названивать... Мешать. Чему мешать? Да ведь и нечему. Бог с ней. Пусть написывает. Марк записал цифры на бумажке.
Полина внесла их в память телефона и сразу набрала. Телефон Марка бесшумно замигал.

— Я сохраню, — кивнул парень. Девушка сбросила вызов.

— Ты не сказал, где мы теперь встретимся?

— Может быть, здесь? Уютное местечко.

— Но здесь скучно.

— Не знаю, я учусь — мне нормально. И тебе советую. От тоски не позеленеешь точно.

— То есть ты решил от своих поучений перейти к практике? Воспитывать меня будешь? — Полина и смущалась, и дерзила... Ей хотелось обнять весь мир, потому что Марк рядом, и ему не всё равно — это важно! — и она хочет ему подчиниться.

Да, хочет быть послушной — ведь он мудрый и опытный, лучше знает, как надо. Ведь он многое правильно про неё сказал сейчас, верно, хоть и неприятно. А ей так нужен человек, который сильнее, умнее, увереннее её... И ей хочется перед ним капризничать, но, при том, делать всё правильно, чтобы нравиться ему, чтобы Ментор был доволен ею. И тогда он простит любые капризы. Будет укоризненно вздыхать, но "пойдёт на поводу". А она снова сделает всё как надо, и он не пожалеет, что с ней связался.

Полина уже была уверена на сто процентов: Марк достоин того, чтобы она его слушалась. И уж она-то об этом не пожалеет точно.


*****

— Я еду к бабушке! — голос подруги просто звенел от восторга и предвкушения.

Полина моментально проснулась.

— Светка! Как круто! Когда?

— Сейчас! Ещё вчера родаки не отпускали, а за ночь что-то поменялось, и я уже пакую сумки... Встречай, подруга! Буду у дома через час.

— Подъезжать будешь, набери. Я жду тебя на низком старте!

Ощущение счастья захлестнуло Полю с головой. Светка ей ближе, чем бывает иная сестра. Столько всего нужно ей рассказать!... А сколько, наверное, нужно от неё услышать!

Через час они обнимались у подъезда.

— Соскучилась?

— Не то слово! Пойдём на лавочке посидим, потом вещи занесём.

Светка взахлёб рассказывала о колледже, о студентах и преподавателях. Девчонки хохотали на всю улицу. У Полины в голове уже было представление о Светиной жизни, но с третьего курса их всех перерасформировывали дважды, всё перепуталось. И если по телефону она сумела создать в своём воображении некий набросок происходящего, то теперь, при личной встрече, он превращался в яркую образную картинку. Подружка умудрилась влюбиться в молодого препода, который вёл у неё теперь один из основных предметов. Препод — некий Виктор Арасланович — человек, привычный к вниманию студенток. Красивый, спортивный, с хорошим чувством юмора, уверенный в себе, обожающий свой предмет, он ещё со школы не знал отбоя от девочек всех возможных возрастов. Света звала его Виарчик. Типа ВИктор АРасланович — портал в виртуальную реальность, потому что, глядя на него, у всех девчонок сносило чердак, и они проваливались в эту самую виртуальную, не замечая ничего вокруг.

— У меня нет шансов, — сетовала Светка, — там такие кобылы кругами ходят, копытами выщёлкивают... И спереди, и сзади, и вокруг — ну всё при них. А у меня одна зачётка. У некоторых он физику вёл, ещё первый-второй курс, а мне не повезло. Теперь хочу стать лучшей по его предмету, тогда он меня стопудово заметит... А толку? На фига ему сыкуха, типа меня, когда кругом такой табун — и хотят, и могут, и мечтают... А я... Я для него маленькая ещё.

— Ну вот он тебя взрослой и сделает, — девочки снова хохочут, — серьёзно. Табун-то, смотри, через год истаскается, а ты ещё только в самый цвет войдёшь. Ты же тем и хороша, что на них не похожа.

— Думаешь?... — девчонка задумалась на мгновение, потом встряхнула головой, — А я, знаешь, так рада, что уехала. А то уже совсем из-за него свихнулась — ни спать, ни есть... Ничего не могу. И в табун не вписываюсь, ты права. У меня ведь там подруг так и нет. Они все такие раскрашенные, после занятий на дискач, на вписку... А я одна — в скейтпарк. А там одна школота... Виарчик этот ещё. На ум ничего не идёт. Всё ругаю себя, и всё без толка... С тобой всё сразу как-то проще стало.

— Сейчас бабушка ещё тебе обрадуется — совсем развеешься.

— Как она?

— Я нечасто захожу, но она всегда рада. Скучает по тебе. Ты ей один раз позвонишь, и она этот разговор потом всю дорогу пересказывает, до следующего созвона. Всё предположения строит, что ты умолчала, да как у тебя дела...

— Фантазёрка она... Но любит меня по-настоящему. Не то, что родаки.

— Всё грызутся? — сочувственно спросила Поля.

— Ага. Ну как... День грызутся, неделю молчат. Уже разбежались бы, что ли. Вот только и знают, что друг другу головы насиловать.

— А если они разведутся, ты с кем останешься?

— С папой, ясно дело. Мать всё возле "Сулугуни" отирается, все выходные там пасётся, аж смотреть противно. А там эти, братья-иностранцы, как на подбор — толстые, глазки сальные, брюхи шаром висят... Представляешь, если она такого домой приведёт? Куда я побегу?... Отца не будет, тебя нет рядом... Заступиться некому. А у них многожёнство, говорят, в почёте. И молоденьких любят. Страшно. Мать же не поверит, если что. Да и сытая жизнь с бутылкой хорошего вина ей дороже будет, чем справедливость. Я на её весах ничего не вешу.

— Стрёмно-то как... А если батя твой бабу такую приведёт?

— Так с бати много-то я и не жду. Ну приведёт. Не на меня же она полезет. Ему в радость, и ладно. А придумает воспитывать, пойдёт лесом. Я уже не маленькая, пусть своих воспитывает.

— Вот, а прикинь, у неё — трое, и будете все вместе жить.

— Всё равно лучше, чем с матерью. Безопаснее.

— И то верно. Ну что, пойдём? Пора обрадовать бабушку.

Бабушка, как и ожидалось, была на седьмом небе от счастья, когда увидела девчонок в дверях:

— Внучки мои пришли, внученьки! Светочка, а ты надолго? С сумками? Поживёшь со мной, что ли?

— Поживу, ба. Если не выгонишь.

— А чего — выгоню? Поди, курить начала?

— Начала, ба. Но при тебе не буду.

— Ну так я и не узнаю, значит, что начала... Ой, сейчас тесто поставлю, плюшек вам наверчу, с сахаром. Что ж не предупредили-то?

— Да как-то спонтанно всё... Ба, а с вареньем можно? Есть у тебя? Я всю зиму по утрам слюнями захлёбывалась — просыпаюсь, аж подушка мокрая. А всё потому, что мне твои плюшки с вареньем снились каждую божию ночь.

— Правда?... — бабушка испытующе уставилась в лицо внучки, но распахнутые глаза девочки были столь честными и искренними, что женщина растрогалась до слёз, — конечно, пташечка моя, конечно, с вареньем! Бедная моя девочка! Ты же студентка, у вас жизнь голодная... Вот ведь... Смотри ты... Снились. Мои плюшки снились. Да я бы знала, я бы тебе тёпленьких привезла...

— Ещё придумай! — Света метнула взглядом такие молнии, что не только бабушка поёжилась, но и Полину передёрнуло, — студенты увидят — засмеют. Я ж не первокурсница уже. Скажут, что ты меня в пуховых пелёнках держишь. А родители... Сама знаешь. Я лучше реже, да слаще — у тебя поем. И чаще буду скучать по твоим плюшкам, чтобы они были для меня ценнее.

— Не буду, не буду! Не придумаю! — испуганно перекрестилась женщина.

— В каких пелёнках? — шёпотом спросила Полина, когда девчонки протиснули в комнату Светины чемоданы.

— В пуховых. Это её выражение, — Света кивнула в сторону кухни, — учись говорить с людьми на их наречии, так до них быстрее доходит и убедительнее звучит.

— Эм... Ок. "Каждую божию ночь"... Надо же.


*****

Ночевала Поля у подруги. Первую ночь они не спали, разговаривали до утра. Полина рассказывала про Марка, и чувствовала, как замирает сердце... Но Света отнеслась к её влюблённости скептически.

— Поль, он работает?

— Ну да, говорю же, взрослый он. Не по годам. И не по нашим пацанам в колледже.

— И не по тебе.

— Это ещё почему? Я тебя за твоего Виарчика не осуждаю, между прочим!

— За Виарчика я сама себя осуждаю, но это — другое. С ним понятно всё — поматросит и бросит. У него таких — как крапивы у забора. А твой Марк... Ты ему, вообще, нужна ли? Смотри. За каток ни разу не заплатил, даже когда ты из-за него прокатала больше, чем рассчитывала. Обедом ни разу не накормил, хотя очень логично, нагуляв аппетит, зайти куда-нибудь на кофе с пирожным, уж хотя бы. И самое, что меня зацепило, это — ваша первая встреча на катке. Ты сказала, что замёрзла, и вы ещё два часа круги мотали.

— Ты придираешься! В современном мире, чтоб ты знала, девушке не зазорно платить за себя. Не пригласил никуда потому, что занят! А то, что я замёрзла, но осталась — это исключительно моё решение!

— Вот именно. Именно, что твоё. А где его решения в ваших отношениях? На катке его ты нашла, в коворкинг-кафе тоже, платишь сама, номер телефона взяла сама, на место следующей встречи напросилась сама... Всё сама! Ты и отсосёшь ему сама, и детей родишь сама, всё — по доброй воле! А когда он уйдёт, сама и будешь виновата!

— Знаешь что?! Я от тебя такого не ожидала! Подруга, как же... Будто твой Виарчик лучше!

— Вот ты привязалась к нему... Виарчик тоже хорош. Но он — понятный. Ему красоваться надо. Ну и это самое... Одна надежда — рано или поздно он захочет остепениться. Значит, кому-то всё же повезёт его окольцевать? Вдруг я — та самая, с которой он не захочет больше юбки перещупывать, а будет красоваться со мной? Перед всеми... Вот бы эти кобылы офигели... А если мне не повезёт, то всё заранее понятно: потрахает, пока свежо и любопытно, и бросит, ради новой или бывшей... Главное, не залететь от такого до брака. Потому что бабника, да такого избалованного красавчика, спиногрызом точно не удержишь. А вот твой Марк похож на паука. Паутину плетёт, плетёт... И выжидает. Когда же ты, опять-таки сама, в эту паутину залезешь. А он, типа, ни при чём. Ведь пауки за мухами не бегают, они охотятся, сидя на одном месте. А суетиться начинают, когда уже прилипать начала. Ну подумай сама, подумай: если ты ему не позвонишь, не придёшь... Он же искать тебя не станет.

— Так и твой Виарчик за тобой не побежит...

— Не побежит.

— Тогда почему ты по нему так сохнешь?

— Потому что дура, — Света помолчала, глядя в потолок. Усмехнулась, — я знаю, что именно ему нужно. И пока не готова ему дать. А если уж дать, то ему. Потому что по нему сохну. Если буду готова — полезу в его паутину. Зная, зачем. Отдавая себе отчёт в этом. Зная, что на аборт побегу, если что-то не так, и не скажу ему ни слова об этом... И ему будет наплевать. И у меня не будет на него никакой обиды, потому что я знаю, на что иду.

— Ради чего? — сдавленным шёпотом спросила Поля. Её душили слёзы.

— Ради того, чтобы побыть рядом. Чтобы его запомнить на всю жизнь. Чтобы поиграть в красивые чувства. Я ведь не знаю, что будет в моей жизни. Может, как у родителей... Так хоть вспомнить иногда, что у меня был самый соблазнительный парень колледжа. Кстати, при всём обилии девичьего внимания, все говорят, что он реально щедрый. Да... А вот зачёт — хрена-с-два поставит.

Девчонки захохотали, спохватились — ночь ведь на дворе! — и раскатились на разные стороны постели, зажёвывая одеяло, чтобы приглушить смех.


*****

Марк сидел в кафе быстрого питания со стаканом кофе. К его столику резво подсел молодой парень, в очках тонкой оправы, с гладко выбритым красивым лицом, которое портили несколько крупных редких угрей. Одет он был спортивно, по погоде.

— Привет! Давно ждёшь? — весело поздоровался он, всем своим видом излучая радость.

— Да минут сорок, — равнодушно отозвался Марк.

— В смысле?! Я же всего на десять опоздал!

— Приличные люди приходят на встречу чуть заранее, если, конечно, ценят эту встречу...

— Ну, значит, я для тебя бесценен! — парень непринуждённо рассмеялся.

— Да, Дюшес, ты для меня — всё, — скептически хмыкнул Марк, — но у тебя явные проблемы с тайм-менеджментом. Помочь тебе план расписать?

— Да не, я справляюсь. Пока дело не доходит до приличных людей. Куда рванём?

— Пока никуда. Перекусить хочешь?

— Нет, я не голоден. Кофе с тобой за компанию могу выпить.

— Ну иди, заказывай.

Когда Дюшес вернулся со стаканом, Марк заговорил так, словно продолжал едва прерванный разговор:

— Как я понял, Сан Саныч работу принял. Ты доволен?

— Конечно, ты же снова меня спас! Твой проект Санычу зашёл на ура, только он не поверил, что это я делал, но махнул рукой...

— Подробности мне не интересны, — отмахнулся собеседник, хотя было заметно, что ему льстит пылкая речь друга, — принял и ладно. Ты сессию закрываешь? К практике допустят?

— Да, нормально всё. Сам знаешь, у меня только с Санычем тёрки, остальные адекватные, не ломаются по два месяца из-за сраного титульника...

— Саныч — буквоед, но это не делает его плохим, согласись? Он ответственный препод. Из вас, лодырей, делает человеков, способных грамотно заполнить титульник. Но, как видно, не со всеми у него это получается...

— Намёк понял, что дурак. Не дурак же, — Дюшес снова рассмеялся, — я ж не говорю, что он в чём-то плох. Въедливый до жути, вот и всё.

— А, не ной. Я чё хотел-то. Смотри, ты на практику пойдёшь в компанию "ОверСайзКомпани" в отдел по работе с АйТи-клиентами. С ними работают лучшие айтишники страны, тебе будет интересно. Но у меня будет для тебя задание: пока общаетесь, копируй мне электронки тех компаний, которые эти айтишники представляют. Тебе — не сложно, а у меня будет готовая клиентская база. Я соберу их адреса и просто сделаю пару грамотных холодных рассылок. Кто откликнется, тех и хватит. Оке?

— Оке. Проще простого.

— Вот и договорились. Ну давай рванём... Куда? В кино? Там нашумевшая премьера. Надо посмотреть, что у нас нынче диванные критики ругают.

— Отлично!


*****

Поля сидела в коворкинг-кафе одинокая и подавленная. На входе показалась Света.

— Поль!

Девушка обернулась и едва не заплакала. Подруги обнялись. Светлана пристроилась возле Полининого кресла на корточках, чтобы не выпускать её руки из своих.

— Полина... Ну? Что случилось?

— Его нет, — всхлипнула девушка, — и здесь нет... И телефон не берёт... Я хотела вас познакомить. Пришла раз — нету, второй. На смс не отвечает...

— Поль, ну, может, он уехал куда.

— Он бы сказал...

— Ты считаешь?

— А телефон?! Он же не выключен, не недоступен, а не берёт! Что-то случилось!

— Ну хорошо, ладно, Поль, сейчас что-нибудь придумаем. Катка нет, здесь его нет, где он живёт, ты не знаешь. В соцсетях фамилия у него настоящая?

— Вроде, да. Но там он тоже не отвечает!

— Это и так понятно. Мы можем выяснить, где он живёт?

— Я... Я не знаю...

— Открой мне его профиль.

Девчонки уселись поудобнее, Света углубилась в изучение фотографий и друзей Марка. Полина судорожно сопела ей в ухо.

— В сети был позавчера. Так, смотри: геолокация у него не установлена. Но на фото есть одни и те же лица. Вот эта девка — кто? Не знаешь?! В смысле? То есть он на фото с бабой, а ты даже не знаешь, кто она?

— У твоего Виарчика что — фоток нет в соцсетях?

— Есть. И я всех баб знаю по адресам и году рождения. Они все — его родственницы. А с чужими бабами он фотки не выкладывает.

— Ну знаешь, я не такая мисс Бурпл, как ты.

— Мала ещё просто. Вот доживёшь до моих-то лет...

— Э. Ты старше на полгода.

— Вот я и говорю: доживёшь... Смотри. Вот этот очкарик тоже часто есть на фотках. Но у него тоже нет геолокации. Зато у них обоих есть в друзьях эта самая баба. А у неё есть геолокация. Смотрим альбом... Вот. На фоне этого дома у Марка несколько снимков, в том числе, с ней. А у неё нет, у неё только с ним. Значит, она у этого дома бывает только из-за Марка. Или очкарика. Они тут все вместе. Но главное, что у неё локация показывает адрес. Поехали.

Они вышли из кафе, пересекли автостоянку, маленькую площадь с фонтаном, вышли к остановке. Света была собрана и решительна, а Полина семенила в распахнутой куртке, утирая слёзы на ходу.

И в автобусе Полина заметно нервничала, тогда как Света оставалась спокойной, как небесная синева в ясную погоду.

— Свет, ну приедем, а дальше-то что? Может, они просто тусят в этом районе.

— Вот приедем и посмотрим, есть ли там, где тусить. Может, и сами зависнем...

— Свеееета!

— А что? Мне надо отвлечься от моего злополучного Виарчика. Пока мои мозги не превратились в аморфное нечто имени его.

— И ты, после такого, ещё подругой называешься?!

— Ну не бойфрендом же. А что, разве посторонняя девка побежала бы к тебе по первому плаксивому зову, бросив собеседование, от которого зависит её первая практика?

— Свеееткааа... Да ты что, серьёзно? Свет, прости.

— Не стони, только, ладно? Всё нормально. Они уже задали мне сто-пятьсот вопросов, хватит им. Я извинилась, объяснила, что у меня есть веская причина отлучиться и попросила выслать их решение по электронной почте. Если им что-то не нравится, значит, я пройду практику в другом месте. Вот и всё.

— Как ты всегда остаёшься такой равнодушной?

— Я не равнодушная, я — спокойная. А чё с ума-то сходить? Свет клином не сошёлся... Выходим.

Дом нашли быстро. Не лучшее место для тусовки: двор-колодец, пара лавочек, пара совсем уж детских качелек-каруселек, заросшая травой песочница, и огромная лужа. Гулкая тишина двора нарушилась хлопком двери: девочки увидели, как из подъезда вышла женщина, поразительно похожая на Марка. Только глаза у неё были карие, почти чёрные, но какие-то черты были настолько общими, что сомнений быть не могло. Полина молча схватила подругу за руку, но та и сама увидела сходство. Освободившись от Полиного захвата, Света быстро пошла женщине наперерез:

— Здравствуйте! Здравствуйте, простите. Вы — мама Марка?

— Здравствуйте. Есть у меня сын с таким именем, — женщина была до того невозмутима, что сердце Полины на секундочку остановилось: это у них семейное — на любые события реагировать так, словно всё идёт по плану.

— Вы извините нас за беспокойство, просто Марк назначил встречу моей подруге и не пришёл. Это очень на него не похоже, поэтому она ужасно беспокоится. Вы бы не могли сказать ей, что с Марком всё хорошо, а то, я боюсь за её неокрепшую психику.

Женщина слушала, не меняясь в лице. Совершенно спокойно она окинула взором обеих девочек по очереди и повернула обратно к подъезду.

— Пойдёмте.

Полина так и стояла, вытаращившись. Света схватила её за руку и, едва ли не силой, потащила за собой. Они поднялись по лестнице, женщина открыла дверь квартиры:

— Проходите в кухню. Не разувайтесь, — у стола стоял стул и две табуретки, девочки сели на табуретки — Полина подальше от стула, а Света поближе, — у Марка вскрылась язва двенадцати-перстной кишки, — невозмутимо говорила хозяйка, наливая нежданным гостьям чай, выставляя козинаки, зефир и овсяное печенье, — его увезли вчера ночью. Телефон, вероятно, остался в его комнате.

— Он жив? — выдохнула Поля. Света, сидевшая к Полине почти спиной, усмехнулась, а женщина быстро и внимательно взглянула в лицо спросившей. Недавно Марк так же на неё смотрел: словно программа, считывающая код.

— Жив, конечно. Иначе бы я начала этот разговор по-другому, — Поля покраснела пятнами на щеках, как диатезный младенец, — он почувствовал себя плохо ещё с вечера. Рано ушёл спать. А ночью мне стало тревожно и я зашла к нему в комнату. Он был без сознания, бредил. Я вызвала "скорую". И уж, конечно, не подумала о том, чтобы положить ему с собой телефон. Уж извините.

— Ничего, я понимаю, — Поля съёжилась, чувствуя всё больше неловкости, а Света улыбалась всё шире.

— Он в реанимации? — спросила она.

— Да. В терапию переведут завтра, если всё хорошо. Пока он только спит. Отходит от операции. Два переливания крови, промывка, двадцать сантиметров кишки удалили... Ну такое. Я отнесу ему телефон, как только мне позволят с ним увидеться и передам, что вы заходили. Для удобства, может быть, представитесь?

Света поперхнулась чаем и совсем расцвела, а Полина готова была провалиться сквозь землю или, на крайняк, сползти под стол, до того ей было стыдно и неловко.

— Я — Света, а это — Полина. Полина — подруга Вашего сына. А я приехала к бабушке на время практики. Вообще-то живу в другом районе, с родителями, и редко здесь бываю.

Женщина сохраняла полное спокойствие и вежливую полуулыбку. Никакой насмешки или высокомерия. Всё так же спокойно она спросила:

— Простите, Света, а Полину воспитывали попугайчики?

— Почему? — широко улыбалась Света.

— Ну я от неё слышала только две фразы, похожие на чириканье. То есть я понимаю, что она не немая, но есть некоторые сомнения...

— Нет-нет, никаких сомнений! — Света оглянулась на подругу. Та сидела красная, вперив взгляд в стол. Светлана вздохнула и долила себе чаю в кружку, — у неё замечательная мама, был чудесный папа, но, к сожалению, умер семь лет назад... Она просто очень разволновалась. Вторые сутки переживает за Марка. Вы же знаете, как сильно тревожит неизвестность? Да и Вас мы встретили так неожиданно...

— Чем она занимается?

— Учится на первом курсе колледжа.

— А Вы?

— А я — на третьем. Тоже в колледже, но другом.

— И вы с ней — сверстницы...

— Да, мы — бывшие одноклассницы. Просто я после девятого класса ушла поступать, а Полька — после одиннадцатого. Успеваемость у неё отличная, амбиции есть... А коммуникативные навыки ещё разовьются, — Света лыбилась как Чеширский кот.

Женщина пристально наблюдала за ними, всё так же вежливо улыбаясь.

— Да, я понимаю. Пройдите в его комнату. Может быть там Полина успокоится. Комната Марка полностью отражает его внутренний мир, где царят порядок и дисциплина. Это умиротворяет.

Девочки двинулись вслед за хозяйкой и вошли в комнату, которую она указала. В комнате действительно был образцовый порядок. Улыбка сползла, наконец, со Светиного лица, когда дверь комнаты за ними закрылась. Мать Марка с девочками не осталась. Она вышла, и Полина с трудом подавила желание метнуться к дверям, проверить — не заперла ли она их здесь.

— Ну? — Света медленно огляделась, — что скажешь?

— Она — маньячка какая-то, — прошипела ей Полина в самое ухо.

— Я про комнату.

— А что — комната? Как в общаге комната...

— Ага. Нежилой общаге. Образцово-показательной. Ну-с, что тут у нас?

Света открыла шкаф: на плечиках висели футболки, худи, рубашки, два деловых костюма. На полках стопка джинс. В ящиках — бельё. Она перешла к столу. В ящиках — тетради, на полке — пара учебников, тут же электронная книга. В стакане горсть флешек. Рядом портативная колонка и наушники. На крючке у стола — рюкзак. Полина его сразу узнала. У идеально застеленной постели, тумбочка. В тумбочке — пара вейпов, планшет, папка, тоже знакомая Полине, и блокнот для записей с прикреплённой ручкой. Света открыла блокнот. В записях перечислялись какие-то электронные элементы, модели материнских плат, шлейфов, модулей. Изготовители, опт, мелкий опт, сроки, номера машин и телефонов. На тумбочке — смартфон, подключенный к зарядному устройству. Полина в это время стояла, как поражённая громом. Она молча наблюдала за действиями подруги, всё больше расширяя глаза.

— Ну что, ничего интересного, — заключила Света, — ты успокоилась? Порядок и дисциплина этой комнаты навели умиротворение в твоей душе?

— Света, милая, пойдём отсюда... — прошептала подруга.

— Что, даже любовной записки ему под подушку не подложишь?

— Света...

— Ладно, ладно... Пойдём.

Они вышли из комнаты, почему-то на цыпочках, прокрались по коридору до кухни. Дверь туда была открыта, женщина стояла у окна, спиной к ним. Девочки переглянулись.

— Уже уходите? — спросила она, медленно оборачиваясь.

— Да, нам пора, — откликнулась Света. У Полины кровь застыла в поджилках, — Спасибо Вам за тёплый приём, за столь ценные сведения о Вашем сыне. Мы желаем ему скорейшего выздоровления. И очень рады узнать, что ему так повезло с мамой...

— Всем хороша девочка, — хозяйка подошла к Свете почти вплотную и смотрела ей в лицо не мигая, — но в последний момент всё испортила грубой лестью.

Света снова широко улыбнулась:

— Если бы я льстила, я бы назвала Вас отзывчивой и чуткой. Но я правда считаю, что ему повезло. Ведь Вы такая... Дисциплинированная. Строгая. Как раз та, что ему нужна.

— Далеко пойдёшь, — в голосе собеседницы промелькнуло удивление, а на лице появилась вполне искренняя усмешка, — подруга Марка — она, но что ему подходит — знаешь ты?

— Я наблюдательная. Так уж получилось. Спасибо ещё раз. Марку привет. Мы пошли.

Света подтолкнула Полину к выходу, и та вылетела на лестничную клетку, как дикая птица из заточения. Подруга спокойно вышла следом. Ещё раз сердечно попрощавшись с хозяйкой уже через порог, она начала спускаться по лестнице. Поля ждала её на улице. Выражение её лица было таким, будто она прошла какой-то кошмарный квест, который ей ужасно не понравился, и теперь не может поверить, что всё закончилось.

— Свеееет, какая она... Жуткая. Как из триллера.

— Ой, да нормальная баба. Типичная свекруха: нареветься и прибить.

— Свет, зачем она нас в его комнате закрыла?

— Чтобы ты прочувствовала, насколько отличаешься от их уклада жизни.

— Какого уклада?

— Поль, ну ты тупаааая... Даже, может, хуже. Знаешь, поговорка есть: "простота хуже воровства"? Это — про тебя.

— Да пошла ты! Я тебя нормально спросила! Какой больно уклад, если его там даже нет!

— Блин, ладно, не психуй. Его, может, и нет, зато семья — на лицо. За тобой мать часто постель застилает?

— Свет, он в больницу попал! Естественно, она прибралась, поменяла постельное. Вот и застелила.

— Поль, ничего личного в комнате. Ничего. Ни книг, которые нравятся, ни постеров, ни голых баб на стенах. Одежда на все случаи жизни — выглажена, выложена, причём левшой. А Марк, я так понимаю, правша. А вот мать его, как раз-таки, левой всё делает: и ключом дверь отпирает, и в сумке роется, и чай наливает — левша в этом доме — она.

— Ну она, ну прибралась. Вещи нагладила, сложила. Волновалась. Не знала, куда себя деть, чем занять...

— Ты себя-то слышишь? Она же "маньячка из триллера", как ты себе представляешь её — в смятении, с утюгом? Да и что она, все его трусы от волнения перегладила?

— Почему все трусы?

— Потому что всё бельё в ящиках сложно наоборот. Левшой.

— Да откуда ты знаешь, как левша складывает бельё?

— Потому что папа мой такой. И я с детства знаю, кто тут руку приложил — мама или папа. Он меня учил вещи складывать в садике, так мама психовала, что он учит шиворот-навыворот. И если бы Марку мать сложила бельё однажды, то он бы перекладывал его иначе. А тут — нет. Значит, она всё время это делает. Все его вещи, его комната, его территория — полностью под её контролем. У тебя мать давно в трусах рылась в последний раз?

— Она вообще в мою комнату не заходит...

— Ага. А теперь представь, что ты — в больнице, к твоей мамке у подъезда подруливает Марк и говорит: "Пардон, мадам, но Ваша дочура кинула меня на свиданку. Не подскажете, где её черти носят?" И твоя мать такая: "О, да-да, молодой человек, проходите к нам, идите в её комнату, я Вас снаружи подожду... Имя своё ещё скажите, когда уходить будете..."

— Да ну, бред какой...

— А мы только что в этом бреду участвовали.

— Мама бы не пригласила его в дом. И уж тем более не повела бы в мою комнату. Она сама туда без меня не ходит лишний раз, зачем бы она потащила туда какого-то парня?

— Хороший вопрос.

— Слушай, Свет. Это ведь, получается, у него никакой личной жизни нет. Всё под каблуком его мамаши.

— А может, ему нравится. Весь его "дисциплинированный внутренний мир" на их ладонях. Он может вообще не париться: все его амбиции и чувства разложены мамой в алфавитном порядке. Всегда знаешь, где какая реакция лежит.

Полина снова вспомнила момент, когда увидела невозмутимость женщины, идентичную невозмутимости Марка. Поёжилась... Но слишком уж утрированными были предположения подруги.

— Да ну? — возразила она, — Не может это нравиться. Всю дорогу под конвоем. Она и выглядит как лучший сотрудник службы по надзору. И глаза такие... Проницательно-сумасшедшие.

— Поль, а ты не думаешь, что тебе боженька послал прозрение? Они же похожи. Ну, Марк со своей мамашей. Как две капли. Плюс, получается, что личных границ у них нет никаких, и если что-то есть, что Марк хотел бы оставить вне мамашиной компетенции, он должен это скрывать. Поэтому комната такая не жилая, потому что он в ней ночует и отчитывается. А живёт он где-то в другом месте. Если вообще живёт.

— И в чём прозрение? В том, что мне нужно найти его берлогу?

— В том, что если ты станешь частью этой семьи, тебе придётся играть по их правилам. Ты попадёшь под тотальный контроль, лишишься своего личного, будешь вечно на виду под их оценивающими взглядами. И жить будешь образцово-показательно. Ты же их не вывезешь!

— Их?! Они?! Нет, Марк совсем не такой! Ты даже не знаешь, какой он классный — спокойный, невозмутимый, уверенный, умный... Просто с мамой ему, видимо, не очень повезло. Значит, я ещё не всё про него знаю. Где-то есть место, где он проводит время без её контроля... Бедный парень. Вынужден бежать из дома. Нет, Свет, он, конечно, похож на мать, но не значит, что он — её копия.

— А по ситуации, кажется, уж слишком похож. Ладно, дело твоё. Но я бы на твоём
месте бежала от этой семейки, пока память есть.

До дома добирались молча. Уже у подъезда Полина спросила:

— А как думаешь, у Виарчика какая комната?

— Он живёт отдельно от родителей. Они уже пожилые очень. Он к ним ездит. Фотки выкладывает. Мама у него такая стесняшка, просто смешно: всегда смущается, если замечает, что её фотографируют. А папа, наоборот, позирует: грудь колесом, бравый ус, поворот в три четверти... Угарные ребята. Всегда обнимаются. Виарчик, кажется, счастлив, когда они рядом... А сам он в общаге живёт, в преподавательском корпусе. Там, наверно, строго всё, как в какой-нибудь казарме.

— А куда он тогда своих поклонниц водит?

— Не знаю. Да разве это — проблема?... Ой, Поль, тревожно мне. И от этой мамаши, и от Марка твоего, и вообще. Ты поосторожнее с ними, ладно? Если что, кричи — я к тебе через весь город прибегу.

— Больная что ли?! — Полина засмеялась, — что они, по-твоему, со мной могут такого сделать, чтобы мне на весь город кричать? Вырвут сердце наживую, для принесения его своим богам?

— А кто их знает? — Света серьёзно пожала плечами, — Может, у них жертвенный алтарь в подвале... Ну, нет, конечно, просто... Ты береги себя, ладно?

— Ладно, сумасшедшая. Ладно.


*****

— Мать говорила, что вы приходили. Могла и не говорить: семьдесят пропущенных вызовов. Семьдесят! Полина, ты не в адеквате.

Они сидели на жёсткой лавочке в больничном коридоре. Девочка пристыженно молчала. Она втянула голову в плечи и по-детски надула щёки. Марк говорил спокойно, без особых эмоций. Он похудел. На осунувшемся лице его удивительные глаза казались ещё больше и ярче. Полина не особо вникала в услышанное. Она больше прислушивалась к невыразимо щемящему чувству нежности в своём сердце.

Марк рядом. Усталый. Похудевший. Такой сильный и хрупкий одновременно. Ей безотчётно хотелось обнять его, согреть теплом своей души, сделать для него что-то такое хорошее, чтобы он понял сам, как велика для неё его ценность.

— И зачем ты матери моей сказала, что я не пришёл к тебе на свидание? Разве я назначил тебе свидание?

Полина вздрогнула и вспыхнула алым пламенем.

— Это не я, это — Светка. И не свидание, а встречу. И не назначал, конечно, но я всё равно тебя потеряла.

— А не влюбилась ли ты в меня часом?

— Что? Нееет... — девочка беспокойно заворочалась, помялась, и, наконец,
выдохнула — а если бы и так, то — что?

— То — плохо, — вздохнул Марк, — очень плохо. Для тебя, естественно.

— Это почему?

— Мала ты ещё.

— Для чего?

— Для того, чтобы понять, как плохо влюбиться в такого, как я.

Марк замолчал. Полине очень хотелось сказать ему что-то резкое: все эти заумные туманности вызывали адское раздражение. "Ты ещё мала... Плохо... Такой, как я" Хотелось крикнуть: говори нормально, придурок, когда тебе в любви признаются! Но она тоже молчала. Хамить было страшно. Страшно было обидеть. Страшно было разрушить эту нежность внутри себя. Увидеть себя злой, некрасивой, обиженной. Показать себя такой. Она молчала, подавляя в себе эту раздражительность.
Уговаривая себя, что он сейчас наверняка соберётся с мыслями и закончит начатую фразу. Нужно просто подождать.

Пауза затянулась. Полина уже откровенно нервничала, а Марк смотрел вглубь больничного пустого коридора. Наконец, она не выдержала:

— Чем же ты такой особенный, что в тебя и влюбиться уже нельзя? — сформулировала она довольно мягко. На самом деле, спросить хотелось иначе.

— Я тебе не подхожу. Ты такая вся трепетная, чувствительная. А я — бездушный сухарь. Тебе романтика нужна. Я в этом совсем не смыслю. Будешь обижаться, что я не выражаю своих чувств, не уделяю тебе внимания...

— Ты не поверишь, но я хочу дарить, а не требовать.

— Все так говорят на первых парах. А потом начинается: да тебе всё равно, да ты бессердечный... Да. Вот такое я дерьмо. Но я же этого не скрываю.

— И много у тебя таких?... Было.

— Да были... Я понимаю, ты, может, и не такая. У тебя живая душа, нет зацикленности на деньгах и брендах... У нас есть общие интересы: мы оба любим коньки и стремимся к большему в этой жизни. Может, ты и правда лучше сможешь меня понять, чем все эти моромойки. Ты как-то чище.

Парень помолчал.

— Но ведь видят глазки, что ручки берут... Я считаю, что ты достойна лучшего, чем я. И если бы я мог, я бы тебе сказал, что от такого, как я, надо уходить сразу. И что зря ты со мной связываешься.

— Так уж и связалась... — фыркнула Полина.

— А то нет? — Марк притянул девушку к себе, и они поцеловались.


*****

Дневник Полины давно не знал такого внимания. Общаясь со Светой вживую, девушка, было, потеряла интерес к потрёпанной тетрадке, но впечатления о Марке были слишком личными, даже для лучшей подруги.

По ночам ещё случались морозцы, покрывавшие лужи хрупкой бронёй льда, но весна на улицах уже развернулась вовсю. Грязные сугробы прятались лишь по самым тёмным углам. На фрагментах городского озеленения, неопрятного ещё, чумазого с зимы, местами, сквозь прошлогодний мусор и сухую траву, проглядывали яркие добродушные мать-и-мачехи.

Интересные цветы. Окружённый жёсткой стороной "мачехой" и мягкой стороной "матерью", растёт жёлтый-жёлтый, словно солнечный лучик, радующий глаз, цветок. То ли вопреки столь двойственному воспитанию, то ли благодаря, он сияет среди сухой разрухи прошлого. Вопреки или благодаря? Этого никто не может выяснить достоверно. Иначе бы воспитание детей было простым и лёгким. Порой не хватает чётких и понятных алгоритмов взаимодействия. Но мы — живые. И каждый миг нашей жизни влияет на нас по-разному. Это всё усложняет.

Света вышла на практику. Полина так и не познакомила их с Марком: некогда. Девочки и сами перестали видеться. Марк всё свободное время проводил в полюбившемся коворкинг-кафе. Полина целовала его при встрече, а он её — прощаясь. И она была уверена, что именно так и выглядит любовь.

Сидя за "его" столиком, девушка тщательно готовилась к зачётам. Мужчина мотивировал её своим присутствием. Она не раз говорила, что именно он помогает ей справляться со сложностями учёбы. Марк улыбался в ответ. Прекрасные моменты.

Они сидели всегда на одних и тех же местах, друг против друга. Поля часто
поглядывала на парня, тихонько улыбаясь своим мыслям, тогда как он подругу словно бы не замечал. Его внимание было сосредоточено на ноутбуке, электронной книге или блокноте. Иногда он, молча, выходил в холл, чтобы позвонить или ответить на звонок. Поля очень скоро вспомнила их разговор о том, что Марк — не романтик, и не будет уделять ей достаточно внимания. Тогда ей было всё равно. Теперь цепляло. Но не так, чтобы она обиделась или почувствовала разочарование, нет. Наоборот. Её ощущения можно было бы, наверно, озвучить так: ну вот и первые испытания в наших отношениях, испытания, которые я встречу достойно!
То есть она не приносила себя в жертву их общению, но осознавала некоторый дискомфорт в них. И, осознавая, романтизировала его. Считала его оправданным и верным. Ведь Марк предупреждал. И она знает об этом. И справится с этим. И будет довольна собой.

Марк же, в свою очередь, относился к присутствию девушки с равнодушным снисхождением. Она не мешала ему, не вязалась с разговорами. Довольно мило трогала пальцами его лицо, целовала, оставляя аромат чего-то цветочного. А может цитрусового. Он не вникал в такие подробности. Относиться к ней серьёзно ему и в голову не приходило: ну приблудилась какая-то малолеточка. Милая. Симпатичная. Сидит, глазищами стреляет. Лишь бы не мешала. А так, пусть сидит, если ей так хочется. Иногда, правда, она заводила довольно странные разговоры.

— Марк, а где ты проводишь своё свободное время?

— Здесь в основном.

— Ну... Здесь ты посвящаешь время учёбе, работе. А себе?

— А разве учёба и работа — не для меня?

— Ладно. Спрошу иначе. У тебя есть увлечения, кроме фигурного катания?

— Когда я был мелким, я был очень разносторонним малым: играл на ударных и фоно, ходил в шахматный клуб и туристический кружок... Но детство кончается. Сейчас у меня меньше времени и больше ответственности.

— Звучит скучно.

— А взрослые — народ вообще не весёлый.

— Я так не хочу.

— Ты ещё ребёнок. У тебя пока нет адекватной расстановки приоритетов. Тебе бы ножкой топать и мечтать о платьице.

Полина вспыхнула и замолчала. И опять — она прятала глаза, испытывая неловкость, скрывая раздражение, а Марк внимательно наблюдал за ней. Он редко смотрел на неё в упор, но в такие моменты — не отрывал глаз. В эти, и те, когда она его целовала.


*****

Света работала на небольшом предприятии, понемногу осваивая путь "от солдата до генерала". Когда-нибудь она станет управленцем на каком-то участке такой же организации, а пока подметала полы, по праву стажирования. Когда ей в первый день провели инструктаж и вручили щётку для пола, она восприняла это, как и всё в своих буднях, спокойно, но ждала насмешек. Не дождалась. Видимо, здесь это было нормальной практикой — кидать стажёров на грязную работу.

Надо отдать должное Светиным руководителям — о ней не забыли. Ей было велено наблюдать, помимо уборки. И куда бы она со своей щёткой не завернула, её везде ждали. Если люди были сильно заняты, Света не отвлекала их, а сметала мусор в кучки, приносила совок-коробочку, и собирала кучки туда. Но как только кто-то немного освобождался, она подходила, и ей, с готовностью, показывали технологические процессы, рассказывали о работе того или иного специалиста. Света добровольно плутала по цехам и коридорам все первые дни стажировки, читая таблички на дверях и стенах, заметая в совок всё, что лежит неприглядно. И вот, уже спустя неделю, она могла вполне внятно назвать, где какая часть предприятия находится, какой путь проходит сырьё, от ворот до конечного продукта. Знала основные цеха. Появился интерес к процессу. Теперь она уже сама ориентировалась, где нужна уборка в первую очередь. Прибравшись в ключевых местах за пару часов, она переодевалась, брала блокнот для записей, и шла в цеха.

Там она общалась с сотрудниками, которых уже успела запомнить. Задавала вопросы, конспектировала ответы. В ходе беседы выяснялись новые подробности производства, о которых Светлана слышала впервые. Она задавала уточняющие вопросы, и её посылали на какой-нибудь участок, где проводилась та или иная, интересующая её, операция. В коридоре её иногда ловила милейшая женщина предпенсионного возраста — завхоз данного учреждения, и просила где-нибудь подмести, или разломать картонные коробки, или нарезать тряпочек метр на метр от больших рулонов фланели. Света шла переодеваться и выполнять поручение. При уборке картона или нарезке тряпок, она встречалась с местными уборщицами. Это были пожилые женщины, которые дорабатывают до пенсии, или подрабатывают, дополнительно к основной работе. Но все они отсюда, с этого предприятия, и трудятся здесь много лет.

Они никогда не замолкают. Достаточно, например, Свете упомянуть кого-то из мастеров, и женщины сразу начинают рассказывать о том, кем этот мастер был до повышения, как и кем работал, какие инциденты с ним случались, кто был до него на этой должности, какова его судьба, об их семьях, о сослуживцах... Информации было столько, что у девушки голова шла кругом. По привычке она конспектировала и это, но не на ходу, как в цехах, а позже. Благодаря этим конспектам, она уже через месяц хорошо ориентировалась в коллективе, зная, кто ответственный сотрудник, а кто уже не раз подмочил репутацию. Общаясь с этими людьми непосредственно, Света получала возможность проверить слова уборщиц, увидеть своими глазами, как выглядит человек, подставивший напарника под статью, лишь бы "отгрести от себя", или уволивший хорошего человека по надуманной причине, или тот, о ком многие говорят плохо, хотя он ничего плохого не сделал. Интересно же, чем он так отличается от большинства?


Когда девушка заканчивала свою помощь техничкам, она никогда не могла уйти сразу: уборщицы всегда тащили её с собой пить чай. При чём буквально. Брали за руки и тащили. И если бы она попыталась противиться, то, пожалуй, утащили бы и волоком. Ей было и странно, и весело.

Между собой уборщицы постоянно "гавкались", как они сами это называли. Но их распри были беззлобными и непродолжительными. Эти тётки напоминали Светлане щенков, которые суетятся сами по себе, пока один не найдёт нечто интересное. Едва один проявит интерес, как остальные сбегаются, даже если их не звали. Случается буча, с возмущением, фырканьем, покусыванием и обиженным визгом. В конце концов щенки понимают, что именно они нашли, разбираются в ситуации, и интерес пропадает. Они разбегаются в разные стороны и снова суетятся, каждый на своём участке.

Света в перепалках не участвовала. Она наблюдала со стороны и ухахатывалась, когда женщины возмущённо или заговорщицки делились с ней подробностями очередной причины ссоры. Подколки женщин друг к другу были и смешными и жестокими. Света не раз впадала в прострацию от услышанного, ожидая реальной драки или уж совсем настоящей обиды, но оппонентки, как правило, умели ответить на любой жёсткий выпад ещё жёстче и смешнее. Этакий стендап пенсионного возраста. Словарный запас и образность мышления ширились у девушки с каждым днём. Глядя на этих уборщиц, Света часто думала о своей бабушке. Если бы той позволяло здоровье, она бы чудесно вписалась в этот коллектив. Сначала Светлана думала, что это — особенное поколение, со своим особым юмором, оборотами речи и пониманием жизни. Но в процессе общения и сравнения их с бабушкой, она поняла — это не одно поколение. Это — особые люди из разных поколений. Одной техничке было около пятидесяти лет, а другой, оказывается, уже за восемьдесят — вышла на период отпуска другой сотрудницы. Бабушка, получается, где-то между ними по годам. А разговариваешь с каждой в отдельности, и кажется, что они все из одной семьи. Света стала записывать факты о каждой женщине. Хотела составить себе более полную картину — почему же они так похожи? Это стало её своеобразным хобби, под которое она даже завела отдельный блокнот.


*****

Дюшес подсел к столу Марка, не сводя глаз с его подружки. Марк наблюдал за ней и подошедшим другом исподлобья, как хищник за потенциальной добычей: в его красивых глазах мерцал зловещий уголёк. Полина смутилась немного, но быстро справилась с собой. Ребята познакомились. Поля понимала, что Дюшес пришёл не просто так, а Марк не любит лишних ушей. Она демонстративно отлучилась в дамскую комнату и пообещала чуть позже принести кофе для всех.

— Она хоть совершеннолетняя? — гость проводил девушку задумчивым взглядом.

— Да, но... Сам видишь. Ей трусы купить — уже развращение, — Марк показушно рассмеялся.

— Ну так что же? Не маловата она для тебя? — Дюшес настойчиво добивался чёткого ответа.

— Натяну, — хмыкнул Марк. Друг покраснел, поморщился, взъярился:

— Не будь пошлым! Это прекрасное дитя явно не подходит для твоих плотоядных утех! Зачем она тебе?!

— Да чёрт её знает. Для жены — глупа, для секса — мала, для развлечения — скучна. Согласен. На хрен не сдалась.

— Слушай, что с тобой не так? Ты же нормальный парень по всем фронтам, но когда
дело доходит до девушек... Ты — монстр!

— Не надо меня демонизировать. Я ничем не хуже тебя. Вот ничем. И "девушки" — это не бессловесный скот. Я её не держу.

— Ты пудришь ей мозги! А потом воспользуешься её наивностью, трахнешь, и выгонишь!

— Это она меня трахнет, дружок. Я и пальцем не пошевелю, она сама на меня заскочит. И сама же потом убежит... Чтобы припудрить, как носик, так и мозжечок.
— Ты иногда бываешь таким мерзким...


— Прям как ты.

— Мальчики, кофе! — Полина подошла с изящным деревянным подносом, с тремя пончиками и тремя стаканами, источающими умопомрачительный кофейный аромат.

"Мальчики" сидели взъерошенные. Они, вроде, и ждали возвращения девушки, но она всё равно застала их врасплох и не заметить напряжения не могла: Дюшес был красным и злым, а Марк, кажется впервые на её памяти, выражал эмоции столь откровенно: насмешку, пренебрежение. Он смотрел на приятеля так, словно тот прилюдно обосрался, и Марк жалел сейчас, что уже обозначил своё с ним знакомство.

— Спасибо, очень вовремя, — гость поправил очки, улыбнулся. Марк наблюдал за ним, не меняя выражения лица.

Полина села на своё место, поставила перед парнями стаканы и блюдца, и увлечённо уставилась в свой конспект.

— Давай, Андрей, что там у тебя, — Марк успокоился, к нему вернулось прежнее снисходительное настроение. Дюшес вынул из внутреннего кармана лист бумаги. Марк просмотрел напечатанный на листке список электронных адресов.

— Маловато, — он выжидательно посмотрел на друга.

— Это пока. Потом обсудим, я сейчас тороплюсь. Спасибо ещё раз, — парень кивнул Полине и, прихватив пончик и стакан, ушёл, не прощаясь. На столе он оставил купюру, покрывающую угощение за всех троих. Марк поморщился, но от комментариев воздержался.


*****

В тот же день, в парке, парни сидели на ограждении памятника солдатам, погибшим  "горячих точках". Стелла белела в сумерках за их спинами, взывая к звёздному небу. Андрея потряхивало от возмущения и несправедливости, а его друг сохранял насмешливое настроение.

— Чего ты бесишься? — спокойно говорил он, — заведи уже себе свою бабу, не подглядывай за чужими... Я думал, ты мне остальные "электронки" принёс, а ты — с нравоучениями...

— Базу данных я копирую по мере доступа. Какие-то адреса будут повторятся. У них вся почта разделена по отделам, чтобы клиенты не получали лишних рассылок. Типа, если чел получает сообщения только по своему профилю, то меньше вероятности, что он закинет источник в спам. Поэтому менеджмент получает сообщения только по своей тематике, рассылки о, например, технической модернизации, до них не доходят.

— Слушай, а прикольно. Надо баб своих поделить на отделы. Ну, знаешь, типа "с 8 марта" приходит всем, а "с добрым утром, любимая" только некоторым...

— И в какой список ты бы внёс Полину?

— Ей напиши-ка "с добрым утром, любимая", так она помчится свадебное платье выбирать! — Марк хохотал, — её бы в ЧС, да, может, ещё пригодится.

Андрей опять покраснел. Ему хотелось врезать своему самоуверенному другу, но он бы никогда не решился противостоять ему: силы явно не равны.

— Марк, это не смешно. Ты, в конце концов, останешься один, больной каким-нибудь венерическим заболеванием, проклятый сотнями несчастных девушек, чьи наивные надежды ты пошло топчешь едва ли не каждый день!

— А Вы, Пастор, со своим сопливым отношением к вагинам, скончаетесь прыщавым седобородым девственником, — насмешливо протянул Марк, — какие напыщенные речи, Карамелька... — Марк не повернулся к собеседнику, сидел боком, но знал, как тот реагирует, — Язык подвешен хорошо. Девочки любят тренированный язык. Во всех смыслах, — он снова рассмеялся, искоса наблюдая за смятением приятеля.

Андрей вскочил на ноги, заметался... Он хотел и убежать, и ударить этого извращенца, и сказать ему нечто такое, что выбило бы его из колеи. Но больше всего его в эту секунду мучила бессильная злоба от того, что где-то, очень глубоко в душе, часть его соглашалась с Марком. Какая-то его собственная частичка принимала все аргументы оппонента с восторгом и даже завидовала ему: его спокойствию, уверенности, популярности. Но сознательно парень отвергал эту часть себя. Потому что был абсолютно уверен в своей возвышенности над подобными низменными инстинктами. Если признать, что девчонки сами виноваты, связываясь с Марком, теряя честь и достоинство, то выходит, что он, Андрей, упускает этих самых девчонок и лишает себя возможности обрести тот опыт, которым владеет и кичится его друг.

А ведь если ты лишён возможностей в какой-то сфере, то ты в этой сфере, как бы, инвалид. Не то, чтобы ущербный, но с некоторыми особенностями и ограничениями.

Даже если ты сам, добровольно, отказываешься от нового опыта, пытаясь выделиться этим из общей массы, ты, вероятнее всего, уверен, что выделяешься в плюс. И считаешь, что ты лучше остальных — "выше этого". И позволяешь себе смотреть на всех свысока. То есть, самоутверждаешься за их счёт.

То есть, пытаешься обрести уверенность в себе на фоне тех, кого ты осуждаешь. Значит, тебе не хватает уверенности, ты вовсе не убеждён в своей правоте... Следовательно, ты сомневаешься — а прав ли ты? Лучше ли? Эта тревожность разрушительна.

Сомнения рождают страх, страх рождает бездействие, бездействие влечёт к чувству вины и стыда, а вина и стыд — родители сомнений.

Марк не хотел, чтобы его оппонент привычно убежал сейчас, прервав разговор, который он регулярно заводит, и сам же избегает. Нет, в этот раз Марк решил всё-таки высказаться. Он тоже встал на ноги.

— Я ведь ничем не хуже тебя, Андрей. Знаешь, даже наоборот: я лучше тебя. Потому что я — честнее. Это из-за таких мудаков как ты, такие вот наивные полины влюбляются в таких мудаков как я. Потому что ты — трусливый хомяк, и мозги им пудришь похлеще меня.

Дюшес опешил.

— Это кому я, хоть один пример приведи, мозги запудрил?

— А ты считаешь — если тебе девки не дают, так ты — приверженец высоких нравов? Глядя на тебя, тупенькие цыпочки искренне верят, что есть на свете высокая любовь, "настоящие мужчины", нежное покровительство того, кто ничегошеньки от неё не хочет. Не хочешь? Точно? Вот она бы повесилась на тебя, как гирлянда на ёлку, запустила бы свои ладошки под резинку твоих трусов, а ты бы думал о её дражайшей чести и молился? Не свисти. Ты знаешь, что не устоишь. Но ты не знаешь, что — потом. И ты ссышь ответственности, ты боишься выбора: или жениться на первой мандюшке, которая дала, или послать её и упасть, разбиться насмерть, в своих собственных глазах. И собственную трусость ты прикрываешь красивыми речами о нежной невинности этих кротких душ. Знал бы ты, как эти кроткие души хер насасывают, охренел бы. Но не знаешь. Потому что не допустишь такого.

— Но ведь не все они такие!

— Кто не такие, те на мудаков не смотрят! Мы с тобой им одинаково скучны. Они занимаются собой, они умные, спортивные, увлечённые каким-то хобби. И парни вокруг них соответствуют их интересам. А у нас с тобой какой интерес? Денег заработать и диплом получить. Ну тогда наш удел — вдова профессора или вчерашняя заучка из отдела кадров. Но никак не чемпионка по прыжкам с трамплина, согласись?... Может быть, лет через десять, и Полина станет такой — увлечённой, знающей, чего хочет, интересной. Но сейчас она — сопливая девочка, мечтающая о мифической взрослости. И если я её пошлю, она найдёт другого мудака. Потому что именно разочарование в мудаке и даст ей её вожделенную взрослость. Только, когда она поймёт, что никакой мужик не сделает её счастливой, любовь — чушь, а полагаться надо только на себя, она и станет собой. И начнёт искать цель в жизни. В лучшем случае. В худшем — не цель, а очередного мудака, в надежде, что с ним-то всё точно будет по-другому.

— То есть ты теперь не подонок, а психиатр. И потаскать молоденькую девочку — это терапия для девочки, а не акт удовлетворения твоих скотских амбиций. Так?!

— Заметь, я её не насилую, к интиму не склоняю, вообще ничего не делаю. А если она полезет мне в штаны, я просто её не остановлю. Зачем?... А ты — остановишь. И будешь говорить о высоком. И она развесит уши. И всё равно пойдёт ко мне. А я
— не остановлю. И она потеряет то, с чем носится, как с бриллиантом. То, что ты готов воспевать и беречь. То, что она считает хрупким и необратимым. И вы бы с ней носились с её невинностью, и физической, и моральной, ещё сто лет. А я взял и поимел. И нет невинности. Рефлорацию ещё можно сделать операбельным путём, а воспоминания, впечатления, ощущения уже никуда не денутся. То, что она увидела, почувствовала, сделала — не зашить, не вычеркнуть... И что? Всё? Она тебе уже не нужна?

Андрей сник — спина ссутулилась, плечи опустились, руки безжизненно висели вдоль тела. Но глаза его стали внимательными и злыми. Он исподлобья смотрел на Марка взглядом маньяка, выбирающего момент для нападения. Может быть впервые в жизни, этот "ботаник" ощущал истинную решимость и злость, но не знал к чему их применить. Он слушал друга, признавая его правоту, признавая, через глубокую душевную боль, что та, вечно отвергаемая им часть его самого, жива. Она есть и аплодирует. Марк словно видел эту "тёмную сторону" Андрея, сторону, которую Андрей прятал даже сам от себя. Видел, и говорил с ней, с тёмной стороной. И знал, что услышан. Но Андрею до отчаяния не хотелось признавать, что Марк прав хоть в чём-то. Он своей светлой стороной интуитивно чувствовал, что всё не так, и лихорадочно искал аргументы против. Думал, что ответить. Но секунды щёлкали, а он молчал.

— Нужна, — удовлетворённо кивнул Марк. Речь его стала тише, спокойнее, — нужна. Потому что ни хрена эта невинность не значит. И хрупкая нежная девочка нужна тебе по-прежнему. И ты по-прежнему готов её воспевать, беречь... И по-прежнему ты не знаешь, что с ней делать потом. И по-прежнему ты не допустишь секса между вами. А потом придёт такая ухабистая баба-мать, которая тебя не спросит. Сводит в парк, в загс, в ресторан. Сама скажет, что тебе делать — и до, и после, и во время. И будет рассказывать: "О, мой Андрюша был такой неприступный, всё говорил
— я тебя не достоин, ты — богиня! Ахахах, он и сейчас так говорит..." А десятки полин будут слушать её, разинув рот. И когда я скажу такой полине: "Детка, ты найдёшь для себя кого-то более человечного, более хорошего. Я — не твоя судьба, я тебя не достоин", она подумает —"Да, это — любовь", — и не поверит мне, и сделает всё, чтобы доказать мне нашу совместимость. Всё сделает, понимаешь? Сама. А потом будет кидаться обвинениями. А я скажу, что я её предупреждал... Вот так, Карамелька, ты, своим примером, выращиваешь тех, что сами виноваты. А всё почему? Потому что ты пытаешься казаться лучше, чем ты есть. Хоть раз попытайся не врать о том, что ты на самом деле чувствуешь и хочешь. Казаться, а не быть... Познакомься с бабой и будь честным. Признай, что её невинность — ни разу не флаг, с которым надо носиться, неважно, есть она или нет. Важно, чтобы в голове были мозги, которые могут анализировать и упорядочивать данные, поступающие извне. И если девочка с мозгами уже не "девочка", то это вообще ни о чём не говорит, а уж если и говорит, то просто это — опытная девочка. Опытная, а не плохая. И нужна она тебе не меньше, а в твоём конкретном случае, может быть даже больше, чем неопытная.

Марк выдохнул. Его лицо смягчилось, очевидно, он говорил искренне, не для того, чтобы обидеть, задеть за живое, а для того, чтобы донести до друга свою точку зрения. Это гасило злость в душе Андрея. Он видел действительно Друга, можно сказать — брата, настоящего, честного, даже в каких-то неприглядных моментах. И Дюшес понимал его расстроенные чувства, верил в них, верил в искренность Марка. Ему безумно хотелось спорить, до дрожи хотелось доказать, что Марк не знает его, не прав, слишком самоуверен, но лгать было невозможно, а в собственной правде он уверен не был. Парень чувствовал растерянность, злость и что-то новое, что он ещё не мог распознать.


*****

Света стояла под раскидистым ясенем и смотрела на его ветви, такие странные — словно изломанные линии разной толщины. Вовсю шпарило солнце, первые действительно тёплые дни. Девушка задумчиво стянула с плеч куртку, помедлила, сняла её совсем. Тепло. Чудесно.

Полина увидела подругу издали, с другой стороны улицы. Она перебежала через дорогу, нарушая ПДД, и Света улыбалась ей, укоризненно качая головой. Девушки обнялись, искренне радуясь встрече. Впереди были длинные выходные у Светы и затишье между зачётами у Полины. Настроение тянулось к солнцу, а погода располагала к прогулкам, и сейчас девчонки были, пожалуй, самыми счастливыми на всей улице.

Они сходили на набережную, обошли парк, основанный ещё в царские времена, и теперь бродили по старой части города. Двух-этажные дома с капителями, арочные окна, двери под три метра с обкладкой из вычурного багета. Тенистые узкие улицы, могучие вязы с широкой кроной, высокие стройные липы и клёны, редкие узловатые старые берёзы, с пятнами-глазами на коре, а во дворах — заросли сирени и рябин. Летом здесь непередаваемо чудесно, но и сейчас было хорошо. Атмосфера склоняла к ностальгии и истории, воспоминаниям и осмыслению. Переговорив обо всём, казалось бы, на свете, девушки шли молча, медленно шагая по разбитому асфальту и заплатам бугристой брусчатки. Каждая думала о чём-то своём.

— Скучаешь по нему? — нарушила молчание Полина.

Перед глазами Светы возник образ улыбающегося Виарчика, его пристального взгляда, красивых музыкальных рук... Она за секунду вспомнила до мельчайших подробностей, как он обнимает за плечи какую-нибудь стерву, каких вокруг него множество, стреляющую глазками, оголяющую плечо или пупок, или бедро до самой поясницы, отводит в сторону, что-то ей говорит... Она виснет на его шее, он смеётся и кружит её по коридору... Или подходит к очередной серой мышке, соблюдая комфортное ей пионерское расстояние, беседует о чём-то с нею, она краснеет, бледнеет, жутко стесняется, а потом точно так же, может более скованно, обнимает его. А он, демонстрируя уважение к её чувствам, осторожно кладёт руку на её плечо... С такими стесняшками Виарчик вёл себя подобающе сдержанно, никак не приставая, ни на что, казалось бы, не намекая, ни словом, ни жестом, но именно они, скромняшки, сразу же им завоёвывались, и уезжали с ним, на глазах у всех, вечером того же дня.

— Скучаю, — выдохнула Света, — вот ненавижу иногда. Как вспомню... Но эти глаза, этот юмор, улыбка, вовлечённость в разговор — вот именно с тобой — это никак не передать. Он слушает и слышит всех, интересуется каждой, такой приятный в общении, такой добрый, простой... Ни одна студентка на него не пожаловалась. Хотя все видят, что он ходит с ней, всё что-то трётся около, увозит с собой на своей машине, а потом просто переключается на другую. А та, прежняя, только вздыхает и таращится влюблёнными глазами.

— Он там что, весь колледж перебрал?

—Да не весь, конечно, но многих, мне кажется, очень многих студенток, хоть на вечер-два, но уболтал. И они такие счастливые после этого... Может, он им что-то подсыпает в стакан? Что-то с пролонгированным действием?...

— А ты ещё мне говоришь — бежать от Марка... Круто вообще. Марк на наркоту никого не сажает, хотя бы.

— Не доказано. Ни то, ни другое. Это просто моё впечатление. Не грузись зря.

— Да я шучу... Вот почему так? И понимаешь всё, и ненавидишь даже, а скучаешь... Если он к тебе подойдёт, ты поедешь с ним?

— Не знаю. Смотря, как подойдёт. Что скажет, в каком тоне. Знаешь, одна какая-то деталь может так смутить, что уже ничего не захочешь — испугаешься и убежишь.

— Да, у меня так было. Я была маленькая, это до школы ещё. Ко мне женщина подошла, угостила конфетами, предложила посидеть на мотоцикле её мужа... Я отказалась только потому, что мне не понравилась её улыбка. Какая-то натянутая, нереальная. Усюсюкает, как с младенцем, словно бы детей моего возраста не видала никогда, ну или уж точно не разговаривала ни разу. Оскал какой-то приторный. Я отказалась. Она взяла меня за руку, как-то жёстко. И я реально испугалась. Прям до смерти. Кааак заору. Она сразу села на мотоцикл к мужу и они умчали. А меня потом водили в полицейский участок и показывали фотографии разных женщин. Я её узнала. А мужчину не видела, он в шлеме сидел.

— Пипец вообще...

— Ага. Мама, помню, плакала и всё хвалила меня, что я не ушла, что закричала. Мне казалось это глупым.

— Знаешь, я, конечно, уже не маленькая и понимаю всё. И думаю, что, если он подойдёт и предложит с ним поехать, не знаю, там, покататься, например, мне будет противно. Вот... Хорошо, что ты спросила. Я не думала об этом. А сейчас думаю и понимаю, что это будет отвратительно: типа он меня снимает. Одну из сотни доступных дурочек. Я, вроде, признаю, что я дура. И для него-то я, может, и доступная. Но я не готова к тому, чтобы он относился ко мне так. Как к доступной дуре. Я могу себя так чувствовать. А он не может это чувствовать по отношению ко мне. Это мерзко.

— Безнадёжно.

— Пожалуй. Скучаю, да. Но как-то это... Знаешь, мёд — это вкусно. Но если ты в нём измажешься — противно будет. Липко. Хочется помыться. Вот я сейчас думаю об этом и понимаю, что мне никто не предлагает покушать мёду, мне предлагают вымазаться в нём. При чём не в медицинских или косметических целях, а как-то... Насмешливо. Унизительно. "Хочешь? Да? А на вот тебе по роже сладеньким..."

— Света!... Фуууу...

— Реально. Вот это "фуууу" я сейчас и чувствую, — Светлану неподдельно передёрнуло, кажется, даже ком из желудка выразительно подкатился к горлу. Она сама не ожидала от себя такой реакции. Девушка ещё больше сбавила шаг, прислушиваясь к собственным ощущениям. Перед её внутренним взором снова возник Виктор. Но сердце молчало. А вот желудок, наоборот, явственно откликался на её размышления. Света поёжилась.

— Поль... По-моему, он мне больше не нравится...

— Да ты что?! Прикольно! Вот оно: "скажи лишь слово, и он исцелится"...

— Ты цитируешь библию? Серьёзно?!

— А то. "Иди и впредь не греши", — девчонка расхохоталась, — это надо отметить.

— И правда, — улыбнулась ей подруга, — жрать охота. Куда пойдём?


*****

— Марк, где ты был вчера вечером? Я ждала тебя к ужину.

— Мам, прости, мы с Андреем заболтались, и я задержался. Не планировал.

— Стремись к тому, чтобы от твоей спонтанности не страдали близкие люди. У тебя их не так много.

— Да, мама, прости меня. Я сделаю всё, чтобы это не повторилось.

Мать и сын были вежливы и обходительны друг с другом, не выказывали раздражения или досады. Она отстранённо наблюдала, как он ест свой завтрак и пила чёрный, как августовская ночь, чай. Помолчали.

— Как твоя подружка? Полина, кажется? Зоя Валерьевна видела вас вместе на стоянке торгового комплекса.

— Не могу назвать её полноценной подружкой, но у неё всё хорошо.

— Ты строишь с ней отношения?

— Не могу заявить такое. Скорее, это она строит отношения со мной. Я в этой ситуации всего лишь наблюдатель.

— Предохраняйтесь, когда она дойдёт до внутренней отделки.

— Думаю, это размоет её зыбкий фундамент.

— И это — хорошо.

— Да, я полностью с тобой согласен, мама.

Помолчали ещё. Парень опустошил свою тарелку и пил кофе, глядя в стол. Мать смотрела на него, держа в ладонях пустую кружку. Её взгляд ничего не выражал. Его, собственно, тоже.

— Чем ты сейчас займёшься? — спросила она наконец.

— Допью кофе, оденусь во что-то простое, заберу документы и ноут и поеду в ресторан "Космос" — у меня там деловая встреча.

— С кем?

— С заказчиком. Альбертом Константиновичем. Он приобрёл у нас небольшую партию расходных элементов для электроники. Оценил цену и качество, обдумал наше предложение и хочет заключить долгосрочный контракт.

— Ты справишься с его требованиями в долгой перспективе?

— Да, мама, я уверен в своих силах. И в силах своего напарника тоже. У меня есть восемь запасных вариантов на все случаи жизни. Я справлюсь.

— Было бы странно услышать от тебя нечто иное... Будешь отмечать контракт?

— Нет, мама, это — глупо. Нам с клиентом будет достаточно обеда в ресторане. Потом мы разойдёмся по своим делам. Я привезу документы и ноут домой, после чего поеду на встречу с напарником: у него есть дом в пригороде, в двух сотнях метров от зоны отдыха "КемпингРай". Там мы закажем шашлык и вино, посидим на его веранде до вечера. Около десяти часов приедет его младший брат. Он отгонит мою машину к моему дому, двигаясь за такси, в котором я поеду. На этой же машине такси он вернётся обратно. А я приму душ и лягу спать.

— Хороший план. Только в ресторан на деловую встречу тебе нужно надеть бежевый твидовый костюм. Он сочетает деловой стиль и простоту, не броский, но дорогой. Ты переоденешься, когда завезёшь домой документы после встречи. А я расстелю твою постель в двадцать два часа, подготовлю для тебя чистое бельё и приготовлю чай с мелиссой на ночь. Он будет стоять в кружке-термосе на твоей тумбочке.

— Спасибо, мама, ты крайне предусмотрительна. Так и будет.

— Я знаю, Марк.

По всему было видно, что подобная отчётность — их поведенческая норма. Марк спокойно воспринимал допросы матери, и никогда ей не врал.

Надо отметить, что она, в свою очередь, никогда не повышала на него голос. В чём бы он ей не сознался, она всегда оставалась спокойной и рассудительной. Никогда мать не звала его сыном или ласковым словом. Ему и имя было дано такое — не предполагающее уменьшительно-ласкательных форм. Маркушей мальчика звала бабушка, которую мать звала "деревней". Марк не принимал ни от кого "коверканья" своего имени.

О бабушке он вспоминал редко и равнодушно, хотя именно она жалела его, выражала ему свою любовь и заботу... Но в их семье это было не принято. Позже бабушка умерла на его руках, умоляя его, пятилетнего, бежать от матери, умоляя простить её за воспитание дочери... Но этим словам было простое объяснение — она бредила. За минуту до смерти люди плетут и не такое.


*****

Её звали Жанна. И она была грозой всего района. Странно так о девочке, но эта девочка была натуральным монстром. Встречалась Жанна с парнем, которого тоже все боялись, Гешей Молотком. Молоток был худощавый, жилистый, но с одного удара отправлял в нокаут любого соперника, независимо от веса и подготовки. Сам Молоток боялся только Жанну.

Приятели Геши были ребятами асоциальными, имели проблемы с законом. Подруги Жанны не гнушались проституции и торговли "зелёной мариванной". При этом партнёр у Жанны был, якобы первый, и уж точно единственный, тогда как сам Геша то и дело попадался с поличным. В таких случаях Жанна срывалась с цепи. Она учиняла жесточайшие разборки с девицей, посягнувшей на её мужчину, била и её, и всё, что попадалось под руку. Соседи наблюдали с любопытством, но никогда не встревали.

Пострадавшие девицы исчезали после этого. Порой даже бросив личные вещи, забирая лишь самое необходимое. Однако со временем буйство Жанны возросло до содомовских масштабов. Став совершеннолетней, она одичала больше прежнего. Сказывалась безнаказанность, отсутствие хоть каких-то тормозов.

Она всегда отличалась особой жестокостью: таскала свою жертву за волосы, топила в ванне, в унитазе, била головой о стены и дверные косяки, рвала ей кожу холёными ногтями. Переворачивала мебель, выбивала стёкла, била посуду. Могла ошпарить "соблазнительницу" кипятком или перевернуть на неё кастрюлю супа. Короче буйствовала так, как никто себе не позволял. В это время Молоток, забившись в угол, увещевал подругу, глухую от ярости, а жители этой и соседних квартир, а то и со всего района, сбегались посмотреть на расправу. Чаще всего обнажённая девица бывала выброшена на лестничную клетку. А если она оказывала сопротивление, то и спущена с лестницы. При недюжинном здоровье Гешиной любовницы, потасовка продолжалась и за пределами дома.

Потом бывало и так, что, едва Геша конспиративно укрывался в чьей-то хате с новой, ничего не подозревающей, пассией, как тут же кто-то из местных посылал детей со двора за Жанной. Пока ребятня рыскала по улицам в поисках оскорблённой почти-супруги, народ начинал подтягиваться к месту скорого происшествия. К моменту, когда голая девица кувыркалась по ступеням, а следом шла с тумаками злая фурия, вдоль стен на лестнице, чуть не на каждой ступеньке, теснились люди.

Во дворе так же были ожидающие наблюдатели. Никто не стремился помочь несчастной. Стоя в подъезде, в тесноте, каждый рисковал отхватить "за компанию", просто попав под горячую руку, но жажда зрелищ в небольшом транзитном городке была сильнее.

Застав однажды возлюбленного на очередной, как обычно, приезжей, барышне — свои-то боялись — девушка стащила голого парня на пол, и нещадно избила его избранницу.

Забив под лавку во дворе свою жертву, Жанна стремительной походкой вернулась в квартиру, где причитал Молоток. Схватив его за ухо, Жанна вытащила благоверного из его убежища, бросила на какой-то подходящий предмет мебели — кровать или, может, это было кресло — и залезла сверху. Через несколько минут Геша завладел инициативой, и безумное сношение длилось больше часа во всех позах. При том, что свидетели избиения девушки остались и на эту часть представления. Скоро, особо возбудившиеся соседи, тут же поделились на пары и компании, но так, чтобы — не дай бог — не помешать страстному примирению влюблённых. Вся квартира и подъезд превратились в одну спонтанную оргию. Принуждать кого-то к соитию никому и в голову не приходило — во-первых, неизвестно как к насилию отнесётся перевозбуждённая Жанна, она ведь может и яйца оторвать, а во-вторых, желающих хватило даже на мальчишек-подростков, которые пристраивались в небольшие группы парней постарше, сношающих поочерёдно какую-нибудь молодую вдову или жену командировочного. Кому партии всё же не досталось, вышли во двор, где ещё наивно взывала о помощи избитая жертва. Все, кто никому из женщин внутри дома, не приглянулся, вытащили потерпевшую в центр двора и от души снимали напряжение. На её вопли Жанна не обращала никакого внимания, а если и обращала, то, возможно, даже больше заводилась от них.

Когда всё закончилось, участники, пряча глаза, разбежались по домам, а выходя на улицу вновь, делали вид, что ничего не случилось.

Хозяева квартиры, где произошли бесчинства, как и всегда в подобных случаях, навели порядок, застеклили окна в долг, выкинули в мусор бабушкины битые сервизы. Всё тщательно конспектировалось. Где-то через неделю появился Геша. Ему, в присутствии нескольких соседей, вручили самозаявленный акт. Геша посмотрел на итоговую сумму и, как обычно, отдал сразу, наличкой, вдвойне. Никому ни разу не приходило на ум обмануть Молотка. Уж больно страшная пара. Если решат, что их обидели, то камня на камне не оставят.

Представителю местных правоохранительных органов все дружно заявляли, что претензий нет, что праздновали день алюминиевой ложки, перебрали немного, но "всё хорошо, что хорошо кончается".

Подобные оргии повторялись ещё пару раз. Случались заявления избитых девушек, но и тут соседи хором утверждали, что потерпевшая сама напрыгивала на парней, просила "брать её жёстче", и в оргазмических припадках билась головой о стены и лицом об пол. Показания такого рода давали даже милые бабушки, проживающие поблизости. Ведь все, можно сказать, любили Жанну. Благодаря её экспрессивному поведению, городок был жёстко поделён на криминал и неимущих. К неимущим девушка относила всех, кто не может сам за себя постоять и не имеет заначки.

Криминальных же элементов все и так знали на пересчёт. А потому каждая бабулька, каждый ветеран, каждая многодетная мать — при условии своей открытости, честности и щедрости, по мере сил — могли чувствовать себя защищённо. Подростки или примыкали к криминалу, или смотрели Жанне в рот, чтобы проявить свою щедрость и открытость — отдать единственное и последнее, если понадобится. Вторым вариантом особенно часто пользовались девочки, тем самым обеспечивая себе защиту от потенциальных насильников и хулиганов. Они находили Жанну пьяной, тащили к себе домой, мыли, застирывали её вещи, укладывали в свои постели... Могли укрыть дома любого беглого, по указке Жанны, кормить его, лечить, перевязывать раны. Прятали краденое или выращенное. Вообще местные девочки знали огромное количество тайн криминального мира, но, насмотревшись, умели держать языки на привязи. Их родители предпочитали на всё закрывать глаза — в транзитном городке кто только не шлялся проездом, каких только переделов и случайных жертв не видели местные жители... С Жанной и Молотком стало спокойнее. Этот факт был аксиомой. И все молчали. Лучше попустительствовать своим, чем бояться бесчисленных приезжих.

И вот на двадцатом году жизни Жанна узнаёт, что беременна. Отцовство оспаривать не посмел бы никто, так что родители молодых начали приготовления к свадьбе.

Однако будущая мать закатила грандиозный скандал. На родителей, и вообще на пожилых людей, детей и прочих ослабленных, она никогда не поднимала руку. И тут лишь громила мебель и посуду, но впервые — в собственном доме. Родители, Геша и потенциальные свёкры, сидели за обеденным столом в гостиной, а Жанна рвала и метала. Над сидящими периодически пролетали тарелки, книги, вазы... Свёкры пригибались, жмурились, но соскочить со своих мест не решались. Геша равнодушно вырезал ножом на торце столешницы красивыми буквами имя любимой, а её родители, тем временем, молча пили чай с печеньем, спокойно ожидая, когда дочь устанет и снизойдёт до разговора. Лишь один раз отец недовольно поморщился, когда ему в кружку упал маленький походный швейный набор, выпавший из сумки, пролетевшей над головами родителей. Он вынул набор из чая, потряс им, смахивая капли, и бросил тут же на стол, продолжая чаепитие.

Жанна, в конце концов, схватила Гешу за шиворот и хорошо встряхнула:

— Ты видишь, что они затеяли? Что ты молчишь?!

— Жень, ну что затеяли?... Ну, свадебку сыграем, заживём тихонько...

— На кой ляд ты мне нужен — "заживём"?! А я тебе зачем? В семью решил поиграться?! В "муж-жена", "дочки-сыночки"?! Какая с тобой семья, ухлопок?! Ты только и можешь — яица чесать да пальцы гнуть!

— Жень, ну ты чё... Ну семья... Что я, жену не прокормлю? Хату не сварганю? Да я всё, Жень... Ребёночка подымем, счастья наживём... А пальцы гнуть я не буду...

— Ребёночка?! — Жанна перешла на визг, — не будет никакого ребёночка! Нет у меня материнского инстинкта! Не упал мне этот ребёночек никуда! Не упёрся!

— Жень, не шуми... Ещё упрётся. Как сроки подойдут, ты сразу заметишь...

Жанна отвесила Молотку звонкую пощёчину. Свёкры съёжились совсем, а родители оставались невозмутимыми.

— Значит, так: я иду на аборт, вы — замолкаете и больше ни-ког-да не заикаетесь о свадьбах, внуках и прочей хулибурде. А ты... А ты заткнёшься и сделаешь вид, что ничего не было.

— Жень, ты, конечно, иди... Только никто тебя не примет. Я уже весть разослал, что, если кто моего ребёнка выскребет или этому поспособствует, то я лично на изнанку выверну. Ты теперь можешь что угодно говорить, но уже никто не поверит.
Все боятся, Жень. Это мой сын. Или дочь. Это не только твоё, ясно? А будешь на меня кидаться сейчас, я тебе клянусь, перетяну так, что мать забудешь. Вот вслух клянусь, Жень, при свидетелях. Потому как достала ты меня со своими выходками.

Голос Геши не изменился ни на секунду. Он был таким же заискивающим, уговаривающим. Но Жанна оторопело таращилась на него: она видела, что он не блефует, не врёт. Он реально пришибёт её в потасовке. И если это случится раз, это будет происходить всегда.

Она понимала, что таскать его за шкирку, когда он виноват — это одно. Но в реальной драке она не выстоит против и двух минут. Да, не без его потерь, но она проиграет. И если проиграет раз, то это будет навсегда. Из их жизни уже никогда не уйдут лещи и оплеухи по любому поводу. Унизив Жанну однажды, Геша станет презирать её до конца дней. И при встрече с очередной любовницей, уже Молоток выкинет бабу на лестницу. И надо ли говорить, которую...

Единственно верным решением было не допустить насилия по отношению к себе. Но и принципы сохранить хотелось, и отстоять свою точку зрения тоже. Жанна отошла к окну, привалилась к раме, помолчала, глядя во двор. В комнате висела тишина. Во дворе играли дети. Какая-то девочка сидела на спинке лавки, ногами на сидении, и смотрела на Жанну в упор. Вся её тонкая хрупкая фигурка выражала готовность бросится к ней по первому зову, по кивку головы. Жанна взяла большую сочную грушу, валявшуюся после погрома на подоконнике, и бросила девочке. Та поймала фрукт, встала на лавке и дурашливо поклонилась. А потом, так же глядя на Жанну в упор, впилась мелкими белыми зубами в сочный плод. Жанне, почему-то, стало не по себе. Она обернулась к столу. Присутствующие сидели, смиренно ожидая её вердикта.

— Имей в виду, папаша, — сказала она наконец, обращаясь к Молотку, — я матерью становится не собираюсь. Тебе надо, это — твоё? Вот и забирай, как только рожу. Никакой свадьбы не будет. Эта показуха никому не нужна. Нет у нас семьи, и быть не может.

Она вышла из комнаты.

— Ничего, дайте время, она отойдёт. И про свадьбу передумает, — спокойно сказал отец, оглядываясь по сторонам, оценивая масштаб ущерба.

— Главное, чтобы грех на душу не взяла, не погубила младенца, — перекрестилась мать. Геша так на неё посмотрел... Но промолчал. Его родители, чувствуя себя участниками какого-то жуткого представления, благоразумно помалкивали, предоставляя сыну право разбираться со своей необузданной невестой.

Когда родилась девочка, Жанна отказалась брать её в руки, и ушла из родильного отделения на следующий день. Геша забрал дочь, и пришёл с ней домой к Жанне. Родители обеих сторон ждали в той же гостиной, а молодая мать сидела в своей комнате.

Посовещавшись, девочку решили назвать Евой и оставить здесь. Ухаживать вызвались обе бабушки. А там, со временем, сердце Жанны дрогнет, и она примет дочь. Так они решили. Дедушки и молодой отец были награждены ролью добытчиков, помощников и тихих мозгоправов, чтобы потихоньку, исподволь, настраивали Жанну на материнство. Всё шёпотом обсудив, они дружно выпили, закусили, и разошлись по своим делам. Больше мужчин со стороны жениха в этом доме не наблюдалось. Они передавали деньги — и немалые — через вторую бабушку, но на пороге не показывались. Жанна жила прежней жизнью, но давно уж больше не охотилась за Гешей и его похождениями. Остыла. Сам Геша скоро заявил, что поехал на заработки, ведь ему, как молодому отцу, нужно больше средств. Да и пропал. Говорят, сел на длительный срок. Но его родители эти слухи не комментировали.

Отец Жанны умер, когда Еве было чуть больше года, с тех пор и свёкр перестал появляться, даже заочно. Бабушки со временем пристрастились к выпивке, и их уход за девочкой стал больше номинальным, чем фактическим. По их подсчётам в Жанне давно уже должно было дрогнуть не только сердце, но и совесть, однако матери на ребёнка было откровенно наплевать.

Заговорила девочка поздно, ближе к двум годам. Наученная бабушками, она называла Жанну мамой, но та редко реагировала на голос дочери. Она не могла ни выгнать, ни ударить ребёнка, и бабушки слали девочку к ней по поводу и без. Придя в комнату матери, или к ней в кухню, Ева находила себе местечко — кресло или стул со спинкой — залезала на него с ногами и молча наблюдала за женщиной. Однажды она пришла, когда мать стирала окровавленное исподнее. Жанна шутки ради, сунула девочке в руки "женскую тряпку", и та начала стирать тоже. Это позабавило женщину и она усмехнулась. Увидев реакцию матери на свои действия, маленькая Ева решила, что мама одобрительно улыбается, и начала стирать с тройным усердием. Жанна захохотала над ней и впервые провела рукой по волосам дочери.

Спустя время Жанна готовила и обронила на пол кусок газеты, на который чистила рыбу. Вонькая требуха рассыпалась по полу склизкими кишками и воздушными пузырями. Жанна взглянула в сторону Евы — та, по обыкновению, сидела, поджав коленки к подбородку и сосала палец. "Убери", — сказала мать, выставив помойное ведро.

Ребёнок всем своим видом выражал такую горячую готовность к действию, что женщину укололо это, особенно взгляд дочери. Но она не смогла вспомнить, где же она видела это раньше. А когда Ева начала руками с пола собирать в ведро вонючую рыбную требуху, её и вовсе передёрнуло от отвращения, и она вышла прочь.

Пока Жанна была на работе, выпившие бабушки учили Еву азбуке, читали с ней, рисовали. Гуляла девочка мало. Одна она боялась выходить во двор, а взрослые не предлагали это сделать. Чаще её досуг проходил в рисовании всеми возможными средствами — карандашами, красками, восковыми мелками, канцелярской тушью, пока бабушки, по очереди, читают ей вслух. Литература была сложноватой, не по возрасту, но девочка хорошо следила за сюжетом. После прочтения бабушки спрашивали Еву о сюжетных поворотах, об истории персонажей и их роли в произведении. Если ученица затруднялась ответить, то соответствующие фрагменты книги прочитывались снова, с пояснениями. Таким образом был разобран на главную мысль текста и второстепенных лиц "Чипполино", "Снежная королева", "Королевство кривых зеркал", некоторые рассказы Джека Лондона и Аркадия Гайдара. В четыре Евиных года бабушки выудили из закромов собственных библиотек Бруштейн, Осееву и Короленко, и углубились в рассуждения о царской и революционной России.

Когда приходила с работы Жанна, бабушки гнали девочку "встречать мать" и больше к себе особо не подпускали.

Ева приняла правила игры. Она мышью сидела в своей кроватке всё утро. Никто, казалось, о ней не вспоминал. Приходила вторая бабушка, втроём взрослые пили чай здесь же, в гостиной — своей комнаты у Евы не было. Мать могла выйти к чаю голой, или, если пришла лишь под утро, то и не трезвой. Женщины не ругались, но разговаривали всегда на повышенных тонах. Ева уже не помнила, почему ей нельзя к столу. Нельзя заявить о себе, встать или произвести ещё какие-то действия. Она лишь сидела в кроватке, молча наблюдая за происходящим, а если сильно невтерпёж, то тихонько, плотно сжав коленки, справляла нужду на свёрнутую пелёнку, которую потом, когда мать уйдёт, подбрасывала в стирку.

Бабушка, которая будет разбирать стирку в этот день, может отлупить девочку этой пелёнкой по лицу, если та окажется рядом. Поэтому в такой день девочка избегала ванной комнаты, а вечером обязательно брала из стопки чистого белья новую пелёнку и прятала за кроватью. Она не знала, почему, но обмочить кровать — гораздо хуже, чем тряпку.

Из-за страха "наделать дел", Ева вставала в туалет на рассвете. Обычно дверь в комнату матери всегда была закрыта, но случалось и такое, что девочка видела маминых гостей. То одного мужчину, то другого. Бывало, видела, чем они занимались. Но она интуитивно понимала, что говорить об этом нельзя, и нельзя, чтобы её заметили.

Едва за матерью утром закрывалась дверь, девочка соскакивала со своей кровати и шла к столу. Она доедала бутерброды, оставшиеся от завтрака взрослых, пила их чай и кофе, не умея налить для себя свежий напиток. Бабушки в это время "вскрывали маленькую" — "с утра выпил — весь день свободен". Еве надо было набить желудок как можно быстрее, потому что вернувшись с кухни, бабушки будут убирать со стола, и Еву побьют за то, что она мешает. Били не сильно, но даже по одному подзатыльнику с обеих сторон — это штука, которую хотелось избежать.

Пока женщины освобождали стол в гостиной, Ева одевалась, расчёсывала волосы. Умываться она не любила. Примерно раз в неделю, спохватившись, одна из бабушек гнала её в ванну с требованием вымыть лицо и руки до локтя, но по мнению взрослых, как бы она не старалась, она всегда "только помочила", а не вымыла.

Возвращение девочки в ванную сопровождалось тумаками и оскорблениями. В конце концов кто-то из них не выдерживал, хватал девочку за шею или плечо, тащил в ванную, оставляя на теле синяки, затаскивал в ванну, включал холодную воду и начинал мыть Еву целиком. Девочка визжала из-за ледяной воды, вырывалась. Войдя в раж, бабушка могла и "притопить легонько", и мылом накормить. Когда Ева хрипла от криков, подключалась вторая бабушка. Она настраивала температуру воды до тёплой и спокойно домывала девочку, пока первая бабушка "наливала по одной". Этакий "злой и добрый полицейский". При чём в любой момент они могли поменяться ролями — злая становилась доброй и наоборот.

Вымытая и расчёсанная "по-людски", Ева садилась рисовать. Одна бабушка шла стирать, вторая читала Еве вслух. Днём, когда стирка завершалась, бабушки менялись — читавшая шла мыть посуду и готовить обед, а стиравшая садилась продолжать чтение. Читали они громко, чтобы второй бабушке тоже было слышно. Каждая "смена караула" сопровождалась распитием "по одной". Обедать бабушки садились вместе, за кухонным столом, рассчитанным на двоих. Ева стояла перед ними, руки по швам, и отвечала на вопросы по прочитанному. Надо отметить, что память у обеих бабушек была отменная. Они легко запоминали все ошибки девочки, заранее прикидывая откуда и докуда нужно перечитать произведение. Если ошибок было много, женщины злились за то, что она не слушала, а это почти всегда заканчивалось для Евы плохо.

Когда взрослые завершали обед, одна мыла посуду, а вторая приносила книгу и перечитывала то, что Ева упустила из внимания. Та стояла на прежнем месте, смотрела в пол и готовилась к новым вопросам. Тут уж она справлялась без промаха. Удовлетворившись усвоенным материалом, женщины ставили на стол порцию для внучки и уходили в комнату, давить очередную "маленькую". Девочка не спешила расправляться с обедом: доесть значило — попасться на глаза бабушкам, а после обеда это всегда чревато. Она съедала то, что ей дали, и последнюю ложку еды гоняла по тарелке без всякой цели. Встать из-за стола нельзя. Взять добавки тоже. Вообще всё в доме, кроме предметов рисования, было неприкосновенно. Даже одежду ей выдавали, когда посчитают нужным. А пока она ходила изо дня в день в одном и том же.

Незадолго до прихода матери бабушки вспоминали про свою "заразу". Показавшись на пороге, одна из бабушек слала Еву мыть за собой посуду. Та шла к мойке, вставала на приступочку и тщательно тёрла тарелку, ложку, кружку тряпкой, намыленной хозяйственным мылом. Бабушка бдила за плечом. Если ей что-то не нравилось, она сбрасывала девочку с приступочки подзатыльником, а если всё хорошо, то ласковым шлепком по попе, от которого последняя горела по полчаса.

Ева возвращалась в комнату и садилась на кровать, которая никогда не заправлялась, а постельное менялось при генеральной уборке раз в месяц. С этого момента она сидела тихо, пока мать, вернувшись с работы, покушает и пообщается со старшим поколением. О дочери она никогда не спрашивала, а бабушки никогда не отчитывались по ней. Когда трапеза завершалась рюмочкой, мать выходила из гостиной.

— Чё сидишь, нетопырь? Мать пришла, иди, встречай!

По этой команде Ева покидала комнату и шла туда, где находилась мать. Если та в ванной, Ева садилась в ожидании на полу под дверью. А если в комнате, то забивалась на кресло с ногами и сосала палец. Жанна, казалось, привыкла игнорировать внимательный неотрывный взгляд дочери. Её не смущало и не нервировало присутствие наблюдателя. Она спокойно занималась своими делами, а потом ложилась спать или уходила в гости, из которых возвращалась или не одна, или под утро. В любом случае она гасила в комнате свет так, словно находилась одна, словно в комнате больше никого не было. Через минуту, когда глаза Евы привыкали к темноте, она сползала с кресла, шла в гостиную, и ложилась спать, под пьяные разговоры бабушек или неумолчный треск радио.

Так проходили все будни Евы. Она не посещала детский сад или какие бы то ни было мероприятия, боялась выходить на улицу, боялась чужих людей. Разговаривала она только пересказывая прослушанную книгу, отвечая на вопросы. Сама разговор никогда не инициировала. Молчаливая, серьёзная, она смотрела на всех большими внимательными карими глазами. Кто знает, что творилось в её маленькой, вечно побитой, голове?

Всё изменилось неожиданно, ближе к школе. Бабушки вдруг вспомнили, что девочке нужно знать математику. Это обсуждалось громко, при матери и без, а Ева слушала, не зная ещё, что её ждёт.

— Какая математика?! — кричала одна бабушка, — ей всего шестой год! Она бестолковая, как гусеница!

— Вот потому! — запальчиво отвечала вторая, — потому, что бестолковая и надо! Кто с ней в школе нюнькаться будет? Это ж позорище-то какое!

В конце концов решили начать с таблицы умножения. Существование данной таблицы шокировало Еву. Ровные столбцы примеров, которые просто надо выучить наизусть. Как наизусть учить цифры? Стихи она учила под руководством бабушек, знала основные песенки всех утренников, типа "В лесу родилась ёлочка", но никогда не слышала их вживую, в исполнении детей. Ни разу за её жизнь в её доме не ставили и не наряжали ёлку. И хотя она не понимала, зачем нужна песенка, ей был понятен текст. Пусть без конкретного назначения, но выучить его было легко. А цифры? Что это? О чём это? Как вообще это учить?

Однако, таблицу умножения девочка вызубрила довольно быстро. Бабушки одобрили. И начали применение на практике. Трижды два — это три раза по два, берёшь 2 и три раза складываешь. Ни на пальцах, ни на чёрточках девочка не понимала, чего от неё хотят. Она могла сказать, сколько ложек на столе, если было три, да ещё три положили, но разложить такое в цифрах — не получалось. Цифры был сами по себе, а ложки — сами. И никак они не перемешивались, сколько бабушки не бились.

Однажды мать была выходная. Она раскатывала тесто и слушала, как бабушки кричат с двух сторон на маленькую Еву. Разбирая слова своей орущей матери, Жанна думала: "Теперь понятно, почему я такой выросла... Это чудовище меня растило точно так же..." В какой-то момент она оставила тесто и вышла на порог гостиной.

За столом, упрямо сдвинув брови, сидела Ева над листом бумаги. С обеих сторон сидели бабки, оскорбляя девочку самыми типичными словами: тварь тупая, уродина ленивая, леший бестолковый... Мать Жанны потеряла терпение, требуя ответа, и сильно ударила девочку по голове. Ева "клюнула" носом в стол, на листок закапала кровь. Вторая бабушка закричала на Еву: чё расселась, с соплями-то — весь урок испортила!

В глазах у Жанны потемнело, но она сдержалась.

— Хватит, — сказала она. Ни разу, до сих пор, мать не встревала в воспитание девочки. Это был нонсенс. В гостиной воцарилась тишина. Бабушки таращились друг на друга, они не понимали, чего можно ждать сейчас от Жанны. Ева смотрела на мать открыто, снова выражая всем своим существом готовность метнуться куда угодно по первому приказу. Где же, где Жанна видела это? И этот взгляд, и это стартовое напряжение в худой фигурке... Женщина встряхнула головой, отгоняя наваждение. С подбородка дочери кровь капала на стол. Лицо её было напряжённым, но не выражало ни страха, ни боли, ни обиды.

— Ева. Как проснёшься, приходи ко мне. Ты просыпаешься рано. Я буду сама объяснять тебе математику, по часу перед работой. А вы... Читайте дальше свои книжки. У вас неплохо получалось до сих пор: главная мысль, история персонажа...

— Мало этого. Мы уж всё прочитали.

— Сделайте упор на авторов. Сходите в библиотеку. Расскажите девочке о Джанни Родари и Джеке Лондоне. Она ведь даже не знает, кто придумал Чипполино, хотя знает о Чипполино всё. Упущение.

Жанна вернулась к готовке. Одна бабушка начала наводить порядок на столе, а вторая повела Еву умываться. Тихо, шёпотом, тёпленькой водичкой, со свежим полотенцем. Вернув внучку в комнату, бабушки посовещались, переодели Еву в чистое, нарядное, и положили рядом с ней на кровать яблоко и несколько конфет. Шоколадных. Ева долго смотрела на гостинцы. А потом спрятала их под подушку. Яблоко она сгрызла ночью, а конфеты тянула неделю. Фантики хранила несколько лет, используя как закладки.


*****

Чего ждать от матери, Ева не знала. Они ни разу за всю Евину жизнь не разговаривали. Ни разу, до этого момента, мать не обратилась к ней по имени. А шёл шестой год.

Ева проснулась на рассвете, как обычно, в туалет. Но ложится снова она не решилась. Постояв в коридоре, мучимая сомнениями, она открыла дверь в мамину комнату и проскользнула внутрь. Мать спала, свернувшись в позе эмбриона, укутавшись одеялом с головой. Ева подошла к изголовью кровати и смотрела на разметавшиеся по подушке русые волосы, на край крутого лба со шрамиком, на складки пышного одеяла в голубой цветочек, на розовую шероховатую пятку, выглядывающую из-под него. Сколько прошло времени — неизвестно, но Жанна почувствовала присутствие и резко отбросила одеяло. Девочка даже не вздрогнула. Они смотрели друг на друга в упор — серо-зелёные испытующие глаза матери и большие тёмно-карие глаза дочери, не выражающие ничего.

— Иди, садись за стол, — сказала, наконец, Жанна. Девочка повиновалась сразу же.

Она не знала, что её ждёт, но не испытывала страха. Возможно, если бы её чувства и эмоции не подавлялись столь сильно, ей было бы любопытно, но сейчас и любопытства не было. Её напрягали эти зазубренные столбцы цифр, с которыми непонятно что нужно было делать. В них она видела причину, по которой её могут бить, и по которой, как ни парадоксально, её позвала мать. Может, затем и позвала, чтобы бить. Такого ещё не было.

Ева просто ждала своей участи.

Жанна сходила в туалет и кухню, оделась в длинный байковый халат, собрала красивые волосы в пучок. Она вообще была красивая. Умное лицо, яркие ресницы и брови, губы чётко очерченной хорошей формы, смуглые скулы. Она не пользовалась косметикой. Ей и не надо. Ева была похожа на неё разлётом бровей, длинными густыми ресницами, формой губ. Только глаза её были карими и большими, как у папы, которого она никогда не видела. И нос был его. Мама курносенькая. С мелкими светлыми веснушками. А у Евы кожа белая. Волосы тёмные. Бабушки говорят, что когда Ева пойдёт в школу, кожа станет смуглее, а волосы посветлеют. Просто сейчас им не хватает солнца.

Мать села рядом с Евой, сердце которой в этот момент выдало приступ лёгкой аритмии. Убрала со стола расстеленную газету. Под газетой оказались кубики и листы картона с нарисованными вагонами. Вагоны были крупные, белые, не квадратные, не овальные — какой-то простой формы. Жанна положила перед дочерью маленькие швейные ножницы, а сама вырезала большими, портновскими, целый ряд вагонов одной полоской, и полоску протянула Еве:

— Вырезай вагончики. По одному. Только постарайся не отрезать им сцепки. Вот эти прямоугольнички. Мы их потом будем соединять в состав за эти сцепки. Хорошо?

Ева кивнула, взяла ножницы и начала осторожно вырезать. Линии были крупные, всё получалось легко. Только непонятно, при чём тут умножение? Краем глаза девочка не выпускала мать из виду. Та, теми же огромными портновскими ножницами, вырезала поезда. У неё получалось быстро и ловко, хоть она и не спешила, действовала плавно и размеренно.

Изредка мать поглядывала на работу дочери. Едва вагончики стали получаться волнистыми, она отложила ножницы:

— На сегодня хватит. Завтра будем вырезать ещё.

Ева, с опаской, положила и свои ножницы. Она не понимала, что происходит. Её напряжение сменилось тревогой.

— Отодвинь на край стола то, что ты вырезала, а обрезки собери отдельно, — Ева справилась, — теперь обрезки выбрось в ведро. Там. Так. Мы освобождаем место на столе, чтобы собрать из кубиков башню. Ты можешь собрать башню? У меня много кубиков. Будем строить, кто выше. Начали.

Сбитая с толку, Ева поднялась со стула, чтобы было проще дотягиваться и начала ставить кубики друг на друга. Она играла этими кубиками когда-то, когда её ещё водили гулять в песочницу. Она тогда не говорила даже. А потом кубики забрали и достали книжки. Потому что "большие девочки не играют, большие девочки учатся". Тогда же прекратились и прогулки.

Девочка не знала, как надо поступить — уронить свою башню, чтобы мать не разозлилась или построить выше, чем у неё? Тревога росла с каждой минутой, вместе с двумя ровными башнями на столе. Ева откровенно занервничала.

— Хватит, — сказала Жанна, и девочка отпрянула от стола так быстро, что женщина невольно вздрогнула. Ей понадобилась пара секунд, чтобы "переварить" реакцию девочки. Справившись с собой, она продолжила, — сколько кубиков в твоей башне, знаешь?

Ева молчала. Она знала. Но ответить не могла. Мать ни разу ни о чём её не спрашивала, ни разу Ева не вела с ней никаких бесед. Она чувствовала себя так, словно забыла, как извлекается звук из горла. Молча она смотрела в стол.

— Ева, — голос Жанны оставался спокойным, ровным. Она понимала дочь гораздо лучше, чем сама могла бы предположить ранее. В тот момент, когда её мать кричала оскорбления её дочери, она чувствовала себя той, что младше. Она видела ситуацию глазами девочки. Она чувствовала то же, что и Ева. Она словно заняла место дочери на какую-то секунду, на момент крика и удара лицом об стол. Её собственная память схлестнулась с тем, что происходило в моменте, и окунула Жанну в жизнь забитого "тупого" ребёнка с головой. Теперь она не дочь учила математике, а себя. Себя — маленькую, побитую, зашуганную авторитарной матерью.

— Ева, посмотри на меня, — девочка с трудом оторвала взгляд от столешницы, и, впервые, при взгляде на мать в упор, в глазах ребёнка появился откровенный страх, — Ева, ты знаешь, сколько кубиков в твоей башне?

Девочка неуверенно кивнула.

— Хорошо. Скажи мне.

— Семь, — ответ прошелестел еле слышно.

— Хорошо. А во второй башне?

— Шесть, — прошептала Ева и съёжилась в ожидании удара. Жанну забавлял этот испуг, но она держала себя в руках. Только полуулыбку спрятать не могла.

— Хорошо. Сделай так, чтобы было одинаково.

Ева долго стояла, опустив голову. Она знала, что нужно делать, но не могла решиться. Действовать самостоятельно её никто никогда не учил. Ей нужна была команда, приказ, инструкция. И желательно, от более привычных бабушек.

Жанна смотрела в окно. Солнце поднималось неохотно, разгоняя мрак по самым уголкам бескрайнего неба. Вырисовались силуэты деревьев, уже цвинькали первые весенние птахи, хотя снег и морозы ещё не отступили. Пауза затянулась. Жанна вздохнула.

— Ева. Сделай башни одинаковыми.

Ева нерешительно взяла кубик, помялась, и поставила на мамину башню.

— Хорошо. Сколько кубиков в каждой башне?

— Семь, — голос так и не прорезался, девочка шептала.

— Ты можешь сказать, сколько всего кубиков в башнях?

— Десять и четыре, — прошуршал ответ.

— Десять и четыре — это четырнадцать. Повтори.

— Десять и четыре — это четырнадцать.

— Сколько всего кубиков в двух башнях?

— Четырнадцать.

— А ты не так глупа, как они думают. Даже нет. Ты умна. Иди к себе. Завтра утром придёшь.

Ева выскользнула из комнаты как тень. Бабушки уже сидели за столом, ожидая Жанну на завтрак. Ева на цыпочках прошла мимо них, легла в свою постель, закрылась одеялом с головой и заплакала в подушку так, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания взрослых. Через несколько минут вышла Жанна. Завтрак прошёл как обычно. В сторону девочки никто и не взглянул.


*****

Собирание башен и вырезание вагончиков длилось около недели. За это время Ева привыкла к занятиям с матерью. Научилась отвечать на её вопросы, перестала шарахаться. Каким краем к башням и ножницам относится таблица умножения, Ева так и не поняла, но уже перестала об этом думать. И потому как вне этих занятий всё оставалось по-прежнему — мать игнорировала дочь, а бабки лупили внучку — Ева смутно понимала, что математика — это нечто объединяющее её с мамой.

Бабушки время от времени "гоняли" девочку по таблице умножения, а сама она всё чаще отмечала количество окружающих предметов. Когда вырезание закончилось, Жанна привлекла дочь к строительству составов. Они скрепляли вагончики скрепками за картонные сцепки, мать задавала вопросы, а Ева отвечала на них. Задания были простые, и шугаться было нечего. Занятия начали доставлять Еве удовольствие, которое она, как и прочие чувства, тщательно скрывала. Ведь неизвестно, как взрослые отнесутся к тому, что Еве, по какой-то причине, хорошо. Возможно, чувствовать себя хорошо и получать удовольствие — преступление для Евы. Она не могла сформулировать точно, но интуитивно ощущала, что эти её подозрения не безосновательны.

— Сколько вагонов в твоём составе?

— Восемь.

— А в моём?

— Так же, восемь.

— Собери два состава в один. Сколько вагонов?

— Шестнадцать.

— Можно разделить этот состав на три? А на три одинаковых?

— Тут будет лишний вагон.

— Убери его. Возьми три паровоза и сделай из пятнадцати вагонов три одинаковых состава. Сколько вагонов в каждом составе?

— Пять.

— А было?

— Пятнадцать.

— А составов стало?

— Три.

Постепенно, до Евы стало доходить. Она увидела отдельные примеры в вагонах и кубиках. О своих догадках она молчала, но момент озарения запомнился ей как радостный. В дальнейшем она предпочтёт догадываться, а не выяснять, находить закономерности, а не зубрить алгоритмы. Вкупе с хорошо развитой эмпатией и высокой тревожностью, с возрастом Ева начнёт неплохо считывать людей — их ложь, намеренья, настроение. О ней будут говорить, что это очень умная и проницательная женщина.

В таких незамысловатых занятиях прошла весна и начало лета.

— А если в составе четыре вагона, то два вагона — половина состава?

Жанна на секунду замерла. Ни разу ещё дочь не проявляла инициативы, ни разу не задавала вопросов, не бывала многословной. Раньше мать, может быть, оторопела бы от наглости этой девчонки, но теперь она видела в девочке себя, и к развитию её, и к достижениям, относилась иначе.

— Да, два вагона — половина.

— А один вагон?

— Четвертинка, — Жанна ухмыльнулась, — а полвагона — восьмушка.

Некое подобие смеха булькнуло в горле Евы. Она быстро подавила это, но восторженный взгляд был красноречивее.

— Полвагона не ездят в составе, — она рассматривала лицо матери, бегающими глазами, искала подвох, подтверждение шутки...

— Верно, — не выдержала и улыбнулась Жанна, — но наши вагоны мы можем резать, как хотим.

И это стало для Евы открытием.

С того дня, появился новый взгляд на составы, вагоны и кубики. В ход пошли яблоки, огурцы, ломти хлеба и просто листы бумаги. Мать принесла откуда-то метроном. Посредством старенького ксилофона и своего красивого голоса она показывала как звучат половинка, четвертинка и восьмушка. Рассказывала, как на нотном стане расставляются ноты. Жанну вдохновлял энтузиазм, с которым девочка воспринимала музыку. Она считала, что дочь унаследовала её способности и поэтому так чувствительна. А дочь...

Ева впадала в транс, видя, что мать делает что-то для неё. Что она вовлечена в процесс объяснения. Это было не так, как с вагонами, где мать терпеливо задавала идентичные вопросы, наблюдала результат и переходила к вопросам посложнее. Тогда цель была — подвести девочку к пониманию, как цифры выражаются в окружающем мире. Как цвета или звуки. Только цифры.

Теперь же мать не преследовала цель: она делилась тем миром, который был ей знаком. Она посвящала в этот мир её, Еву, не для конкретной задачи, а по собственному желанию. Просто так. Понимание простых дробей проскочило незамеченным, не зафиксировалось, лишь потом, спустя время, Жанна скажет, что в математике, скажем, одна вторая пишется вот так, и всё. Не это стало главным. Не обучение. А нечто другое. Ева ощутила единение с матерью, почувствовала себя частью чего-то большего, чем она сама. Она вдыхала эти знания не задумываясь о них, одними чувствами. И дело было, конечно, не в музыке.

При этом данные знания имели конкретную систему, чёткость. Ноты стояли — каждая на своём месте, звучали из горла, клавиши, струны — одинаково: ми или фа — их нельзя перепутать. Метроном подчёркивал чёткость и дисциплину. Всё перемешалось в голове маленькой молчаливой девочки, которая только в пять с половиной лет начала робко ощущать те или иные положительные эмоции, и то — строго по расписанию. До сих пор она испытывала только напряжение из-за нестабильной окружающей среды. У неё не было никаких своих границ, её постель стояла в гостиной, а обеденный стол бывал её столом, если позволят бабушки. К ней относились как к предмету двадцать три часа в сутки, и лишь, появившийся недавно, один час — время занятий с мамой — превращал её в человека. Человека с интересами, вопросами, потребностями, эмоциями. Но и здесь она могла проявить себя дозированно, согласно каким-то правилам, о которых можно было лишь догадываться. И эта дозированность накладывалась сейчас на строгий нотный стан, под чёткое щёлканье метронома. Чем больше Жанна заражала дочь эмоциями, тем больше той требовалось контроля над ними. Тем более чётким и понятным ей становился язык музыки, который в её голове был туго переплетён с математикой, с ровными столбцами таблицы умножения, которую просто нужно знать.


*****

Однажды утром Жанна поставила перед Евой пирожное и кружку какао. Ева никогда не ела при матери. И никогда не ела пирожных. Она замерла перед угощением, не зная, что делать.

— Ешь и уходи. Сегодня занятий не будет. Я потеряла работу.

Жанна вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь. Ева смотрела на кондитерское чудо и не верила, что такую красоту можно укусить. Но сомневаться было некогда, раз мать сказала уходить, значит, сидеть нельзя. Она взяла пирожное пальцами и нечаянно смяла его. Испугавшись, она затолкала его в рот. Это было очень вкусно. Вкус, который Ева запомнит навсегда. Вкус пирожного и аромат какао. Через несколько минут она сидела на своей кровати и облизывала сладкие пальцы. Краем уха она слышала, как бабушки без конца повторяют: потеряла работу. Ева ещё не знала, что это очень, очень плохая новость.

В этот же день два мужика втащили в гостиную фортепиано. За ними вошла худая старая женщина с высокой седой причёской и в толстых круглых очках. На ней было серое шерстяное платье в пол. Ева вспомнила рассказы о дореволюционных женских гимназиях. Она подумала, что эта женщина пришла оттуда, она, наверно, преподавала девочкам музыку при царе.

Женщина настроила инструмент и ушла. Она не проронила ни слова. Не здоровалась, не прощалась.

Подошла Жанна, жестом подозвала Еву, показала ей нотный текст — гаммы. Показала клавиши. Химическим карандашом подписала на клавишах ноты. Педали сказала пока не трогать.

Ева начала играть. По одной ноте, по две. В одной длительности, в другой. Метроном поселился на крышке инструмента.

— Это тебе подарок на день рождения. Угощение и фортепиано.

Так Ева узнала, что у неё тоже есть день рождения. Ей исполнилось шесть.
Утром Ева пришла к матери как обычно, но та не спала. Она была какая-то всклокоченная, неопрятная.

— Уходи, — сказала она Еве.

Девочка вздрогнула всем телом. Единственное место, единственное время — единственный мир, где Ева была дочерью своей мамы, где она была умной, училась, что-то могла, чувствовала, умела — рушился одной фразой. Кровь прилила к лицу девочки. Она медленно подошла к столу, села на свой стул, достала вагоны...

— Ева, уходи, — повторила мать.

Сердце девочки заколотилось, предчувствуя беду, но она упрямо сжала вагончик в руке так, что он смялся. Её спина напряглась, а почерневшие глаза смотрели привычным, ничего не выражающим взглядом.

— Ева. Ты меня слышишь? Уйди отсюда! — Жанна почувствовала противную дрожь в плечах, руках, в животе. Она не хотела вставать из-за стола. Она знала, чем это может кончится. Она очень хотела, чтобы девочка ушла сейчас же, от греха подальше, ушла, чтобы Жанне не пришлось вставать, — слышишь или нет?! Иди отсюда!!

— Нет, — тихо, но твёрдо ответила Ева. Мать опешила. "Распустила" — мелькнуло в голове. Она уставилась на дочь так, словно только что её заметила.

— Повтори?

— Нет, — повторила девочка, на секунду открыв ровный ряд белых зубов. Вся её фигура выражала готовность к действию. И Жанна вспомнила: девочка с грушей. Вот где она, тогда ещё беременная, видела этот взгляд, это напряжение в фигуре.

Жанна вспомнила то противное чувство, когда девочка, вызывающе глядя ей в глаза, впилась в грушу зубами. Жанна сорвалась с места и ударила Еву по лицу. Вылетев из-за стола вместе со стулом, девчонка упала на пол. Мать схватила её за волосы, подняла и — крича в лицо: "Вон отсюда! Пошла вон!" — выбросила её в захламлённый коридор. Ева обо что-то расшиблась, но ничего понять не успела: бабушки подхватили внучку и оттрепали ещё. "Чтобы не повадно было к мамке шастать, спать мешать". Утомившись, бабушки бросили девочку на её кровать и, помыв руки, сели завтракать. Скоро вышла Жанна. В гостиной стало тихо. Молча поели, молча разошлись по разным углам. На Еву не обращали внимания три долгих дня. На четвёртый ей поменяли постельное, поставили к кровати табуретку, на табуретке оставили обед. Девочка осилила не всё: не открывался толком рот, заплыл глаз, пальцами правой руки шевелить было больно.

Когда Еве стало лучше, жизнь вернулась в свою колею. Чтений стало меньше, теперь она сама читала бабушкам по утрам, пока они стирают и готовят. Днём играла гаммы. А вечерами рисовала или читала что-то для себя на своей кровати. В эту осень, одна за другой, обе бабушки ушли из жизни. Ева осталась с матерью вдвоём.

Жанна, независимо от состояния и настроения, впадала в ярость при виде девочки. Она старательно игнорировала дочь, чтобы уберечь девочку от себя, от своего гнева, но это удавалось всё хуже. Защита сформировалась сама: когда Ева садилась за фоно, мать отстранялась. Интуитивно ребёнок ощущал себя в относительной безопасности, а так как с нотной грамотой Ева была знакома, а нотных текстов было много и помимо гамм, то девочка начала осваивать игру — всё равно заниматься ей было больше нечем. Мать уходила, запирая дочь в доме. Приходила поздно. Но Ева не скучала по ней. И не чувствовала себя узницей. Она готова была просидеть так всю жизнь, лишь бы не позорить мать в школе своей тупостью. А школа была не за горами.


*****

Летом девочке исполнилось семь, осенью она пошла в школу и оказалась там одной из самых способных учениц. Её хвалили учителя, а одноклассники считали странной. Девочку начали задирать, а она, не умея противостоять в конфликте, сторонилась. И от этого казалась ещё более чужой и непонятной.

Любой живой организм, обнаружив внутри себя инородное тело, стремится отторгнуть его. Так и детский коллектив, сплотившийся ещё в одном из двух, на весь городок, садиков, начал отторгать молчаливую наблюдательную девочку. Она вела себя иначе, реагировала иначе, никого и ничего не боялась, и ощущалась детьми, как потенциальная опасность. Их было много, а она — одна. Началась скрытая, но довольно очевидная, травля.

Педагоги лишь подливали масла в огонь, регулярно нахваливая девочку перед всеми, ставя её в пример. И это при том, что она не знала таких цветов как салатовый, оливковый, лиловый; не знала, чем отличается солянка от борща и никогда не ела кашу — сама призналась, что пробует её впервые в школьной столовой. А это было преступлением — быть такой отсталой и — нате вам! — лучше всех в классе.

Отторжение росло. В общем, школа давалась ей нелегко, а вот учёба, наоборот, шла в гору. Учительница музыки, впечатлённая навыками девочки, сама пригласила её на дополнительные занятия. Для Евы это стало блаженством. Женщина очень бережно обращалась с ребёнком, она чувствовала, что в этом хрупком человечке таится большая боль, и не имея собственных детей, дарила девчонке не только знания, но и некоторую нежность. Это влекло Еву к учительнице, добавляло мотивации к обучению.

В музыке Ева находила контроль над чувствами — страстно, грустно, радостно, но — по нотам. Она не признавала импровизации, сразу слышала фальшь. Время делало её строже и увереннее, не смотря на тотальное одиночество и неумение открыться.
Ближе к средней школе случился инцидент, который заставил девочку замкнуться ещё больше.

Дети нашли двух больных котят. Они таскали несчастных по школьному двору, показывая всем желающим. Взрослые предпочитали не видеть происходящего, так как никому не нужны больные котята. Особо ответственные лишь проводили краткий ликбез о болезнях, которые разносятся больными бездомными животными. Ева наблюдала из окна, как котята сопротивляются бесплодному вниманию детей, как их сопротивление слабнет. Через два урока, когда класс Евы отпустили домой, ребята вышли на школьный двор. Дети, нашедшие котят, тут же представили им свою находку. Все стали по очереди брать на руки детёнышей, которые ничего не видели из-за гноя на мордочках и лишь беззвучно редко разевали рты. Когда очередь дошла до Евы, она сжала шеи обоих котят. Когда окружающие осознали, что случилось, котята уже отмучились. Кто-то из детей заплакал, кто-то закричал. Ева, опустив руки, в которых болтались безжизненные маленькие тела, ушла за хозпостройки и там начала копать могилку отбитым дном стеклянной бутылки. Когда дети привели учительницу музыки, котята были уже похоронены. Ева сидела тут же. Учительница схватила её за руку и с силой потащила за собой.

Жанна была дома. Выслушав педагога и накапав ей успокоительного, она пообещала разобраться и выпроводила женщину прочь. Больше ничего не было. Ни взгляда в сторону Евы, ни слова, ничего. В школе все сторонились девочку. Её буквально обходили стороной. На уроки музыки ей приходить было строго запрещено, оценки выставлялись автоматом, так как, гипотетически, о музыке она знает больше школьной программы.

К окончанию старших классов Ева взяла под контроль всё, до чего смогла дотянуться. Она знала каждый шаг матери, хотя они по-прежнему игнорировали друг друга. У неё было составлено жёсткое расписание с учётом присутствия-отсутствия Жанны, чтобы пересекаться как можно реже. Оно включало в себя ежедневные занятия музыкой и спортом, посещение школы и выполнение домашних заданий, уборку в определённой ежедневной последовательности, вечернюю работу и шести-часовой сон. Она была роботом, действующим без эмоций строго по часам. На счёт эмоций — она научилась улыбаться тогда, когда это нужно, проявлять некоторого рода сочувствие и поддержку, в виде ровных книжных слов и скупых прикосновений. Впрочем данная сфера ещё совершенствовалась.

Жанна к тому времени успела выйти замуж, родить мёртвого младенца, развестись. Она выучилась на крановщицу, и работала на строительстве предприятия, которое обещало стать градообразующим. Рабочим давали хорошие подъёмные, иногородним предоставляли жильё.

А однажды случилось несчастье: Жанна сорвалась с крана. Как это получилось, версий было много, компенсацию ей выплатили, попутно уволив по состоянию здоровья. Она всё подписала. Была в шоке. Шесть операций. Восемь месяцев в больнице. Итог — полная неподвижность и выписка домой. Дочь в это время готовилась к сдаче выпускных экзаменов.

Ева не выразила никаких эмоций по поводу случившегося. Она прекрасно жила одна, навещая мать, тоже строго по расписанию. Подробно консультируясь с докторами, она заранее знала, что её ждёт. Когда Еве сообщили о выписке парализованной, она просто пересмотрела свой распорядок, посвятив большую часть времени работе и уходу за матерью. От подготовки к экзаменам она отказалась, так как была уверена в том, что сдаст их в любом случае. Отказалась и от музыки.

А вот Жанна испытывала целую бурю эмоций, только выразить не могла: третья операция парализовала её полностью, последующие, призванные восстановить женщине хотя бы часть здоровья, не помогли. Когда её занесли в дом и уложили на кровать, она увидела Еву, привалившуюся к дверному косяку, наблюдающую за суетой вокруг лежачей матери. Первое, что пришло Жанне на ум — это придушенные из жалости котята.

Ева быстро овладела навыками профессионального ухода за больной, и стала тратить на неё всего по сорок минут утром и вечером, и ещё около двух часов днём. Все её действия были сильными, чёткими, быстрыми и бездушными. Она обрабатывала кожу лежачей от пролежней, промывала зонд, ставила капельницу, делала уколы. Она брила мать во всех локальных местах с целью гигиены, за секунды сворачивала из двух старых одеял противопролежневые подушки различной конфигурации, ворочала женщину как пустотелый манекен. Врачи приходили всё реже, с медсестрой Ева договорилась о еженедельных проверках. По истечении пары месяцев, когда экзамены были успешно сданы, а пациентка стабилизирована, про них и вовсе все позабыли. Ева вставала рано, приводила в порядок себя, а потом осуществляла уходовые процедуры за лежачей. Иначе это было не назвать: настолько жёстко, чётко и равнодушно она действовала. Потом девушка уходила на работу, днём возвращалась "на обед", и уходила снова. После обеда она появлялась в разное время, когда рано, а когда и ближе к ночи. С чем это связано, мать не знала. Ева не разговаривала с ней.

Очевидно, что теперь мать и дочь поменялись местами. Теперь старшая ждала в полной неизвестности, когда и в каком расположении духа придёт её родственница. Теперь Жанна молча наблюдала за девушкой, не имея никакой возможности выразить себя, обратить на себя внимание. И теперь Ева игнорировала её присутствие, выключая свет так, словно в доме никого больше не было.

Первое время Жанна находилась в тумане осознания того, что случилось. Нелепые надежды на то, что это — сон или дурацкая шутка, что врачи ошибаются, что оказавшись дома, она почувствует улучшение, ведь "дома и стены помогают". Но не эти стены.

День за днём, час за часом, она лежала, вращая глазами, которые на резко похудевшем лице казались вытаращенными. Тикали часы. Слабый шум пробивался сквозь закрытые окна. Но в основном — тишина. Тотальная тишина. Она оглушала, шипела в голове, звучала разными голосами воспоминаний. Жанна ощущала себя — вздрагивала, говорила, переходила на крик, рыдала до боли в груди и гортани, но внешне это никак не проявлялось. В комнате стоял шивоньер, у него отходила дверца, если её целенаправленно не приподнять при закрытии. В этой глянцевой жёлтой дверце Жанна видела себя, если сильно направляла взгляд в сторону. От этого глаза болели. Один раз рассмотрев себя в мелком не слишком чётком отражении, она больше не пыталась этого делать. Но использовала данный факт как индикатор — что-то подсказывало ей — наступит день, когда она эту дверцу не увидит. По другую сторону себя она видела стул, а он, в связи с периодическими перемещениями, не мог служить точкой контроля. Вверху потолок, внизу ноги, торчащие из-под одеяла, или укутанные им. В зависимости от того, как Жанну уложит Ева, картинка могла смещаться, но обстановка комнаты не дарила большого разнообразия. Вот и всё. Других развлечений нет. Только ожидание.

И Жанна ждала. Чего? Своей смерти? Своего выздоровления? Прихода Евы? Надежды, хоть какой-нибудь, хоть на что-то?... На что?

Ждать было нечего. Но она ждала. Потому что больше ничего не оставалось. Она представляла свою дочь маленькой. Как она, так же, сидела и ждала мать с работы.
Мать, которая не желала её видеть. Теперь она сама приходит с работы и не желает видеть мать. Всё справедливо. У неё появился шанс отомстить Жанне за каждый свой день пустого ожидания. Ожидания ничего. Тревожного ожидания ничего. Но Жанна не чувствовала раскаяния.

Она чувствовала бессилие. Злость. Ненависть. Разрывающую внутренности ненависть. И бессилие. И чёрный омут пустого отчаяния. И, словно всплытие из этого омута, снова ненависть, злость, бессилие. Её качало на волнах отвращения к жизни, ко всему случившемуся в ней, к себе. Она ощущала, как корчится от внутреннего воя, как рвёт её душу, но внешне — ничего не было. И день за днём она истощалась этими чувствами, ощущая всё больше тупости в своей голове, словно череп медленно, но планомерно, набивали ватой.

Она хотела умереть. Она стала слушать собственное сердце. Стала сосредотачивать на нём своё внимание. Целью было заставить сердце остановиться, посредством силы мысли. Но мысли не имели сил на концентрацию. Они прыгали с одного на другое. То Жанна вспоминала мать, то Гешу, то свою работу. Но чаще всего её мысли возвращались к Еве. Жанна поняла, наконец, что ненависть и злоба собственной души адресованы... её матери. Ведь это она — мать, поняла раньше самой Жанны, что она беременна, это мать рассказала о беременности Геше, это мать сделала всё, чтобы сохранить ребёнку жизнь. Зачем? Для кого? Маленькой Еве лучше было не рождаться. Её озлобленность к Жанне понятна и даже справедлива. Поэтому и мстит. Что ж. Пусть отводит душу. Имеет право.

Наступил какой-то переломный момент в сознании женщины. Она отпустила чувства, и в каком-то эмоциональном оцепенении или истощении, переключилась на персонажей своей жизни.

Мама Жанны была очень набожной, а папа — рогоносцем. Странное сочетание. Когда девочка доросла до того, чтобы понимать каламбур союза родителей, она задавалась вопросом: на исповеди мать всё рассказывает святому отцу или ограничивается признанием в хищении чахлой курицы у соседки?

Папа предпочитал не знать о похождениях жены. Даже когда всё было совершенно очевидно, он принимал любую версию происходящего. Например, что голый мужик в их душе, это слесарь, который разделся, чтобы не испачкать одежду, когда чинил прорвавшуюся трубу. Но пока чинил, испачкался сам, а потому он в душе. А верная жена устраняла последствия аварии, взмокла от трудов праведных и решила переодеться, а тут и муж пришёл. Как хорошо, что авария уже устранена, и ему не о чём беспокоиться...

То ли компенсируя собственную лояльность к неверности жены, то ли прикрывая её, но во всех остальных житейских вопросах, он проявлял нешуточную жестокость, а с дочерью обращался так, словно это она ему изменяет.

Как и многие абьюзивные мужчины, папа был трусом по своей натуре. И когда Жанна связалась с "ребятами из ПТУ" и безработными отморозками, он перестал замечать львиную долю привычек и манер своей дочери. Больше он не рукоприкладствовал и не орал, а только картинно недовольно фыркал, укоризненно глядя на жену, дескать, её воспитание сказалось. Прежде мать контролировала круг общения девочки, успеваемость, внешний вид и речевые обороты. Девчонку злило такое лицемерие — мамаша вытворяет что попало, а с неё требует чуть ли не святости. Началом конца стал эпизод, когда мать увидела Жанну с макияжем в компании старшеклассников. Ей было почти шестнадцать. Женщина, не стесняясь в выражениях, очень некрасиво накричала на дочь, а когда та попросила родительницу успокоиться, ударила девочку по лицу. Ребята захохотали, заулюлюкали. Это был позор, который так просто не смоешь. Уже через два месяца Жанна "скатилась до пэтэушников", как говорили у них в городке. Отец злобно кривился, мать хваталась за сердце, но при попытке "вправить дуре мозги", женщину с работы встретил Геша. Он ей объяснил, вполне литературно, что Жанна крайне расстроена поведением мамочки и просит за ней присмотреть. Если "мамочка" не желает видеть Гешу и его компанию каждый вечер на своём маршруте, то у неё есть два варианта: сердечный приступ или полная слепота.

Больше к Жанне не подходили ни дома, ни в школе. Старшеклассники, может, и поливали её грязью, но так, чтобы лишние уши не слышали. Её стали бояться. А она словно сорвалась с цепи. Начались кражи, побои, поджоги... Жанна находила интересные способы проучить тех, кто жил богаче её и всю жизнь смотрел свысока. Так, незаметно, городок и разделился Жанной — Злобным Робин Гудом: бедные с мелким криминалом за её спиной, а богатые и заезжие, коих было более, чем много — впереди, будто поле непаханое. Она баловалась около трёх лет, и успела наворотить немало глупостей. Главное — она заслужила статус непровозглашённого авторитета, и ею заинтересовались криминальные элементы покрупнее. Они наблюдали за выходками всей шайки-лейки — бандой такое назвать язык не повернётся, даже на группировку не тянут, не та организация — и пришли к выводу, что Жанна блатует номинально, а фактически прищучивать надо её дружка. Что, при ближайшем рассмотрении, глупость, конечно, но кто ж рассматривал... Когда Геша узнал, что с ним хотят делить территорию приезжие ребята от какой-то там банды, он, простите, сразу обделался. Заявить, что он простой работяга было невозможно — свои же не поймут, загрустят, покалечат. Идти на переговоры, значит официально признать за собой лидерство, а это придётся отвечать за своих людей и их бесчинства. Геша готов был бежать из города, а лучше из страны, как тут, благой вестницей явилась мать Жанны, требуя, чтобы Геша женился. Она была уверена, что молодые знают о беременности, но скрывают от неё, будущей бабушки. Становясь молодым папашей, Геша автоматически отказывался ото всяких переделов: мол, никто меня никуда не назначал, всё вышло случайно, а теперь, извините, мне пора, жена рожает, тёща шьёт, а я пошёл работу работать, и он разослал новость о своём начинающемся отцовстве за минуты. Жанна же узнала о своей беременности в последнюю, можно сказать, очередь.

Так и появилась маленькая Ева, девочка, прикрывшая своим появлением задницу своего папаши.
Родившись, она выполнила свою миссию — Геша обрёл свободу и свалил. Разве за это
Жанна ненавидела девочку?

Ненавидела?

Нет.

Жанна боялась её появления. Жанне было страшно.

При её образе жизни, никто бы не осудил её за аборт, а вот за рождение... Будет ли девочка копией мамы? Или станет такой, каких мать трепала по лестничным клеткам? Жанна думала об этом, не переставая.
С первой минуты она знала, что родится девочка. Откуда? Чуйка. Знала, и всё. И это убивало её. Она не верила, что у её ребёнка может быть какое-то будущее. Потому что не видела будущего и у себя. Ей с самого детства внушали: ты — позорище семьи, у тебя ничего путного не получится, из тебя ничего хорошего не выйдет, другие — любые другие — лучше, чем ты. И она поверила. Поверила настолько, что даже не пыталась ничего добиваться. Даже не смотрела в сторону "путных" вершин. Для неё оставался актуальным только один вопрос: как низко она сможет опуститься? Спасибо, мама. Спасибо, папа. Но вы не оставили выбора, вычеркнув всё хорошее сразу, ни разу не заметив его, не поддержав. Ещё в шестнадцать Жанна покатилась по наклонной, как так и надо. И чем дальше катилась, тем дальше было бы вылезать. А теперь?

Какая судьба может быть у этого ребёнка? Изнасилованная, избитая? Насилующая и бьющая? Путного не выйдет, ведь это — Жаннина дочь.

Жанну преследовали эти мысли, доводя до припадков, до кошмарных снов. Ей снилось, что она стаскивает какого-то парня, как Гешу, со своей выросшей дочери, и бьёт её, в исступлении, желая только одного — убить.

Жанна замкнулась. Она никуда не выходила лишний раз, избегала встреч и разговоров, забыла о своём благоверном. Однажды к ней прибежали дети, сообщили об очередной измене, ждали, что она, как обычно, помчится устраивать разборки. А она стояла и рассматривала лица детей. Каждого в отдельности. Ребятня растерялась, но глядела дерзко.

"Господи, — думала Жанна, — они ведь дети... Дети без детства, без ласки и заботы. Из-за нас. Из-за таких как мы с Гешей. Из-за меня... А у меня было детство?! У меня-то оно было?! Ни ласки, ни заботы... А где их взять?!!"

— Пусть он сдохнет на своей избраннице, — сказала она наконец, и захлопнула дверь. Больше за ней не бегали. А она всё прокручивала и прокручивала в голове их имена, их лица. Маленькие... Они никогда не казались ей маленькими. Моложе лет на семь, плюс-минус, в возрасте от десяти до пятнадцати, они стреляли сиги, быстро соображали, хорошо работали. Если бы Жанна родила мальчика, ей было бы проще. Его природную силу надо не давить, а объезжать. В узде, но без седла, он сохранит свою природу, но будет научен уважению. Жанна была уверена, что смогла бы вырастить парня лучше Геши, лучше многих парней. А девочка... Девочка не обладает силой. Она умна, накапливает мудрость, умеет эту мудрость передать. Она воспитывает и заботится, но только в том случае, если чувствует себя в безопасности. Жанна никогда не чувствовала себя в безопасности. Она начала применять силу, чтобы выжить, и это получилось отстойно. Нет, никто её не осудит, не посмеют. Но самой противно. И если себя она столь извращённо защитила, то ребёнку нужна защита иного рода. Ведь колыбель не оборачивают колючей проволокой...

Она снова и снова вспоминала детей, бегавших за ней. Что она, сама она, может дать ребёнку? Она никогда не видела в них детей, как никогда не видела ребёнком себя. Она словно родилась взрослой, и сразу задолжала всем на свете. Мать слащаво улыбалась знакомым, которые хвастались успехами своих детей, гладя Жанну по голове, а потом била её за то, что девочка ничего не добивается в этой жизни, хуже всех детей её знакомых, позор семьи... Да ничего уже и не добьётся. Бесполезное отродье.

Так не говорят с маленькими, такого не требуют от маленьких, маленьких любят просто так!... Её, может, тоже любили. Просто это так давно было, что и не вспомнить — пока она ещё осваивала горшок, училась ходить и есть ложкой. Наверно, в том возрасте, это были неплохие достижения. Вот за них и любили. А потом что-то пошло не так.

Как будет жить этот ребёнок? Нет, Жанна не хотела участвовать в процессе жизни девочки. Она не желала быть даже наблюдателем того, что с ней станет. А уж тем более принимать в этом участие. Нет, нет, и ещё раз нет. Лучше убить сразу, пока ещё не родилась.

Игнорирование Евы было выражением протеста Жанны. Она не хотела дочь. Она не хотела рожать. Она не хотела жить. Она с детства не хотела жить. По крайней мере так, как жила — портя жизнь всем окружающим, скрываясь от семьи, ненавидя, не зная ничего хорошего в своих буднях. Выражая бесконечные протесты, потому что испытывала бесконечное давление.

Почему Жанна связалась с пэтэушниками? Потому что они позволили ей больше свободы, оказывая давление иного рода. И они ни разу не объявили Жанну своим позором. Её присутствие не вызывало у них негативной реакции, не было отторжения. А дома — было.

Когда Жанна осталась с Евой вдвоём, до падения с крана, Жанна сама давила на себя — чувством стыда, вины, необратимости всего, что прожито. Неумением общаться с дочерью, нежеланием понять её или объясниться, страхом. Она не привыкла быть уязвимой, чувствительной... Как, собственно, и Ева. Если бы можно было всё переписать... Но нельзя: история не терпит... Чай, жизнь — не учебник.

Жанна гордилась дочерью. Она и подумать не могла, что девчонка закончит школу в принципе, а уж тем более, с хорошими отметками... Теперь у Евы был шанс поступить в город, в технарь или даже ВУЗ. У неё был шанс уехать. И начать совсем другую жизнь.

Если бы Жанна знала, что девочка способна на такое, она бы вела себя с ней иначе. Если бы у Жанны была хоть надежда, она бы... Господи, ну за что?!!!

И сейчас, когда этот озлобленный ребёнок может изменить свою жизнь, он вынужден сидеть у парализованной мамаши. Теперь Жанна хотела умереть иначе. В смысле, иначе хотела. И даже, если бы в процессе ухода за ней, Ева бы допустила какую-то роковую оплошность, типа пяти-семи кубиков воздуха в трубку капельницы, Жанна благословила бы её на это. Но время шло, а она продолжала жить и лежать. И тогда Жанна преисполнилась решимостью подняться. Ради Евы. Ради этой мстительной злобной девчонки. Её необыкновенной дочери. Ради шанса изменить её жизнь.


*****

Ева пришла с врачом. Он осмотрел женщину, вздохнул, покачал головой:

— Как я и говорил ранее, она ничего не чувствует. Подвижность не вернётся. Мне очень жаль.

— Но я не думаю, что она ничего не чувствует...

— Как Вы понимаете, она всё осмысляет. Та реакция, что Вы видите в её глазах, вероятно отражает некоторую невысказанность, мыслительный процесс в ответ на Ваши действия. Не более того. Тело её не функционирует.

— Спасибо, доктор.

Жанна чувствовала. И когда Ева прищипывала её — случайно ли? — она смотрела на дочь и встречала её испытующий взгляд. Чего хотела Ева? Увидеть реакцию, да, понять, ощущает ли мать боль. Но зачем? Чтобы обрести надежду на её выздоровление? Или чтобы удовлетворить садистский интерес? Жанна пыталась понять, о чём думает девочка. На сколько сильно она похожа на неё, на свою мать?

Ева убрала зонд и кормила мать с ложки два раза в день — утром и в обед. Она заливала жидкую пищу ей, фактически, в глотку. Жанна давилась бы, если бы могла полноценно давиться, и думала — чего дочь хочет, чтобы с голодухи проснулся базовый глотательный рефлекс, или она ждёт, что мать захлебнётся?

При этом лежачая не отпускала идею о своём выздоровлении. Она больше не слышала тишину: её голову заполонили мысли, бесконечные внутренние диалоги, споры с собой, требования, и скорбь о прошлом. Нет, она не тонула в сожалениях и чувстве вины. Она скорбела о прошлом, как скорбят о внезапно ушедшем человеке. Без вины, без стыда, с болью и воспоминаниями.

Воспоминания она прокручивала постоянно, анализируя события своей жизни, разбирая по косточкам каждый скелет прошлого, своих родителей, друзей, бывших... Она осознавала, как цепочка событий и влияний планомерно загоняла её на социальное дно, где такая амбициозная и жёсткая девочка не могла просто окочуриться, и создала свой ад. Это были единственные условия, в которых она могла создавать. Беспрепятственно, безоценочно, по-своему. Её хулиганство было ничем иным, как самовыражением. Она понимала это сейчас. И понимала, что её протест и разрушительное созидание — как это ещё назвать? — привели к тому, что она сейчас имеет. И повлияли на дочь так, как повлияли. При тех обстоятельствах Ева просто не могла быть другой. Просто не могла.

И тут, всеми силами добиваясь от языка хоть какой-то активности, Жанна сумела им пошевелить. Это ещё не глоток, но уже надежда. При дневных процедурах женщина изо всех сил продемонстрировала дочери своё достижение. Та заметила. Замерла, наблюдая. Потом посмотрела матери в глаза привычным невыразительным взглядом и сказала:

— Ты, всё-таки, чувствуешь.

Честно говоря, Жанна ожидала большей реакции. Да, она ещё не встала и не пошла, но она старается, несмотря на прогнозы врача! Можно бы и выразить хоть что-то положительное... А может, Ева ждёт, пока мать околеет, а она — на-ка тебе — шевелиться начала? Ну тогда могла бы и разочароваться. А тут ведь вообще никакой реакции. "Чувствуешь"... Вот именно! А ты игнорируешь. Да, имеешь право, мстишь, и всё такое...

И вот тут, Жанну словно ударило током: "При тех обстоятельствах Ева просто не могла быть другой. Просто не могла," — Жанна не раз думала об этом, но не осознавала масштаб. Она поняла сейчас. Но не хотела верить.

С этого дня выздоровление Жанны пошло медленно, но уверенно, однако сама женщина воспринимала его как должное. Всё её внимание было сконцентрировано на дочери, и день за днём, Жанна убеждалась всё больше: Ева не мстит. Ева действительно ничего не чувствует. Столь долгое и упорное подавление эмоций в течении всего детства привело к полной атрофии эмоционального восприятия. Ева не из принципа игнорирует мать — она просто не умеет по-другому. Её ничего не выражающий взгляд не наигран, ей просто нечего выразить. Спасибо, мама. Спасибо, папа. В душе девочки образовалась строгая пустыня, где вода расходуется по расписанию, нет лишних движений и оазисов, а каждое чувство измождено и закутано по самые глаза.


*****

Ева наблюдала за успехами матери, меняя свой уход, согласно её новым возможностям. Скоро она начала высаживать мать, давая ей больше обзора, начала делать массаж, пересмотрела питание — пора было возвращать к жизни мышцы. Но она делала всё это, потому что так — правильно. Если бы Жанна умерла, Ева бы с теми же ощущениями, заказывала гроб, потому что, пора. Для неё вопрос стоял лишь в энергозатратах, во времени. Когда она, вероятно, сменила работу, и времени стало не хватать, Ева обратилась в поликлинику, и привела оттуда массажистку. Приходил врач, осматривал Жанну, говорил, что это — чудо. Ева не изменилась ни в лице, ни во взгляде. Не было ни злорадства, ни торжества, ни облегчения. Люди вокруг неё были сами по себе. Их мнения, слова и действия никак не влияли на Еву. Она замечала лишь обстоятельства, которые ей нужно учитывать при составлении своего распорядка. Всё.

Спустя полгода, Жанна осваивала ложку. Она ещё не вставала. Речи не было, получалось только мычать. Она многое могла руками — захватывала крупные предметы, могла пытаться почесать ногу, например, трогала части своего лица, почти не промахиваясь. Ноги начали хаотичные движения, но контролю пока не поддавались. А Жанна, тем временем, без конца думала, на что способна её дочь, не имея души? На сколько в ней развито понимание плохого и хорошего? И снова ей на ум пришли придушенные котята. Тогда это казалось Жанне пустяком: из жалости добила, чтоб не мучились, что в этом ужасного? Она — практичный ребёнок спартанского детства. Но теперь женщина понимала, что жалости в её дочери нет. Она посчитала это решение правильным. А что скажут другие, ей было всё равно. Буквально — всё равно, без надрыва, без каких либо эмоций. Она просто привыкла не слышать, что говорят, потому как годами слова значимых для неё людей расходились с их действиями, а действия имели более ощутимые последствия, а потому были важнее слов. Будучи начитанной, она знала, как проявляются различные эмоции и в каких случаях требуются. Она легко считывала окружающих, и подстраивалась под обстоятельства, но руководствовалась исключительно умом, ничего, кроме необходимости, не ощущая при этом.

В те дни Ева привела домой мужчину. Молодой, одного с Евой года, тихий, даже зажатый. Жанна мысленно прозвала его Хорьком. Пара долго стояла над Жанной, пока та вертела непослушной головой, вращала глазами и хаотично кривила рот, издавая то стон, то сиплый писк. Короче, красовалась изо всех сил. Хорёк потянул Еву за рукав:

— Она всё слышит, да?

— Да. Всё слышит, всё понимает.

— А почему ты с ней не разговариваешь?

— Мне нечего ей сказать.

— Что врачи говорят?

— Я их не слушаю, они говорят слишком много.

Хорёк наклонился к лицу Жанны и медленно чётко произнёс:

— Меня зовут Михаил. Я женюсь на Вашей дочери. Потому что люблю её. Я буду помогать ей ухаживать за Вами. Вам не нужно меня бояться.

Потом он выпрямился и спросил Еву:

— Она меня поняла?

— Думаю, да, — Ева пожала плечами, — какая разница? Ей всё равно не до нас.

Жанна с замиранием сердца наблюдала за жизнью пары. Её стремление встать на ноги перешло все немыслимые границы. Она начала падать, когда никого нет. Хорёк предложил её привязывать, но Ева отказалась: "Она так выздоравливает", — объяснила она мужу. Хорёк Миша был всегда на виду: работа, дом, по вечерам — Жанна, по выходным — мать. Ева всегда знала — где он, с кем, и по какой причине. Михаил вёл затворнический образ жизни до встречи с будущей женой, но и с её появлением этот образ не слишком изменился. Друзей у него не было, родни мало, рос замкнутым, воспитывался строго. Всё так, как надо Еве, чтобы держать парня под контролем. Он ходил в магазин со списком, готовил по рецепту, а в основном пропадал на работе или делал Жанне массаж. Жанна же, разбивая лоб и колени, в буквальном смысле, ползла к выздоровлению изо всех сил. Но ноги никак не слушались.

К тому времени, как у Евы округлился живот, Жанна самостоятельно сидела и могла есть руками крупные куски. Она перекладывала на столешнице, приделанной к креслу, три до боли знакомых кубика. То одной рукой, то другой. Ложка приживалась с трудом, речи так и не было, да и встать не получилось. У Жанны родилась внучка. Ей показал ребёнка Миша, Еве такое и в голову не пришло.
Ева купала, пеленала, кормила девочку строго по инструкции. Она не разговаривала с младенцем, не носила на руках, вообще лишний раз не прикасалась. Миша этого не видел. Он приходил с работы и не выпускал девочку из рук, гулил с ней, что-то бормотал в тёплый свёрток... Надо ли говорить, что у Евы ребёнок без конца плакал? Однако, молодую мать это совершенно не трогало. Скоро её живот начал расти снова. Хорёк пищал от радости — погодки, это же как двойня, только — погодки. Скоро Ева сообщила, что родится мальчик.

Через пару дней, Жанна услышала, как Ева вошла в комнату, где плакала девочка. Плач приглушился и скоро стих. Кресло с парализованной женщиной всегда отворачивали к окну, она не могла видеть комнаты, но слух её не подводил. Панический ужас сковал и без того полуживое тело. Жанну словно парализовало снова. Она до боли вслушивалась в наступившую тишину, но та не нарушалась ничем. Крик отчаяния застыл в груди женщины, лицо исказилось невыразимой судорогой. В отражение стекла Жанна увидела, как из комнаты, поправляя волосы, вышла Ева, прикрыв за собой дверь. Жанна потеряла сознание.


*****

Миша тяжело переживал смерть первенца. Ева пояснила, что прилегла на дневной сон с малышкой и, вероятно, заспала её, прижав своим большим животом. В качестве утешения она сказала мужу: мальчик лучше, не переживай.
Видимо это и стало причиной смерти девочки.

Когда Ева уехала рожать, Жанна встала. И встала, и пошла. Только речь никак не желала формироваться в её непослушной гортани. Она не могла рассказать правду Мише. Да и не стала бы. Хорёк — он и есть хорёк, он бы этой правды не выдержал. Жанна больше не придавала значения боли, она превозмогала сама себя с таким злым упорством, что у болезни не осталось шансов. Жанна ждала возвращения дочери.

Мальчика назвали Марком. Еве не нравилось, как Миша с ним нянчится, и скоро она нашла мужу работу вахтой. Тот беспрекословно поехал. Жанна скрывала свою нежность к ребёнку в присутствии матери, она понимала, что её — слабую старуху — придушить так же легко, как младенца. К ней потихоньку возвращались речь и моторика. Она помогала Еве, и та принимала помощь бабушки.

Так как мать проводила дома довольно много времени, мальчик рос по её правилам: строгий режим дня, жёсткое отношение, никаких телячьих нежностей. Проявление эмоций порицалось как слабость и инфантилизм. Что, собственно, было бы нормой для ребёнка... Но не для Евы.

Жанна уводила мальчика гулять, показывала ему цветы и бабочек, разговаривала с ним, подталкивая к открытому общению, но когда он возбуждённый впечатлениями, прибегал к матери, одного её взгляда было достаточно, чтобы он всю свою открытость оставил на пороге.

За время болезни Жанна сильно состарилась. Она выглядела и чувствовала себя раза в два старше, чем была на самом деле. Но за каждый новый день с Маркушей она слёзно благодарила бога. Она пыталась дать мальчику то, что не сумела дать своей дочери. Пыталась компенсировать её холодность и отстранённость. Но и боялась, что Еву это разозлит, поэтому скрывалась как могла. Не получилось.

Ева начала терять контроль над мальчиком, когда ему исполнилось три. Он начал открыто заявлять, что бабушку любит больше, что мама — злая. Ева никогда не била его, не было повода, но теперь необходимость наказания выросла. Ева начала отстранять бабушку от воспитания. За общение с ней Марк бывал наказан: Ева ставила его на колени на гречку, оставляла без обеда и ужина, запирала в чулане.

При этом её эмоциональное состояние не менялось. Она не впадала в ярость, не повышала голос, не делала резких движений. Она повторяла своё требование до тех пор, пока оно не будет выполнено. Однажды она велела ему стоять на коленях на крупе. Марк заплакал и отказался. Ему тогда было около четырёх лет. Тогда она заявила, что он не сдвинется с места, не выйдет из кухни, до тех пор, пока не отстоит свои полчаса на гречке. Мальчик упрямился. Ева закрыла дверь и села перед ним на стул, читая журнал. Скоро Марк запросился в туалет. Ева игнорировала его. Он плакал, а когда попытался прорвать оборону, получил такой болезненный отпор, что описался. Он стоял перед матерью мокрый, униженный, слабый. А она сидела, опустив журнал, и равнодушно смотрела на него в упор. Под этим неживым взглядом мальчик опустился на колени. Больше он никогда с матерью не спорил. Это был момент, когда она навсегда сломала его. С того дня в душе Марка росла безучастность и неприязнь к матери. Бабушка его больше не интересовала.

Через полгода они переехали в большой город. Марк пошёл сразу в несколько секций. Ева готовила его к школе, как кадетов готовят к армии. К первому классу интеллект мальчика был выше среднего, а пустыня в душе росла. Бабушка на новом месте ему и не запомнилась толком. На неё у ребёнка уже не было времени. А вспоминая о ней, Ева называла женщину "деревней", формируя в воспоминаниях сына пренебрежение к раннему периоду его детства и всему, что с ним связано. Он был дома с Жанной, когда ей стало плохо. Мальчику было страшно, он сидел на полу, держа на своих коленях седую голову старухи. Все самые светлые воспоминания проносились в его голове и были связаны с ней. Страх потери, ужас происходящего рвал его маленькое упрямое сердце. Он слушал и не слышал то, что говорит ему бабушка, а она умоляла мальчика бежать из семьи как можно раньше.

Когда вернулась Ева, она взглянула в зарёванное лицо сына и молча затолкала его в ванну. Он ещё не включил воду и смотрел из-за двери, как Ева наклоняется над матерью, щупает пульс, оттягивает веко...

— Ну наконец-то, — отчётливо сказала она и пошла звонить, куда следует. Марк умылся, привёл себя в порядок, и занялся разучиванием иностранного стишка. По пустыне его души редко-редко перекатывались воспоминания о хорошем, но он воспринимал их нечто приемлемое, но раздражающее, как перекати-поле. Есть и есть. Ничего не значит.

Миша плакал, когда узнал о смерти Жанны. Ему нравилась эта тихая седая женщина, с огромными, бесцветными глазами. Она так смотрела на него, как должна бы, наверно, смотреть мать. Но его мать смотрела иначе. У его матери с Евой было больше общего, чем с ним. Его тянуло к Жанне по-детски, и она, ещё не умеющая говорить, порой гладила его по голове, как ребёнка. Свою маму Хорёк так не оплакивал.

На слёзы отца Марк отреагировал замешательством: ему тоже хотелось плакать, и хотелось знать, что это можно, но мнение матери было важнее, и мальчик ждал. Ева подошла к нему, взяла за плечо и увела из комнаты.

— Не обращай внимания, — скорее велела, чем просто сказала она, и Марк понял, что папа — человек ущербный. Со временем он всё больше сторонился отца, и Мишу это расстраивало. Хоть и хорёк, а он начал заводить разговоры с Евой о психическом здоровье мальчика, настаивал на обращении к специалистам... Ева, молча, внимательно его слушала. Её спокойствие убивало Мишу. Лучше бы она скандалила, истерила, требовала, чем это гранитное молчание, которое дышало могильным холодом и равнодушием. Он пообещал, что скоро возьмёт отпуск на месяц, как минимум, заберёт сына и сам обойдёт с ним всех врачей. А потом уедет с ним в санаторий. И если Ева хочет, она может поехать с ними, но при условии, что Марк будет свободно проводить время так, как он захочет, без её надзора и долбанного расписания.


Вернувшись с очередной вахты, папа Миша перепутал таблетки, что-то выпил на ночь не то, что-то, что ему совсем нельзя было, и умер. Врачи сказали, что длилось это более часа: он пытался дотянуться до телефона, выполз к входным дверям, мучился. Ева объяснила, что они с сыном спали. Почему муж не разбудил её, а пополз к выходу, она не знает. Возможно, он потерялся в пространстве и времени. На вахте он проживал один в комнате общежития, возможно, не понял, что находится дома с семьёй, когда ему стало плохо.

На самом деле, она стояла над мужем, когда он хрипел, просил о помощи. Шла за ним, пока он полз в коридор, стояла рядом, когда уронил телефон и начал набирать номер. Она просто выдернула шнур из розетки. Ну и таблетки для него перепутала тоже она. У него просто разболелась голова, вызывая риск бессонницы. Муж умер, глядя ей в глаза. А она ничего не ощутила. Просто убедилась в том, что никто ни к чему не сможет придраться. Вернула шнур на место. Заглянула в комнату Марка — он спал, и вернулась в постель. Кошмары ей не снились. Она всегда спала хорошо.

Тело отца обнаружил мальчик. Ева была вынуждена подвинуть труп, чтобы выпустить ребёнка из квартиры, так как он мог опоздать в секцию. Расписание важнее всего.
У мальчишки не было возможности прожить горе утраты близких ему людей. Он наивно верил в неуместность и нелепость своих чувств, ведь он — большой и сильный, а большие и сильные ничего не боятся, никогда не плачут и не жалуются. Тренер говорил: хочешь многого добиться — никого не жалей, особенно себя. И мальчик старательно учился этому. Вряд ли тренер понимал, как буквально и глубоко этот ребёнок воспринимает его девизы. Сила Марка и его терпение вызывали похвалу и одобрение со стороны взрослых. А вот поддержки он не знал. И, может, потому ощущал свою беспомощность перед окружающим миром. А ещё — незначительность в жизни матери,своего самого главного и самого близкого  человека. Он, как бы, сделал вывод из всего случившегося, что ей никто не важен, и ни ей, ни миру вокруг, не нужны его переживания. Он потерял собственную значимость и начал пренебрегать своими "бесполезными" чувствами.

Со временем Марк ощутил своё превосходство над людьми: он мог терпеть там, где другие плакали, преодолевать то, перед чем другие сдавались. Это одобрялось и кумулировалось. Было много разных случаев. Например, на соревнованиях по ориентированию в честь дня здоровья, когда ему было тринадцать лет, Марк сорвался с высокой сосны, победив в конкурсе. Упал, встал, отряхнулся, заявил, что с ним всё в порядке. Тренер даже бегло ощупал мальчика в лыжных штанах и штормовке — руки-ноги на месте, голова не пробита. Следующим и заключительным этапом соревнований была полоса препятствий. Нужно было привязать верёвки к деревьям особыми узлами, создав себе канатную дорогу: верёвка на уровне плеч и верёвка под ногами. Дальние концы веревок крепились петлёй за вкопанные ребристые столбы, на подобии лассо. По этой конструкции нужно было пройти над условным болотом, потом перебежать по бревну настоящий овраг, и разжечь костерок, размером с блюдце. Выполнение заданий осложнял сильный порывистый ветер. Марк лидировал в соревнованиях и не хотел уступать. Узлы он вязал дольше противника, хотя обе петли закинул с первого раза, удачно затянув.

Присутствующие были озадачены — никогда у Марка не было проблем с узлами. А когда он вышел на "самолепную" канатную дорогу, стало очевидно, что с ним не всё в порядке. Он шёл, держась одной рукой, а вторую закинул на верёвку и волок за собой. Тренер хотел было прервать соревнование, но дети закричали, протестуя, и жюри их поддержало. Марк не смотрел по сторонам и словно ничего не слышал. Он перебежал по бревну, догнав соперника, и разжёг костёр с одной спички, угадав затишье между порывами ветра. Чем и доказал своё первенство. Снова.

Оказалось, что, упав с дерева, Марк сломал руку в двух местах. Но он хотел победить, а потому ничего не сказал. Тренер, хлопавший его по сломанной руке, ничего не заметил: болезненной реакции не было, а широкий рукав штормовки прикрыл повреждения. Эта история стала легендой.

Ещё был случай, когда ребята загнали одного ботаника на замороженной стройке на элемент недостроенного этажа. Он, убегая от них, взобрался на перекрытия между этажами по убитой деревянной приставной лестнице, а пацаны, радостно улюлюкая, сбросили эту лестницу вниз, оставив парня на перекрестье бетонных балок и полуразрушенного столба. Возможно, они и не думали поступить столь жестоко, возможно, они рассчитывали вернуть лестницу, но от удара при падении она разлетелась на куски. Ботан заплакал, а ребята струсили и побежали. Ещё бы: если он пойдёт по балке, то стопудово потеряет равновесие, на то он и ботан. А под ним три метра высоты и битый кирпич. Но перед убегающими возник Марк — гулял поблизости. Тогда ему было уже лет пятнадцать, про него много чего поговаривали, его боялись. Такого свидетеля врагу не пожелаешь, а ввязаться с ним в драку было страшнее, чем дождаться падения ботана. Пацаны остановились в растерянности. Марк на них не смотрел, он не сводил глаз с узника стройки. Обойдя изваяния четверых трусов, он подошёл к бетонной конструкции, оценивая ситуацию, и полез наверх вдоль дальней стены. Сначала по обломкам бетонной лестницы, потом по выбоинам кирпича, и, наконец, по самим перекрытиям, он спокойно дошёл до мальчишки. Марк усадил ботана, спиной к бетонным обломкам, несмотря на его истерические причитания, сам сел напротив, словно на широких перилах или лавке, верхом. Никакого смятения. О чём они беседовали, знают только они. Но спустя полтора часа, ботан, как под гипнозом встал и пошёл по боковой балке до следующего столба. Обогнул его, вышел на следующий марш и разрыдался, прижавшись к столбу — единственной в этой пустоте, опоре. Марк стоял за ним, по другую сторону столба. Сначала ждал молча, потом начал что-то говорить. Ещё через полчаса его подшефный пошёл дальше. Пройдя второй марш, он вышел на лестничный пролёт, висевший в воздухе — ни перил, ни площадок, ни стен — только лестница и балки перекрытий. Но эта лестница была в сто раз надёжнее, чем предыдущий маршрут. Ботан опустился на четвереньки и, плача, начал спускаться, как-то бочком. Марк шёл следом, наблюдая за парнем, как всегда, безо всякого выражения на лице. Когда они спустились, у ботаника случилась настоящая истерика, его рвало, он выл, рыдая, тело его приступообразно тряслось в жутких конвульсиях. Марк так же стоял рядом и наблюдал. Он выглядел ещё более жутко, чем вся эта свистопляска, творившаяся с перепуганным парнем. Когда мальчишка перестал трястись и блевать, впал в почти бессознательное состояние, Марк сгрёб его, грязного, сырого, в охапку за худые плечи и повёл прочь. Они прошли мимо обидчиков ботана так, словно это были очередные обломки стен.

После этого ботан перестал заикаться, хотя данный недуг мучил его с самого детства, и обрёл своего единственного друга и наставника — Марка. Марк привлекал ботана к спорту, учил защищаться и отстаивать своё. Учил озвучивать своё мнение, заявлять о себе. Скоро ботана перестали звать ботаном. Все вспомнили, что у него есть имя Андрей и погоняло Дюшес. Марк один звал его иногда Карамелькой, потому что ему нравилась карамель со вкусом дюшес. Но когда кто-то посторонний пошутил об этом однажды, Андрей впервые подрался. Если бы он был один, его бы, наверно, побили. Но Марк стоял рядом и безучастно смотрел на происходящее. Это деморализовало противника Андрея и его приятелей, сопротивление было вялым, а поддержка отсутствовала совсем. Поэтому Дюшес побил обидчика, вышел победителем и окончательно поверил в себя. И вера его держалась как та лестница — без перил, стен и площадок. А когда мимо проходила интересная девчонка, то и вовсе проваливалась в пустоту. Но в существовании этой веры уже никто не сомневался.


*****

Практика подошла к концу. Свету хвалили, подписывая обходной лист, желали удачи, звали к себе на предприятие по окончанию учёбы. Завхоз и технички провожали девушку большим чаепитием.

Света смотрела на всех этих людей — мастеров, бригадиров, станочников, уборщиц, кадровиков и вообще всех — и думала: неужели так бывает, что ты приходишь куда-то, а там все — хорошие? Есть и угрюмые, и нервные, и всякие, но если к ним немножко приспособиться, то они даже приветливее иной раз, чем спокойные и уравновешенные изначально. Словно компенсируют взрывчатость своего характера. И так вот получилось, что все, с кем общалась Света, оказались в итоге хорошими и отзывчивыми. Ей и правда хотелось сюда вернуться.
Сидя за столом с весёлыми "королевами ведра и тряпки", с завхозом во главе, Света поделилась своими мыслями. Одна пенсионерка, седая, красивая, с большими голубыми, как небо, глазами, улыбнулась:

— Для хорошего человека, Светочка, все вокруг хорошие. Ты — сильная девочка, ты больше внимания уделяешь тому, кто пытается тебя задеть, чем собственным обидам.

— Ты уверена в себе, в этом всё дело. Тебе, хоть с тряпкой, хоть с медалью — одинаково спокойно, — вступила в разговор вторая, черноглазая, похожая на цыганку, женщина, обладательница дымчатых волос, заплетённых в толстенную косу, уложенную вокруг головы короной, — тебя не выбить из колеи, не ранить так просто. Ты умная. Удивительно умная. Я такой стала только после того, как похоронила второго мужа, вырастив троих его детей, и двоих собственных. А это уж, считай, когда полвека прожила. А ты вот такая... Молодец.

— У нас ведь никто до конца практики не доходит, — заговорила завхоз, глядя на девушку с материнской нежностью, — как дают им халат и щётку, так половина сбегает сразу. А вторая половина ходит, глаза долу, полы метёт до обеда, и убегает домой. А через неделю или две уходят, ругаясь, что им не дают практиковаться.

— А почему вы всех в технички подписываете? Прикол такой? — улыбалась Светлана в ответ.

— Не прикол. Тактика. Понимаешь, человек, идущий на практику, идёт работать. Он не идёт на дополнительное занятие, на обучение к педагогам или воспитателям, нет. Он идёт работать. Что ты умеешь в начале практики? Ничего. Вот и задача у тебя соответствующая. Чему ты хочешь научиться? Ты не знаешь, но у тебя есть план, есть ряд вопросов, которые тебе нужно расписать в своём практическом отчёте. Соответственно, ты можешь искать ответы на эти вопросы. Тебя же не заперли в лаборатории пробирки мыть, так? У тебя есть возможность и право перемещаться свободно, интересоваться тем, за чем ты сюда идёшь. Но большинство не проявляет интереса. Они "отбывают срок" практики на данном предприятии, ждут, когда их за ручку поведут с экскурсией, рассказывая обо всём здесь происходящем. Они умеют учиться, да. Когда есть учитель. Но на работе учителей нет. Есть ответственность. Есть люди. Есть правила и дисциплина. Ты одна пошла к людям с вопросами, потому что тебе нужны ответы. Ты одна стала изучать технологические процессы.

— Но мне было страшно в начале. Я всё думала, что меня высмеют или выгонят.

— Но ведь никто, в итоге, тебе не препятствовал?

— Нет, наоборот, мне здорово помогали, всё рассказывали или посылали туда, где расскажут...

— Потому что ты делаешь то, что должна. И ты уверена в этом. И никто не мешает тебе. Но и другим никто не мешал. Однако они не делали, они ждали. Ждали, что их позовут, поведут, напомнят, спросят. Они ждали действий от других людей, и не действовали сами. А сотрудники делали свою работу, делали то, что должны, и если они не водились с практикантами, как с малышами, то потому, что они заняты своими делами. Практиканты тоже могли бы заняться своими делами. Вот как ты. Но никто до тебя этого не делал.

— И много практикантов от вас сбежало?

— Много. У нас всегда висит вакансия ученика и предложения для студентов. Но все они уходят.

— Если вам нужны ученики, то, может, стоит пересмотреть свою тактику?

— Нет: у нас маленькое предприятие. Мы не можем позволить себе нянчиться с теми, кто не готов вкладываться сам. Поэтому приходи к нам работать. Учеником можешь выходить на неполную неделю, укороченный день. Гарантийное письмо напишем, переведёшься на заочку со временем, на сессии отпустим. Только работай.

— Но мастер не сделал мне такого предложения...

— Он хотел. Мы обсуждали это. Но я сказала, что сама поговорю с тобой.

— И... Он согласился?

— Он — мой сын. И доверяет мне юные кадры. Поверь, я достоверно знаю, что он тобой доволен. Но в силу своей авторитарности, он мог бы надавить на тебя. Это не слишком хорошо, хоть ты и сильная девочка, и уверенная, но... Мне хотелось побеседовать с тобой неформально. Ты можешь зайти к нему в любой момент, когда будешь готова, он ждёт твоего ответа, и будет ждать в течение шести следующих месяцев. Пока каникулы, учёба, отчёт по практике... У тебя есть время подумать, отдохнуть, всё взвесить... А я тебе дам копию договора для изучения на досуге. Чтобы ты могла сориентироваться, куда и зачем тебя приглашают.

— Хорош базлать, чай простывает, — ворчливо прошамкала самая сердитая из всех уборщиц, которая была на больничном с артрозом, но сегодня "приволоклась", чтобы проводить Свету "на заслуженный отдых", как все они шутили. За столом засмеялись, и завхоз начала резать торт.


*****

Света рано повзрослела, потому что её мама так и не выросла. Девочке пришлось взять на себя роль старшей в их детско-родительских отношениях. Она понимала это, много слышала о травмирующем отсутствии детства, но сколько ни размышляла, не находила для себя никакой травмы.

Мама Людмила, в детстве — Мила, а со школы — строго — Милана, росла неуклюжим ребёнком, чем ужасно огорчала мать. Когда она била очередную тарелку, или бросала мусор мимо ведра, мама, голосом, полным трагизма, неизменно заводила получасовую лекцию на тему "И как ты дальше жить-то такая будешь?!" Вариаций было множество, одна печальнее другой. Из всего напрашивался вывод, что бедную Милану не возьмут даже дворником, потому что она со своей криворукостью нечаянно заведёт метлу и сгинет в неизвестном направлении. Криворуких не берут никуда. Криворукие врачи — сродни палачам, криворукие продавцы — бесконечный убыток, криворукая посудомойка — потенциальное рабство: раз посуды набьёшь — никогда не отработаешь... Тихая Милана покорно выслушивала это всё, собирая осколки или оброненную котлету, или развязывая запутавшиеся до безобразия шнурки.

— Только у тебя такое возможно! — взвизгивала мать, не зная, куда себя деть, мечась и "ломая" руки, как героиня мыльного сериала, — ничего путного от тебя, ничего хорошего, одни убытки! Одни проблемы! Все девочки, как девочки, и только ты — несусветица!

Наконец, приходил папа, обнимал маму, и виновато поглядывая на дочь, начинал уговаривать:

— Ну перестань, зайка, не нагнетай... Может, наша Милочка так удачно выйдет замуж, что ей и не надо будет ни посуду намывать, ни на стол подавать. Может, у неё домработница будет. И не одна.

— Да кто её замуж возьмёт?! Кому она сдалась такая? Ребёнка уронит, борща не сварит, дом спалит, а пол моет так, что можно убиться! И фигура у неё... Как у типичной Милки!

— Возьмут... Обязательно возьмут. "Найдётся и на сальце хохол". Главное, чтобы был состоявшийся, ну или хотя бы перспективный...

Папа уводил маму в комнату, капал ей в стакан успокоительное, а потом шёпотом беседовал с Миланой о перспективах удачного замужества, о том, какой должна быть хорошая жена — беспрекословной, послушной, тихой... Вот прям как она. Проводил параллель с Золушкой, на которую так же часто кричали. Справедливо или нет — история умалчивает, но зато подчёркивает добродетели девушки: доброту, смирение, старание, послушание... Если Милана будет хорошей девочкой, она обязательно встретит прекрасного принца, который спасёт её от вечно недовольной матери. И заживёт она тихо да ладно, будет рожать детишек, указывать пальчиком, что нужно сделать, и благоговеть перед мужем-спасителем.

Уже тогда Мила подозревала, что есть в этих россказнях некоторый подвох, ведь перед папой мама не благоговела ни разу. Можно подумать, что и папа — не принц, но если послушать маму, то уж она-то точно росла несчастной золушкой. Так и где тогда?

А на деле всё оказалось ещё прозаичнее.

Замуж Мила вышла за самого перспективного: хорошист; на бюджет поступил сам; учится и работает, при том, что зарабатывает умом, а не каким-то там чернорабочим. Учился тогда этот перспективный парень на третьем курсе института, собирался стать экономистом, работал бухгалтером, увлекался новинками в области техники и электроники, интересовался компьютерами. Захомутали его быстро, окольцевали празднично, и всё бы хорошо, но тут начались Миланины разочарования.
Во-первых, жизнь молодого человека никак не изменилась с его женитьбой. Он так же пропадал на лекциях, работах, в библиотеках, а домой заходил только покушать и поспать. Он, конечно, отдавал жене зарплату — мама велела, но на большее способен не был. Ни разговоров, ни подарков, ни уж тем более заинтересованности в быту. Где они живут, как живут и зачем — его не климатило нисколько. Милана не могла найти своего места в его жизни. Она обслуживала квартиру — и надо же! — вопреки всем маминым прогнозам, не спалила дом, не отравила мужа, не уронила ребёнка, когда дело дошло до размножения, но только эта квартира да объятия по ночам и были для молодых общими. А хотелось большего. Хотелось жить вместе. Жить — узнавать друг друга. Ощущать заинтересованность мужчины. Но Милана могла вызвать у мужа лишь одну заинтересованность. Кружевным бельём. Или его отсутствием. А о чём она переживает, какие строит планы, о чём мечтает, и совпадают ли их планы и мечты хотя бы по двум пунктам из пяти, он никогда не интересовался. На её вопросы о его планах парень отвечал сложной терминологией — мол, вот будет конференция по новинкам чего-то там, в городе таком-то, обязательно хочу съездить, послушать. А если не получится, то выписать журнал с отчётом. А если и это не получится, то забуриться в библиотеку, когда этот номер журнала подошьют к подписке, и изучить всё детально. "А я?" — грустно спрашивала Милана. "А что — ты? Ты сиди дома, как хорошая жена, готовься к своим зачётам, утюжь постельное. И скучай, как положено."

Милана начала жаловаться маме, но та даже дала дочери пощёчину.

— Зажралась совсем! — кричала она, — ни стыда, ни совести! Не работает, живёт, ещё и претензии имеет! Такая-то бездарь криворукая! Благодари, в ногах валяйся, что взял тебя, бестолковую!
Милана пожаловалась папе. Папа повёл дочь в парк, подальше от мамы, которая бы обоих прибила "за крамольщину":

— Понимаешь, зайка, он же у тебя ещё не принц. Он же ещё только с перспективой. С перспективой, о которой сам ещё ничего не знает. Ты должна его направить. Научить. Мужики — народ туповатый и увлечённый. Их вести надо, но так, чтобы далеко от увлечений не сносило. А то заметит, что на поводу, и заартачится. А пока он там — на своей рыбалке или симпозиуме — всё своё внимание сосредоточил, ты его тихонечко в свою сторону и подсекай.

Милана слушала папу, слушала пожилую дважды вдову — ректора, и многоопытную — шесть раз в разводе, четыре из них — "с прибытком" — бабу Нюсю. Папа рассуждения опытных женщин одобрял, а "прибытками" просто восторгался:
— Всё правильно! Мужик — добытчик, и если ему жалко квартиры, или там, дачи, которую отсудила бывшая, значит, плохой он добытчик: мало добыл! Растяпа!
Уже потом, забирая к себе, в мужнину квартиру, свою, осиротевшую после развода, маму, Милана поймёт — вот папа — не растяпа. Папа отдал за приватизацию своей квартиры немалые деньги, но приватизировал её на брата. А брат купил ему квартиру в подарок. Равноценный обмен. И брак ни при чём. Тем более что семьёй они жили в другой квартире, муниципальной, принадлежавшей предприятию, где папа трудился много лет. После развода их выселили, ему по выслуге выдали однушку, а мать осталась ни с чем. Вот это — добытчик. И жалеть не о чём. Но это потом...

А пока Милана училась "крутить мужем", который охотно слушался, не вникая в подробности. Ведь у него были вещи куда интереснее бытовых вопросов. Он изучал новинки техники, восторгался открытиями, новыми возможностями, пытливыми умами... Стремился приобрести что-нибудь этакое, типа калькулятора с функциями дверного звонка и микроволновки. Мало кто справлялся с его приобретениями, друзья чаще крутили пальцем у виска, чем одобрительно гудели, а ему самому эти покупки были нужны постольку — поскольку. От жены же он узнавал о росте цен на что-то повседневное, о беременности и расходах на неё, о ребёнке и расходах на него, о покупке дачи — очень выгодное предложение, но нужно взять ссуду, о болезнях ребёнка и сопутствующих расходах... Когда он спохватился, что денег нет, просто нет, их совершенно не хватает, его раздобревшая жена фыркнула:

— Ну так сиди дома сам, а я поработаю...
Он решил попробовать, и жена охотно вручила ему его зарплату, которая закончилась на пятом пункте ежемесячных расходов, а их оставалось ещё три, плюс питание до конца месяца. Муж бесился, считал и пересчитывал, но дебит с кредитом семейного бюджета никак не сходились. Он понял, что не вывозит. Сдался. Милана была холодна, как могильная плита возле кухонной.

— Из-за твоих дурацких экспериментов мне дочь кормить нечем. Занимай, где хочешь, и не лезь больше не в своё дело.
Он принёс деньги на следующий день, и как в сказке, на скатерти-самобранке снова появилось мясо, фрукты, конфеты. Через четыре дня, по его подсчётам, деньги кончились, но продукты не переводились. Теперь мужчина забросил свою коллекцию технических новинок и наконец-то заинтересовался своей избранницей — и её жизнью, и планами, и переживаниями, да разве ж она теперь таким сокровенным поделится? Столько лет прошло... Он начал замечать новый парфюм супруги, некоторые драгоценности, наряды на дочке. Он увидел свою семью, стал присматриваться к ней, но надо отметить — с огромным подозрением. Скандалы и ревность только ухудшили ситуацию. Милана выгнала мужа спать в гостиную. Она стала открыто покупать дорогое вино. В холодильнике, недавно купленном, новом, большом, стояла люксовая водка, в гостиной за стеклом звенел хрусталь. И всем своим видом супруга подчёркивала, что муж, как бы, и не имеет отношения ко всей этой роскоши. Ведь он и месяца не смог прокормить семью. А она многое может себе позволить. Она. Женщина, ни дня не работавшая в браке.

У мужчины произошла некоторая переоценка ценностей. Кризис, так сказать. Он сменил приоритеты и работу. Уходил утром, приходил вечером, зарплату отдавал так же, а на требования большего отнекивался — нет денег. Не чурался ни хорошего вина, ни фруктов, хвалил платья жены и наряды дочки, но сосредоточен был на каком-то своём, внутреннем, мире. А может, не внутреннем, а просто скрытом от глаз семьи.

Милана бесилась, видя равнодушие мужа. Она уже испытала садистское мстительное удовольствие, когда видела его растерянность, недоумение, страх. Он прозрел: его жена — это не только кружевное бельё и котлеты. Теперь уже он не находил себе места, теперь он не понимал, что происходит. Ей казалось, что испытав её терзания, муж поймёт свою ошибку. Но вместо этого мужчина перегруппировался и сместил фокус куда-то в сторону. Он стал жить иначе, ещё больше отдалившись.
Милана не была к этому готова. Она хотела, чтобы супруг признал её вклад в семью и раскаялся в невнимании к ней и дочке. А вместо этого он бросил свою карьерную лестницу, сел ровно на жопу мужичком-середнячком, и жрёт её вино как бабушкин компот. И это — всё? Ни раскаяния, ни интереса, ни перемен к лучшему, ни стремления доказать, что он может обеспечить семью, может добиться большего, заработать больше... Где же они, его перспективы? Она всю жизнь ждала, когда же, наконец, из этого мямли проклюнется принц, а по факту всю жизнь обслуживает его квартиру, утюжит его рубашки, воспитывает его дочь и моет посуду, которой было бы в пять раз меньше, живи она одна. Где ухаживания, домработницы, спасение от рутины и ругани? А нет его. Теперь Милана сама ругается похлеще своей матери когда-то.

Начались бесконечные нападки друг на друга, выяснения отношений, долгов и тайн. Ревность, пьянство и истерики то нарастали, то стихали, расходясь по разным углам. Отец работал и старался отмалчиваться. Он замкнулся, потерял свои интересы и увлечения, разочаровался во всём, что любил. Дочь он не знал толком, пробовал с ней общаться, но его отталкивала её настороженность, закрытость. Доверия не было, да и откуда б ему было взяться?

Когда тёща переехала к ним, стало как-то проще. Она взяла на себя многие обязанности по дому: готовила завтраки, развешивала стирку, утюжила, раскладывала вещи, прибиралась, мыла посуду. Она благоговейно относилась к зятю, как никогда не относилась к своему мужу. Ведь к зятю она пылала благодарностью за "пристроенность" своей неуклюжей дочки. Тогда как мужа она такими чувствами не баловала, и считала, что — правильно: развод всё показал.

Теперь она пилила Милану с утра до ночи, "строила" внучку — чтобы не была похожей на мать — и ухаживала за единственным мужчиной в доме. Мужчина расслабился, тая ухмылку, а Милана просыпалась уже в состоянии близком к истерике, а засыпала в слезах.

Света жалела плачущую мать. Ей тогда было уже пять лет, совсем большая. До приезда бабушки, она выслушивала мамины жалобы, советовала что-то, грустила вместе с ней и радовалась её успехам. Правда, успехи были сомнительные — отжала у отца денег безнаказанно, купила что-то "по случаю", пополнила заначку на счету... Отца Света жалела ещё больше. Он казался ей таким одиноким рядом с мамой, и таким глупеньким со своей электроникой, что хотелось взять его за ручку, привести в парк, посадить на карусельку, и чтобы он катался и радостно кричал, и махать ему платочком каждый раз, как проезжает мимо... А потом купить ему мороженое и сладкую вату, и сидеть с ним на лавочке, обнимая вихрастую голову... Может, тогда бы он понял, что не в одной электронике счастье?
Он бы понял. Маленькая Света так верила, что парк, карусель и сладости обязательно бы вдохнули в папу новую жизнь, что всегда на вопрос "чего бы ты хотела?" отвечала "сходить в парк с папой".

Милана ставила это мужу в пику: ребёнок так редко видит отца, что загадывает на именинную свечу желание — свидание с ним. Позор такому папаше! Они ругались, а Света чувствовала себя виноватой и безмерно, безмерно жалела обоих. Ну что поделать, если не могут ужиться эти взрослые?

Когда к ним переехала бабушка, Света почуяла опасность. Сначала мама стала чаще плакать и жаловаться, так, что Света даже уставала от её слёз, хоть и не подавала виду. А потом начала уходить из дома. Папа был вечно на работе, мама теперь "где-то шлялась" — со слов бабушки, и девочка оставалась с этой бабушкой одна. Общение их сводилось к монологу старшей и виноватому молчанию младшей. Целый день, если Света не в садике. Девочка уставала, как отец на работе.

А потом бабушка умерла. Папа погрустил немножко, мама рыдала, а Светочка вздохнула с облегчением. Но хоть всё и стало, как было, а всё равно уже было не так. Мама всё чаще уходила неизвестно куда, приходила странная, плакала у Светиной кровати, положив свою голову на колени дочери, в чём-то каялась, о чём-то жалела... Девочка гладила её растрёпанные волосы, уговаривала, что она — хорошая, что она — самая лучшая мама в мире, но мать начинала злиться, обвинять дочь во лжи, в любви к отцу, в ненависти к покойной бабушке... И это в час ночи, когда шестилетней девчонке к семи утра в детский сад. А она до трёх ночи плачет под пьяный храп угомонившейся мамаши.

И всё же Света помнила лучшее: давние семейные праздники, которые мама устраивала для папы по любому поводу, наряжая дочь принцессой, накрывая королевский стол... Это ещё до бабушки было. До того, как папа сменил работу. Мама очень старалась заботиться о нём, радовать. Было весело. Помнила детский сад. Она любила своих воспитателей и детей из их группы. Любила нянечку — молодую улыбчивую женщину. Помнила как во дворе, последнее лето перед школой, они с ребятами играли в "вышибалы" и прятки. А в школе старшеклассницы учили их, первоклашек, прыгать через мяч и резиночки. Света потом хотела тихонько взять резинку у матери, из ящика со швейными принадлежностями, но была застукана на месте преступления. Тогда состоялся самый странный диалог между ними, по мнению девочки:

— Что ты там забыла?

— Резинка нужна...

— Зачем?

— Прыгать...

— А, — и мать отмотала ровно столько, сколько было надо. Сама Света так бы не смогла. "Откуда она знает?!" — поражалась тогда девочка, не зная ещё, как много интересного знает её мать. Знает. Но почему-то не делится этими знаниями.

Перед школой же появилась вторая бабушка, папина мама. Она приехала из деревни, пожила с ними лето и купила квартирку в этом же районе. Жить в семье сына она не смогла: Милана словно мстила ей за свою не сложившуюся судьбу. Воздуха жалела. Шагу не давала. Водой попрекала. Бабушка всё сносила стойко, терпеливо, игнорируя обидные выкрики, обходя острые углы. Всё её внимание было сосредоточено на маленькой серьёзной Светочке. Девочка сразила бабушку наповал, когда Милана, в очередной истерике смахнула со стола стакан. Прибежавшая девчонка обняла мать, усадила на стул, подала воды, мигом собрала стёкла. Милана обняла Свету и рыдала в её худенькое крепкое плечико, а дочь утешала, уговаривала, убаюкивала... Успокоившись, женщина ушла "по делам", а Света осталась подтирать пол, мыть посуду...

Бабушке понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить этот цирк, а когда выводы были сделаны, она стала уделять внучке максимум своего внимания.

Первое время девочка противилась. Она стремилась помогать бабушке, предугадывать её желания, заботиться. Но женщина была нежна и упряма. Она сумела подарить Свете не просто пару ярких событий и, с ними, приятных воспоминаний, а дала внучке неоценимое настолько, что та и не могла оценить — территорию детства. Переехав, бабушка ещё больше выразила границу для Светланы между её взрослым домом, и местом, где девочка могла быть маленькой, могла быть девочкой. Детская психика поистине гибкая штука, но и Светочке было уже не два года — ей понадобилось немало времени, чтобы приспособиться. После обеда дома Света мыла посуду за всей семьёй, а у бабушки — садилась рисовать. Дома она прибиралась, а у бабушки — читала вслух, пока та занимается домашними делами. Если заняться было нечем, дома Света сидела перед телевизором, а с бабушкой они шли гулять. Дома Света даже не заикалась о каких-то вопросах, а у бабушки могла спросить всё, что угодно. Они много разговаривали. Дома девочка отличалась хозяйственностью и спокойствием, а у бабушки — любопытством.

Надо ли говорить, что мысли родителей о переезде в более престижный район вызвали у ребёнка страх и отчаяние, ведь бабушка останется здесь. Впервые Света выразила столь явный протест в стенах родного дома. Это шокировало взрослых, которые в принципе не особо замечали дочь. Посовещавшись, они решили отложить переезд до окончания Светой школы, но в десятый класс не пустили.
Причина была простой: весь район судачил о похождениях Миланы и бесхребетности её супруга. Родители думали, что смена места жительства позволит им почувствовать себя спокойнее, а может, и вовсе начать с чистого листа. А потому переезжали столь оперативно, что за аттестатом Света приехала уже с нового места, и даже уже с новой пропиской.

Однако смена места не изменила переехавших. Милана быстро нашла себе компанию, а потом и злачное место для беззаботного времяпровождения. Ресторан был в трёх кварталах от дома, и отец не сразу узнал правду. Он, вроде, и хотел начать жизнь с чистого листа, но не знал, что сделать для этого. Разговоры с женой переходили в упрёки, а советы посторонних сводились к тому, что надо бы супругу "хорошенько отмудохать" в обоих смыслах. Дескать, зажралась она. Надо в морду дать, а потом помириться так, чтоб на ногах не стояла. Но он чувствовал, что это — совсем не то. Милана же бесилась с его робких расспросов, потому что уже привыкла оправдывать себя его равнодушием. И вот, спустя столько лет, равнодушие растаяло, а ей уже не надо ни внимания, ни раскаяния — ничего. Её жажда достучаться до мужа сменилась презрением к себе за то, какой она стала рядом с ним. Её съедала злость за собственную глупость, за неоправданные надежды, за "профуканные" годы, потраченную молодость. Она старела. Она физически ощущала, как время уносит её красоту, лёгкость, амбиции — от которых уже фактически ничего не осталось. И именно это она не могла простить мужу. Сейчас её приводило в отчаяние его стремление узнать её поближе, проявить заботу — где он был раньше?! Где он был, когда она из кожи лезла, чтобы он заметил её, проявил интерес?! Когда она закатывала праздничный ужин в честь какого-то, важного с его слов, события в мире науки и техники, и в моменте его трогала до слёз её забота, но в ответ не было ничего! Ровным счётом ничего! Он даже подарком ей на день рождения никогда не заморачивался, дарил сраный сертификат куда-нибудь, основываясь на рекламе, а не на её потребностях! И когда он, уже после переезда, пришёл с цветами, она швырнула букет ему в лицо. Говорят, не бывает поздно, а бывает "уже не надо", так вот это — как раз тот случай. Он захотел всё исправить, но у Миланы уже не было внутренних ресурсов на "встречное движение". В ней уже не осталось ни радости, ни нежности, ни тепла к этому человеку. Вместо признательности в ней вскипала боль накопленных обид, да так сильно, что даже высказать мужу всё это она не могла. А раньше, пока могла, он не слушал.

Единственное, что её ещё держало рядом — это необъяснимое желание доказать маме, что её, дочку-криворучку, даже сейчас, даже такую, муж не бросит. И неважно, что мамы нет в живых — привычка доказывать право на жизнь, семью, ребёнка — не умерла, как она. Привычка не имеет тела, живёт вечно, и диктует правила игры.
Спасибо, мама. Спасибо, папа.


*****

Полина звонила в звонок так, будто за ней гнался маньяк. Дверь открыла бабушка:

— Заходи, шемела, заскакивай... Света в магазин ушла, сейчас придёт. Пойдём пока, чайку сообразим.

Мировая она, эта бабушка. Повезло с ней Светке. Полине нравилось бывать здесь, нравилось слушать размеренную, необычную речь этой женщины. Нравились их отношения с внучкой. Как Светка звала бабушку "Лидочек", как неприметно ухаживала за ней, как неуловимо менялась с нею рядом. А ей, Полине, повезло со Светкой. Такую подругу найти — как клад отыскать. Даже ещё круче.
Лидия ставила чайник, доставала чашки, а гостья сидела у стола и прислушивалась к звукам с лестницы. Наконец раздались шаги, заскрипел ключ, и едва не раздавив торт, Поля тискала в объятиях подругу.

— Что?! Всё сдала?! — улыбалась Света до ушей.

— Всё! С отличием! Вот я — красава!

— Да на самом-то деле... Пойдём отмечать? У нас два повода.

— Да, Светка, с днём рождения! У меня подарок есть! Вот, держи.
Поля указала на коробку, приютившуюся на тумбочке в прихожей. Света протянула торт бабушке и начала разворачивать коробку:

— Так, ну и что тут у нас?...

В коробке лежала тёплая пижама с мультяшками, объёмная, мягкая, как банный халат. Света улыбалась. Она любила такие вещи. Не с мульт-героями, конечно, но уж ладно. Можно и поиграть в девочку Светочку. Ещё медведя плюшевого, который в гостиной пыль собирает который год, с дивана забрать, и ложится спать под сказки, звучащие с хрипотцой из единственного динамика проигрывателя. Раньше Света очень любила бабушкины пластинки с песнями, сказками, аудио-спектаклями. Особенным был "Кошкин дом". Какие славные котята: "Тётя, тётя Кошка, Выгляни в окошко, Есть хотят котята, Ты живёшь богато..." А Кошка выгнала племянников, а потом её дом сгорел, и котята приютили свою тётку. Да, Света решила — сегодняшним вечером они будут слушать на ночь эту пластинку и пить какао с молоком, заваренное бабушкой "как в садике".

Под пижамой лежал альбом. Света узнала его. Осторожно она взяла альбом в руки, рассмотрела обложку, медленно открыла первую страницу... Это их с Полиной альбом. Они рисовали здесь пожелания друг для друга, писали записки для самих себя "на потом". Видимо, это "потом" наступило.

Вторая страница была загнута треугольником и подписана, с удручающим количеством ошибок: "когда мы будем старыми", в скобочках "по двадцать лет". Света открыла треугольник. В нём лежали фантики от любимых в детстве конфет, вырезанная белочка из шоколадной обёртки — Света вспомнила, как вырезала её сама, а внутри треугольник был изрисован мелкими узорами в цветочек — излюбленный стиль оформления маленькой Поли. Света бросила альбом в коробку и порывисто обняла подругу. На глазах обеих блестели слёзы. Бабушка растроганно прижимала к губам уголок своего платка.

— Но не двадцать же, — улыбаясь сквозь слёзы, сказала Света.

— Не дотерпела, — улыбалась в ответ Полина, — я ещё в прошлом году хотела, но отложила, а в этом... Я так скучала по тебе! Всё думала, что на день рождения подарю тебе воспоминания.

— Спасибо, Поль... Как ты его сохранила?

— Не я. Она, — Полина указала на бабушку, — Она его хранила. А потом мне отдала, на шестнадцать лет, при условии, что я поделюсь с тобой.

— Ба! Почему не мне?

— А ты ж уехала. Я не знала, будешь ли приезжать. Иногда дружбе нужна реанимация. Полина бы тебя встряхнула, если бы ты забыла про нас.

— Вы у меня самые лучшие! Разве вас забудешь?!

Потом пили чай, ели торт, изучали альбом, делились воспоминаниями. Света с Полей познакомились, когда им было пять и четыре года соответственно. И так они сдружились, такие стали неразлучные, что родителям пришлось отдать Полину в школу на год раньше. Света пошла в полных семь лет, а Полина с ней, за компанию, в шесть с половиной. Всю младшую школу Света чувствовала ответственность за младшую подружку, проверяла её знания, помогала с уроками, ревностно оберегала от других ребят, брала на себя вину, если что, и даже — хватало наглости! — запрещала учителям повышать на девочку голос. Полина же в свою очередь постоянно устраивала всякие шалости, за которые краснела её подруга, гордо и бесстрашно вышагивала по коридорам школы, точно зная, что её верная телохранительница идёт следом, и изо всех сил старалась в плане учёбы. Даже обогнала свою наставницу и младшую школу окончила на одни пятёрки, тогда как у Светы были тройки по чтению
— за стихи, природоведению и поведению. Ох, золотые денёчки!

А вечером разложили диван. Девчонки, Света — в новой пижаме — лежали, завернувшись в одеяла, и слушали старые виниловые пластинки. В кресле сидела бабушка, раскладывая на чайном столике пасьянс. Она краем уха слушала знакомые сказки, и вспоминала свою молодость, замужество, трудные годы в глухой деревне, четыре переезда за свою жизнь, покойного мужа, ушедшего слишком рано, детство своих детей, а потом и этих девчонок. Она считала Полину такой же своей, как и Светлану, но девочка не злоупотребляла её расположением. Однако, они обе росли на виду, были почти сёстрами, и бабушка дорожила их отношениями.

Полина уснула. Пластинка кончилась. Бабушка тихонько встала с кресла, выключила проигрыватель и вышла в кухню, оставив дверь приоткрытой. В след за ней показалась Света. Растревоженная память не давала ей уснуть.

— Ты чего, Светочка?

— Ба... Нальёшь ещё какао? Не хочу я спать.

Пока бабушка суетилась у плиты, Света задумчиво смотрела за окно, где начинался ранний, летний, серенький рассвет.

— Бабуш, а как они вообще поженились? — неожиданно спросила девушка, — они такие разные. Вообще друг другу не подходят... Может, увлечение какое объединяло? Или в сексе сошлись, а в быту — не очень?... — бабушка поставила какао на стол, присела на краешек стула, задумалась, как ответить, — Что?! Разве, когда они познакомились, было не так?

— Так и было, Светочка... — бабушка отрешённо покачала головой своим мыслям, и повторила, как во сне, — так и было...

Помолчали в тишине, слушая предрассветных птах, глядя на медленно белеющее небо, краем показывавшееся в просвет между крышами многоэтажек. Небо было пустым. Скоро этот клочок начнут пересекать во всех направлениях ласточки, бакланы, самолёты... А пока — молочно-серая мгла, светлеющая всё больше.
Наконец бабушка заговорила.

— Моя вина, может... Не знаю, Светик. Нас не учили детей воспитывать. Пестовали малышей, говорили со старшими, а так больше — собственный опыт. Ну, случаи какие из жизни. Вот и всё воспитание. Мужиков не хватало. А вот проблем было по за глаза.

Вы сейчас ведь все такие подкованные, раскрепощённые. Сексуальность у вас, энергии, духовные практики... А у меня мать сидячая стала, на нервной почве — как на отца похоронку принесли, так у ней ноги и отказали. Брат да я. А младшие перемёрли уже на тот момент — один на третий день от рождения, а второй пятилетним утонул, в рыбацкой сети запутался. А на соседней улице парни жили, у них мать при родах скончалась, а следом и младенец — не доношенный был, и остались они: отец, дочка шести лет и три сына. Старший-то чуть помладше брата моего, чуть постарше меня, а двое-то — совсем карапузы. Вот девчонка на всех лаптей наплела, а одёжки-то не хватает. Стали мы с мамкой что-то из наших сундуков доставать, шить да кроить, хоть по штанам да по рубашке пацанам. Мои платья старые девчонке подошли. Всё не голые. А их старшой, Васька, моему брату помог упавший курятник поднять. А мой Ванечка, брат-то, с ними за дровами ездил, и нас не обделили. Мы им — молока, они нам — сена... Так и пожилось, так я с Васенькой моим и сошлась. У нас младшие, как собственные дети были. Какой секс, когда страда? Секс — зимой, и то по праздникам, когда все здоровы да уснут, да как звёзды сойдутся, да грязных дней не будет... Вот и вся сексуальность. Мужик был мужиком с молодых ногтей, потому что, если он не сделает, то — кто? Они на своих плечах любую разруху выносили, с любым голодом боролись, к самым страшным морозам были готовы... А мы, бабы, умели молчать. Заявить мужику, что он мало принёс — да на такую глупость даже у самых дурных дерзости не хватало. Сколько бы ни принёс — дров ли, денег ли, зерна — а значит, сколько смог, столько и добыл. И они нам не фыркали, мол, щи жидки, или изба не метёна... Щи жидки, значит, мало продуктов у нас. Изба не метёна — плохая примета, случилось что-то. У хорошей бабы всегда порядок, ей об этом напоминать не надо. Как и у хорошего мужика — полны закрома, и в щах ложка стоит. Каждый знал своё дело. Любвями не баловались. С весны сезон — мужики в полях, бабы — на скотных дворах да в птичниках. Огороды, опять же. Старый да малый — все при деле. И круговерть такая до самой глубокой осени, пока весь урожай не уберут в схрон, всю скотину не пристроят, все озимые не посеют, а там уж можно и посмотреть друг на друга... А у вас сейчас — вырез на платье не той формы, и всё — потеряла мужика, не удержала... Да разве ж это — мужик, если его держать надо? И девки ненасытные пошли: еда, одежда, крыша над головой — мало. Машина, дача, Турция — мало. Золото, косметика, массаж — а всё равно мало. А не порвёт?... Иначе всё стало. Не так мы жили. И детей своих готовили не к такому. Вот, может, в том и ошибка...

Родила я четверых детей, а выжил один Коля. У всех так в глуши было... Вася мой так переживал смерти детей, так чернел от горя, что мне за него страшно было. А потом и Вася ушёл. Попал под копыта лошади. Да как-то неудачно попал. На живот она ему ступила, так его и до избы не донесли живым — по пути скончался. Ванечка мой раньше ещё от болезни лёгочной помер, и жениться не успел. Родителей у нас тогда уже не было. Вот я и решила в город ехать. Думаю, пропади оно всё пропадом, хозяйство это, где смертей больше, чем счастья. Ни врачей у нас в деревне не было, ни магазина — глушь. Бросила всё.

В городе меня на фабрику взяли сразу, детский сад предоставили, стал мой единственный сыночек к школе готовится, к городской жизни привыкать. Сложно ему было. Он всё спрашивал меня: чем мы будем заниматься? Я ему — то рисуй, то картинки разглядывай, то конструктором играй, а он — в слёзы: что я — дурачок какой?! Ты мне работу давай!

Ну что сказать. Мужиков рядом не было. Рос Коляша тихим, покладистым, боязливым. Его бы в лес — он там все растения знает, все следы разберёт, из любого болота выйдет... А в городе... Трусить начал. Ребят рослых боялся. У них — спорт, а он так не умеет, стыдится. Что делать не знает, места своего не находит. Чужим себя чувствовал. Так и рос особняком, ровно бирюк какой. Зато учился на "отлично".
Ну я и решила, что раз уж он такой способный, то судьба ему в институт поступать. Характеристики у него хорошие были, всё такое. А он всё психовал, что один, друзей нет, никому он в городе не нужен. В деревню хотел вернуться. Мне страшно было, что уедет, да не справится... Ведь, посчитай — столько лет дров не заготавливал, воды не носил, коней не водил... Надорвётся, да и к отцу, к братьям... А мне уж больше не родить — стара и одинока. Вот я и утешала его, мол, женишься и будешь свой. Создашь свою ячейку общества, в ней уж своим и будешь. А как он будет "своим", я сама не понимала...
Ну вот, работает, женился. Откуда эта Людмила на него свалилась, я и не знаю. Она всё: "Коля такой умный, Коля такой перспективный!..." Я ей говорила, что он у меня парень стеснительный, потерянный, без амбиций. Так ведь разве кто из молодых слушает?...

Чувствую я, что разлад им от меня идёт, и уехала. Купила избушку недалеко, в деревне, не в такой глуши, где раньше жили, лучше. Работала. Пенсию по вредности уже получала. Ну и тихонько отстроила хозяйство, кур завела, коз, сараи, второй этаж надстроила... Общались с сыном мало, с его слов — всё хорошо было. А потом позвонил — Милана, говорит, разводиться хочет. Стали чаще созваниваться. Поняла я, что неладное в семье у него творится. Приехала погостить, разведать, что да как. А он взбесился — мол, сую нос не в своё дело. И Милка эта на меня покатила... А я бы обиделась да уехала, а не могу — прикипела к тебе. Долго решала, как быть, терпела их выходки, и поняла, что, если я с ними жить не хочу, ищу отдушины, так тебя-то и подавно одну бросить с ними нельзя. Так и продала свою избушку. Она дорогая оказалась. Городская черта близко подобралась за эти годы, земля подорожала. А у меня и колодец, и котёл, и два этажа... И участок большой был. Хорошо купили. А я снова в город перебралась. Раньше мне тут скучно было. Работа скучная, после работы делать особо нечего. Всё Коляшу маленького вспоминала: "Я тебе дурачок, что ли?! Ты мне работу давай!" Вот и я так-то. В парке погуляю, в магазин схожу, раз в месяц — в театр или музей какой, а остальное-то время — что? Конструктором играть? В деревне привычнее. Там дел по горло. Там нужным себя чувствуешь. Обязанным. У женщины свои заботы, у мужчины — свои, главное — жалеть друг друга, думать, чтобы мужу было полегче, поприятнее, повкуснее, а он тоже заботится — чтобы жене было не тяжело, облегчает ей труд, помогает. Мне вот мой и колодец вырыл во дворе, чтоб далеко за водой не ходила, и систему сбора дождевой воды собрал, чтобы на огороде бочки сами наполнялись, и травы заготавливал с лихвой, чтобы я сама не щипала, и дрова в поленницу складывал сам, и много ещё как любил меня. А Колька мал был, немного помнит, да и что — в современном городе? Один секс у вас, обнищавших, и остался. Больше — как любить-то? Но это как-то... Скажу, что пошло, так назовёшь меня старомодной... Не то что... А как-то однобоко, понимаешь? Даже хуже. У нас любовь была кубиком, а у вас осталась квадратиком... А как объяснить сыну, что это — не любовь, ну или не вся любовь, я не знала. Да и сейчас не знаю. Да и тебе вот наплела всякого, поймёшь ли... Ты не больно меня слушай, дуру старую, у вас всё по-другому, это ведь, наверно, не плохо, просто не понимаю я.

— Всё ты правильно понимаешь, бабушка. И говоришь правильно. Условия изменились, а мы не приспособились, и всё наперекосяк идёт... Знаешь, я вот сегодня думала, а какой бы я была, если бы не ты?... Спасибо, бабуш.

— Да за что?! Это тебе спасибо. За смысл в моей старости. За терпение. Не больно нынче молодые стариков-то терпят, а ты у меня вон какая... Мне повезло.

— За то, что ты есть, бабуш. За слова твои, за плюшки. За то, что не бросила меня. За разговоры. Знаешь, разговоры — это, наверно, самое главное.
Помолчали ещё.

— Ба, а почему они не разводятся?

— Так бесцельные оба. Им, что вместе, что порознь — всё болото. Вдвоём-то хоть препираются, гавкаются — а всё разговор. А по одному разбредутся, что останется? Им же охота друг другу доказать, что каждый из них лучше, достойнее. А второй, вроде, мешает. А убери второго. И что? И ничего. Вот этого и боятся...
Так и просидели до утра.


*****

— Ты где был? Я до тебя два дня добираюсь, — Марк смотрел на друга обычным безэмоциональным взглядом.

— Не похоже, чтобы ты соскучился, — парировал Андрей, — проблемки у меня небольшие. Не до телефона было.

— Практику сдал?

— Сдал... А тебе это важно?

— В принципе, нет, но, если бы ты облажался, мне бы пришлось извинятся перед твоим руководителем за мои необдуманные рекомендации.

— А мне это важно?

— Думаю, нет. Ты тот ещё засранец. И, судя по напору, ты не в духе... И мне это важно — ведь я твой друг.

— О, как... Неожиданно.

— Рассказывай. Что за проблемки?

— Да я сам — идиот... Это и обидно. Деньги у меня украли. Из дома. Не мои — родителям взаймы дал один человек... Дома был только я. Спохватился — пусто...

— И?

— Ну и занял в кредитной организации. Положил на место. Предки не поняли ничего. А мне уроком будет — не фиг рот разевать.

— И какие проценты?

Дюшес вынул из заднего кармана несколько листов бумаги, сложенных в четыре раза, протянул. Марк изучил договор, сумму, проценты... Присвистнул.

— Не дешевле было ментов вызвать?

— Нет, не дешевле. Жизненный опыт, он такой — дорогого стоит.

— Да вот только умнее не делает, если мозгов-то нет, — Марк вздохнул, обнял Андрея за плечи, — ну пойдём, побеседуем. Чем я хуже ментов?

Молодые люди пришли на детскую площадку, заняли целые сиденья на железной карусели. Андрей откинулся на низкую спинку, сел расслабленно, смотрел по сторонам равнодушно, но Марк знал, что это — пафос. На самом деле Дюшес, может, и не убит горем, но уж точно — подавлен, расстроен и ощущает безнадёжность случившегося.

Наверно, это и есть — дружба: когда не скроешь настоящих чувств, даже если захочешь, а друг увидит их, увидит и примет, как факт, без насмешки и осуждения.

Вот только Марк мог понять Андрея, а Андрей Марка — нет. И потому, что он не столь проницателен, и потому что Марк меньше, гораздо меньше, выражает свои чувства. Да и, похоже, не нуждается ни в чьём понимании. Получается игра "в одни ворота", где Марк — психолог и советник, а Дюшес — вечный неразумный пациент.
Когда-то ребята стали относиться к этим ролям как к чему-то должному, привыкли. Но со временем, Дюшес начал бунтовать. Он пытался вычислить, что происходит в голове друга, пытался просчитывать его шаги, реакции, угадывал настроение... Но при расспросах выяснялось, что все догадки Андрея — мимо, на деле — и настроение Марка, и его намерения, и мысли — всё не так. Что Марк не врёт, Андрей был уверен в этом, но легче не становилось: он ощущал давление, контроль со стороны друга. Вроде, из лучших побуждений, вроде, привычно, но ведь и Андрей, уже не тот, что раньше! Да, он благодарен Марку за эгиду, признателен за тот рост, что Марк ему обеспечил, но не может же так всю жизнь продолжатся! Андрей шагу ступить не может без пристального взора своего наставника, даже хуже: он принимает решение сделать шаг, а там, куда он собрался шагнуть, Марк уже договорился. То есть Марк знал, какая мысль придёт в голову подшефного задолго до этой самой мысли. И что именно эту мысль он захочет реализовать. Именно там, именно так, и примерно в это время.

То ли Марк сам наводил Андрея на эти мысли, и парень, получается, даже думал по его расписанию, то ли Андрей так прост и открыт, что стратегия его пути очевидна всему миру. В любом случае, Дюшес всё чаще чувствовал себя связанным. Словно его, как разумный куль, таскают с места на место, а он лишь подаёт признаки жизни. Это бесило. Вот и сейчас, он сидел на карусели, стараясь не смотреть на Марка, ощущая кожей его присутствие, влияние, власть, но не мог противостоять этому. Словно он и в правду был связан. Чем? Привычкой? Собственным тугоумием?

— Ты и ночевал один?

— Нет. Родаки уехали в семь утра, в девять где-то пришёл человек, принёс деньги, в квартиру не заходил. Я деньги положил на стол в гостиной, сидел в комнате, в основном. В десять пришёл чувак поменять роутер — мать вызывала. Он быстро всё сделал, минут через пятнадцать ушёл. В одиннадцать пришла соседка, принесла варенья свежего. Малина у неё ранняя. С конца июня плодоносить начинает. Батя любит такое, она для него приносит каждый год. А он ей машину ремонтирует... Тут же газовщик припёрся, со вчера его ждали. В час курьер приходил, матери посылку принёс, я расписался, забрал. В два курьер мне пиццу привёз. В три мать позвонила, спросила, приносил ли чел деньги, я сказал "да", смотрю на стол, а их нет. Вот, просто нет и всё. Я охренел... Спросил, когда они вернутся, она говорит, ближе к ночи. Ну я и забегал... Занял денег, вложил. Нашёл шабашку на сегодня. Вот отдышусь вечерок, а завтра снова пойду. Там каждый день выплачивают. Мало, но зато работа не сложная. И без обмана.

— И кого ты, из своих посетителей, одного оставлял?

— Да всех. Чел с роутером, понятно, без присмотра был, что я, стоять над ним буду? Соседка варенье приволокла в своей кастрюле, я ходил в кухню, перекладывал, а там газовщик пришёл, я с кастрюлей к соседке выходил, она уже в подъезд вышла, там ждала. Мужик тот один был в это время. Первый курьер пришёл — у него ручка потекла, я за своей ходил, отдал ему. Второй курьер приходил, я за деньгами в комнату бегал...

— Пошли к соседке.

— В смысле?

— В коромысле. Пошли, говорю.

Дюшес был в полном смятении, когда Марк позвонил в квартиру миловидной пенсионерки. Та открыла, вытирая руки полотенцем. В лицо пахнуло одуряющим ароматом свежих ягод. То ли вчера она не спешила, то ли урожай такой солидный в начале сезона, но, похоже, она варила варенье второй день. Марк начал без предисловий:

— Добрый день. Камера видео-наблюдения зафиксировала Ваш вчерашний визит в квартиру этого молодого человека, — он был равнодушен, даже безучастен, говорил так, словно в пятый раз инструктаж рассказывает, — потерпевший настаивает на мирном разрешении ситуации, без привлечения правоохранительных органов. Сейчас Вы можете вернуть деньги или позвонить своему адвокату. Согласно Вашему решению я буду вынужден либо уйти, либо позвонить владельцам денег и квартиры, в которую Вы проникли с целью хищения.

Соседка трижды поменялась в лице, от "праведного гнева" до конкретного страха, но не проронила ни слова. Она посмотрела за плечо Марка, на Андрея, но тот сверлил глазами пол, смущённый и испуганный.

Взвесив услышанное, женщина, не закрывая дверь, скрылась в квартире и почти сразу же вернулась. Она протянула деньги Дюшесу, вкладывая ему в руки стопку купюр дрожащими пальцами:

— Андрюшенька, прости, бес попутал... Не говори отцу... Прости, родной, дуру старую... Андрюшенька...

Марк перехватил её руку, сильно сжав запястье:

— Пересчитай, — велел он другу.

Андрей начал считать, но руки его тряслись от стыда и волнения, он едва не рассыпал купюры, но кое-как справился с собой.

— Всё хорошо, — объявил он, наконец. Марк отпустил руку женщины и пошёл к квартире Андрея. Тот, не глядя на соседку, поплёлся следом.

Через два часа, закрыв займ, ребята сидели с пивом у знакомого памятника. Андрей слушал Марка и ненавидел себя за тупость.

— Деньги появились случайно. Человек мог передать их родакам в другом месте, раньше или позже. Преднамеренный расчёт исключаем. Чувак с роутером отпадает — его найти, как в лужу плюнуть, курьеры тоже: ручку спецом за секунду при тебе он бы не испортил, а тот, что последний был, тот и денег уже, скорее всего, не видел, так как их уже не было. Надёжнее суета с кастрюлей, когда в квартире были посторонние — газовщик и соседка. Газовщик в сторону гостиной, наверняка, даже не смотрел — там газа нет, ему насрать на твою хату, он работает. А вот соседка... Она могла видеть или слышать, как ты разговаривал с человеком, который деньги принёс — он же в квартиру не заходил. Разговаривали вы через порог. В подъезде акустика. Ягоды — предлог, чтобы прийти. Может, она и так собиралась. Может, даже шла, несла свежими, когда услышала вас на лестнице. А потом додумалась... Кастрюля — предлог, способный убрать тебя с поля зрения. Гостиная ближе кухни к выходу, дверь открыта, деньги на столе, дело пяти секунд.

— Но она в штанах без карманов, в кофточке... Знаешь, пенсионерки такое носят, трикотажное... Ей даже ключи сунуть некуда. Она упомянула, что, мол, давай быстрее, а то у меня там дверь открыта...

— Вынесла под подолом кофточки. Тебя нет, а газовщик её не разглядывал. Выскочила в подъезд, положила деньги на плафон, например. Стопка денег — не чемодан... Забрала у тебя кастрюлю, дождалась, пока ты скроешься, бабки прихватила, и домой.

— Но почему — она?!

— Потому что только она была рядом дольше всех, учитывая географию проживания — особенно, и именно она создала суету, приперевшись с кастрюлей, только она преднамеренно отвлекла твоё внимание. Остальные, если и отсылали тебя, то случайно. Ты мог бы и не ходить. Ручку мог и не дать, или взять в прихожей. У некоторых лежит прям у зеркала. У меня, например... Вайфайщика мог и не оставлять одного, ему явно фиолетово. Деньги мог бы и при себе держать, в кармане, раз уж пиццу заказал и ждёшь доставку... И газовщик пришёл рандомно, не ожидая никакой канители с твоей стороны...

— Марк, ну почему я такой тупой?...

— Ты не тупой, Карамелька, ты — наивный. И ленивый. Нет бы башкой подумать, посидеть, а ты упёрся в факт: обокрали, и принял, как данность. У таких, как ты, жизнь идёт — как карта ляжет...

— А у тебя?

— А у меня карта ляжет, как я положу. Захочу — карточный домик забацаю, колод на пять, — Марк улыбнулся, — простоват ты, парень. Зато честный. Искренний. Больших дел тебе не воротить, но и ни к чему. Будешь стабильным середнячком. Нормальным айтишником с хорошей зарплатой в стабильной фирме. Баба тебе нужна деревенская, а лучше — детдомовская. Чтобы с характером — должны же у кого-то в семье быть крепкие яйца — но и дерьма хлебнувшая, чтобы ценила то, что имеет. Чтоб берегла тебя, как сокровище. Потому что, так-то, ты и есть сокровище.

— Ой, был бы бабой, сам бы женился, — засмеялся захмелевший Андрей.

— Да, Карамелька. Был бы я бабой, я был бы ушлой бабой. Я б такого быстренько развёл на секс и свадьбу — с тобой это логично, и всю жизнь доил бы твою айтишную зарплату из стабильной фирмы... Ты был бы счастлив, а я бы спокойно занимался, в смысле — занималась, своими делами... Блажен тот, кто верует... Я даже завидую тебе немного.

— А я тебе — нет. И вообще. Ты меня изрядно подбешиваешь. Умом своим, проницательностью... Смотри, как ты всю мою жизнь по полочкам разложил. И знаешь, что? Так ведь оно и будет. Если я не перестану с тобой общаться, то всё именно так и будет. Ты меня сведёшь с ушлой бабой, которую сам потрахивать будешь, скуки ради. Ты будешь следить за тем, чтобы меня впихнули в самый тихий отдел с отличной зарплатой. Ты проконтролируешь всё, вплоть до моего обеденного меню по средам, да? А я буду растить твоих детей. И не придерёшься — ведь всё, что будет в моей жизни, будет, благодаря тебе. А щёлкнешь пальцами, и я вылечу из семьи, с работы, откуда там ещё, и буду улицы мести до конца своих дней. Так ведь? У тебя же всё схвачено?

Марк молчал. Он смотрел вдаль, вдоль пустой улицы, на которую неохотно спускались скудные летние сумерки. Пауза затянулась. Андрей протрезвел. Он боялся Марка, откровенно боялся, несмотря на дружбу, и уже жалел о сказанном.

— Хочешь свободы от меня? — спросил Марк. Голос его был ровным, лицо спокойным, взгляд ничего не выражал.

Андрея охватила дрожь. Он понимал, что это — роковой поворот, на который и пойти безумно страшно, и отказаться — невозможно, ведь, если не свернуть, то растворишься. Перестанешь существовать, потеряешь остатки себя, как личности, останешься навсегда персонажем симс, в который играет Марк, играет от скуки... И кто знает, когда он захочет забросить эту игру?

— Да, мне не хватает своего пространства, — выдавил он, наконец.

— Хорошо. С завтрашнего дня. Окей?

— Окей, — растерянно повторил Дюшес на автомате.

До рассвета они гуляли, болтали обо всём на свете, много смеялись над шутками друг друга, но Андрея не покидало ощущения прощания. Как будто Марк специально делает это всё, подчёркивая, что — в последний раз. Уже ранним утром они вернулись к памятнику, от которого их пути расходились. Попрощались как обычно. И разошлись по домам.

Подходя к своему подъезду, Марк достал телефон, открыл настройки контактов, и внёс Дюшеса в чёрный список. После чего, принял душ, позавтракал, и поехал в кафе на встречу с очередным клиентом.


*****

Проспав до обеда, Андрей проснулся с мыслью о собственной независимости.

Похмелье, умывание, чистка зубов — всё наполнилось размышлениями о случившемся.
Что изменилось-то? Ведь, по сути, ничего. Машинально зашёл на страницу Марка в соцсети — ничего нового. Открыл контакт с его номером. Закрыл. Сам себе очень убедительно сказал: "Нам не о чём говорить", сунул телефон в карман и вышел из дома.


*****

Девочки сидели на набережной, ели мороженое.

— Привет, Полина, — смущаясь, поздоровался парень в очках, — это — твоя подруга?

Полина смотрела на него несколько секунд, потом словно очнулась:

— Андрей! Привет! — она повернулась к подруге, — Света, это — друг Марка, Андрей...

— Здравствуйте, Света... Для друзей я — Дюшес, если удобно. Только... Боюсь, с Марком мы больше не приятельствуем.

— Что-то случилось? — всполошилась Поля, — вы поругались?

— Да нет... Просто... Наши пути разошлись.

— Всё, что ни делается, всё — к лучшему, — вступила в разговор Света, пристально рассматривая нового знакомого, — ты, Полин, учись, поди, пригодится...

— Извини, что? Я не совсем понял.

— Не обращай внимания, — Полина досадливо поморщилась, и выбросила остаток мороженого в урну, — Свете Марк не нравится, хотя она его даже ни разу не видела.

— Ядерный взрыв тоже никто из нас не видел, но очевидно, что он не вызовет восторга... Есть вещи, которые достаточно знать.

— Света, ты мне уже нравишься, — Андрей удивлялся сам себе. Он словно вылезал из тесного кокона. Было трудно. Даже физически было очень тяжело, а мозг и вовсе словно смотрел со стороны на происходящее, но отступать было некуда.

— А ты мне — нет: сам сбежал от своего дружка, а маленькую наивную Полинку бросил.

— Ну, извини. Маленькая Полинка сама не без мозгов. Кроме того, я с ним дружу лет десять. Может, после десяти лет знакомства и Полинка перестанет быть маленькой и наивной, прозреет и сбежит.

— Принимаю аргументы.

— Ээээ, ребят! А я вам не мешаю? Вы задолбали! Что за мания — обсирать того, кого рядом нет?! Иди, скажи это всё Марку! Нечего здесь хорохориться!

— А я говорил. И он тоже был возмущён, что я его "демонизирую". Можешь обожать его, пожалуйста, никто тебе не мешает, но что-то такое, дьявольское, в нём всё-таки есть. Он умный, да, проницательный, красивый, наверно, я не знаю... Но не от добра всё это.

— Он сделал тебе что-то плохое? — Полина закипала. Света видела, что "чайничек свистит, аж крышечку сносит", но ссориться с подругой не хотела. Дюшес сам виноват, завёл тему...

— Нет! Он сделал для меня очень много хорошего. И я ему очень благодарен за это...

— Тогда ты сам — хреновый друг. Даже поругавшись, ты права не имеешь грязью поливать того, кто был тебе другом! — девчонка перешла на крик, прохожие начали оглядываться, — Ты ему благодарен?! Где эта благодарность?! Была бы она, ты бы язык проглотил, но не сказал бы такого!

Девочка вскочила с места и пошла прочь, тяжело дыша. Света поднялась за ней следом, доедая лакомство, смерила Андрея сочувствующим взглядом, вздохнула:

— Глупо розовые очки снимать силой, — сказала она, — а за тебя я рада. Всё правильно сделал.

— Подожди! Как мне тебя найти?

— Зачем?

— Понравилась.

— Доверься Судьбе — может, встретимся.

Света догнала подругу, оставив Андрея в полном смятении. Он не понял — она шутит про судьбу или просто его отшила?

Полина даже не посмотрела на неё. По щекам девушки текли злые слёзы. Они свернули с оживлённой набережной на тихую тенистую аллею, потом свернули ещё раз, и ещё... Забравшись в самую глушь парка, Полина яростно хлопнула себя по ноге, убив комара, и разразилась пылавшим в ней, возмущением:

— Почему, Света?! Ну, почему вы все его ненавидите?! "Он сделал много хорошего, но это от дьявола"!... Трындец, блин! И ты туда же! Марк добрый, спокойный, умный парень, а вы прицепились к нему, как... — она ударила себя по лопатке, по руке... — как кровососы!

Света молчала. Она отмахивалась от насекомых веткой топинамбура, смотрела в сторону. Полина начала успокаиваться, но, как бы, против воли. Ей хотелось призвать подругу к ответу по полной программе, но она не могла рыдать и злиться так долго.

— Чего ты молчишь?! Давай, говори, что все видят, какое он дерьмо, только я не вижу!

Света не взглянула, не смутилась. Она стояла, помахивая веточкой, почти спиной к ораторше, и о чём-то думала. Полина дёрнула её за плечо. Подруга обернулась и посмотрела ей в глаза. Пыл расстроенной девчонки угас окончательно, но ненадолго.

— Полечка, зайка, — с расстановкой медленно начала Светлана, — никто не строит заговор против ваших с Марком высоких отношений, как бы тебе этого не хотелось. Андрей сказал честно то, что думает. Несмотря на всё добро, которое Марк сделал для него, Андрей опасается продолжать с ним общение. Это его мнение. Его право. Пусть не продолжает. Тебе-то что?

— Ты его поддерживаешь!

— А ты из ревности сейчас скандалишь? Я должна поддерживать только тебя?... Я с ним согласна, и рада его решению относительно его жизни. Опять же, при чём тут ты? Разве он запретил тебе общаться с Марком? Или я как-то препятствую вашему общению?

— Ну, конечно, сейчас ты всё выставишь так, будто я — неадекватная, и придумала себе вашу неприязнь. Вот и сойдитесь с таким замечательным Андрейкой на почве этой общей неприязни к нам с Марком! А от меня отвалите, оба!

— Ты сама себя слышишь? Не к "вам с Марком", а к нему, к Марку. Давно ты стала его частью, его приложением? Он — отдельная личность, и если он кому-то не нравится, это не относится к тебе!

— А теперь ты начала оправдываться! Отлично! Знаешь, что рыльце в пуху!

Полина снова завелась, но, чувствуя удовлетворение, пошла прочь. Всё же Света, пусть косвенно, однако признала свою вину. Последнее слово осталось за Полиной. За девушкой, которая защищает своего парня от злых языков и тупых сплетен. Она не бросит Марка, что бы ни случилось. Поэтому что это — преданность и любовь.

Света проводила её взглядом и пошла по другой тропинке, которая вела к площадке, бог знает, каких лет постройки. Там почти ничего не было, но поляна, скрытая ото всех густыми кустами и вековыми деревьями впечатляла. На большой деревянной горке бегали подростки лет двенадцати. Мат, дым сигарет и вейпов, хохот и беззлобные оскорбления — создавали особую атмосферу над этим уединённым местом. Света шла, не воспринимая происходящее, углубившись в свои собственные мысли, видя, но не вникая в то, что происходит вокруг. Но скоро она остановилась.

— Ля, пацаны, стойте! — крикнули с горки. Мальчишка, стоявший наверху, что-то высматривал. Другой подбежал к нему, смачно приложив ладонь крикуну промеж лопаток. Видимо, играли в ляпы. Тот, что стоял, развернулся и с силой оттолкнул подбежавшего, — Да ты, баклан! Стопэ, сказал!

— Да чё случилось-то? — спросил кто-то снизу. Парень на горке присмотрелся к зарослям, сильно правее Светы.

— Там плачет кто-то, — сказал он негромко, но слышно было хорошо: ребята прекратили всякую возню, напрягли слух.

— Троша призрака услышал! — крикнул кто-то. Восклицание вызвало недовольство в компании. Кто-то дал леща шутнику, кто-то цыкнул, а кто-то серьёзно отозвался, тихо, но отчётливо:

— Призраки днём не ходят.

Посовещавшись, ребята пошли к зарослям. Света стояла, совершенно бездумно наблюдая за их действиями. Её рост позволял ей видеть довольно много, тогда как ребята, увлечённые поиском источника плача, по-хорошему видеть её не могли из-за кустов вдоль тропинки. Часть игравших осталась на поляне у горки.

— Ну, чё там, ребзя?

— Шкет!

— Кто?

Послышалась новая возня, плач, прекратившийся было, начался с новой силой, пацаны разговаривали негромко, но напористо. Скоро на площадке показались все поисковики. Троша, который услышал плач, был во главе процессии, за ним шёл парнишка повыше, потощей, и нёс на руках мальчика, который уткнулся ему в плечо и обессиленно всхлипывал. Плакать он уже, видимо, устал.

— Ебба... Илюх, нянькой будешь, — хохотнул кто-то, и тут же отхватил по шее от Трошки.

— Из тебя-то нянька никудышная, эгоист ты хренов, — пробурчал он и скинул с лавки на траву куртки:

— Илюх, сажай его сюда, выяснять будем, как он тут очутился.

Малец взвыл в голос, вцепился Илюхе в шею и ревел своему спасителю в самое ухо, от чего долговязый нянь скривился так, будто наступил босой пяткой на детальку лего. Началась суета, Илюху было жалко даже самым закоренелым скептикам. У ребят проснулась нежность в голосах, они наперебой уговаривали мальца заткнутся, пока у "доброго дяди мозги не вытекли". Малыш немного отстранился, посмотрел на "дядю" и почему-то замолчал. Видимо, мимика несчастного Илюхи была вполне красноречивой. Отрывать от себя ребёнка нянь больше не рискнул, сел на лавку, а "шкет" устроился на его коленях. Он впервые осмотрелся. Столько "дядь" не каждый день увидишь... Оторопел. Оробел. Прижался к Илюхе.

Трошка, на правах главного, присел на корточки, заглядывая ребятёнку в глаза:

— Тебя как зовут, богатырь?

— Алесяндррррр, — раскатисто рыча, представился мальчик. Пацаны заржали, но быстро взяли себя в руки под укоризненным взором Трошки.

— Хорошо, Александр. С кем ты гулял?

— С Аисей.

— Отлично. А где вы гуляли?

— У Гоыныча, там так уууууф-ууууууф, стъяшно, да?

— Да писец, — согласился Трошка, прикидывая географию перемещения мальца, — а Алиса где?

— Аиса угается — "не ходи, низзя"...

— А ты пошёл?

— А я упав.

— Понятно. Пошли искать Алису. Он скатился сюда по оврагу, от каруселей. Напрямки для него вообще рядом оказалось... Он от оврага минут десять сюда шёл, не больше.

— Так овраг-то крутой... Нам не залезть с ним. Обходить придётся.

— Как не убился-то?...

— Чё ему будет, он — мелкий. Шариком свернулся, как ёж, и всё. Это ты, лыжа, скатишься, так все деревья по дороге посшибаешь, на сук напорешься и развалишься в конце спуска...

Активно обсудив, как быть, что делать, ребята потащили своего найдёныша по очереди "по короткой" дороге. Ребёнку дали воды и шоколадный батончик — единственное, что нашлось.

Света пошла дальше, но из головы не выходили эти пацаны. Трошка этот... Как Тимур из книжки. И остальные... Илья такой нескладный, но такой какой-то свой, вот как кот на крылечке. Сразу проникаешься доверием. Какими они вырастут, эти вейперы и матершинники? Уж точно из них не могут получится плохие люди. Они уже люди. И уже хорошие. Впечатление от контраста — от юной гопоты до заботливых спасателей — затмило Полинины страсти. Бог с ней, с Полиной, сама разберётся.

Светлана вышла на аллею, поднялась к парку аттракционов и увидела их — группа мальчишек объединилась с менее численной группой девчонок, которые, судя по всему, выгуливали младших братьев и сестёр. Пятеро малышей разного возраста ехали на руках и плечах новых знакомых. Слышался смех и весёлые восклицания.

Когда вся группа поравнялась с последней в ряду каруселью — аттракционом "Змей Горыныч" — маленький Александр, сидевший выше всех, на плечах Илюхи, вскинул ручки и громко закричал:

— Писец, как стъяшно!

Немая сцена: покрасневший Трошка, пунцовая девочка, вероятно, та самая Алиса, Илюха, вжавший голову, словно ожидая подзатыльника... И, через секунду, гомерический хохот всех присутствующих.


*****

Домой Света вернулась уставшая. Она гуляла до самого вечера, но спроси её, где же она ходила — не смогла бы вспомнить сейчас. Мыслями девушка была далеко. Думала обо всём, но как-то вяло: мысли и образы неспешно перетекали из одного в другое, из детского воспоминания в события сегодняшнего дня, от незнакомого Илюхи к одинокому нескладному отцу, от отца — к мастеру участка, сыну завхоза, от них — к уборщицам, от уборщиц — к бабушке, от бабушки — к детским воспоминаниям... И так, разными маршрутами, мысли возвращались к Полине и её избраннику, и совсем не верилось, что этот парень стоит стольких лет дружбы.

Но дружба не рассыпалась в миг. Нет. Она осталась в новом испытании. Света знала, что она понадобится подруге. Через день, неделю, может, годы, но дружба — не умирает. Они снова встретятся, снова сойдутся, и, может быть, снова расстанутся. Но связь между ними никогда не исчезнет полностью. И Света всегда будет прислушиваться к новостям из жизни Полины, и она знает, не верит, а точно знает, что и Полина не сможет потерять её из виду навсегда. Так что это — временная размолвка, не более того. Беспокоится не о чём. Полине нужен её опыт, иначе она бы не рвалась в эти отношения столь безудержно, без тени сомнений.


*****

Телефон настойчиво вибрировал на столе. Марк смотрел на него и не двигался. Он только что покинул отель, где неплохо провёл время с грудастой длинноногой девчонкой. Она умело и неоднократно напрягла его и расслабила до полного изнеможения во всех смыслах и позах, какие только может позволить себе фантазия. Дорого берёт, сучка, но хороша. Молодая, красивая, бездушная — всё как надо. Не была бы такой доступной — Марк бы женился, чесслово.

Теперь он сидел на веранде этого отеля, пил прохладительный коктейль, и ни о чём не думал, а тут — нате-с, пожалуйста-с — звонит эта парящая пичужка... Ассоциативный ряд выстроился вагончиками за её именем и разбудил мысли в пустой голове. Это Марку не понравилось. Включив телефон на беззвучку, чтобы не трепыхался даже, он заказал бармену композиции какого-то ди-джея, о котором парень за стойкой ни разу не слышал. Сунув купюры в задний карман джинс, он нашёл то, что просил довольно щедрый посетитель. Послушав секунд двадцать, бармен начал качать головой в такт, удовлетворённо кивнул, прибавил звук, и повторил коктейль для заказчика. Обменяв пустой стакан на полный, Марк спросил:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Много зарабатываешь?

— Вы считаете это показателем успеха?

— Разве нет?

— Ну, смотрите: возьмём заработок в сто тысяч. Неважно, чего, и за какой период. Вот просто. И, скажем, вон тот мужчина, видите, седой? Ему год назад вырезали две трети желудка. Он с тех пор не закусывает — некуда, только пьёт. Он приходит сюда уже полгода. Выпивает в месяц, ну, примерно, тысяч на десять. Проедает ещё меньше. Ни разу не сменил ботинки за это время. Ходит пешком, живёт один. Для него сто тысяч — это слишком много. Это бабки, которые просто некуда девать. Я не знаю, получает ли он столько, но что он столько не тратит — факт. У него даже паршивой кошки нет. Мать была, скончалась от рака. Женат не был, детей нет.
Или вот, вон там мужик, у палатки с квасом, видите? Он только за кредиты ежемесячно выплачивает двести тысяч. И не напрягается! Ему сотня — баловство, вообще не деньги. Так, мелочь. Часы за полтора миллиона, жили-были... А палатку эту купил для соседа-старика. Тот жену похоронил, дети разъехались, он и скис, бухать начал. Этот бизнес-воротило приехал на малую родину и давай пенять старику, мол, нехорошо, всё такое. А тот плачет — кому я нужен, мол, ни семьи, ни работы. Ну вот он и купил старику палатку с квасом. Третий год, говорят, дедок торгует. Операцию на глаза недавно сделал, бодрый. А этот денежный мешок приезжает, проведывает, хвалит его... А для старика сто тысяч — целый капитал. У него вне сезона столько выручки за месяц не наберётся, не то, что дохода. Ну, он ягодами и грибами замороженными торгует всю зиму теперь, но тем не менее... Так какой Вы хотите услышать от меня доход, чтобы я, в Ваших глазах, стал похож на человека?

Марк опешил от такой концовки и, даже, смутился.

— Почему "похож"... Нет, я ведь не говорю... Просто... Да я даже не знаю, зачем я так спросил.

— По шаблону. Привыкли деньгами мерить, вот, по привычке и спрашиваете то, что кажется важным.

— А что важно? Чтобы не казалось?

— То, зачем Вы здесь.

— А для тебя?

— И для меня — зачем я здесь? Если я здесь для того, чтобы быть частью чьей-то истории, чувствовать себя хорошо, узнавать новое — то получаю ли я всё это? Ответ — да. И меня всё устраивает. И я каждый день иду на работу с удовольствием, в ожидании чего-то хорошего, нового, интересного. А в выходные занимаюсь не менее приятными делами — хобби, общение... Я сегодня счастлив — вот, что важно.

— И что ты нового узнал сегодня?

— Ловите на слове? — бармен засмеялся, — нового для себя ди-джея. Реально, мне нравится то, что сейчас играет. Надо на флешку покидать... Стал частью Вашей истории, ведь Вы теперь вспомните меня, не раз вспомните. Деньги? Никто не скажет, сколько их надо, мне моих хватает.

— Ну, а квартира? Планируешь копить?

— Квартира, дом, пентхаус — у каждого опять своё мерило. Я живу на съёме. Родители далеко, а я ещё дальше. В прошлом году, например, я работал полгода в Нидерландах. Официантом, в основном. Поездил по городам, подтянул разговорный, мир посмотрел, себя показал... Зимой поеду в Питер, бывал там проездом, но ещё не жил там, не работал. Весной в Азию рвану. С одним русскоязычным японцем. Ему сорок лет, он прикольный мужик, бизнес у него в Ленинградской области. Мы с ним познакомились в Германии на фестивале Октоберфест, пять лет назад. Я не знаю, куда меня жизнь забросит, где я осяду в конце концов... Зачем мне сейчас привязывать себя недвижимостью к какому-то конкретному месту?

— А кем будешь работать в Питере? По приглашению едешь?

— Зачем? Нет... Да кем угодно. Молодо — зелено, здоровье позволяет. Хоть грузчиком, хоть натурщиком, хоть продавцом фруктовой палатки... Какая разница?

Марк молчал. Он анализировал услышанное, беспристрастно рассматривая бармена: крепкий, смуглый, русый ёжик, татуха дракона на всю правую руку, от запястья, с заходом на тыльную сторону ладони, через плечо, до самой шеи. Голубые спокойные глаза, ровная уверенная речь. Может, это и нормально. Странно, но нормально. Кто знает?

— А потом? Вот накатаешься ты по миру, разнорабочим уже не сможешь работать, что будешь делать?

— Зачем задумываться об этом сейчас? Может, я не доживу и до сорока — хватит инфаркт, словлю передоз, собьёт машина, упадёт самолёт, хулиганы из поезда выкинут... Вот если семья появится, да. А так... Время покажет. Живи сейчас, вдруг потом не успеешь.

Марк вернулся за свой столик. Посмотрел пропущенные вызовы. Подумав, всё же перезвонил:

— Да, привет, телефон оставил в машине, был на встрече. Чем обязан?

— Я соскучилась, Марк. Мы давно с тобой не виделись. Может, пообедаем вместе?

— Я сейчас тачку отгоню в автосервис, и заеду за тобой на такси. Устроит?

Он, смакуя, допил коктейль, медленно поднялся из-за столика... Ехать не хотелось, но нужно было сделать что-то... Куда-то деть себя. Как ни крути, а без Дюшеса стало скучно. Теперь хотелось позабавить себя новой целью. Он оглянулся на бармена, тот любезно беседовал с какой-то симпатичной милфой. Эх, Полина... Привязалась. И послать жалко, и толку от неё... Хотя. Это как подойти.

Не спеша Марк прошёлся мимо палатки с квасом, посмотрел на бодрого, какого-то даже радостного, светящегося, старика, поискал глазами бизнесмена, но тот уже уехал. Что ж. Можно вызывать такси.


*****

— Мы всегда так понимали друг друга, — сетовала Полина возлюбленному, — не понимаю теперь, как это могло произойти...

— Ну, ты же мне не говоришь причину ссоры... Но, в целом, я могу тебе кое-что объяснить. Во-первых, твоя подружка никогда особо и не вникала в твои проблемы. Ей нравилось быть для тебя авторитетом, она самоутверждалась за твой счёт. Типа, старшая из вас двоих, умнее, опытнее. Она живёт самостоятельно, а над тобой мама кудахчет, пасёт тебя, ещё два года — школьницу. Во-вторых, она завидует тебе. У тебя есть детство, которое для неё закончилось раньше. Можно выпендриваться своей самостоятельностью, но при этом безмерно тосковать по упущенным шансам и возможностям. А зависть — разрушительное чувство. Ну и в-третьих, ты просто повзрослела, и сама увидела то, что для Светы и многих других было очевидным.

— Откуда ты всё знаешь? Ты же даже её не видел?!

— Разве я в чём-то ошибся сейчас?

— Не думаю. Она и правда была мне за старшую сестру... Заботилась.

— Не важно, что она проявляла, важно — зачем? Ты — девочка яркая, с характером, а она — одиночка, у которой подруг-то больше нет. Может, и умная, но кто это ценит из сверстников?! Она боялась коллектива — что её не примут, боялась одиночества... Она боялась потерять тебя — единственную подружку, вот и "заботилась", отгоняя всех подряд. Чтобы ты только с ней оставалась. Дай угадаю... Я ей не нравлюсь, верно?

— Как ты узнал?!

— В этом причина вашей ссоры?

— Тебе Андрей рассказал?

— Ты и его где-то выцепила? — Марк засмеялся, — нет, я его уже неделю не видел. Он у меня в ЧС.

— Просто... Марк, ты так говоришь, как будто всю дорогу рядом был, как будто сам всё видел, всё слышал... Как?! Как ты это делаешь?!

— Очень скоро ты научишься так же. Ты повзрослела, поумнела. У тебя хороший потенциал... Понимаешь, я сам пережил подобное. И я видел такое много раз со стороны. Это — опыт, оцененный взрослыми мозгами. У тебя до сих пор был недостаток и в том, и в другом. Не в смысле мозгов в целом, ты, конечно, умная девочка, а в смысле созревания, взросления, заземления какого-то. Вот сейчас ты уже не порхаешь в облаках. Тебя уже сложнее обмануть. Трудно терять друзей, но так ты становишься умнее, сильнее. Окружение нужно менять. Нужно находить более сильных и интересных людей. Иначе на тебе вечно будет паразитировать прошлое.

— Марк... Мне так одиноко...

— А вот это — отголоски твоей инфантильности. Привычки ещё долго будут бросать тебя в крайности. Одиночество, слезливость, желание поплакаться мамочке — это твой внутренний ребёнок. Твоя старая привычка.

— Это плохо? — сдерживая подступившие слёзы, спросила девушка.

— Сама подумай. Тебя, как ребёнка, всю жизнь используют, обманывают, навязывают тебе своё мнение. Тебя взрослую — невозможно обмануть, нельзя запудрить мозги, нельзя тебе приказывать. Ты выбираешь — быть тебе ребёнком и позволять на тебе ездить, или быть взрослой, и принимать свои решения. Но и поведение нужно менять соответственно, согласись?

Полина кивнула, потом встала с места, обняла Марка и заплакала ему в плечо. Парень аккуратно усадил девушку себе на колени, и начал гладить её по спине, успокаивая, давая возможность выплакаться, проникнуться и довериться окончательно.


*****

С этого дня Полина начала приходить домой всё позже. Она проводила время с Марком, ходила к нему в гости, гуляла с ним по городу. Он стал брать её с собой на переговоры с клиентами, был более внимательным, чем раньше. Они ходили в обнимку, часто оставались вдвоём, но парень не позволял себе никаких намёков и пошлостей. С его матерью Полина ни разу не пересеклась, хотя знала, что та бывала дома.

— Твоя мама не выйдет к нам поздороваться? — спросила Полина однажды.

— Если тебе это важно, я могу её позвать. Но разве тебе есть, что ей сказать, помимо банального "здрастье"?

Девушка смутилась:

— Да, ты прав, не стоит зря её тревожить... Но ей самой не любопытно — кого ты приводишь в дом?

— Моя мать — серьёзная женщина, а не любопытная девочка. Она не лезет в мои дела. Своих хватает.

— А моей маме до всего дело есть.

— Тут многое зависит от тебя самой. Это называется — сепарация, слыхала такое?

— Ну, когда дети вырастают и отделяются от родителей...

— Заметь: "дети отделяются". Не "родители выпинывают детей во взрослую жизнь", хотя случается и такое. Как у твоей Светланы, например. А "дети отделяются". То есть ребёнок созревает психически настолько, что сам начинает выстраивать границы внутри семьи. Надо понимать, что уже почти "бывшей семьи", ведь очень скоро этот ребёнок женится... — Марк положил свою руку поверх руки подруги, — или выйдет замуж... — он выдержал небольшую паузу и продолжил, — а значит, создаст свою новую семью, покинет родительский кров, будет отдельной личностью.

— Я бы хотела иногда поставить маму на место, до того сильно она наседает на меня с вопросами, опасениями, инструкциями... Но не могу.

— Что же тебе мешает?

— Ну, я же ещё не доучилась...

— Да. Точно! Сначала ты будешь слушать маму, пока не закончишь колледж. Потом ты будешь слушать маму, потому что глупо жить на съёме, когда твоя комната — всегда твоя. Будешь копить на жильё. Потом жить с мамой будет удобно, потому что она присмотрит за внуками, а если ты с ней живёшь и принимаешь её помощь, то не хамить же ей. А потом она будет слишком немощной, чтобы ты её "бросила", ведь она столько сделала для тебя... И, поверь — она всё это понимает не хуже тебя. Про стакан воды, думаю, ты тоже слышала.

— Ты сам живёшь с мамой!

— Я снимаю у неё комнату.

— Что?

— Лучше платить своим, чем посторонним, согласись?

— Но ты и работаешь!

— Да. И учусь. Тебе что мешает?

Полина сникла. Совмещать работу с учёбой тяжело, и эта тяжесть откровенно не оправдана, если ты не нуждаешься ни в чём. Но, чтобы ни в чём не нуждаться, надо жить на всём готовом, то есть сознавать, что ты боишься трудностей, ссышь, являешь слабость — и прячешься за маминым подолом и полным холодильником...

Признать такое вслух — стать посмешищем в глазах того, кто давно научился решать такие проблемы. Для него это и не проблема вовсе. Но ведь он старше. И он — мужчина. В конце-то концов!

— Я же девочка... — робко начала оправдываться Полина, — ну съеду я от мамы, например, в общагу. А если меня там обижать будут? Если парни приставать начнут? Дома я — дома. Дома безопасно.

— А ещё безопаснее было в животе у матери. Серьёзно. Но пришло время, и пришлось выбираться. Пуповина начинает отмирать, нужно сделать вдох, а для этого нужно покинуть утробу... Ладно, это не так уж и важно. Люди взрослеют по-своему, кто-то в десять — способен на взрослые решения, а кто-то неисправим... Не бери в голову... Мне пора, ты извини, сегодня у нас мужская компания, без девочек. Давай, я отвезу тебя в твой безопасный дом. До подъезда доставлю, а то мало ли... Вдруг кто обидит.

В машине Полина пыталась завязать разговор, но Марк хмурился, отвечал односложно. Два дня после он не отвечал на звонки и сообщения. Полина была уверена — причина ненастроения с его стороны — её откровенная инфантильность.

Она постаралась вспомнить этот диалог у него дома дословно, и переписала его в дневник. Перечитывала свои фразы и сгорала со стыда: "я же девочка", господи... Любая баба, создавшая свою семью была когда-то девочкой, но это не помешало ей предпочесть себя — своё мнение, своё жильё, своего любимого — комфорту проживания с мамочкой. Последняя, кстати, тоже стала жутко раздражать. Больше, чем раньше.


*****

Мама Лиза вся извелась, наблюдая за метаниями дочери. Она видела, как та с ума сходит от каких-то переживаний, понимала, что они, наверняка, связаны с гормонами, и ждала, что дочь поделится этим с ней. Но дочь молчала. Даже хуже — она отстранялась, замыкалась, злилась.

В конце концов Лиза не выдержала. Поздно вечером, поняв, что девочка не спит, она постучала к ней в комнату, и, не дожидаясь приглашения, вошла.

— Поль, не спишь?

— Очевидно.

— У тебя что-то случилось?

Полина молчала, лёжа в одежде, поверх застеленной постели.

— Дочь, поговори со мной. Я ужасно волнуюсь: с тобой явно что-то происходит. Света перестала заходить... Вы поссорились? Из-за мальчика? Что случилось?

Кровь прилила к лицу девушки. Сердце застучало тяжело, вздымая грудную клетку.

— Мам, уйди. Ты фигню несёшь, честное слово!!! — ей тут же стало стыдно, так стыдно, что оправдаться было невозможно — только доказать, что всё правильно сказала, — какой "мальчик"?! Мне двенадцать лет?! "Поссорились из-за мальчика" — бред какой!

— Хорошо, бред. Но что тогда? — Лизе неважен был тон дочери, важно было понять, что происходит.

— Да ничего! Повзрослела просто. И поняла, как ты меня достала со своими волнениями!

— Дочь, Полечка, я могу быть в чём-то не права... Давай поговорим. Давай придём к какому-то компромиссу.

— Да. Да, мам, давай. Чтобы ты снова убедила меня в том, что я маленькая дура, неспособная принимать свои собственные решения!

— Какие решения? Что я помешала тебе принять, Поля?

— Например, пойти работать. А? Мне восемнадцать лет! Я могу работать, жить в общаге и учиться! Что мне мешает, кроме твоих нотаций?!

— То, что в общагу ты не попадёшь. Если совмещать работу и учёбу, то придётся перейти на заочку, а общежитие предоставляется только студентам-очникам. Кроме того, потеряешь пенсию по потере кормильца. А будешь снимать квартиру — всю зарплату отдашь за жильё. А кушать на что? Одеваться?

— Не придётся! Я могу работать официанткой по вечерам и выходным, а учиться — в учебное время. И тогда уж, раз я съеду отсюда, то и пенсия моя останется у меня!

— Да забирай, пенсионерка! Для этого совсем не обязательно съезжать! Мне помнится, что мы вместе обсуждали это: если продукты покупаю я, за коммуналку плачу я, то и доходы оседают у меня. Хочешь раздельный бюджет — не проблема: получай пенсию, оплачивай свет и газ. Всё! Остальные деньги я и так тебе отдаю — на проезд, обеды, а то, что остаётся — коплю на одежду и обувь. Тебе же! Пожалуйста! Трать сама! Хочешь совмещать очку — ну, попробуй. Я же не запрещаю тебе. Я говорю, что это — ни к чему! Лучше потратить время на подготовку к зачёту и нормальный отдых! Я же хочу, как лучше! Пытаюсь продлить тебе беззаботную юность... Но, если хочешь — да бога ради!

— Ты только трясёшься всю жизнь со своими страхами! Тебе бы к юбке меня привязать, и всё! Ты не обо мне заботишься, а боишься, что я останусь неудачницей, принесу в подоле, и ничего не добьюсь в своей жизни!

— Разве это плохие опасения? Я желаю тебе лучшей жизни, чем у многих девочек, которым не посоветовали, не поддержали, не уберегли...

— Ты боишься, что тебе будет за меня стыдно, вот и всё! За себя ты дрожишь! Ты думаешь, что я действительно могу остаться неудачницей, одиночкой с ребёнком! Ты так думаешь! Ты потому меня готова цепью приковать, что за себя, за репутацию, за спокойствие своё переживаешь! Ты не веришь в меня!

— Верю!

— Нет! Иначе бы не тряслась, не лезла со своими советами! Других девочек не поддержали, не советовали?! А не поддержка ли в том, чтобы дать этой девочке решать самой, самой ошибиться, и не отвернуться от неё?! Не бросить её одну с ребёнком, а помочь?! Этих девочек любят! Любят, даже если они — неудачницы! Даже, если в подоле принесли! Их любят!!! А ты меня только пасёшь, как овцу на поляне!!!

Полина вскочила с постели, схватила сумочку, которая, очевидно, была сложена заранее, и бросилась к дверям. Ошарашенная мать смотрела на неё, не в силах двинуться с места.

— Не ищи меня, я сама знаю, что мне делать! Хватить душить меня своими страхами!

Хлопнула дверь.

Лиза запоздало рванулась за дочерью, но та уже выскочила из подъезда.


*****

Злость, беспомощность, страх и безумное желание отмотать назад, найти ошибку, понять, в чём проблема — голова мамы Лизы гудела, как разорённый улей.

Полина была долгожданным ребёнком, запланированным, обожаемым. Но назвать избалованной девочку нельзя. Наоборот. Она росла добродушным, открытым человечком, всегда была нежной и весёлой, конечно, до смерти отца. Папа заболел ещё в те времена, когда маленькая Поля пошла в школу — на полгода раньше сверстников!... Он скрывал. Лиза поняла через год, и они стали скрывать вместе. Для них обоих беззаботное детство дочки было дороже всего.

Папа не помнил своих родителей. Он скитался по какой-то родне, потом был приют временного содержания, потом второй, и, наконец, детский дом, в такой дали, что в родные края он уже больше не выбрался.

Его память хранила мгновения ласки от каких-то посторонних людей, жалевших его, сиротку. Но кем были эти люди, как они выглядели, он забыл. Однако помнил, что такое бывает.

Долгие годы он боялся серьёзных отношений, потому что не был уверен в себе — в отцовских своих инстинктах, в финансовом плане... Да и девушки, которых он встречал, не мерцали тихой беззлобностью, которая, как ему казалось, необходима для семейного счастья. Были искромётные, весёлые, были строгие, прагматичные, были амбициозные и усердные, а ему не хватало простого дружелюбия, которое было бы безадресным, общим — ко всему вокруг. А когда он встретил Лизу, то проникся — эта девушка была доброй, как сестра милосердия. Доброй и испуганной. Она нуждалась в защите, чтобы спокойно творить добро. И он решился и на брак, и на рождение ребёнка. И всю жизнь, едва ли не каждый день, он говорил жене, что не прогадал, что она — лучший выбор в его жизни, лучшее начало любых свершений.
Лиза вспоминала, как принесла домой щенков. Их выбросили на свалку, а она увидела. Из троих выжил только один, и Лиза рыдала над безжизненными тельцами. Её муж тогда уладил как-то проблему с комендантом общежития для семейных, в котором они жили, и где на животных был категорический запрет. А на следующий день, рано утром, привёл мать выжившего — забитую шуганую суку неизвестной породы. Она плакала, вылизывая своего детёныша, и смотрела на мужчину такими глазами, что Лиза подумала: Бога, может, и нет, но вера в Бога — вот она. Супруг так и не сказал ей, как и где нашёл мать щенка. А торговка на рынке рассказывала, что каких-то маргиналов избили за то, что они над собаками издеваются. Дескать, избили, собак забрали, а кто, что — никто толком и не знает. То ли псих какой-то, то ли банда... Больно, говорят, здорово досталось живодёрам, так, что они молчат о случившемся.

Лиза так и не решилась расспросить мужа об этом случае. Только усвоила — мир не без добрых людей, и он, её супруг, один из них. Хоть и были на рынке люди, считавшие, что жизнь и здоровье человека важнее каких-то псов. Она не спорила, но и не соглашалась, так как само понятие "Человек" становилось спорным в этой ситуации. Собак пристроили. А Лиза принесла галчонка с перебитым крылом... И снова муж улаживал какие-то вопросы, искал питание, берёг редкий сон супруги, кормившей птенца круглосуточно. Птица выросла, стала грозным Гошей, разговаривала на все лады, а Лиза призналась мужу, что счастлива будет стать матерью в его надёжных руках. Он дал ей уверенность, она ему — заботу. И они родили прекрасную дочку...

Когда муж скончался, Полине было одиннадцать лет. Её не пускали в палату, потому что папа не хотел запомниться девочке таким — обессиленным, измождённым, немощным. Ей лишь передали записку от него, которую он написал за четыре месяца до смерти. Лиза потерялась тогда. Она не могла поддержать дочь в её горе, потому что сама нуждалась в поддержке. Но Полина переживала беду у подруги и её бабушки. Лиза до сих пор благодарна этой, почти незнакомой, женщине. Она часто думала, что, если и быть бабушкой, то именно такой: доброй, мудрой, отзывчивой. Сумеет ли она такой стать?

Пожалуй, Светина бабушка — единственный пример перед глазами — какой должна быть Женщина. Ведь из своей семьи Лиза знала только одну женщину — свою мать. Вежливая, ухоженная, властная, завистливая, всеконтролирующая и по истине вездесущая. Очень миловидная, кстати. Большие голубые глаза, смущённая красивая улыбка и муж, доведённый ею до самоубийства.

Лиза до животного ужаса боялась матери, которая очень много говорила о любви, о семейных ценностях, о важности традиций. Она приехала из глухой деревни, бросив там парализованную мать и слепого отца.

В том далёком времени и месте — в детстве и юности, уже тогда властной девочки Тани, в деревне оставалось несколько домов, до посёлка — час пешком. В посёлке были все блага цивилизации от детского сада до сушёных бананов в магазине. Было всё. Но там. А родители — здесь. Татьяна настаивала на переезде в посёлок, но старики упирались: денег на жильё нет, работать им там негде, на что жить-то? Где? Кому они там нужны?

"Ну, раз там вы никому не нужны, то и тут не сдались и даром", — рассудила дочка Танечка и переехала одна. Скоро до родителей дошли нехорошие слухи об абортах дочери и её склонности к обману и мошенничеству. Мать пришла искать блудную дщерь, но та вытолкала родительницу в двери, наговорив таких гадостей, что у бедной женщины помутился разум. Как в бреду она вернулась домой, легла на лавку и больше не поднялась. Вот тебе и стакан воды в старости. Ага. Старик ухаживал за своей старухой, тянул хозяйство, плакал ночами. Но дочке ни разу зла не пожелал, наоборот. Всё молился на образа, чтобы хранили святые кровиночку, чтобы сложилась её жизнь лучше родительской... Ну, а что такое "лучше", тут мнения тоже могут разойтись. Сама Татьяна считала, что всё складывается вполне удачно. Первые серьёзные деньги она выманила у человека с достатком в обмен на свой аборт, хотя беременна была от другого — надо же было где-то жить... С этими деньгами она переехала в комнату в коммуналке, проплатив три месяца вперёд, и там нашла себе ухажёра — мужа одной из соседок. Он, конечно, не хотел афишировать свои похождения, а потому исправно приносил продукты. Что делать дальше, Таня не знала. Профессии нет, учиться здесь негде: предлагают только почтальонов, медсестёр и педагогов, а это разве образование? Каторжный труд — работать потом по этим специальностям! У девушки были иные планы.

Когда по посёлку поползли слухи о потерявшем зрение отце, и ещё пока живой, но совершенно лежачей, матери, Таня моментально собрала самое необходимое своё, и самое ценное соседей, и уехала в город. Здесь она работала и посудомойкой, и уборщицей, и почтальоном. Попутно ходила на подготовительные курсы будущих бухгалтеров. Поступила в техникум, получила место в общежитии, продолжала работать. В последствии дочери она всегда говорила: "Никогда ни на кого не рассчитывай. Я всего добилась сама. Будешь надеяться — так и просидишь сиднем. Людям лишь бы обобрать таких наивных дурочек, как мы с тобой."

Да, она считала себя наивной. По её версии, в которую она и сама, в конце концов начала верить, родители сами отослали её в посёлок, для лучшей жизни. Она просилась обратно, она так боялась ехать одна, но мать с отцом были не преклонны и захлопнули калитку перед бедной напуганной девочкой неполных шестнадцати лет. Плакала она, плакала, да, как в сказке говорится, пошла, куда глаза глядят. А глядеть-то больно и некуда было, дорога-то одна, и та — к посёлку, к автовокзалу. А уж как ей тяжело пришлось на новом месте, одной, молодой да глупой! Совратил её старый развратник, и всё угрожал, что теперь уж больше не отстанет. А помощи просить не у кого — у всех мужиков только одно на уме, а все бабы да девки только завидуют и думают, как бы молодую, красивую, сжить со свету. И тут как раз мать приехала, прощения просить за то, что выгнала дочку: тяжело одним в хозяйстве, старшие дети сгинули в городах, а Танюша — последыш, ребёнок поздний, родители старые теперь уже... И тут, охальник тот старый пришёл, и начал угрожать и Тане, и маме её, и отцу, что в деревне остался, мол, "деревню знаю, дом найду, и никуда Татьяна не скроется". А если, мол, родители её укрывать будут, так он и дом сожжёт. И все вокруг эти угрозы слышали и потешались над бедной девушкой, и никакой защиты у неё не было, и не было другого выхода, как попрощаться слёзно с любимой мамочкой, и бежать в город, надеясь затеряться в толпе.

Вот такая душещипательная история. Подрастая, Лиза всё пыталась представить этот ужасный разговор двух женщин — юной и пожилой — и старого страшного мужика в галстуке, который кричит, угрожая сжечь дом, а то и всю деревню. Так как деревни-то там... И жечь нечего... А соседи вокруг стоят, на коммунальной кухне, под дверью, под окнами, и все они такие разные — и молодые, и старые, и с детишками, и мужчины, и женщины — и все подленько хихикают... И не могла. Смотрела вокруг на людей, слушала разговоры, видела жизни — и не могла. Чем больше мать, упрекающая отца за малейшую провинность, запирающая холодильник на замок, спящая в кресле, раззявив рот, пока дочь крахмалит скатерти, жаловалась на трудности своей судьбы, тем меньше девочка ей верила. В ней росло неприятие любых посылов от родительницы — будь то слова, жесты, действия, советы... Она боялась эту властную лгунью, боялась, и мечтала избавиться.

Хрупкая, болезненная, она никогда не жаловалась. Был случай, когда её высадили из школы за больное горло. У неё пропал голос, и как на зло, вызвали к доске. Учитель, конечно, услышал, что девочка больна и послал к медику, а медик отправила домой. Когда Лиза пришла, мать на кухонном столе считала деньги. На постоянной основе она никогда не работала — отец отдавал ей свой заработок, плюс она гнала самогон и торговала им, а ещё, в сезон, ездила в деревни, скупала ягоды, грибы и травы, и перепродавала их здесь, в городе, дороже. Её излюбленной фразой было: как жить будем, денег-то ведь нет! Обычно это адресовывалось отцу в случае крупных расходов: покупки одежды, обуви, сборов в школу, лечения кого-то из домочадцев, гости. При этом стол всегда был полон, этого не отнять — было и мясо, и свежее молоко, и ароматное варенье круглый год. Но за каждую изношенную, или не дай бог, испорченную, вещь мать устраивала целый цикл лекций о дармоедстве и неблагодарности. Однажды Лиза поняла, что ей малы ботинки. Это где-то в младших классах. А они были почти новые. Признание матери в необходимости покупки новых ботинок так пугало девочку, что она молчала, втискивая ноги в тесную обувь. Всё кончилось плохо: стёртые мизинцы воспалились, появился гной, а первые пальцы были сбиты до черна, ногти на них тоже загноились и потом отпали. Мать чуть не прибила девочку за растраты на лекарства и перевязки.

И тут, когда она, уже классе в пятом, пришла домой не вовремя, мать отхлестала её грязной тряпкой по лицу, а потом всю неделю, пока девочка сидела дома, читала нотации о дохлых людях, которых "в младенчестве зря не утопили", потому что больной человек — обуза. Уход нужно заслужить, а болезнь — это роскошь для рабочего человека. К пьющим людям у неё было соответствующее отношение: алкоголизм — это болезнь, и если не накопил на безбедное пьянство, то ни пить, ни жить не достоин.

Папа начал выпивать. Мать отчитывала его, как гестаповец на допросе: то внушая, что он сам рушит прекрасную, благополучную жизнь, то обвиняя в полном отсутствии таковой, то давая надежду, что всё можно исправить, наладить, и "жить как люди", то утверждая, что такому человеку как он вообще не суждено жить хорошо. Лишь раз девочка попыталась вступиться за отца, обвиняя мать в несправедливости её, порой чрезмерно жестоких, слов, но мать выслушала её спокойно, подняла брови дугой, и презрительно сказала:

— Ты совсем, что ли, дурочка? Так. Закрой рот. Это — не твоё дело.

"Не твоё дело" — ещё одна её излюбленная фраза.

Лиза захлёбывалась слезами, слыша что и как мать говорит отцу. Её сердце разрывалось от несправедливости и обиды за тихого, бесконечно доброго, спокойного человека. Когда мать уставала, папа приходил в комнату, утирал мокрое пьяное лицо, обнимал дочку и бессвязно просил прощения — за этот позор, за эту женщину, за собственное пьянство.

— Прости, милая, — бормотал он, утирая слёзы, и свои, и её, — прости. Пью вот, да... Не могу я, понимаешь, не могу — ни видеть её, ни слышать, ни знать... Не могу больше... — его худое тело сотрясали глухие рыдания, а Лизу трясло от беспомощности.

При этом сама Татьяна могла сразу спокойно выйти в магазин, тут же столкнуться с соседкой под окнами и болтать о делах, о ценах, о погоде. Посетовать:

— Мой-то опять пьяный пришёл.

— Да ты что?! И что?

— Да как — что? Спит. Что толку с пьяным базлать — только лаяться. Проспится, поговорю. Попрошу. Дочка ведь растёт, всё ведь видит...

— Так ты и в прошлый раз просила...

— И снова попрошу! Не разводиться же теперь... Конечно, что ему — работа лёгкая, начальником, дочь — красавица, жена — хозяйка, дом — полная чаша. Вот с жиру и бесится.

— Так создай ему проблему какую, чтобы взбодрить.

— Ты что?! Он у меня такой хороший... А сам-то в юности сколько намаялся, горя хлебнул, — Татьяна пустила скупую слезу, — пусть хоть сейчас поживёт в своё удовольствие.

— А ты-то как?! Тебе-то — в удовольствие — смотреть на пьяное рыло?! Поди и пристаёт ещё?

— Ой, не говори, не говори!.. — Таня испуганно оглядывается на окна, прижав пальцы к губам, — что и вытворяет иной раз, — шепчутся, ахая и ужасаясь, — такая наша бабья доля, — заключает Татьяна, — такая наша судьба. Дочку только жалко, вся на нервах из-за него девочка, вся на нервах...

— Папа, давай уедем?... — просила Лиза, — бросим всё и уедем. Без неё.

— Куда? — пугался отец.

— Да хоть на Таймыр!

— Ты что, дочка! Ты как такое?! Никогда, слышишь, никогда мне такого не говори!
Почему он так испугался? Почему не мог бросить свою злыдню и уехать? Лиза не поняла этого. И до сих пор её мучили мысли о том, что, если бы он решился, их жизнь сложилась бы иначе. Его жизнь. Он бы жил.

Отец повесился, когда его уволили "по состоянию здоровья". Он не прошёл очередную медкомиссию — в лёгких нашли затемнение, прописали санаторий. А так как план надо выполнять, то на его место нужен новый человек. Папа же будет лечится долго...

Лечится долго — при такой супруге — лучше б не лечится вовсе. Он получил заключение и удавился в курятнике у завода. Лизе было тринадцать лет.

Всю жизнь она думала о том, что свобода человека — в мирном самовыражении, в созидании чего-то, в принятии решений, не перечащих нормам общества и праве распоряжаться своей собственностью. Она много рассуждала об этом сама с собой и некоторыми девочками, если приходилось к слову. Её считали странной. Вроде, никто никому не мешает созидать и распоряжаться. Но Лиза видела несправедливость везде. Её доводили до отчаяния эпизоды, где одни строили — песчаный замок, куличики, снеговика, — а другие ломали. Она кричала на таких вандалов, впадала в истерику, не могла успокоиться без постороннего вмешательства. Её удерживали, поили водой, какими-то каплями, уговаривали... Сами "строители" увещевали девочку, что это — не важно, это — всего лишь баловство... Но Лиза реагировала на мир так, словно ей на раны лили спирт. Любая ситуация: толкнули старуху, дразнят собаку, кому-то чего-то не хватило — Лиза готова была вывернутся на изнанку, отдать всё, и ещё немного, лишь бы хоть как-то компенсировать страдания потерпевшей стороне. Если мать узнавала о её благотворительности, девчонке приходилось худо.

Когда ей исполнилось семнадцать, мать сдала её в лечебницу "подлечить нервы". Там девочку окружила заботой пожилая санитарка, а хорошим собеседником стала постовая медсестра Вера. Лизе кололи успокоительные препараты, и много говорили об умении разграничивать сферы влияния: есть вещи, которые зависят от тебя, и ты можешь влиять на них так, как посчитаешь правильным, а результаты своего влияния систематизировать в опыт; а есть такие вещи, на которые повлиять невозможно: смерть отца, тяжёлый характер матери, глупость одноклассницы, погода, вкус пирожного и другое. Это ты можешь принять и выбрать, что с этим делать: отказаться от пирожного, остаться дома или надеть плащ, смешить одноклассницу бородатыми шутками, дистанцироваться от матери, оплакивать покойного... И если ты выкидываешь пирожное и оскорбляешь одноклассницу — это твой выбор: твоя реакция находится под твоим контролем. И Лиза стала прокручивать в голове события прошлого и искать в них свою реакцию. Примеряла другие способы реагирования. Осмысляла, что бы было, если бы... В таких беседах и тихих играх прошло три месяца. Девушку выписали домой, как стабилизированную, со стойкой положительной динамикой. Мама её не встречала. Едва Лиза пришла домой, она съязвила:

— Ой, кто же это пришёл? Не иначе, в дурдоме день открытых дверей!

Дочь промолчала, но запомнила. Она выучилась на курсах медицинских сестёр, поступила на зоотехника, успешно закончила, прошла практику и устроилась в магазин товаров для животных. Медицинские препараты, различные добавки, крема, корма, витамины, сено, сера, мясокостная мука... Всё в пропорциях, по весу, грамм на килограмм, плюс по капле на каждый год жизни... Мало того, что Лиза знала всё на пересчёт, так она и памятки расписала для остальных сотрудников. Её полюбили в магазине и продавцы, и покупатели. А прочего общения не складывалось: улиц, толпы, очередей Лиза старалась избегать. Но однажды, переходя дорогу, увидела старика, который уронил свою трость и не мог поднять. Она бросилась к нему на помощь так, словно от этого зависели их жизни. Тут её и приметил прохожий, всю жизнь мечтавший о доброй спутнице.

Она как-то очень легко ему доверилась, позволяла провожать её с работы, соглашалась на кофе по выходным в сквере возле маленькой кофейни. А потом, под злые замечания своей матери, собрала только документы и платья, что покупала себе сама, села в поезд, и мужчина увёз её в самостоятельную жизнь. Больше она мать не видела, новостей о ней не знала. Вышла замуж, родила дочь, похоронила мужа. И теперь...

Всё то, чего она так боялась услышать от дочери, свои собственные мысли относительно своей собственной матери, она-таки услышала сегодня, хоть и в более мягкой форме. А ведь она клялась сама себе, что никогда не допустит подчинения, требовательности, никогда не повысит голос на свою семью, никогда не полезет в личное пространство, не станет давить, даст ту самую свободу созидать и самовыражаться... А в итоге упрёки в давлении, контроле и цепях. Почему? Что она делала не так? Ведь она совсем не похожа на свою мать!

Лиза сидела за столом, глядя на его полированную поверхность, и перед мысленным взором, как по экрану, по столу проплывали картинки.

Вот Лиза бежит домой с первой ’’пятёркой’’. Мать встречает её типично спокойным выражением лица:

— А чего не ’’десятка’’? — хмыкает она, — что с твоей ‘’пятёркой’’ сделать нужно? На хлеб намазать? Радуется она... Было бы чему... Небось, ерунду какую спросили, вот и ‘’пятёрка’’.

Папа обнял дочь молча, чтобы не провоцировать ворчливость жены.

А вот маленькая Полина принесла первую ’’пятёрку’’: Лиза с мужем обнимают её, радуются, сама Полина улыбается и рассказывает, чем заслужила отличную оценку.
Вот Лиза плачет в школьном коридоре. Что-то ей подсказывает, что реакция мамы Тани на отрицательную отметку не будет такой равнодушной, как на положительную. Лиза боится идти домой. На улице моросит мелкий противный дождь, дует холодный ветер, а в школе уже прозвенел звонок с последнего урока... Деваться некуда. Убитая горем, восьмилетняя Лиза бредёт по улице, думая о том, как своевременно сейчас было бы попасть под машину, или провалиться сквозь землю, или спасти кого-нибудь от неминуемой гибели... Когда она появилась на пороге, мать уставилась вопрошающе. Девочка молча протянула дневник. Мама изогнула красивую бровь:

— Ну, что, папа, посмотри на своё отродье. Это чучело будет самой-самой в нашей семье. Да. Самой тупой. За что?... За стих?! Ты настолько бестолковая, что не можешь выучить стих? Если бы я была такой тупой в твои годы, я бы так и тухла в глухой деревне, в куче навоза.

Мать говорила спокойно, но каждое слово больно ранило девочку и её отца, а она всё говорила, и говорила, и говорила... Лишь далеко за полночь мама позволила Лизе пойти спать, совершенно ненавязчиво оставив её как без ужина, так и без завтрака.

А когда Полина принесла ’’двойку’’, никто не сказал ей ни единого плохого слова. Папа разобрал с ней непонятую тему, оценку исправили, и мама Лиза объяснила тогда дочке: всё решаемо, если постараться. Особенно, когда рядом есть те, кто готов помочь.

Или вот, день рождения. Лизе безумно хотелось куклу. Не простую, а самую популярную, о которой мечтает каждая девочка. Но она не смеет даже заикнуться об этом, ведь на день рождения ей всегда дарят новую школьную форму или портфель, а на новый год Дед Мороз присылает шоколадку, мандаринку и книжку по школьной программе. А Полине она подарила самую популярную на тот момент игрушку. Игрушку, о которой мечтал каждый ребёнок. И добрая Поля выносила свой подарок во двор, позволяя всем на площадке играть с ним. Даже отдавала эту драгоценность детям на ночь, чтобы они могли поиграть ею и дома... Вот только просила Полина у Деда Мороза не игрушку, а велосипед. И велосипед был даже дешевле, но мама с папой не купили его, потому что Поля — девочка, хрупкая девочка, зачем ей эта махина? А вожделенная всеми детьми игрушка сделала её самой популярной во всём дворе на полгода. Лиза так гордилась дочкой...

Но... Ведь именно с того случая Полина больше не писала писем дедушке Морозу, как ни уговаривали её родители. Папа тогда отметил, что как-то рано она повзрослела. А она просто поняла, что не получит то, чего хочет. Мама знает, что лучше. Мама лучше знает.

Лизу прошиб холодный пот. Те же картинки поплыли перед глазами в ином свете: вот она бежит домой с отличной оценкой и представляет, как мама одобрит её старания, обрадуется, похвалит. Учительница так и сказала — ‘’беги, порадуй маму’’... И она бежала, неся свою ’’пятёрку’’, как медаль за отвагу. А мама...

Однако, с Полиной было иначе: она забежала домой, бросила рюкзак в коридоре и убежала играть с подружками во дворе. И только вечером выяснилось, какая она молодец. Мама Лиза подпрыгивала от радости, тормошила мужа, вдвоём они обнимали свою дочку, а та тихо улыбалась, принимая их ласку. Она не ‘’пятёрке’’ своей радовалась, а сорадовалась радости родительской. Подыгрывала их проявлению счастья. Для неё самой эта оценка не значила так много, как для Лизы. То же самое и с ‘’двойкой’’: Лиза, будучи маленькой, несла дневник домой, как собственную голову на плаху. А Полина, осведомлённая о подобных ситуациях заранее, просто сообщила, что не поняла конкретного задания, из-за чего вся работа пошла насмарку.

В подарок она хотела велосипед, потому что у тех ребят, с кем ей хотелось общаться, велосипеды уже были. Этот атрибут объединил бы её с теми, чьё общение оказалось желанным, но недосягаемым. А популярная игрушка подчеркнула ей разницу в возрасте с этими ребятами, указала ей её место во дворе: сиди, мол, играй в куклы, какой тебе велик. Это для больших, взрослых, интересных и самостоятельных. А ты ещё от песочницы не ушла.

Сейчас, впервые, Лиза задалась вопросом: почему та самая игрушка? И ей пришлось признать ответ: потому что её мама так не сделала.

Подарив Полине дорогую и популярную игрушку, Лиза-мать исполнила мечту Лизы-девочки. О своей дочери она в тот момент не думала.

Полина кричала сейчас, что Лиза печётся только о себе и душит дочь своими страхами. И она права. Какие страхи у самой Полины? Лиза не знает. Она всю жизнь стремится доказать себе, что она лучше, чем её мать. И всю жизнь она стремится доказать в принципе, что можно, можно и нужно, общаться со своей семьёй иначе. Вот только муж её был очень самодостаточным человеком и ничего не доказывал и не боялся. Он мог себе позволить оберегать своих девочек, попутно решая свои проблемы, и текущие проблемы семьи и быта. Ему не нужно было для этого совещаться, придерживаться чьих-то взглядов — он делал то, что должен, исходя из вопросов благополучия домочадцев, и знал, что поступает правильно. Даже, если порой это было не так, Лиза никогда бы не осудила его за ошибку, а потому он был спокоен и уверен в своих действиях. Сама же Лиза без конца оглядывалась на своё прошлое, сравнивая себя и с дочкой, и с матерью. Она не знала, как поступить правильно, не была уверена в своих действиях, шла от обратного — не так, как было с ней — а потому всегда держала в фокусе опыт прошлого. Сконцентрировавшись на своём безрадостном детстве и токсичных отношениях с матерью, она теряла из виду дочь: её интересы, её потребности, её мечты и желания. Лиза дарила ей счастье, но то счастье, в котором когда-то нуждалась сама. А Полине нужно было совсем другое. Она другая. С иным восприятием, иными интересами. Ей не с чем сравнивать, она никогда не видела бабушку Таню, и ей не понять маминых достижений и мотивов.

Лиза вспомнила дочь, сидящую на диване со злополучной игрушкой на коленях. Девочка скрывала своё разочарование, а Лиза не придавала этому значения, упиваясь своей маленькой победой: она подарила дочке то, чего у неё самой никогда не было — мечту, популярность, зависть сверстников. А Полина улыбалась, приветствуя мамину радость, скрывая свою грусть, чтобы не портить праздник и не разочаровывать мать. Перед мысленным взором Лизы маленькая грустная одинокая Полина превратилась в Полину большую, не менее одинокую, но уже отрешённую, злую, повзрослевшую. Зарыдав, Лиза уронила голову на стол. Эгоистка! Тупая эгоистка!


*****

Выскочив из дома, Полина пробежала два квартала, села на скамейку и заплакала.
Ей трудно было объяснить, почему она плачет. Ушла из дома? Так радоваться надо — давно хотела. Обидела маму? Да, боже ж мой, что с ней будет... Она Полю всю жизнь, нет-нет, да обижает, и ничего. Вспомнились слова Марка о том, что слезливость — признак инфантильности... Марк. Только он её и поймёт.

Полина пришла к его дому пешком. В окнах было темно. Ждать до утра — невыносимо долго. С колотящимся сердцем, Полина на цыпочках поднялась на нужный этаж, но позвонить в дверь так и не решилась. Спустившись на пролёт, она набрала номер любимого.

— Впусти меня, пожалуйста. Я в твоём подъезде.

Дверь открылась через минуту. Счастьем Марк не лучился, скорее был раздосадован и немного напряжён. Оробевшая девушка прошмыгнула мимо него в тёмный коридор, разулась и прошла в его комнату. Она ждала поддержки от своего мужчины, но он не спешил её выказывать.

— Марк... Я ушла из дома.

В ответ — тишина.

— Марк...

— Ну? — парень сел на край кровати, похлопал по противоположному краю, приглашая, — Чего же ты теперь хочешь?

— В смысле? Я ушла из дома. Я порвала отношения с матерью...

— И пришла ко мне, чтобы я её заменил?

Полина вспыхнула.

— Малышка, это мама о тебе заботилась — поила, кормила, попу вытирала. Я — мужик, я не стану скакать над тобой в переднике.

— Я не потому пришла к тебе! Чтобы ты скакал... Я пришла, чтобы ты мне помог утроиться первое время.

— А зачем мне напрягаться? У меня своих проблем битком набито, на хрена мне твои, согласись? Только потому, что ты — маленькая девочка, жмущаяся ко мне, как к единственному взрослому?...

На глазах Полины показались слёзы, но она держалась изо всех сил. Марк помолчал. Тяжело поднялся, взял ноутбук.

— Ложись, спи. Утром обсудим, что тебе делать дальше. Конечно, я помогу, чем смогу. На улицу не выгоню, но... Долго ты здесь не задержишься. Я не готов спать в машине, или не спать вообще.

— Марк! Подожди! Ты же спал, когда я позвонила. Давай, я лягу на полу.

Марк усмехнулся.

— Детка, спи уже. Я не готов был к твоему визиту, извини. Посижу, поработаю, — он повернулся к двери. Полина сорвала с себя кофту, бросила её на пол.

— Марк! Не уходи!

Он обернулся. Замер. Медленно развернулся к ней.

— Это — что?

— Я хочу расставить точки над Ё... Марк, я — не маленькая девочка. Я пришла к тебе не потому, что больше некуда. Марк... Я — твоя девушка. Я взрослая.

Парень положил ноут на пол и медленно приблизился. Девушка тяжело дышала, но не отводила взгляд от его пустых, холодных глаз.

— Ты уверена, девочка, в том, что ты делаешь?

— Я люблю тебя, Марк.

— Не горячись, малышка, — Марк подхватил девушку на руки, аккуратно положил на кровать, навис над нею. Его мускулистый торс, глубокий взгляд, пресловутые сильные руки — впечатлили бы многих девушек, но Полина не знала подобного вожделения. Она чувствовала, что это должно произойти иначе, не так, не при таких обстоятельствах, но отпустить парня сейчас, остаться здесь, в этой комнате, одной, было слишком невыносимо. Она хотела удержать его. Хотела доказать ему, что готова к нормальным взрослым отношениям. Она — не маленькая девочка, которая пришла переночевать. Она достойна быть его девушкой, жить с ним, снимать жильё, заботиться... Она готова к созданию семьи, даже, если он не верит в её возможности. Она ему докажет. Это совсем не сложно.

— Ты хочешь этого? — спросил Марк.

— Да.

— Скажи это вслух.

— Я хочу тебя. Останься со мной. Как мой мужчина.

Приглушив свет, Марк раздел девушку, разделся сам.

— Марк, пожалуйста...

— Если будет очень больно, мы сразу прекратим, — пообещал он.

Когда её тело пронзила острая боль, подбородок девушки судорожно дрогнул, туловище выгнулось, вырвался сдавленный крик:

— Мне больно! Марк! Больно!

— Такова жизнь, малышка, — прошептал он в ответ и ускорился.


*****

Он парил вейп, она плакала в подушку. Когда плач стих, Марк повернулся к девушке, играя её волосами, поглаживая по плечу, по голове:

— Ты успокоилась? — Полина молчала, — Малышка, я тебе соврал. Вряд ли тебе было бы легче, если б мы растянули это’’удовольствие’’ на неделю. Я понимаю, всё понимаю, но ты же не думаешь, что мне нравится доставлять тебе боль? Я хочу, чтобы это всё закончилось, как можно скорее.

— Тебе понравилось? — всхлипнула девушка.

Вопрос каверзный. Марк на секунду закатил глаза, пользуясь тем, что девушка не смотрит — прячет свои слёзы.

— Поль, крошка, физиологию не отменить. Да, я получил разрядку. Физиологически. Но меня в целом не удовлетворяет процесс, в котором ты не получаешь удовольствия. Но это пройдёт. И тебе понравится, если ты, конечно, нормальная девушка.

— А если нет?

— Да ну, брось, такого быть не может, — парень обнял девушку, повернул лицом к себе, — спи, малышка. Утром продолжим.

Её тело испуганно вздрогнуло под его руками, и Марк спрятал ухмылку в её волосах.


*****

Лиза сорвалась с места, схватила телефон, набрала полицию:

— Здравствуйте! У меня дочь пропала!

— Здравствуйте. Назовитесь, пожалуйста, Ваши фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес... Так, хорошо. Как дочь зовут?... Хорошо. Год рождения?... Девушке восемнадцать лет? Я уточняю. Девушке пропавшей есть восемнадцать лет?... Так. Как пропала, при каких обстоятельствах?... Ушла, хлопнув дверью?... Хорошо. Когда?... Когда?! Четыре часа назад, правильно понимаю?! Женщина, милая, Елизавета Степановна, послушайте... Девочка взрослая, конфликт в семье, ушла... Я сейчас всех на уши поставлю, а её у подружки или парня какого найдут, и что? Мы даже не можем её заставить вернуться домой. Она совершеннолетняя, Елизавета Степановна. Побегает, попсихует и вернётся сама. Не переживайте так. Попейте валерьянку, пустырник, не знаю... Подождите. Позвоните друзьям, знакомым. Многие родители сталкиваются с подобным проявлением пубертата. Всё хорошо будет...

Лиза сидела потерянная. Она не могла плакать, не могла двигаться, думать или говорить. Состояние её можно было бы сравнить с наркозом, если бы не мешающая дышать, тупая боль осознания реальности всего происходящего, сдавливающая область сердца ледяной лапой раскаяния. Оцепенение становилось невыносимым, необходимо было сделать хоть что-нибудь.

Лиза прошла в ванную, умылась ледяной водой, взяла ключи от квартиры и вышла в подъезд.

Спустя полчаса она звонила в знакомую до боли дверь, и ощущала жгучий стыд за то, что не была здесь ни разу за много-много лет. Уже светало. Было довольно прохладно, но женщина не чувствовала этого. Дверь открыла бабушка Лида.

— Света! — тут же позвала она, — Светочка, у нас гости!

Лидия суетливо провела гостью за стол, занялась приготовлением завтрака. На  пороге показалась заспанная Светлана. Увидев, кто пришёл, девушка встревожилась. Какое-то время они смотрели друг на друга. Наконец, Лиза выдавила:

— Она ушла. Из дома ушла.

Света закатила глаза и облегчённо вздохнула. Самое предсказуемое свершилось. Да и бог с ней... Девушка пошла умываться и приводить себя в порядок. Когда она вернулась, чай, варенье и бутерброды уже стояли на столе.

К еде никто не прикасался, сидели молча. Лиза, собравшись с силами, обратилась к девушке:

— Света, ты же знаешь, где она? Назови мне имя этого парня. Район хотя бы, где он может быть... Ты знаешь?

— Я даже адрес знаю, тёть Лиз, но Вам не скажу.

— Почему?

— А потому что Вы туда побежите и дров наломаете. Полька от Вас ушла не для того, чтобы Вы за ней бегали, не в догонялки поиграть. Она ушла. Значит ей это надо.

— Что значит — ей надо?... Света, она в опасности! Совсем одна!

— Ну, во-первых, не одна. Было бы проще. Во-вторых, как Вы себе представляете её спасение? Прибежите Вы, и что? Схватите за руку, потащите домой? Серьёзно? Не позорьтесь. Только разругаетесь ещё больше.

Света взяла свой чай, прихватила пару бутербродов и встала из-за стола. Она мельком переглянулась с бабушкой, та тихонько кивнула.

— Тёть Лиз, Вы — хорошая мать. Вот, что бы Вы там себе не накручивали. Я ей не мать, и совсем не такая, как Вы, но от меня она тоже убежала. Потому что это не мы с Вами виноваты, а ей вскружило голову до полного отказа мозгов. Не волнуйтесь. С ним или без него, она вернётся. Просто дайте ей время.

— Света, я виновата перед ней, но дело не в этом... Это — моя дочь, я несу ответственность... Если с ней что-то случится, если этот мальчик что-то с ней сделает...

— Сделает. Не без её согласия. А что Вы думаете, она всю жизнь возле Вашей юбки просидит, под Вашей ответственностью? Полина выросла. Это — её выбор. Её право. Её желание. Хотите — осуждайте. Только мешать не надо. Хуже будет.

— Что это значит?!

— Иди, Светочка, уже иди уже... Лиза, давай-ка мы с тобой выпьем за благополучие наших детей, — бабушка выставила на стол две рюмки с зелёно-коричневой жидкостью.

— Что мы сделаем?

— Пей, говорю, не болтай. Видишь, тоже пью — не отрава.

Лиза опрокинула в рот жидкость и словно потеряла сознание на несколько секунд.

Бабушка, выпив, сидела спокойно, наблюдала за собеседницей, а та заметно расслабилась, как-то растеклась по стулу, навалившись боком на стол. Через несколько минут, она собралась, сфокусировалась, но ещё какое-то время была заторможенной.

— Ешь.

Как под гипнозом, Лиза сунула в рот ложку варенья, запила чаем.

— Что это было? — спросила она, трогая рюмку.

— Тебе не нужно это знать.

— Почему она не говорит мне? Узнайте у неё. Спросите адрес. Я поеду. Я смогу убедить дочь в том, что она не права.

— Нет. Света всё правильно сказала. Ты приедешь, опозоришь её перед молодым человеком своим кудахтаньем, она разозлится, наговорит тебе такого, что сама себя не простит. И что в итоге? Когда ей будет некуда идти, она уже к тебе не обратится — стыдно будет. И куда она пойдёт? Что придумает?... Это может плохо закончиться. А пока — не всё потеряно. Разочаруется и прибежит. Главное, чтобы девочке было куда вернуться. Хуже нет: жить с кем-то лишь от того, что некуда уйти...

Под тихий говор Лиза расслабилась, гипнотическое действие бабушкиного зелья усилилось от её речей. Женщина не поняла, как так получилось, что Лидия увела её в комнату, уложила на диван, укрыла пледом... В дверях стояла Света, наблюдая. Лиза моментально отключилась, едва коснулась головой валика дивана. Взгляд бабушки встретился со взглядом внучки.

— Твой фирменный коньяк на мухоморах?

— А то. Надо иногда. У мамаши нервное потрясение. Ей алколоиды нужны. Пусть поспит. Сон всё лечит.


*****

— Марк. Давай снимем квартиру.

— Твой вклад?

Полина смутилась:

— Твои предложения?

— Для начала, прежде, чем строить совместные отношения, займись собой. Реши свои проблемы. Потому что вкладываться в отношения надо чем-то, а у тебя ничего нет.

— Но где же я сразу что-то возьму?

— Зачем спешить? Никто не говорит, что сразу. Отношения могут подождать, пока ты повзрослеешь.

— В смысле? А сейчас у нас что?

— Ну, сейчас это всё несерьёзно.

— Не серьёзно?! Марк, я к тебе пришла! Я... Я отдалась тебе! По любви...

— Ну так ты по любви же. Сама. Это к экономике никакого отношения не имеет. Как, собственно, и к образованию твоему, работе, хобби и месту жительства.

— Я думала, ты мне поможешь!

— Я тебя на улице не оставил, согласись? Ты здесь, ешь, спишь, стираешься, целый день преследуешь меня, не тратя ни копейки на проезд, кофе, обед, вход куда-либо. Что ты ещё хочешь от меня? Чтобы я на тебе женился? Это слишком важный шаг, с этим не стоит спешить. Так что не вини меня в том, что я тебе не помогаю. Я бы мог действительно не помогать. Куда бы ты тогда девалась?

— Это шантаж?

— Что? Нет, конечно. Но давай будем рассуждать адекватно. Ты же не собираешься сидеть на моей шее, раздвинув ножки?

— Что?! Нет, подожди... Что ты сказал?!

— Вот только не истери. Давай по пунктам: я сейчас предоставляю нам с тобой, нам, обоим — жильё, питание, развлечения. Что предоставляешь ты?

— Я могла бы готовить, но... Нам надо переехать.

— То есть, чтобы ты внесла свой вклад, мне нужно добавить расходов? Ты отдаёшь себе отчёт, что, если мы посчитаем услуги клининговой компании и питание по цене средней столовой, то выйдет та же цена в месяц, как за съём квартиры? Вопрос: зачем менять шило на мыло? Я могу не тратить ни на съём, ни на клининг, а жить по-прежнему.

— Я тебе не нужна?

— Разве мы об этом говорим? Чувства, радость, настроение — это всё хорошо, но это — не единственное, на чём строятся отношения. Дело не в том, могу ли я нас обеспечить. Могу. Но что будешь делать ты? Паразитировать? Кормить свою инфантильность? Это тебя же и разрушит. Где твой вклад, твои предложения, твой интерес в наших отношениях?

— Я учусь, что мне ещё делать?

— Мне такие слова дочь скажет в четырнадцать лет...

— Чего ты от меня хочешь?!

— Да ничего. Мне всё нравится.


*****

Марк был на какой-то встрече. Полина достала дневник, устроилась на кровати поудобнее и начала писать о своих сомнениях по поводу совместного с Марком будущего. Слёзы набегали на глаза, задерживаясь на ресницах.

’’Я знаю, что я наивная и тупая, — писала она, — но Марк... Он требует невозможного. Что вообще должна дать женщина мужчине в отношениях? Если поднимать вопрос о сексе, то получается, что я сплю с ним за ночлег. Это отвратительно. Но если этот фактор не учитывать, то он ведь прав — что я могу ему дать? Родить ребёнка? Так это уже в браке. А сейчас? Мне нужно устроиться на работу, покупать продукты самой, вкладываться в съём квартиры... Я не смогу готовить на кухне его матери. Эта женщина меня полностью игнорирует. Она подавляет меня. У неё с сыном очень странные отношения, наводящие на такие мысли, которые даже здесь не описать...’’

Тетрадь вылетела из рук девушки. Марк углубился в чтение, Полина попыталась забрать дневник, но парень отшвырнул девушку в угол комнаты, как куклу.

— Тааак... Для кого отчётность? А? Посиди, посиди... Я почитаю.

Он вышел из комнаты с тетрадью. Полина беззвучно разрыдалась.

Марк вернулся в комнату только вечером. Девушка так и сидела в углу комнаты. При виде парня она поднялась на ноги. Он бросил тетрадь на кровать, подошёл к девушке в плотную:

— Чтобы я этого больше не видел, ты поняла?

— Марк, это мой дневник! Ты и не должен его видеть! Это — личное!

Парень ударил в стену над её головой, Полина сжалась, ощутив конкретный страх.

— Про меня писать, это ТВОЁ личное?! — прошипел он ей в лицо и тут же перешёл на крик, — про мою мать писать — это твоё личное?! Иди домой, пиши там свои мемуары! Про свою мамашу пиши! Про отца покойного! ’’Записки с того света или мечта инфантильной принцессы’’!

— Марк!

Полина заплакала. Высказывание про отца было слишком больным, да и всё поведение молодого человека было невероятным, нелогичным, неправильным, оно шокировало девчонку, пугало до лихорадки. Полина бросилась собирать вещи.

— Куда собралась?!

— Куда послал! Домой, мемуары писать!

Марк вырвал сумочку из её рук, вывалил содержимое на кровать, выхватил паспорт и порвал его.

— Ты что делаешь?! — завизжала Полина, — ты кретин совсем?!

— Нет, я просто очень сильный, — голос парня был спокойным, взгляд холодным, словно ничего и не происходило особенного.

— Марк, это паспорт мой!

— Ну, малышка, что-то ты завелась: и тетрадь твоя, и паспорт твой, и права у тебя, небось, как у человека, — он обошёл рыдающую девчонку сзади — она собирала рассыпанные им мелочи и страницы паспорта, схватил за выступающую часть, сделал несколько недвусмысленных движений.

— Ты вообще одик?! — Полина развернулась и залепила парню пощёчину, он захохотал и полез ей под одежду, — Марк! Прекрати! Хватит!

Но он с силой схватил её за волосы, лишая возможности сопротивляться.

Утром он вытащил упирающуюся девушку в кухню, силой усадил за стол. На пристальный взгляд матери пояснил:

— Полине неудобно жить со мной просто так. Она хочет помогать по хозяйству. С сегодняшнего дня она будет мыть посуду, ну, и, что ещё скажешь. В общем, отдаю её в твоё распоряжение.

— Он порвал мой паспорт, — тихо сказала Полина.

— Марк, ты взял эту девушку в рабство?

— Нет, мама, рабство запрещено законом.

— Я рада, что ты его соблюдаешь.

— Конечно. У меня есть вопрос. Полине нужно, для мемуаров. Вот если бы мы с тобой, мама, оказались вдвоём на необитаемом острове безо всякой надежды на спасение, ты бы допустила инцест?

Полю словно ударило током. Её сердце тяжело заухало где-то в области желудка. Мама Ева окинула Марка оценивающим взглядом.

— Если совсем никакой надежды, то, думаю, да: ведь мне нужно было бы сохранять над тобой контроль.

— Спасибо за ответ, мама.

Полина чувствовала взгляд Евы, но поднять на неё глаза не посмела.


*****

Света и Дюшес гуляли по парку. Листва начинала желтеть, на яблонях и рябинах наливались тяжёлые плоды.

— Ты так ничего о них и не знаешь?

— Свет, я в том районе больше не бывал. Хочешь, схожу к нему? Вот чисто для тебя?

— Нет, Андрей, не надо. Я их видела недели две назад.

— И как?

— Ну, особого счастья на лице Полины я не заметила. Но я уверена, она меня тоже видела. Видела, и прошла мимо, словно я — статуя. Похоже, до сих пор обижается.

— Мне жаль. Тебе её не хватает.

— Ничего. Скоро я уеду в свой колледж, мне будет не до неё.

— Я буду скучать.

— Ты всегда можешь позвонить мне, или написать. Встретимся.

— Свет, спасибо тебе.

— За что?

— За нормальность.

— Это как?

— Нуу, ты... Простая. Настоящая. Без вот этих всех ’’изюминок’’, ’’загадок’’, без тонны косметики, нарощенных частей тела, типа когтей голодного стервятника... С тобой легко. Ты особенная в своей простоте.

— А. Ну, ты тоже не какой-то дурачок озабоченный. Это приятно. С тобой можно нормально разговаривать. Как с человеком, а не как с парнем.

— Оскорбляешь целый вид? Я обвиню тебя в мизандрии!

— Разве это — оскорбление?! Не оскорбление же — сказать про обезьяну, что она — примат немытый... Вот и тут, не оскорбление — что парни озабоченные до потери мозгов.

— Не все же.

— Ну так и приматы моются иногда.

— Знаешь, я думал, что хорошим парнем быть стыдно. Типа, хороший, значит, слабый. Злой, плохой — он же может больше себе позволить, у него — наглость, сила, власть. Я завидовал даже. А с тобой понял: хороший достоин лучшего. Если ты со мной разговариваешь, значит, не такой уж я и мудак. А, если так, то и развивать в себе надо лучшие качества. Тогда, в будущем, может, вокруг меня будет больше таких людей, как ты, а не таких, как Марк.

— Не всегда важно, какие люди рядом. Важно, какой ты. Если люди на тебя влияют слишком сильно, так, что ты устоять не можешь, так, может, ты и не самый хороший... Надо самому влиять на других. Отстаивать принципы... Вот как Полина.

— Что? Полина попала под чужое влияние — с твоих же слов — не самый хороший человек...

— Она не тот путь выбрала. Но решив стоять горой за него, смотри, как упёрлась. Никто и ничто её не остановит. Поля — сильная девочка. С характером. Только выбрала не того... Но когда разберётся, сможет жить дальше. Не каждая смогла бы. Я в ней уверена.

— Думаешь, она сейчас отстаивает свои принципы?

— Думаю, да. Это сначала — розовые очки, а потом видишь ведь, что человек фигню делает... Только она не отступится так просто. Она сейчас ему, наверно, доказывает, что в чём-то он не прав... Или себе доказывает, что в чём-то она не права. Так и так она противопоставляет себя Марку. Не может она быть с ним заодно. Она другая. И сейчас опыта набирается. В противостоянии. Только противник у неё уж больно сильный.

— Это точно. Марк — он, знаешь... Он кого угодно заставит сделать, что угодно. В нём что-то такое есть. Я не знаю, откуда, но в нём какая-то нечеловеческая сила. Он меня заставил сделать самое невозможное: пойти против самого себя. Встретиться со своим страхом, и победить его. Я... Там долгая история. Ну, короче, я на стройке оказался. Подо мной метра четыре, битый кирпич, кругом пустота, я на балке, как попугай на жёрдочке... И знаешь. Идти было бы страшно. А упасть — нет. Я так устал уже тогда — от издевательств, от одиночества, от вечного страха... Я даже мелких пацанов боялся. Заикой был жутким. Слабаком. Плаксой. А тут... Я стою и понимаю, что всё это может сейчас закончится. Я почему сразу не прыгнул — за пацанов боялся, что их обвинят. Думал, уйдут, и я просто упаду. Раз — и всё, головой вниз. Думал, они на стройке были днём, а я упаду, скажем, вечером. Кто скажет, что они виноваты? Я не хотел проблем. В смысле, никому: ни себе, ни другим. Ни мести, ни обиды, вот ничегошеньки не было, понимаешь? Я правда хотел всё закончить. Но пришёл Марк. Это — особый дар: заставить выживать, преодолевать, бороться — того, кто уже, буквально, смертельно устал, и ничего, совершенно, не хочет. Это не просто — типа, как снять с окна отчаявшегося человека, нет. У меня отчаяние давно уже перегорело на тот момент... А он заставил. Не убедил, не уболтал, а именно заставил. Он был страшнее смерти, страшнее отчаяния и боли, страшнее всех моих страхов. Я не знаю, почему. Но я, как тот кролик, шёл по своей жёрдочке, словно в пасть удава. Добровольно, как бы. Но нет. С того дня я был его марионеткой. Но пока я ею был, я многому научился. И поэтому благодарен ему. Он всё время вёл меня мне же навстречу. Я сам не смог бы. Сам я был способен только на один шаг, и то тогда, когда загнали в угол.

— Зачем он это делал?

— Из любопытства. Типа социального эксперимента: ’’Как далеко может зайти типичный ботан в попытке саморазвития?’’ На самом деле, может, другие и могут. Я бы не смог.

— Раз смог, значит, смог бы. Может, иначе... При других обстоятельствах.

— В моём случае Марк появился вовремя. И стал последним шансом. Он спас меня, шутки ради. И шутки ради, мог бы утопить, как щенка. Это в нём и страшно: он может всё, а что сделает — неизвестно.

— Мне страшно за Полину.

— Поговори с ней. Пока не уехала. Просто поговори. Один раз.

— Да, ты прав. Я у неё в ЧС везде, так что придётся где-то караулить.

— Помочь тебе? Составить компанию?

— Не думаю, что она и со мной-то захочет говорить. А увидит нас вместе, вообще, может, взбесится.

— Мы же не пара.

— Она этого не знает.

— Разве не очевидно?

— Андрей, мы могли бы... Но. Я вернусь в колледж. И там меня ждёт проверка, насколько я хороший и стойкий человек. Понимаешь, у меня там незаконченное дело.

— Ты встречаешься с кем-то?

— Нет.

— Влюблена?

— Не знаю. Не думаю. Нет... Андрей, мне нужно разобраться в себе. И я хотела попросить тебя. Об одном очень глупом одолжении.

— Интригует.

— Побудь моим другом, пожалуйста.

— Ты мне френд-зону предлагаешь?

— Не совсем. Мне нужен якорь. Мне нужен человек, с которым я могу вернуться к насущным вопросам, поговорить о том, что важно. Но не о том, что происходит в колледже.Как бы окно сюда оттуда, понимаешь? Раньше Полина была. Я ей звонила и она мне мозги на место ставила. Бабушка так не умеет, она, наоборот, всё про колледж. Поможешь мне?

— То есть, ты не будешь рассказывать мне о своих отношениях там с кем-то?

— Нет! Конечно, нет. Это ты мне будешь рассказывать о том, что здесь происходит, как у тебя дела. Будешь напоминать мне о том, как мы здесь с тобой говорили, как познакомились... Мне это будет очень нужно.

— Хорошо, конечно.

Андрей неуклюже обнял Свету, но она так приникла к нему, что он и сам засомневался в своей неуклюжести. Это не страстные объятия влюблённой пары, а нежные объятия друзей. И если первые найти возможно, то вторые — огромная редкость, и, чем старше, тем реже. Жаль, их мало кто ценит.


*****

Лиза с Лидой сидели за ’’рюмкой чая’’ и слушали ’’Кошкин дом’’.

— Как может обернуться судьба, да? — Лиза находила утешение в беседах с бабушкой Лидой, — сволочь эта тётя Кошка.

— Была бы сволочь, гоняла бы этих котят по их половицам, как злая мачеха. А она порядок навела, уют, какой-никакой, обустроила... Нет, Лизонька, это — не сволочизм, это — переоценка ценностей.

— Раньше надо было переоценивать!

— Раньше не было обстоятельств, которые толкнули бы на это. Сами мы или кто со стороны, но всегда, так или иначе, создаются условия для осмысления. А если этих условий нет, то кто будет добровольно напрягать извилины?

— То есть каждая сволочь, это просто этакий везунчик, у которого всё хорошо, и напрягаться не надо?

— Может, и так. Но есть те, кому и повод не нужен, чтобы задуматься, а есть те, которым ’’хоть кол на голове теши’’. Вот они-то и сволочи. А остальные — просто люди, как мы с тобой. Мы же ещё не обо всём на свете передумали, правда?

— Да, я бы раньше думала головой, то и Полина бы не сбежала... Какая же я дура, тётя Лида! Какая же...

— Была бы дура, сейчас бы кляла свою дочь, на чём свет стоит. А ты поняла свою ошибку.

— Не слишком ли поздно?

— Давай не будем об этом. Как дела на работе?

— Как ни странно, прекрасно. Мне предложили повышение. Я согласилась. Полина бы узнала, обрадовалась бы.

— Поговори с ней.

— Она не подходит на улице, а я на неё не бросаюсь. Пока она меня из чёрного списка не достанет, я к ней не подойду. Она написала мне достаточно, чтобы я не пошла к ней. Но каждый день я звоню. И каждый день звонок сбрасывается. Вы правы, если я пойду, мы разругаемся совсем. Это не то, что нам нужно... Что бы я без вас делала, девочки? Я бы сошла с ума за это время.

— Поболтать раз в неделю — невелик труд. Я тоже переживаю, и всё время думаю, что бы я делала, если бы сбежала Света. Я бы поступала так же, как ты. Ждала. Продолжала жить своей жизнью. И ждала бы. И звонила бы каждый день. Это нужно пережить. Главное — все живы.

— Но если что-то с ней случится, то что я буду делать? Как я буду жить с этим бездействием? Жить и знать, что я ничего не сделала, чтобы уберечь её?

— Ты сделала всё, что могла, в то время, в которое могла. Нужно понимать, что воспитание — это передача ответственности за жизнь, нашей ответственности — повзрослевшему ребёнку, за его жизнь. Всё, чему ты её научила, скажется сейчас, но ты ничего не сделаешь для неё больше, чем сделала за все эти годы. Дети с нами не навсегда. В том их ценность.

— Боже, как всё это страшно!

— Подождём, Лиза. Подождём ещё.


*****

— Полина! — Марк был раздражён, — почему юбка короткая?!

Полина повела бровью, обернулась:

—  Марк, четыре пальца от колена.

— Чьего колена?! Где тут четыре пальца?! — он схватил её за ногу и с силой дёрнул на себя. Девушка скривилась от боли, но повела себя сдержанно:

— Марк, ты оставишь следы на видном месте!

— Исправь ситуацию!

— Хорошо, я одёрну юбку на пару сантиметров вниз, всё равно под пиджаком не видно. Доволен?

— Да!

— И не хватай меня так больше.

— Я не виноват, что ты — провокаторша. И вообще, это я буду решать, как мне тебя хватать и за какое место.

— Ты когда-нибудь научишься вести себя нормально?

— Ну, мааа-мааа, — капризно протянул Марк и засмеялся. Полина улыбнулась. Его улыбка обескураживала её, а смех и вовсе кружил голову.


С ним сложно. Очень.

Марк открылся ей. Он рассказал , как злился на отца за его бесхарактерность, слабость, а потом, после его смерти, жил с чувством непередаваемого одиночества.Ведь это он — Марк — нашёл тело отца. Надо думать, какой стресс испытал тогда маленький мальчик! А мать даже не пожалела его. Она и смерти мужа не придала никакого значения. И она же утолкала труп ногой за дверь, чтобы освободить проход, потому что врача и участкового всё не было, а Марку пора было выходить на занятия. Он вырос с этой бесчеловечной женщиной, и сам понимал, что с ним что-то не так. Он говорил с Полиной, а на глазах его блестели слёзы, и он был таким... Таким несчастным, беззащитным, даже слабым — покалеченным где-то в душе.

Полина простила ему всё и сразу на сто лет вперёд. Бедный, бедный парень!

Он признался девушке, что ненавидит свою мать, поэтому и снимает у неё комнату, как у посторонней. Он будет рад съехать от неё, и съехал бы прямо сейчас, но боится... Господи, он даже признался ей, что умеет бояться! Боится, что финансово не потянет и жильё, и питание, и вложения в свой крохотный бизнес, и учёбу, которая тоже, так или иначе, требует затрат. Ему тогда Полина сказала только, что вместе — они обязательно справятся, но про себя девушка поклялась сделать всё, чтобы Марк был счастлив.

Больше подобных откровений между ними не было, но впечатлительной Поле хватило и одного раза. Она молча восстановила паспорт, нашла работу. Подумывала о том, чтобы взять в колледже академический отпуск. Даже хотела посоветоваться с мамой, но номер не прозванивался. Наверно, мама обиделась, внесла дочь в чёрный список, не желая больше её слышать. Поля слабо представляла, как работает ЧС, и как ведут себя родители, оскорблённые до глубины души. Наверное как раз так. Что ж. Теперь у неё вообще, кроме Марка, никого не осталось. Зато она точно знает, что уж ему-то она — сто процентов — нужна.

Марк был вспыльчивым, не умел держать себя в руках. Но в целом, относился к девушке с заботой и нежностью.Подавал завтрак в постель, устраивал романтические ужины, покупал новую одежду, ведь все вещи Полина оставила у матери. Правда однажды ему показалось, что реакция девушки на поданный завтрак, недостаточно восторженная, отчего завтрак полетел в стену, а Марк начал душить девушку. А когда он, в очередной раз, набрал ей ванну с лепестками роз, эфирными маслами, английской солью, а Поля отказалась эту ванну принять из-за своих женских дней, он окунул её в воду с лепестками головой. И делал это до тех пор, пока она не прекратила активное сопротивление. Нет, она не была утоплена, не захлебнулась и не потеряла сознание — ею завладело отчаяние — от полной своей беспомощности, от бесплодности протеста. В какой-то момент она потеряла волю к сопротивлению, обмякла в руках мужчины, и тогда он отнёс её в комнату, завернул в одеяло, заботливо поправил подушку, прикрыл форточку, приглушил свет... А когда утром выяснилось, что она ’’протекла’’, он молча снял постельное, наматрасник, и пока девушка принимала душ, руками застирал кровь в ведре на кухне.

Он объяснял свою реакцию на её отказ и недовольство обидой за вложенные им старания. И негативные эмоции, дескать, так сильно его захлёстывают, что ничего поделать с собой он не может.

Полина жалела его. Надо отметить так же, что Марк никогда не извинялся перед ней. Она считала, что он не ощущает своей вины, да и не должен. Как не должен хромой человек испытывать чувство вины за свою неровную походку. Марк болен и нуждается в постоянном терпеливом уходе. Он не виноват в том, что вырос таким. Да и каким он мог вырасти, если его вообще никто никогда не жалел?!

Они пошли в супер-маркет за продуктами. Когда пара подходила к магазину, откуда-то взялась Света:

— Поль, привет.

— Привет... — возникла небольшая пауза. Наконец Поля сделала царственный жест рукой, — Марк, пойди пока, погуляй.

Парень перехватил её руку, поцеловал пальцы:

— Да, моя королева, — он жеманно поклонился, отвесил Свете шутливый поклон, и ушёл в магазин один.

— Я так хотела тебя увидеть, и вот — ты... Так и поверишь в счастливый случай! — нерешительно улыбалась Света.

— А зачем хотела?

— Ну, так. Соскучилась. На следующей неделе уезжаю в колледж. Хотела узнать перед отъездом, как ты.

— Как видишь, нормально. Жива, здорова. Работу нашла. Копим с Марком на съёмную квартиру, хотим брать сразу на длительный срок.

— О, здорово. Не поженились ещё?

— Нет, об этом пока речи не идёт.

— Странно, а почему?... Хотя, прости, это не моё дело. Я так рада тебя увидеть! Можно от тебя привет передать? Бабушке. И маме твоей...

— Бабушке передай. А маме моей он не больно-то и нужен, мой привет. Иначе бы она меня в ЧС не кинула. Но я не страдаю.

— Нет, Поль, это ты её в ЧС кинула. Но она всё равно звонит каждый день.

— Что?

— Да. Но звонок всегда сбрасывается. А она всё равно звонит. Всё надеется, что ты её простишь когда-нибудь и разблочишь.

— Я прощу?!

— Да. Она плачет часто, что виновата перед тобой, что плохая мать, и всё такое... Ей, кстати, повышение дали. Она говорит, ты обрадуешься, если узнаешь.

— Я рада, правда. Но... Ерунда какая-то. Я ей звонила, звонок не прошёл.

— Может, запрет стоит? В настройках есть такое. Запрет вызова, запрет смс.

— Но откуда?! Я не ставила. Она врёт, наверно.

— Поль, при мне звонила не раз. Клянусь... Может, Марк?

— Что — Марк?! Что опять — Марк?! Что ты вообще про него знаешь?!

— Поль, умоляю, не заводись! Ну, прости, слышишь? Прости. Я о нём больше ни слова не подумаю даже! Только... Мне-то ведь ты можешь позвонить? Правда? Не забывай меня, Полька! Я тебя по-прежнему люблю, хоть ты за чёрта лысого замуж выйди и сатанят нарожай — я им крёстной мамой буду, Поль!

Полина невольно улыбнулась. Её вдруг охватила такая жгучая тоска по этой девочке с её юмором и заботой, что все рассуждения Марка о её меркантильности и цинизме показались нелепыми. Полина обняла подругу, и та откликнулась так живо и тепло, что Поле стало невыносимо больно от их ссоры, от разлуки, от нехватки разговоров с этой родной, единственной — такой близкой, Светкой.

— Свет, ты прости меня тоже! Я позвоню тебе. Обязательно. Когда одна буду. Ты и права была, и не права... И... Свет, спасибо, что ты есть.

— Поль, тебе спасибо. Живи ты хоть с кем, только не теряйся. Ты нам очень нужна. И мне, и бабушке, и маме своей. Нам бы хоть знать, что всё у тебя хорошо. Больше ничего и не нужно!

На крыльце магазина появился Марк. По одной только его выжидательной позе Полина поняла, что он раздражён.

— Свет, я побегу. Я позвоню. Клянусь! Не знаю, когда... Ты не волнуйся, всё нормально. И маме передай. Пусть работает спокойно, я рада за неё очень... Всё у меня хорошо.

— Ладно. Спасибо!

Полина побежала к любимому, а Света стояла и смотрела ей вслед. Она ощущала мощное чувство благодарности, но — к кому? — объяснить не могла. К подруге — за то, что остановилась, заговорила, оттаяла... К богу или вселенной — за то, что всё хорошо. За то, что опасения Светы и мамы Лизы не оправдались. Ко всему миру вокруг — за то, что есть она в этом мире, и есть здесь такая вот девочка Поля, которая дорога сердцу, и она — жива, здорова. И просто всё здесь есть.

Марк обнял свою девушку, и они скрылись в супер-маркете. Света вздохнула и пошла прочь. Она не могла услышать, как Марк шепчет на ухо её подруге: ’’Не слишком ли вы разлюбезничались?’’ И не могла видеть, как, в ответ, у Полины подкашиваются колени от очень-очень дурного предчувствия.

Идя домой, Света ощупала каждую эмоцию, полученную от встречи. Каждую радостную секунду она положила в сердце, в копилку своих добрых воспоминаний. А потом занялась тем осадочком, что остался.

К моменту возвращения домой она уже так не сияла. Дома обедали Лиза с Лидой, а Светина порция стыла в ожидании, но поесть спокойно она не могла — как же скрыть такие новости?

Однако спешить с подробностями девушка не стала, решила, что пока главное — успокоить нервы, убитой горем, матери.

— Всё хорошо, слава богу. И выглядит она отлично. Повзрослела, как будто. Юбка строгая, вообще вся такая... Как бизнес-вумен. Работу нашла. Где — я не спросила. Собираются с Марком снимать квартиру, пока у него живут.

— А почему не звонит?

— Ну, она начала новую жизнь и решила немного отойти пока от старой. А ещё, была уверена, что Вы ужасно злитесь, боялась негатива. Тут её можно понять: она решилась на такой шаг — не больно кто одобрил. Сама переживает. Сомневается, конечно, привыкает к новой реальности, а тут — переезд на носу, опять новая обстановка... Ей бы сейчас ещё уговоры слушать, ага, или, не дай бог, проклятия... И так тяжело. Она просто пытается себя обезопасить. Сказала, что рада Вашему повышению. И что позвонит. Сама. Когда будет готова. А пока просит не волноваться...

— Господи, да что ж это такое?!

— Это — твоя выросшая дочь вышла в свободное плавание, Лиза. Перестань. Всё нормально — жива, здорова — что тебе ещё надо?

— Я никогда не смирюсь с её уходом!

— Ну и потеряешь её навсегда. Ты, знаешь... Или принимай её такой, какая она есть. Или забудь, что она вообще у тебя была.

— Как Вы можете такое говорить?! Моя девочка вернётся домой!

— Может, вернётся. А, может, и нет. Может, она за него замуж выскочит и улетит за границу на ПМЖ, так, что — не нужна уже больше будет? Уже будет не дочь?... А если и вернётся, то уже не той девочкой, которой ты её помнишь. Она стала взрослой. И если ты не примешь этого факта, то лучше бы её и не возвращаться.

— Что?!

— А то. Если взрослого человека без конца считать ребёнком — он станет моральным инвалидом. А для таких, знаешь, протезов нет! И вторых шансов тоже — жизнь-то одна! Так что нечего девку уродовать. Или смирись с тем, что твоя Полина — свободная молодая женщина, вольная делать, что ей вздумается, и ты — как мать — не осудишь, а поможешь, что бы ни случилось, или забудь о ней. Потому что девочки Полинки больше нет. Она осталась в прошлом. И всё, что ты могла ей дать, ты дала. А чего не дала, по какой-то причине — себе оставь. Бог даст — подаришь внукам.

— Знаете, тётя Лида... При всём моём уважении... Вы забываетесь. Вы говорите такие страшные вещи, что за них и обидиться не грешно! Я ценю Вашу поддержку и заботу, но имейте границы!...

— А я правду говорю, — Лидочек упрямо поджала губы, — Вот поймёшь, так, может, и будет твоя дочка счастлива. А не поймёшь, так хоть заобижайся, я зла не затаю. Но повторю — единственное, что сейчас, с сегодняшнего дня и далее, ты можешь дать своему ребёнку — это свободу от своих предрассудков, от прошлого. Прошлое нужно отрубить. И отрубить всё, чего ты там не успела, где ошиблась... Всё теперь там и останется.

Лиза выскочила из-за стола, покрасневшая, тяжело дыша. Не говоря ни слова, она бросилась прочь из квартиры.

Света смотрела на бабушку. Бабушка колупала ногтем щербинку на краю чашки.
Тишина.

— Ба... Ты хорошо себя чувствуешь?

— И ты туда же.. Ну, ты-то поймёшь с годами. В тебе-то я уверена.

— Ты про что вообще?

— Ладно. Давай проиллюстрирую.

Лидочек вышла в комнату и, почти сразу, вернулась, держа в руках тонкую картонную папку ’’Мой первый альбом’’.

Этот фотоальбом маме Светы подарила подруга на рождение дочери. Сделала сама, и, надо отметить, получилось очень достойно. Начинался альбом с информации о родителях и свадебного фото, а заканчивался получением паспорта, с соответствующей фоткой сияющей Светы с первым своим важным документом в руках. Это фото бабушка и открыла:

— Вот эта девочка ещё жива, — сказала она, — и будет жить в тебе до конца твоих дней. Но только в тебе. Для нас, окружающих, она уже почти растворилась в юной подрастающей женщине, будущей матери, начинающем специалисте...

Она перелистнула страницу. Там фото посвящалось первому юбилею в десять лет.

— А вот эту девочку узнать уже сложнее. Но ты её помнишь. Она любила коньки и ролики. Без конца каких-то галок спасала, стрижей, по пол-лета возилась с червяками и личинками... Помнишь?

— Помню... — Света ещё не до конца осознала мысль, которую бабушка хотела донести, но уже прониклась каким-то мистическим настроением. Словно начала впадать в некий гипнотический транс под тихий говор Лидочка и полу-забытые воспоминания.

Новая страничка. Даже не одна, а целый разворот, посвящённый Светиным достижениям: вот малышке вручает благодарственный лист сам заведующий клубом юных натуралистов. А тут она поменьше, с грамотой и золотой медалью за дартс. Вот — в хоре, а вот — участница выставки рукоделия... Голос бабушки доносился откуда-то из глубин времени:

— Помнишь её?

Света, впадая в медитативное состояние, не могла уже с уверенностью заявить, что это — она, на фото. Она — здесь. Она не катается на роликах, и коньков у неё давным-давно нет. Она не подбирает птиц и вздрагивает при виде червячков и личинок. А та девочка, с фото, с упоением обрывала им лапки и усики хирургическим пинцетом, подаренным клубом юннатов. Она бы сегодня так не смогла. И это странно.

Новая страничка. Первый раз в первый класс. Девочка с двумя косичками, в школьной форме с кружевным фартучком, с портфелем у ног и с цветами в руках. Теперь Света видела её посторонними глазами. Она действительно припоминала эту девчушку, но совсем не ощущала с ней родства.

— Серьёзная какая. Разве подумаешь, что она по полчаса хохочет до упаду над любой дурацкой шуткой? Палец покажи — уссытся, и подружка её тоже. Помнишь?

— Смутно.

Новая страничка достижений. На фотографиях девочка в платьице, с куцым хвостиком волос и обязательным большим бантом. Мама Мила обожала цеплять на дочку большие банты. Вот малышка катает шарик из пластилина, а вот рисует красками и кисточкой, а вот, стоя на стульчике, рассказывает стихотворение Деду Морозу и его необъятной, совсем не юной Снегурочке. Почему-то в том году он пришёл, если не с супругой, то, как минимум с дочкой, ибо на внучку эта мадам не тянула совершенно. Теперь именно это фото особенно привлекло внимание Светы: она хорошо помнила этот момент, помнила, как папа фотографировал её на какую-то новомодную камеру, с миллионом функций. Он тогда так и не сумел толком разобраться с инструкцией, и из двух десятков снимков той новогодней ночи удались всего штук пять. Остальные были либо затемнены, либо засвечены. Но этот момент Света помнила, как ей всегда казалось, очень отчётливо.

Был чудесный дедушка Мороз, прекрасная Снегурочка, сама Света — красавица, два часа вертевшаяся перед зеркалом, в сказочно красивом наряде: скромная диадема, как у принцессы из мультика, волосы уложены в высокую причёску с парой локонов, платье в пол, с пышным подолом и строгим верхом, и чуть видные из-под платья туфельки, достойные быть потерянными для своего принца. И стих она декламирует проникновенно, с выражением, а присутствующие внимательно слушают, затаив дыхание...

Как-то так.

На фото же стояла довольно толстая девочка, разинувшая рот и вытаращившая глаза. Её волосы небрежно забраны в пучок, а те, что выбились, клубятся вокруг головы космами. Сама же голова на два раза обмотана мишурой. Платье розовое на тоненьких бретельках, явно предполагавших либо блузку с рукавом-фонариком, либо нечто лёгкое — кардиган, палантин, шарф... Но надето оно было на голое тело, обтягивая откровенно жирноватый торс. Руки в нём казались ещё толще, область груди волнообразная, спина сутулая, живот выпячен. От округлого живота начинается пышная юбка, чуть ниже колена. Кукольно круглые голяшки девочки перетянуты носками с тугой резинкой, а на сандалии приклеены кусочки мишуры. Раскрасневшийся осоловевший Дед Мороз не сводит глаз с накрытого стола, краем попавшего в кадр, обнаруживая нарезки и полторы бутылки водки. Снегурочка, комплекцией напоминающая барыню, смотрит прямо в камеру, поправляя декольте и кривя немолодое лицо в ухмылке. Мама Милана сидит рядом со стулом, на котором вдохновенно выступает её дочь, и с кем-то увлечённо разговаривает. Собеседник в кадр не попал, но Мила так сосредоточена на беседе, что сама едва из кадра не выпрыгивает.

Света смотрит на картинку и просто отказывается верить, что это — реальность, а её воспоминание — выдуманная ею новогодняя сказка.

— Помнишь? — спрашивает Лидия.

— Нет, — уверенно отвечает внучка.

Новая страница. На фотографиях бесполый малыш, бебик. Оно маленькое, круглое, пухлое, глазастое и увлечённо жуёт свою розовую пятку беззубым ртом. И старательно ест ложкой, перемазавшись пюре. И тянет в рот кубик, больше своей головы. Какие амбиции!... И стоит в деревянной кроватке, держа целлулоидного медведя двумя руками... Четыре страницы фотографий от полугода — более ранних и не было, до двух или трёх лет.

— Вот это ты уже точно не помнишь. Для тебя этой, вот этой, — бабушка тыкала пальцем в одного младенца за другим, — или этой — вообще не существовало. Она была в жизни твоих родителей. Я её видала. Но у тебя её не было. И сейчас нет. Где она? Покажи мне её... Вот об этом я говорю. Мы приходим сюда умирать, и начинаем уже с самого рождения. Ты и вот эти дети связаны одной историей, одной сказкой, которую, было бы желание, можно сто раз переписать. Но их нет. И сказка останется сказкой. Твоё прошлое важно, но оно ничего не предопределяет. Ничего. Только ты и сейчас. Твоя мама помнит одну Свету, папа — другую, я — третью, а ты и половины не помнишь вообще.

Бабушка помолчала. Света куда провалилась сквозь время и пространство.

— Было, не было, важно, не важно... Ты есть здесь и сейчас. Какой ты была? Тебя такой уже нет. Какой будешь?... Будешь достойным человеком сегодня, будешь достойной. Будешь сегодня больной и унылой, так и продолжится. Будешь пьяницей или любовницей — будешь пьяницей или любовницей... Кстати, не пропускай стадию невесты. Ни к чему это. Любовницам мужья не нужны... Зачем? Понимаешь, ты есть каждый день. И каждый день у тебя есть шанс попробовать что-то новое. И каждый день ты можешь принять решение — кто ты? Но вчерашней тебя всё равно уже нет. Понимаешь, о чём я? А то меня, вроде, опять понесло...

— Понимаю, — Света говорила медленно, глядя в никуда, — если я стала сегодня любовницей — это не ставит на мне крест. Я могу принять решение не быть ею. Попробовала, не понравилось, ушла. Я — любовница умру, сотрусь со страниц книги времени, а я — сегодня останусь и смогу выбирать — кто я.

— Слава богу, ты у меня умная. Другая бы давно сдала меня в дурдом.

— То есть, все эти рассуждения, типа: да кому ты такая нужна будешь, да кто тебя такого криворукого на работу возьмёт — априори чушь?

— Чушь, конечно. Никто в тридцать лет не остался таким, каким был в тринадцать. Если мы об условно здоровых людях говорим. С отклонениями возможны варианты, но чтобы так — тоже, знаешь, очень редкий случай.

Света вернулась в реальность.

— А зачем тогда родители, учителя, даже просто посторонние люди, говорят такое детям?

— Во-первых, не от большого ума. А во-вторых — следствие во-первых — самоутверждаются. Ну, и привычка. Им так всю жизнь говорили, и они так же говорят.  А ещё же все оглядываются: что люди скажут. Ага. Вот эти все, — бабушка провела рукой над альбомом, — мертвяки. Что они, последний день живущие, скажут о тебе, вчера исчезнувшей... Это ж так важно!

Света улыбалась, наблюдая за скептическим выражением бабушкиного лица.

— Ба, а как ты, такая умная, в науку не пошла? Психологию развивали вот как раз такие люди, как ты. Чем ты занималась в это время?

— Коз растила, коров доила, следила за качеством продукции на фабрике, растила твоего отца и молилась богородице.

— А почему не Христу?

— А богородица, как женщина и мать, меня поймёт лучше.


*****

Полина сидела перед зеркалом, растирая синяк на плече какой-то мазью. Марк поднялся с постели и демонстративно распахнул форточку.

— Марк, холодно, — жалобно отозвалась девушка.

— Ну, так прикройся, — огрызнулся тот.

Поля вытерла пальцы салфеткой и накинула халат на плечи, зябко поёжившись.

Марк требовал подробностей её разговора со Светой, но Полина настаивала, что ничего особенного сказано не было. Парень взбесился. Теперь девушка размышляла, что же такого могла сказать ей подруга, чтобы он так занервничал... Самый простой  вывод — он просто стремится всё контролировать, в нём это от матери. Вот и психует, что его к беседе не пригласили. Но, если копать глубже — что там с маминым номером? Во-первых, пропала вся смс-переписка с ней. Давно уже, но Поля не придала этому значения. Мало ли, архивировала случайно, или удалила. По невнимательности, может. Или на эмоциях. Сейчас, разве, вспомнишь... Но ни мама ей, ни она матери — дозвониться не могут. Подруге Полина доверяла безоговорочно, сама не знала, почему. Но сейчас даже больше, чем раньше. И Полю ужасно подмывало взять телефон и проверить настройки вызовов и списки контактов. Света же что-то говорила про запрет вызова... Но проверять это надо не при нём — милый не поймёт подобных телодвижений.

Ещё он орал на неё за бесхребетность: мол, подружка тебя кинула, а ты ей в объятия падаешь, и где твоя гордость?! А девушка слушала его и поражалась сама себе — ещё вчера она бы рыдала, в раскаянии, на его плече, а сегодня — искала бесхребетность в своей радости от встречи с подругой, и не находила. Разговор со Светкой встряхнул её. Словно вернул её потерявшуюся частичку. Конечно, Поля не рисковала озвучивать свои мысли, но желание прощупать возлюбленного росло.

— Марк, а мы поженимся?

— Что за разговоры? Конечно. Когда-нибудь.

— Когда?

— Мне дату назвать?

— Нет, событие. Что должно случиться, чтобы мы пошли в загс? Покупка недвижимости? Беременность? Стабильный доход в конкретном размере?

— Уж точно не беременность. Это совершенно ни к чему. Покупка недвижимости? Неплохая мысль. Стабильный доход — понятие расплывчатое... Да. Я думаю, покупка недвижимости.

— И как мы будем её покупать?

— В смысле?

— Ну, если бы мы были в браке, мы бы вели семейный бюджет, откладывали бы все возможные средства на покупку совместно нажитой жилплощади... А сейчас как?

— А сейчас я развиваю своё дело, и когда оно выгорит, покупка квартиры проблемой не будет.

— То есть, когда ты купишь квартиру, мы поженимся?

— Слушай, это на тебя так подружка повлияла? Чего это ты вдруг замуж собралась? Мы говорили с тобой об этом — сначала реши свои проблемы, нахлебница, встань на ноги, а потом уже будешь об отношениях думать.

— Марк, у тебя нет сейчас оснований звать меня нахлебницей: я вкладываюсь в наше содержание. Хозяйственные товары, продукты, кое-какая одежда... И то, что нужно лично мне, я покупаю сама. Ты же сейчас обеспечиваешь мне жильё. Что тебе ещё от меня нужно?

— Вот начнём жить сами по себе, тогда и посмотрим, сколько ты вкладываешь в совместное хозяйство.

— Посмотрим. Но будем учитывать, что квартиру снимаем пополам. То есть жильём ты меня уже обеспечивать не будешь — я вношу свою половину. Что ты будешь вкладывать в наше совместное хозяйство вместо крыши над головой?

Марк посмотрел на девушку с интересом, она на него — с вопросом. На том и завершили разговор.


*****

Света покидала бабушкин дом налегке — с мороженкой. Рядом топал довольный Дюшес с её чемоданом. Он своё мороженое уже проглотил и не заметил. Пара шла пешком, хотя можно было уехать на автобусе. Но Света предложила пройтись, а Андрей был рад согласиться. Чемодан был всего один, и был он значительно легче, чем по приезду девушки: большинство вещей она оставила у бабушки, планируя приезжать чаще, чем раньше. Неожиданно их окликнули трое молодых людей. Света их не знала и посмотрела на своего спутника. Парень скрывал волнение. Он аккуратно поставил чемодан на землю и сделал шаг вперёд.

— Чё, задохлик, говорят, тебя папочка бросил?

— Чисто технически, папочка бросил меня несколько лет назад. А если речь идёт об одном нашем общем знакомом, то на папочку он никак не тянет.
От троих отделился один, подошёл ближе:

— Умничаешь? Не боишься, что мы тебе очки по карманам раскатаем?

— Нехорошо трусить перед девушкой. Один бы, да в подворотне, я б уже, наверно, плакал. Но в данных обстоятельствах вынужден хорохориться.

— Ты тупой?

— Нет. Искренний и честный.

— Тогда честно скажи, деньги есть?

— Есть две сотни. Больше нет. Тебе подать?

— Слышь, сучонок!

Подошли двое, встали за спиной своего заводилы:

— Да врежь ты ему!

— Зачем?! — изумился Андрей, делая вид, что обращались к нему, — он мне ничего плохого не сделал! Нормальный парень. Чё врезать-то сразу...

Двое коротко заржали. Заводила смотрел молча, без лишних эмоций. Пауза затянулась.

— А, может, ты и прав, — сказал, наконец, тот, что подошёл первым, — приходи сегодня в бар. В восемь. Выпьем пива, познакомимся.

— Хорошо. В восемь. Пока.

Андрей подхватил чемодан и пошёл своей дорогой, увлекая за собой Свету.

— Пока, — услышали они нестройный хор голосов позади.

— Андрей, они же тебя изобьют!

— Хотели бы избить, сделали бы это сейчас. Вот не сойдёмся во взглядах на мир за кружкой пенного, тогда, может, и изобьют. А сойдёмся — чё руками-то зря махать?

— За что они злы на тебя?

— По привычке. Раньше я их боялся, а потом осмелел. Они мою смелость приняли за наглость, хотели рога обломать, да не получилось — Марк помешал. Вот и дуются до сих пор.

— Но они могут тебя избить! Могут даже покалечить!

— Что ж теперь, бояться? Из дома не выходить? Нет, Света, я с тобой понял — будь собой, говори правду... Ну, может, не всю, но правду. И будь, что будет. Если они мне  по башке настучат, значит, я этого заслуживаю. А чем именно — я надеюсь — мы успеем обсудить за кружечкой. И будет мне куда расти, будет пища для размышлений... Быть собой — это очень увлекательно!

— Андрей!

— Что?... К слову, мне ещё Марк говорил, чтобы я был собой, не боялся своих желаний... Но тогда мои желания были другими. Я был другим. Я имею в виду, что мне хотелось не того же, чего сейчас, чтобы быть собой. Иные приоритеты, иное самовыражение.

— Почему?

— Наверно потому, что я равнялся на него. Хотел заслужить его уважения. Хотел сделать что-нибудь такое, чтобы он охренел вообще... Но ты же понимаешь, такого, как Марк, удивить сложно.

— Ты справишься. Сто процентов.

— Да? Чем же я смогу его впечатлить?

— Тем, что стал собой. Настоящим. Не таким, как он... А что ты хотел сделать такого, чтобы поразить его?

— Ээээ, давай лучше о погоде. Или о предстоящей учёбе. Или о полётах в космос. Ты хочешь полететь в космос?

— Нет. А ты?

— Странно, но нет. Я бы хотел освоить сёрф. Поехать на юга на месяцок, и покатать там от души по волнам...

— Не знала, что ты любишь спорт.

— Да, спорт люблю. Тоже, кстати, Марк приучил. А потом я сам втянулся. До сих пор три-четыре раза в неделю на турник хожу.

— А зимой куда?

— И зимой туда же.

— Так ведь холодно же!

— После пятнадцатого подтягивания — не очень. А тридцать-сорок махов-выпадов сделаешь, так вообще жарко. Было бы желание.

На подходе к общежитию начали встречаться Светины знакомые.Все с интересом рассматривали парня, очевидно, что их принимали за пару. Дюшес решил, что компрометирует подругу:

— Свет, мне, может, уйти? Они нас так разглядывают... — проводил он глазами двух ярких девиц, которые, поздоровавшись со Светой, откровенно на него таращились.

— Пусть разглядывают. Тебе жалко, что ли?

Возле общежития стоял Виктор Арасланович. Увидев ребят, он прервал разговор с другим преподавателем и пошёл к ним навстречу:

— Здравствуй, Света! От бабушки возвращаешься?

И откуда он только всё про всех знает? А главное — всё про всех помнит и никогда не путается.

— Здравствуйте, Виктор Арасланович. Да, спешу к родным пенатам. Это мой друг — Андрей.

— Приятно познакомиться, Андрей! — молодые люди обменялись рукопожатием, — Студент?

— Да, института.

— Отлично, престижно! Ну, удачи, молодёжь! Светочка, жду первого сентября!

— Да, обязательно!

Девушка тщательно прислушивалась к своим ощущениям. Приятно видеть Виарчика в добром здравии и хорошем настроении. Вот правда — приятно. И всё. Ни притяжения, ни отторжения — ничего. И потому Свете стало так хорошо, так весело, что она расцвела и не могла сдержать улыбку.

Андрей искоса наблюдал за ней, и она это заметила.

— Что?! — продолжая улыбаться, спросила девушка.

— Ничего. Ты так сияешь...

Света смутилась:

— Андрей, это не то, что ты подумал.

— То. Очень даже то. Ведь, знаешь, что я подумал? Что ты безумно красивая, когда счастлива.

— А я думала, ты ревнуешь.

— А я тоже думал, что я ревную. Но ты затмеваешь любую ревность, видимо так. Потому что у меня сейчас вот здесь, — он приложил ладонь к области солнечного сплетения, — огромный тёплый шар с твоим именем. И вот, если бы ты сейчас сказала, что завтра выходишь за кого-то замуж, я бы даже не расстроился. Я не знаю, что это. Но я сейчас весь мир люблю, потому что вижу тебя счастливой.

Света остановилась, глядя молодому человеку в лицо. Её сердце словно замедлилось и стучало глухо и тяжело. Она видела, уже ставшие привычными, голубые глаза, высокий умный лоб, очки в тонкой оправе, белые зубы, яркие тонкие губы... И всё это светилось такой искренностью! Ведь она могла бы высмеять его, но парень так увлёкся своим чувством, что даже не подумал об этом. Она могла бы послать его, и он бы ушёл, но всё равно желал бы ей счастья, переживал бы, радовался бы за неё. Всё это было так очевидно, что пробирало до костей. Андрей улыбался, глядя ей в глаза, и эта улыбка выражала радость. Не соблазнение, не приветствие или прощание, не вежливость, а простую радость, которую так непросто заметить, ведь чаще всего, она бывает мимолётной. Молодой человек поймал этот миг и теперь, смакуя, разделял его с подругой. Девушка обняла его так крепко, что Дюшес встревожился:

— Я что-то не то ляпнул?

— Нет, Андрей, ты говорил от души, это было видно. И это было очень, очень здорово. Я запомню этот момент, навсегда, что бы ни случилось.

— Блин, а если я забуду? Будет неловко.

— Ничего, я тебе напомню.

Они стояли в обнимку у самого Светиного дома, не заботясь о том, что скажут люди, не думая ни о чём конкретном, не планируя будущее. Здесь, в моменте, совпали их мысли и взгляды, сошлись звёзды и чувства — и это тоже большая редкость. Но они не знали об этом. Просто стояли, ощущая покой и радость, и точно зная, что встретятся снова.

Через пару минут Света взяла чемодан и пошла к подъезду. Андрей стоял, улыбаясь, и смотрел девушке вслед, пока она, помахав на прощанье рукой, не  скрылась за дверью.

— Да, Марк, ты прав. Вообще плевать на невинность — есть она, нет её... Может, у меня ничего и не будет с этой девочкой, но у меня была эта девочка. И останется в сердце. И это безумно круто... Тебе такого не понять.

Дюшес медленно развернулся и пошёл домой. Тоже пешком. Не хотелось в толкучке общественного транспорта потерять это ощущение нежности, любви и доброты, которое окутало его. Он шёл, наслаждаясь этим днём, этим воздухом, находя улыбки прохожих, прыгающих сорок, и улыбаясь бестолковым голубям. Весь мир был прекрасен сегодня.


*****

Света открыла дверь своим ключом. В прихожей было слишком много одежды и обуви. И пол какой-то грязный... Она дошла до кухни и обомлела. Самый страшный её сон воплотился в реальность, которая оказалась страшнее всяких снов.

В кухне, сидя, положив сальную голову на стол, спал пьяный отец. Таким Света никогда его не видела и была шокирована, хоть это и было не самым большим потрясением. Мать, в совершенно непотребном виде, сидела тут же, на колене какого-то жирного южанина с волосатым голым торсом. Оба тоже были пьяны. На столе объедки смешались с окурками, бутылки — полные, початые, пустые — громоздились везде. Пол липкий и чёрный, занавески, раньше всегда наутюженные мамой, были сорваны, валялись под столом, пропитанные грязью и вином.

Света бросилась к отцу. Она звала его, тормошила, пыталась растолкать, привести в чувство, но он слабо шевелился в ответ, изредка мыча. Наконец, едва не уронив его с табуретки, она оставила свои попытки и обернулась к матери. Та сидела на прежнем месте, потупив кукольные глазки, перекошенные и опухшие от бесконечного похмелья, наивно полагая, что это выглядит мило, и что её маленькая Света, как обычно, погладит маму по голове, обнимет крепко-крепко, и бросится наводить порядок. Южанин же сидел гордо, как и полагается человеку его кровей. Вид портила опухшая щетина, чужая пьяная жена, свинарник вокруг и растянутые треники. Да и огромный, потный, волосатый живот добавлял негативного колорита.

Света решительно подошла к своему чемодану, порывшись, нашла оранжевый текстовыделитель, вернулась в кухню и на белой с тене размашисто написала — ’’Папа, позвони мне’’.

После чего, с чемоданом, она молча покинула дом.

Куда бежать? Догнать Андрея? И что он сделает — к маме своей приведёт? Боже упаси... Света не бездомный котёнок, которого можно поселить с собой безо всяких оснований. Сесть в автобус, вернуться к бабушке? И рассказать ей?... Да её инфаркт шарахнет. Нет, сначала надо поговорить с её сыном. Но, даже если он не станет сейчас пить, то относительно протрезвеет не раньше завтрашнего дня. Надо где-то ночевать.

Подхватив чемодан, Светлана направилась к общаге. Вызвав на вахту коменданта, она обрисовала ситуацию так:

Была у бабушки, связи с домом не было, приехала нежданно-негаданно, к началу учебного года, и выяснила, что квартиру затопили соседи, в связи с чем родителями был затеян капитальный ремонт. Ночевать, получается, негде, вникать в масштаб проблемы — нет никаких сил с дороги, так что, являясь студенткой-хорошисткой такой-то группы, она просит содействия в приюте на одну ночь. Чтобы завтра, выспавшись, найти для себя подходящее решение.

Комендант — сухая строгая маленькая женщина предпенсионного возраста, в очках с затемнением и с железным тоном, углубилась в изучение списков студентов на компьютере. Свету удивила уверенность, с которой эта женщина обращается с компом. Разглядывая её гладкий седой пучок, торчащий из-за монитора, она вспомнила, как студенты шутили, что все коменданты одинаковы, будто их штампуют на секретном постсоветском заводе. Наконец, женщина протянула девушке ключ и поманила за собой.

Комната находилась в самом дальнем конце коридора первого этажа, за душевыми и санузлами, дальше только пожарный выход. Вероятно, здесь когда-то была инвентарная техслужащей, а, может, она сама здесь проживала. Маленькое зарешёченное окошко, узкий шкаф, казённая кровать, прикроватная тумбочка, электрочайник. Всё. Даже микроволновки нет.

— За водой — в санузел, там тонкий кран-фильтр. Постельное в шкафу. Никого не водить, не курить, к отбою не опаздывать. Виктор Арасланович зайдёт завтра.

Комендант вышла, а Света осталась в некоторой растерянности — Виарчик-то тут каким краем? Но думать об этом не хотелось, вообще думать не хотелось, а уж тем более думать о том, что она увидела дома... От одного воспоминания девушке стало так дурно, что она бросилась в туалет.

Спала плохо. Хотела позвонить Андрею, но вспомнила про бар. Если он приедет к ней, а он приедет, несомненно, то те парни решат, что он струсил, и это может плохо кончится. Пусть решает свои проблемы... Господи, только бы всё обошлось!
Вскочила в шесть утра без будильника. Умылась. Набрала воды в чайник из фильтра, заварила пакетик кофе, выудила бабушкины плюшки из чемодана. Уже поглощая любимую выпечку, осознала, как сильно она хотела есть. В восьмом часу девушка вышла из общежития и пошла к дому.

С улицы Света смотрела на свои окна: кухонное, голое, без занавесок, чернело немытым пятном. Окно большой комнаты плотно зашторено, а маленькой — выбито, и тонкая занавеска беспомощно болтается на ветру. Светлана обошла дом. Средняя комната, казалось, никак не изменилась — стёкла целы, на подоконнике — цветы. Тишина. Вернулась к общежитию.

Куда идти? Что делать? Вспомнила про коменданта. Вдруг спросит про ремонт, а Света и не придумала ничего... Врать стыдно, но правду сказать — ещё стыднее. Надо ждать звонка от папы. А если он не позвонит?

— Света, здравствуй, — девушка буквально подпрыгнула от неожиданности. Быстро вытерла глаза и обернулась.

— Здравствуйте, Виктор Арасланович, — пробормотала она.

— Мне передали, что у тебя проблемы. Жилищного характера. Что случилось?

Света всеми силами старалась держать себя в руках, но преподаватель застал её врасплох, и это усложняло дело.

— Соседи затопили. Я не знала. Приехала, а тут... Ремонт.да ещё какой!... Ладно, хоть приютили в общаге. Пока.

— Насколько всё серьёзно?

Он спросил так, что Свете показалось, будто он был в той квартире, был и всё знает, и прощает ей ложь. Она взглянула на мужчину в упор, получилось испуганно, но её встретил взгляд — такой серьёзный и внимательный, полный такого живого соучастия, что её испуг растворился в слезах, хлынувших совершенно бесконтрольно.

Девушка сама не поняла — она ли обняла Виарчика, или это он её обнял — она плакала, прижимаясь к его крепкому надёжному плечу, как к единственному островку безопасности в этой жизни. Виктор одной рукой легонько поглаживал студентку по спине, а второй осторожно придерживал её голову на своём плече. Она плакала, а он молчал и напряжённо думал, чем он может ей помочь.

Виктор Арасланович — удивительно красивый брюнет. И удивительно умный. В преподавательском составе он — самый молодой, но не уступает некоторым профессорам со стажем в количестве и качестве опубликованных научных работ. Он хорошо вживется в любой коллектив, сохраняя некоторую отстранённость и беззлобный юмор. К старательным ученикам мужчина питал особую слабость, даже если их успехи были невелики, а таланта, в заданном направлении, не было вовсе — усердие, по его мнению, было гораздо важней.

Светлану он приметил быстро: мало того, что девушка действительно старалась на его предмете, так она ещё и делала успехи. Кроме того, как-то уж слишком часто она попадалась ему на глаза. Об эскортах Виктора по колледжу ходили легенды, и он всей душой не желал, чтобы эта серьёзная миловидная девочка не попала в их ряды. Но, видно, судьба распорядилась иначе.

— Есть варианты с жильём? — спросил он, когда девушка немного успокоилась.

Она в ответ помотала головой отрицательно.

— Хорошо, — ободряюще кивнул мужчина, — а как с людьми уживаешься? Дети, старики, там, животные, я не знаю — раздражают тебя? Аллергия есть?

— Нет. С детьми я не умею, а старики — смотря, какие... Вроде, ни разу ни с кем не ругалась.

— Вот и отлично. Я что-нибудь для тебя придумаю. Комендант ни о чём спрашивать не будет. Живи пока там спокойно. Договорились?

— И что я буду должна?

— Договорюсь — узнаю.

— А Вам?

— А мне — зачётку. Не дай бог сессию не сдашь...

Они посмотрели друг на друга серьёзно, но Виктор не сдержал улыбки. Тогда и Света робко улыбнулась, вытерла слёзы, и совсем не к месту вспомнила: ’’Щедрый, а зачёт — хрена-с-два поставит...’’ — и рассмеялась. Мужчина облегчённо выдохнул.

— Тебе что-то нужно на первое время? Деньги, одежда, продукты?

— Микроволновку бы. Или электроплитку. Если можно.

— Плитку?... А, да, точно, там же прошлая сгорела... Хорошо, тебе комендант занесёт. И это... Ты не злись, но у неё второй ключ. Она приходит без предупреждения. Таковы её условия. Но в вещах она не роется, просто бдит, чтобы не было запаха сигарет, алкоголя... Посторонних чтобы не было. Зато ты ничего не платишь за комнату.

— Это Ваша комната?

— В некотором роде. Это мои договорённости с общагой.

— Хорошо. Я справлюсь.

— Конечно. До скорой встречи. Как найду что-то подходящее, зайду. Или с утра, до девяти, или вечером после шести. Если тебя не будет, зайду в другой раз.

— Может, проще позвонить?

— Нет, не стоит. Мне не сложно. До свидания, Света. Всё будет хорошо.

— До свидания. Спасибо.

Света доверилась своему преподавателю, и это вызывало в ней большое недовольство. Словно она позволила себе попасть в некую зависимость от него. Она вспоминала все свои прежние мысли о его похождениях... Но ведь её-то случай был особенным?... И мужчина вёл себя очень прилично. Или это только пока?

Она хотела ему верить. Всё-таки она — девочка, студентка, и не все неожиданные проблемы она, пока, может решить самостоятельно. Но она боялась ему верить. Он — мужчина, профессор, у него — власть, сила, влияние...

Нужно ждать звонка от папы. Необходимо занять себя чем-то. Какой-то рутиной. Ерундой. Чем-то несложным.

В волнении Света снова дошла до дома. Кухонное окно было распахнуто, слышались голоса. Девушка отбежала подальше, но происходящее не просматривалось. Оглядевшись, она увидела мотоциклетный гараж, на крыше которого каждое лето ребятня играла в карты. По забору Света вскарабкалась на крышу. Оттуда были видны в окне головы сидящих за столом. Мать что-то говорила отцу, тот пьяно раскачивался из стороны в сторону, а потом закричал:

— Да с чего я ей позвоню?! Я же телефон-то прооопииил!

— Пап! — закричала Света, — папа!

Мужчина бросился к окну, видимо, упал по пути, что-то с грохотом раскатилось, наверно, пустые бутылки. Его засаленная голова показалась снаружи. Лицо было раздутым, как подушка, глаза заплывшие. Похоже, он проснулся совсем недавно.

— Пап, выйди!

— Дочка, иди домой!

— Нет, папа! Выйди!

Голова скрылась, раздалась ругань, грохот, звон стекла. Девушка слезла с гаража и подошла к подъезду. Первой выбежала Милана. Она кинулась, было, с объятиями, но Света так шарахнулась в сторону, что мать оторопела:

— Светка, ты чего?

— А ты чего?! Сама спилась и отца споила!

— А я ему силком не наливаю! Твой папаша тоже хорош!

— Я с папашей сама разберусь, ты за себя ответь! Что это за обглодок в нашем доме?!

— Это — Гена, мой новый муж.

— А со старым ты по-людски развестись не хочешь?!

— А он мне не мешает. Разменяем квартиру, и пусть валит!

— Да?! А меня куда?!

— Как — куда? Со мной останешься. Гена тебе свитер купил... Красивый... Пойдём домой, тебе понравится.

— Мам, мне не пять лет! Какой свитер?! Сама обхаживай своего жирного Гену, я вам в прислугу не нанималась!

— Ты что же, хочешь бросить мать?!

— Такую?! С удовольствием!

— Да ты понимаешь, сколько сил я в тебя вложила?! И вот, один раз решила пожить для себя, и сразу — плохая?! Всё — для тебя! Вся жизнь — для тебя! Для тебя и твоего драгоценного папочки! Где твоя благодарность?!

— Не неси чушь! И живи для себя, сколько влезет, хоть с Геной, хоть с Гошей, хоть с целым табором! Но отца-то поить зачем?! Зачем вот это всё при нём делать?! Ты хату снять не можешь с крокодилом своим?!

— Это не моя проблема. Если твоему папаше что-то не нравится, пусть он хату и снимает!

— Света! Светочка!

— Пап, пойдём отсюда!

— Куда?

— Да куда угодно, лишь бы подальше от этой...

— Ты! Шаболда малолетняя! Домой можешь не возвращаться, тварь!...

Милана ещё сыпала ругательствами, но дочь уже не обращала внимания. Она тащила отца за руку через двор, через улицу, в тенистую глубину безлюдного сквера.

— Лавочка, — жалобно простонал отец, совершенно не готовый к марафонам.

— Ладно, — согласилась девушка, — лавочка.

Они сели, отдышались. Помолчали. Первой не выдержала дочь:

— Пап, ну как так?

— Не знаю, Светик. Всё как-то само закрутилось. Ты уж прости.

— Да при чём тут ’’прости’’?! Как ты терпишь всё это?! Зачем?! Кто этот гамадрил?

— Это — Гена. Ну, на наш лад. Я с Милкой поругался, она кричит, что к Гене уйдёт — у него деньги, бизнес, свобода нравов... И убежала. Я разозлился. А тут он сам пришёл. Говорит, прости, брат, жену твою люблю, хоть вены режь. Больно она горячая, у него таких не было. Я, со зла-то, и говорю — покупай. Он заинтересовался — за сколь? Я говорю — сто тыщ, и я без претензий. Уж не знаю, какая у них там свобода и откуда, но пошли мы в банк, и он перевёл сто тысяч. Я вклад открыл — тебе двадцать один год исполнится, сможешь им распоряжаться, а пока его только пополнять можно. Я специально такой выбрал. С процентами. И пошли мы домой, с бутылкой вина, отмечать сделку. А там — Милка с вопросами. А мы зачем-то взяли и рассказали ей, как есть. Она на меня с кулаками лезла, а на Гену своего покричала только. Ну и выдвинула: или хату меняем, или — выметайся. В смысле, я — выметайся. Я в отказ. Она же, ты сама посмотри, всё пропьёт. А так, хоть маленькая, а моя квартирка тебе достанется. С этой мегеры ты уже ничего не получишь. Она не зря тебя к бабушке прописала тогда. Заранее готовилась квартиру к рукам прибрать... Но я не дам! Я риелтора нанял, он вчера утром приходил, в понедельник пойдём варианты смотреть.

— Пап, ты себя видел? Какая сделка? Тебя же сейчас даже с паспортом не сличить!

— Знаю, знаю. Страшон. Не буду больше, обещаю. К понедельнику буду как новенький.

— Пап, ты бы не ходил туда, а? Переночуй где-нибудь, приведи себя в порядок и езжай к бабушке... Целее будешь.

— Не могу: Милка сделку отменит, замки поменяет, и всё — плакала наша квартира.

— Да плевать на квартиру!

— Нет уж! Я справлюсь. Обещаю, не будет такого больше. Самому противно. Ты сама-то где?

— В общаге.

— Прости, что так вышло. Мне стыдно, дочь.

— А мне страшно, пап.

Они ещё долго сидели на лавочке. Отец и дочь, которые всегда любили друг друга, но никогда не умели это выразить. Всегда были рядом, но никогда не вместе. Теперь их сблизила и открыла друг для друга одна беда, из-за которой семья и разваливалась, и объединялась одновременно.


*****

Андрей пришёл домой очередным вечером. Мама стояла в комнате у окна, спиной к сыну.

— Андрей, где ты пропадаешь всё время?

— Работаю, мам.

— Работаешь? Давно? А институт? — она обернулась в растерянности.

Такая маленькая, худенькая, испуганная... Дюшес подошёл, обнял мать бережно, как ребёнка.

— Я вышел на неполный день в ту же фирму, где проходил практику. Я им понравился, мам. Предлагают доучиваться с ними, перейти на заочку. А декан считает, что я справлюсь и так. Не знаю. Попробую.

— Зачем тебе это надо? Тебе нужны деньги? Много? На что? Что-то случилось?

— Я не хочу потерять хорошее место. И, кроме того, да. Я влюбился.

Она обхватила сына руками, уткнулась лицом в его широкую грудь и заплакала. Дюшес не ожидал такой реакции. Не мог объяснить себе, что происходит, растерялся. Он обнимал маму в ответ и молчал.

— Кто она?

— Света. Ты её не знаешь, но она тебе понравится. Я уверен.

— А в себе ты уверен? — всхлипнула мать, — а дети пойдут?

Тут до парня дошло, что же так встревожило женщину. Он улыбнулся, сжал объятия покрепче, и покачивался, словно убаюкивая её.

— Мама, ты же знаешь: мальчики выбирают девочек, похожих на своих матерей... Если что, она мне челюсть сломает.

Женщина попыталась сдержать смешок, не получилось. Тогда она оттолкнула сына и посмотрела ему в лицо:

— Я — овца бесхарактерная!

— Это только ты так думаешь. А Светка, она... Умная. Очень. И красивая. И ежовые рукавицы у неё, наверное, есть.

— Сын, слышишь?! Никогда! Никогда не позволяй себе то, чего бы она не позволила тебе добровольно! Никогда не жди, что она будет тебя контролировать! Следи за собой сам!

— Мам, всё будет хорошо. Я — не отец. Я — другой.


*****

Мать Андрея, Алевтина, росла весёлой и развитой девочкой. Везде была душой компании, казалось, все вокруг её любили, и мир полон чудесных людей. Девушка помогала всем, кому могла. Родители в ней души не чаяли, учителя не могли нарадоваться, сверстники набивались в друзья. Отзывчивая, со всеми вокруг в хороших отношениях, она, казалось, могла решить любую проблему. Если не могла помочь сама, обязательно просила компетентных знакомых. Получив отказ — такое случалось нечасто — расстраивалась, и искала другого знакомого, способного оказать необходимую услугу. Иногда она слишком часто просила о помощи некоторых людей. И ей самой бывало стыдно, ведь помощь требовалась посторонним людям, но отказать не могла. Она не умела говорить ’’нет’’, не могла остановить человека,  зашедшего слишком далеко, не умела отказывать. Именно эту свою безотказность она, впоследствии, посчитает своим проклятием.

С отцом Андрея Аля познакомилась на дискотеке. Он был старше на девять лет, заводила и балагур, красивый и высокий... Алины друзья восприняли его появление враждебно, но он как-то быстро поставил их на место, чётко обозначив свой авторитет. Алевтине это понравилось. Ей льстило, когда кто-то говорил:

— Ты это Диме её скажи, он тебе башку оторвёт...

Девушка не верила, что Дмитрий способен кому-то что-то оторвать, но тот факт, что с его существованием считаются все, и все обозначают этого парня как её собственность — льстил и мотивировал к поддержанию общения.

Потом, вспоминая этот период, Аля признает — это самый опасный звоночек: когда тебе нравится, как этот человек влияет на окружающих. А ты, типа, вне влияния. Избранная. И смотришь на реакцию посторонних людей, считывая по этой реакции характеристики этого яркого индивидуума. А смотреть-то надо на него. И отслеживать не чьё-то мнение, а свои ощущения и чувства. И помнить, что слишком хорошо — не хорошо. Совсем не хорошо, так как ложно.

Но надо же убедиться.

Их роман закрутился быстро. Дмитрий стал её первым, очень нежным и бережным, мужчиной. В скором времени наступила беременность, молодые расписались. Алевтине шёл двадцатый год. В институте она, завершив текущий курс, взяла академический отпуск. До сих пор Дима жил с родителями, так как не было нужды обзаводиться отдельным жильём. Теперь же он выселил квартирантов из однушки, подаренной ему родителями на окончание ВУЗа. Однушка была на другом конце города, сроки беременности были уже не малыми, а у друзей и подружек впереди были сложности и суета очередного учебного года, так что общение с прежним районом и знакомыми быстро сошло на нет. Ещё одним фактором служила неприязнь, с которой сам Дима встречал Алиных доброжелательных знакомых.

Когда Алевтина родила, тучи начали сгущаться. Дима позволял себе вольности и жесты, которые, в понимании молодой жены, были неприемлемы. Она говорила об этом мужу, просила прекратить недопустимое поведение, но он или молчал, или смеялся, продолжая свои действия.

Во-первых, он начал чтение долгих нудных лекций о расточительстве. Сверял чеки, требовал отчёта и о тех деньгах, которые ему не принадлежали. Корил за многие покупки, так как в другом магазине — дешевле.

Во-вторых, он стал проявлять пренебрежение к телу жены: укор, насмешки, разврат — то, чего раньше не было. Молодая женщина стремительно восстанавливалась после родов, но со стороны это было заметнее, чем ей самой. Она ещё видела у себя  какую-то пару лишних сантиметров, примечала пару растяжечек, что не могло быть чем-то значительным. Но мужчина знал, что послеродовый период — время особенной уязвимости для женщины. Он звал её нежно пышечка, жирушечка, пельмень, писюха... Это он считал ласковыми прозвищами, с которыми склонял супругу к интимной близости. Её такое отношение обижало, она просила выбирать другие выражения, пыталась уйти от соития. Тогда мужчина применял силу. Не то, чтобы это было насилием, но напором, с которым расстроенная, растерянная Аля справиться не могла. Потом он утверждал, что она сама провоцирует его, потому что ей нравится этот напор. Говорил, что после родов, она стала более страстной, и он кайфует от неё такой, и рад вестись на подобные провокации.

Жена пыталась объяснять, что он не прав. Но Дима не слышал. Она пробовала как-то жёстче аргументировать свои претензии, обиды, переживания... Муж парировал, что он шутит. Что всё происходит любя, а её реакция слишком острая. Наверно, не выспалась. Или секса не хватает.

В конце концов, она начала открыто протестовать против такого обращения и интима с ним в принципе, в ответ на что мужчина, с соответствующей отдачей, банально насиловал её. После каждого подобного акта он выражал восхищение её злостью, эмоциональностью, игрой в постели. Рассказывал, как его это возбуждает. Аля понимала, чего он от неё хочет, даже пыталась соответствовать первое время. Но ей не хватало расслабленности, возбуждения, желания заниматься этим в принципе, а уж тем более с элементами каких-то ролевых игр. В конце концов он перестал вызывать у неё даже страх — только отвращение. Она плакала от отчаяния — муж совершенно её не слышал, полностью игнорировал её протесты и потребности... Когда он увидел её слёзы, они так же закончились насильственной близостью, так как муж счёл своим долгом утешить жену подобным образом. При этом рядом лежал их маленький сын и всё время смотрел на родителей, что, морально, просто убивало молодую мать. В следующий раз, при попытке приставания мужа при бодрствующем ребёнке, Алевтина впервые закатила реальный скандал, который закончился её реальным избиением. Она бросилась собирать вещи, но муж положил на мальчика подушку. Ребёнок шевелился, дёргал ручками и ножками, и подушка плясала на нём, ходила ходуном. Мать кинулась к младенцу, но Дмитрий сгрёб её в охапку:

— Поверь, ты ещё не такое увидишь. Смотри,это ты делаешь, и не смей отворачиваться... Думаешь, я его убью? Нет. Это слишком быстро... Ты — моя жена, а я твой муж. Жена да убоится мужа своего.

В ту же ночь, убедившись, что супруг спит, женщина схватила сына и убежала из квартиры. Муж бесшумно догнал её на улице, выхватил младенца из рук и поднял его за ногу на вытянутой руке:

— Только вякни, и я его отпущу, — спокойно сказал он.

Але казалось, что она видит, как набухает и пульсирует темечко подвешенного сына.

Малыш плакал. Город спал.

Аля представила разбитую об асфальт детскую голову, и безропотно вернулась в постель. Надо говорить, чем всё закончилось?

Не хотел Дмитрий никакой игры со стороны супруги. Она разочаровывала его своими попытками подыграть, угодить... Ему не нужна игра. Ему нужны настоящие чувства. Ему нужно, чтобы она страдала.

Первое время он выручал себя фантазиями или уходил от интимной близости, но потом, когда у жены не осталось рядом ни друзей, ни коллег, ни родителей — никого, кто мог бы подтвердить ей, что она не накручивает себя, что она попала в роль жертвы; когда она оказалась зависимой от него, уязвимой, беременной, а — позже — в послеродовой растерянности, вот тут он и проявил себя. Ему нужны были её слёзы и боль, иначе он попросту не мог быть мужчиной в постельном плане. Чем больше она противилась, тем ярче было удовольствие. А больше ему ничего и не нужно было от этой женщины. Чтобы была рядом, боялась, плакала, и всегда давала, когда он хочет. А спиногрыз — гарантия её робости и молчания.

После попытки побега Алевтины, Дима не покидал квартиру, и не выпускал жену. Он забрал всю её одежду и выставил на балкон, запретив даже прикрываться чем-либо. Пусть ходит голой. Когда она кормила младенца грудью, он мог присосаться ко второй груди. Когда она готовила или принимала душ, мужчина прищипывал младенца, дёргал за нос и уши, катал по кровати... Сын всё время плакал. Аля очень хотела врезать мужу чем-нибудь, наорать на него, но она знала, как закончится очередной скандал, и молчала.

Наконец муж ушёл на работу и Аля разрыдалась, обнимая сына. Голова её не соображала после всего перенесённого стресса, страха за себя и ребёнка, чувства несправедливости и душевной боли. Она смотрела на мальчика, смотрела на фотографии себя с мужем, и понимала — ей никто не поверит. Такого просто не может быть! Дмитрий поднимает свой бизнес, у него много денег, и кто угодно скажет, что она наговаривает на весёлого, душа компании, парня, чтобы отжать побольше денег при разводе. Ведь на ребёнке ни следа от издевательств, её пары синяков не достаточно, а склонение к интиму против воли — вообще бред: ведь он её муж. Разве возможно обвинить законного мужа в сексуальных домогательствах жены? На фото — счастливая пара: улыбчивая сияющая Аля, гордый и серьёзный Дима... Кто поверит, что он издевается над своей семьёй?

В прострации она просидела до самого вечера, с трудом находя в себе силы переодеть и покормить малыша. Хлопнула дверь. Вернулся муж. Радостный. С букетом роз, двумя пакетами продуктов. Следом приехал курьер, доставивший готовую еду из дорогого ресторана. Даже подумать было страшно, сколько это стоило. Аля сидела не двигаясь, а муж суетился, накрывая в комнате стол, открывая хорошее вино... Скоро приехал ещё кто-то, привёз манеж и игрушки.

Как во сне Аля наблюдала за своим красивым мужем, как во сне улыбалась и пила вино, ела фрукты и запечённую рыбу, как во сне смотрела на сборку манежа, как муж укладывает туда маленького Андрюшу, осыпая его игрушками. Как во сне слушала гордый монолог об успехах на работе, премии и светлых перспективах в будущем для их семьи... Проснулась она поздно. Муж её не коснулся — уложил спать, как ребёнка. Сын дрыгал ножками в своей кроватке и что-то робко лепетал. На столе стоял завтрак, лежала записка с признанием в любви.  Але показалось, что она сошла с ума.

Райская жизнь продолжалась ровно до тех пор, пока Аля не привыкла к ней. Пока не поверила, что всё плохое осталось позади, как страшный сон. Расслабилась. И тогда этот сон вернулся. Дима пришёл домой ночью, пьяный и злой. Швырял вещи, бил посуду, сношался так, словно завтра не настанет. Алю сводил с ума страх за ребёнка, о себе она уже как-то и не думала. Только бы муж не трогал сына! Эта череда хорошей жизни с чёрными полосами сумасшедших выходок супруга не имела никакой системы. И как ни смирялась женщина с этими выходками, она не могла уберечь мальчика от последствий садистских наклонностей мужчины.

Это мама знала, что могло быть хуже. Малыш этого не знал — ему не с чем сравнивать.

Каждый раз, когда опрокидывался его манеж и кроватка, когда насиловалась и избивалась его мать, когда дом наполнялся криками и угрозами — каждый отдельно взятый раз — его мир рушился. Буквально каждый эпизод был равен маленькой смерти мальчика, едва начавшего ходить, а позже — говорить и прятаться под кроватью.

Для отца он был частью мебели: в благодушном настроении мужчина его игнорировал, в ярости — не замечал. Но когда Андрею исполнилось пять лет, в отце проснулась жажда воспитания. Он стал часто брать с собой сына на прогулки, дома учил с ним буквы и цифры. Воспитание было жёстким — с подзатыльниками, шлепками, матом и обзывательствами. Если однажды отец упомянул что-то, то, по его мнению, мальчишка должен запомнить эту информацию навсегда. И когда Андрюшка не смог вспомнить название полыни, папаша так шлёпнул его по попе, что ребёнок едва не переломился, и несколько ночей спал сидя, жалуясь на боль в спине. Днём жалоб не было, и к врачу его не водили. А однажды папа разбил глобус о голову сына, за то, что тот перепутал Америку с Африкой. Ему тогда не было и шести лет. Почему-то Дима считал, что такие методы воспитания вынудят маленького человека вырасти мужиком, а не мамкиным хлюпиком. Но, чем жёстче себя проявлял отец, тем мягче и податливее становился сын. Это — инстинкт самосохранения, не более, но мужчина считал, что пацан над ним издевается. Ребёнок просто замирал и слушался, стремясь избежать родительского гнева, но Дима не был столь умным и чувствительным, чтобы осознать особенности поведения мальчика. Под бесконечным нелогичным жестоким давлением Андрюшка рос тихим, с ослабленным слухом и зрением, со слабым голоском и безобразным заиканием. Эти недостатки приводили отца в бешенство. Он срывался на жену:

— Родила урода — утопи! И роди нормального!

Андрей был маленьким. Он верил в перспективу утопления, в свою ненормальность, и в отсутствие права на жизнь. Он перестал набирать вес и прибавлять в росте, не понимал, что ему говорят делать, а в случае опасности больше не прятался, а только закрывал глаза. Такая пассивность моментально надоела родителю, и он оставил ребёнка в покое. Жена тоже перестала его удовлетворять — неухоженная, молчаливая, безропотная... Тоска, не баба. А она не знала, каким богам молиться, лишь бы этот урод попал под самосвал или, хотя бы, нашёл себе любовницу. Чем реже супруг появлялся дома, тем спокойнее чувствовали себя мать и сын.

К моменту поступления Андрея в школу, они уже жили в другом городе, в большой по метражу, двухкомнатной квартире. Кухня могла разместить в себе их редких гостей, а потому в гостиной они не нуждались. В комнате с окнами на юг жил сын, а в северной комнате — родители. Мать делала всё возможное, чтобы оградить мальчика от отца. Отправляла в лагеря и к бабушкам, приучила не попадаться на глаза, когда папа дома. При этом старалась дать ему максимум из возможного: душевное тепло, которого на себя-то не хватало, материальное обеспечение, экономя в хорошие дни спокойной жизни даже на хлебе, потому что потом муж и на хлеб не даст, свободу и безопасность, в которых не было никакой гарантии. Её попытки трудоустроиться муж пресекал сценами ревности и угрозами. Саму Алю фактически ничем не обеспечивал, у неё, за все годы жизни с ним, были единственные зимние сапоги, подклеенные и переклеенные самым вычурным образом. Старания женщины не прошли даром — мужчина, который и раньше не особо интересовался подрастающим наследником, в конце концов, совсем перестал его замечать.

Когда в жизни сына появился Марк, мама Аля сразу благословила эту дружбу, хоть ей и показалось сначала, что этот приятель — наркоман. Но, лучше с наркоманом на улице, чем под гнётом свихнутого отца, дома. Эта дружба сильно повлияла на Андрея. Сначала он перестал заикаться, что само по себе, было чудом. Спустя полгода он начал заговаривать с незнакомцами, с чем раньше испытывал серьёзные трудности. Через год — расправил уже натренированные плечи, а через два — его прессу можно было начинать завидовать. Он нашёл в своём друге замену отцу, такому, каким он должен бы быть: отцу-наставнику, отцу-другу. Во многом Андрей копировал своего товарища, многому учился у него... Год за годом, парень стал совсем другим. Тогда-то и случился благословенный крах семейной жизни.

Отца выгнала очередная любовница, или её муж, неважно... И он вернулся домой, спустя месяц отсутствия, и столкнулся с сыном в коридоре, нос к носу. Привыкший игнорировать своё недоразумение, мужчина был шокирован тем, насколько парень вырос. Папа уже забыл, как выглядит этот щенок, а щенок уже совсем не такой, каким был в памяти... Замаринованные в перманентном спермотоксикозе мозги мужчины активизировались, и он начал пристальное наблюдение за отношениями жены и сына. Для этого он стал регулярно приходить домой, ужинал в кругу семьи, и обнаружил, наконец-то, что парень перестал заикаться. Рассматривая его при каждом удобном случае, отец заметил, что мальчишка здорово вырос и возмужал. Ну и не укрылось от него то, с каким теплом и любовью мать смотрит на своё отродье. А это уже было сродни преступлению против человечества, где роль человечества выпала главе семейства. И, хоть он и впал в ярость, но открытой конфронтации с сыном, почему-то, не хотел.

Оставшись наедине с супругой, Дима подошёл к ней со спины и начал придушивать:

— Я неделю за вами наблюдаю. Это точно наш сын? Или ты своего урода в лесу закопала, а этого трахаешь, пока меня нет? Ты — дикая тварь, от тебя можно ждать такого...

При других обстоятельствах Алевтина, может, и возмутилась бы, но когда воздух с трудом свистит в гортани, эмоции уходят на второй план. Она теребила пальцами руки мужа, оставляя на них царапины, пыталась пнуть его по колену, но, будучи в полтора раза мельче его по комплекции, она лишь трепыхалась, как пойманная птица, не причиняя мучителю особого вреда. Вдруг какой-то толчок сбил с ног их обоих. Мать осталась лежать на полу, пытаясь сориентироваться в происходящем, отец же, наоборот, вскочил на ноги. Над ними стоял Андрей, с диванным валиком в руках. Он схватил что помягче, боясь навредить хрупкой матери, и теперь растерялся, был очевидно испуган. В дверях безучастно стоял Марк, привалившись к дверному косяку.

— Ты, выродок... — прошипел отец, разворачиваясь в сторону сына. И тут раздался равнодушный, словно советующий голос:

— Да кинь в морду. И возьми что-нибудь потяжелее.

Андрей замер. Отец, почему-то, тоже. Он уставился на Марка, как на чарующую ведьму, а тот не сводил глаз со своего подшефного:

— Любую палку, ну... Ты знаешь, что делать.

Андрей словно включился от дистанционного управления: страх исчез, вообще эмоции пропали, но появилась какая-то движущая сила — то ли злость, то ли уверенность. Он швырнул валик отцу в голову и схватил торшер, бросив абажур на пол.

— Ублюдок! — выкрикнул отец и бросился на сына. Андрей отскочил, отпрыгнул в сторону и перетянул родителя по спине.

— По ногам бей. По тормозам, — слышалось от дверей.

Парень снова отскочил и от души врезал папаше по наружной стороне бедра. Тот схватился за металлическую стойку, вырывая торшер из рук подростка. Андрей выпустил своё оружие, и отец повалился на диван. Сын схватил ремень, лежавший на стуле, и с оттяжкой хлестнул мужчину по лицу.

— Голову не трогай, — голос Марка оставался ровным, как у диктора прогноза погоды, — лучше пряжкой, но по корпусу.

Андрей ослушался. Он хлестнул ремнём ещё раз, и ещё, попав по плечу и по глазу. Садист попытался вскочить с дивана, но схватился за лицо и осел снова.

— Дурак, — раздалось от двери, — в мать, наверное.

Дима дёрнулся снова встать, но послышался глухой удар, и он резко расслабился. Мать с утюгом в руках застыла за диваном, с ужасом глядя на неподвижное тело. Андрей повернулся к Марку:

— Убила?

— Не думаю. Хилая она. И била подошвой, не углом... Он отдыхает.

Дюшес подошёл к разрыдавшейся матери, уронившей своё орудие преступления, а она хваталась за него, и тут же отталкивала.

Мальчишка очнулся, растерялся. Снова почувствовал страх.

— Ма, ну, ты чё?

Аля не могла ответить. Подросток обнял мать, и она разревелась ему в плечо. Тогда они были почти одного роста, Андрей только начал её обгонять. Он не мог заплакать, хоть и хотелось, он помнил, что Марк стоит здесь и всё видит. Потом они убедились в том, что мужчина жив, и Марк выбрил на его голове две ровные полосы поперёк черепушки. В это время Аля плакала, что не должны дети защищать родителей, всё должно быть наоборот. Андрей пристыженно молчал. С одной стороны, ему очень сильно полегчало, когда он приложил руку к буйному папаше, но, с другой, ощущал большую неловкость от того, что мама плачет. Марк ответил за него:

— Когда детёныш вырастает до определённых физических возможностей, он становится в стае равноправным охотником и защитником, наравне с остальными особями.

— Но мы — не животные! — закричала на него Алевтина, — мы не звери, мы — люди!

Марк флегматично пожал плечами:

— Так и растили бы по-людски, как человека...

От этой фразы слёзы женщины высохли, а лицо загорелось. Парни ушли. А когда сын вернулся домой, он застал счастливую мать с разбитой губой. Ни отца, ни его вещей в квартире не было. Андрей бросился к матери, но она улыбалась:

— Он ушёл!... Слава богу, сам ушёл!


*****

Алевтине понадобилось два года, чтобы прийти в себя. Вспомнить — что она любит, чем увлекается, чего хотела когда-то добиться.

Все эти годы она существовала в страхе и унижении, даже не осознавая масштаб разрушения собственной личности. Теперь она начала с работы уборщицей, чтобы ничем не занимать голову, в которой прокручивала и прокручивала без конца время, словно прошедшее во тьме. Ей необходимо было понять, как она могла свернуть не туда, как стала жертвой. Найти себе оправдание и поддержку внутри себя, в своей душе.

Почувствовав себя готовой к переменам и к общению с другими людьми, Аля обратилась в местный Центр занятости населения, попросив обучить её чему-нибудь. Когда ей выдали направление на обувную фабрику ученицей, она испугалась, но пошла. Вопреки всем своим страхам и опасениям, она быстро втянулась и в работу, и в коллектив. Через год попала на доску почёта, через два — стала бригадиром, а ещё через год, пройдя обучение, получила должность мастера участка. Чуть позже ей предложили вакантное место, и она перевелась в отдел по контролю качества, где и теперь успешно трудится.

Свою замужнюю жизнь Алевтина до сих пор вспоминает с содроганием, и внимание мужчин игнорирует. Самый же большой её страх — гены, переданные сыну. Она боится, что Андрей станет таким же, как его отец. Невозможно выбросить из памяти, с каким спокойным лицом он бил Дмитрия — в какой-то момент его растерянность как ветром сдуло. И каким спокойным был Марк, курирующий со стороны избиение мужчины. Это страшно. Всё вот это — дружба Андрюши с этим бессердечным, странным мальчиком, поведение отца, которое привело сына к такому отношению к нему, поведение матери, которое не препятствовало происходящему... Ненормально то, что Андрей вообще рос в окружении таких людей: безвольной матери, бездушного друга и отца-садиста. Аля испытывала огромное чувство вины за это.

Даже сейчас, спустя пять лет, она порой возвращалась к этим мыслям: надо было ещё тогда, в начале отношений, когда появились первые шуточки, фразочки, когда впервые утвердительно прозвучало — ’’тебе это нравится’’ — тогда надо было хватать сына, ехать к маме, подавать на развод и никогда не прощать этого ублюдка. А она всё сомневалась — то ли она поняла? Правильно ли поняла? Доходчиво ли донесла свою точку зрения? Все ли так живут, или она преувеличивает?... Идиотка.

Конечно, и мама бы по головке не погладила, но и не бросила бы впроголодь, не мешала бы на работу устроиться, наоборот, мотивировала бы на приобретение собственного жилого угла. С ней, может, и тяжело бы было, но в разы безопаснее. Особенно для ребёнка.

Аля развелась с мужем за три года до того, как он ушёл. Только развод ей ничего не дал. Алименты муж не платил, не уходил, основываясь на том, что жилплощадь совместная — он был прописан. Исчезал и появлялся, устанавливая свои правила, распуская руки, угрожая сыну одним только своим существованием. Держал их на голодном пайке. Зато всех знакомых и родных известил о том, что Аля с ним разводится, мол, не угодил — не так летит, не так свистит, не в ту сторону дышит. Мать сразу перезвонила Алевтине, отчитала: богатыми бизнесменами не бросаются! Дочь, впервые за всё время, пожаловалась:

— Мама, он издевается надо мной.

Та помолчала, а потом ответила, как плюнула:

— Сама такого выбрала. Терпи! — и бросила трубку.

Больше они не созванивались.

С того дня, как шестнадцатилетний сын дал отцу отпор, тот, наконец, исчез из их жизни. Говорят, вернулся к родителям. А Аля всё думала и думала: как? Как она — умная жизнерадостная девочка — умудрилась так влипнуть в паутину столь мерзкого отношения к ней? Ведь она не перестала быть умной: вон как быстро, без образования, обучаясь на работе, она поднялась по карьерной лестнице, освоив по пути три профессии. И жизнерадостность её никуда не делась: в коллективе хвалят, любят, ценят... Как она могла терпеть столько лет? Как могла мириться со всем этим?

Единственное объяснение — она была слишком наивной, послушной, безотказной, удобной, и слушала, доверяя, всех, кроме себя. Она не верила в существование зла. Боялась расстроить близких, боялась, что её осудят, поднимут на смех. А зря. Пусть лучше плохо подумают или скажут, чем произойдёт нечто плохое в действительности.

Если тебе обидно, проблема может быть, конечно, в тебе, в твоём остром восприятии каких-то субъективных моментов. Но, если ты говоришь об этом человеку, который тебя обижает, и в его поведении ничего не меняется, или того хуже — он высмеивает твою боль — не надо думать. Ни думать, ни анализировать, ни надеяться, ни объяснять в десятый раз — не надо. Беги. Без оглядки, сомнения и сожалений. Беги. Лучше уже не будет.


*****

Андрей позвонил Свете. Она обрадовалась. Спрашивала, как всё прошло в баре. Дюшес смеялся: нашёл новых друзей, планируют завтра с утра пойти вместе на турник.

— Турник с пивом? Это что за направление такое? — улыбалась девушка.

— Движение ’’Середнячок’’. Когда мясо — с салатиком, пиво — после тренировки, сладости — до обеда, пицца — раз в неделю, не чаще...

Он предлагал встретиться, но она отказалась — пока некогда, чуть позже. Света не рассказала ему о своих проблемах, а Андрей умолчал о желании матери познакомиться. Завершив разговор, оба пожалели о несказанном, но, подумав, оба решили, что так лучше. Не стоит торопить события, это может быть лишним.

Виктор нашёл Светлану во дворе общежития. Девушка была в хорошем настроении: они с родителями оформили сделку по размену квартиры, её и папины вещи уже вывезли, с самого утра. Его квартирка, маленькая уютная двушка, расположена на отшибе, в зелёном старом районе ’’Детский комбинат’’. Там и ясли, и два детских сада, и молочная кухня, и, неподалёку, детская поликлиника, а чуть подальше даже есть роддом. Реально — детский комбинат.

Вещей оказалось мало, забрали только самое необходимое, и то — с боем: Милана кричала, что всё в этой квартире нажито ею в тяжком труде бытовых забот и экономии, в разрушительном эгоизме равнодушной семьи. Гена отирался тут же, помогая своей женщине паковать вещи. Толку от него, правда, было немного: огромный живот мешал наклоняться и носить коробки, но он перекладывал с места на место пакеты, по её указке, и выносил на голове тюки с постельным бельём, шторами, одеждой, и прочими тряпками.

Отец остался в новой квартире — прибираться, обживаться, а Света поехала в колледж сдавать практику. Её куратором была приятная улыбчивая преподавательница, которая с радостью встретила одну из своих любимых учениц. Защита начинается в сентябре, и уже понятно, что Света защитится одна из первых.

Сдав работу, девушка пошла в общежитие, и во дворе встретила однокурсников. Смех, шутки, впечатления уходящего лета, новые байки и легенды о разных студентах — веселье встречи наполнило двор гулом. Молодые люди не стеснялись в выражениях, обсуждая летний отдых, а девушки ухахатывались над их историями. Виктор стоял в стороне и смотрел на учеников, ощущая радость и молодость. Он любил эти моменты вне учёбы, когда ребята искренние, шумные, такие разные, амбициозные и дышащие жизненной силой.

Света заметила преподавателя. Их взгляды встретились, и она поняла, что у Виара есть для неё новости. Попрощавшись с сокурсниками, она подошла к Виктору:

— Здравствуйте.

— Привет, Света. Есть у меня для тебя предложение, на мой взгляд — идеальное. Здесь, неподалёку, проживает пожилая чета, ветераны труда, муж с женой. С ними до сих пор жила наша студентка, но она закончила обучение и этим летом поступила в ВУЗ. Ей предоставили общежитие, но она никак не может съехать от этих замечательных людей — переживает, как они одни будут. Вот и родилась у нас идея — принимай эстафету. Условия простые: жить без скандалов, помогать, когда попросят, ходить в магазин со списком. Люди они не наглые, не в маразме... Пойдёшь?

— А это где?

— Вон в тех домах. Напрямик можно, через гаражи. Десять минут ходу, я думаю. Зимой там чистят.

— А оплата?

— Я же говорю: помогать, когда попросят, в магазин ходить. А они тебе — комнату со всем содержимым, свой ключ, и пользование всем необходимым.

— И не боятся они меня? Вдруг я наркоманка какая, или воровка?

— Я бы к ним наркоманку не привёл. А воровать у них, особо, и нечего... Да мы с ними сто лет дружим. Я тебе клянусь — они покорят твоё сердечко.

— Это так здорово!

— Конечно. Всегда здорово, когда жизнь налаживается, — Виар так светло улыбнулся, и так хорошо про жизнь сказал, что у Светы, кажется, голова закружилась от счастья. Она не удержалась и обняла Виктора, крепко-крепко, выражая все свои нахлынувшие чувства. Он засмеялся, приподнял её, крутанулся вокруг себя, и, поставив девушку на землю, спросил:

— Поехали, посмотрим? Как раз Аню застанешь, она тебе, так сказать, дела передаст. Если у тебя время есть.

— Конечно...

Света запрыгнула в его машину, он захлопнул за ней дверцу, обошёл автомобиль... И тут, пока он садился и заводил мотор, Света увидела студенток, не сводящих с неё глаз.

Твою-то же налево...

Девушка смотрела на них, а видела себя. Себя и ещё многих других девчонок, которые висли на шее преподавателя, смеялись, кружились с ним, а потом, как правило, не позднее вечера того же дня, садились к нему в машину и уезжали. А весь колледж смотрел им вслед, и образ Виарчика-ловеласа обрастал новыми легендами...

— Привезли! Приехала! Согласилась! — радостные возгласы черноглазой красивой девицы в коротком платье, с высоко-забранным хвостом, вывели Свету из ступора.

— Да, вот тебе замена. Знакомьтесь: Света, Аня.

— Слава богу! Пойдём, стариков своих покажу. Они мировые, не бойся ничего, — девушка Аня потащила Свету за собой, а Виктор не спеша шёл за ними.

Старики оказались действительно мировыми. Язвительная тётя Даша и флегматичный провокатор дядя Тиль. Дарья была маленькой сухонькой, но, на удивление, шустрой старушкой. А дядя Тиль — сухопарый дед, совсем лысый, с шикарной густой щёткой седых ухоженных усов.

— Я тебе шампунь купила, слышь, старый? — говорила тётя Даша.

— Зачем? Я же лысый.

— А собачий. Для щётки твоей. Чтобы блохи не водились.

— Так у меня, Дарьюшка, одна блоха, и то рядом скачет... — ухмыляется дед.

— Ишь, ты! Из меня блоха, как из тебя — Левша, бес ты усатый!

— А что? Я б, может, и подковал ещё... Не больно стар-то...

Дарья возмущается, молодёжь хохочет, а дед Тиль оглаживает свои усищи.

— А почему — Тиль? — спрашивает Света, — какое полное имя?

— Силантий, — отзывается дед.

— Тиль-тиль он, вот и Тиль. Или Тиля.

— Дашенька, ты нафталин-то из извилин вытряхивай иногда. Она откуда знает, кто это — Тиль-тиль?

— Да что ж, по твоему, они в детстве книжек не читали?

— Дашенька, в твоём детстве читали наскальную живопись. Годы-то уже не те... Эти дети, в лучшем случае, читали какого-нибудь Кота Детектива и Осееву.

— Да ну тебя... Осееву. Устарела твоя Осеева.

— Ну, почему. Рассказ про бабку всегда актуален.

И опять — Дарья на сироп исходит, а Тиль усы наглаживает, ухмылку прячет.

— Вот, как кот, да? — Говорит тётя Даша Свете, — сунет морду свою, куда не надо, скажем, сметанку осквернить, а потом сидит, усы лапой натирает.

Света смеётся. Сходство, действительно, есть: Тиль похож на большого матёрого кота.

Ещё четыре часа назад девушка обсуждала с отцом непростые перспективы: жить с ним или с бабушкой. И то, и другое далеко от учёбы. От бабушки даже удобнее ездить, есть прямой автобус, а от отца только с пересадкой. И на полпути между колледжем и бабушкой находится то производство, куда Свету пригласили работать. Так что утром она была склонна вернуться к Лидочку, не смотря на все неудобства. Но теперь она твёрдо знала, что останется здесь.

Аня показала ей комнату, оставила кое-что из своих вещей, например, настольную лампу в виде кошки и коврик с собаками. А ещё, толстый мягкий плед, в который Света влюбилась с первого прикосновения. До учёбы — пять минут бегом, до работы, если дело дойдёт, минут десять на автобусе. А старики... Просто чудо, а не старики. Уже собрав все вещи прежней квартирантки, оставшись в комнате наедине с Аней, Света не удержалась от вопроса:

— А с тобой что случилось?

Аня некоторое время смотрела ей в глаза молча, потом вздохнула.

— Он мне жизнь спас. Я из деревни приехала. Дурочка наивная была. Думала, тут принцы на каждой улице... Влюбилась, в общем, замуж собралась, залетела, а он, естественно, в отказ. Я с моста прыгнула. Знаешь, над железнодорожными путями, на выезде?

— Во всех газетах писали... Это ты была?!

— Я. Ребёнка потеряла. Сложный перелом голеностопа, ну, ещё переломы по мелочи. У нас в деревне газет не читают. Да и имя не указано было. Дома думали, что я усердно учусь. А я одна. Ни друзей толком, ни подруг. С однокурсниками не успела сойтись особо. Никто не знал, где я живу, а я снимала комнату в другом районе. Боялась жить в общаге. А он меня нашёл. Ездил каждое утро, кормил с ложки... Я так его ненавидела тогда!

— Почему?!

— Да не хотела я жить! И чтоб мне кто-то помогал, тоже не хотела. Стыдно было, а деться никуда не могу, послать его не могу. Знаешь, как обидно, когда ты такая беспомощная, что даже сдохнуть не можешь? А тут нарисовался добрый дядя, хрен сотрёшь каким ластиком... Но это я тогда так думала. Потом узнала, что он меня на дистант перевёл. Жила у его невесты, ходить училась. Пока она на работе — учебники штудировала. Первую сессию мне как-то автоматом закрыли, он сказал, его уволят, если я не сдам вторую. В общем, на второй курс я вернулась на своих ногах. А жила здесь.

— А тот козёл?

— А тот козёл делал вид, что ничего не случилось, что мы едва знакомы. Знаешь, очень тяжело было. Мне Настя, невеста Вити, всё говорила: ’’кошка скребёт на свой хребёт, забей, и просто смотри, как его нагибает карма’’

— И как, нагнула?

— Ой, ты знаешь, я и ждать перестала. Психовала первое время, плакала ужасно, но было жалко всех усилий, потраченных на меня этими людьми. И я реально забила, в конце концов. Сама дура. Он-то мудак, ладно, а я-то чем хороша?... Так и всё. А в прошлом году он не на ту залез. Там папаша какой-то глава какого-то района, ну и попал паря. Даже суд был, тест ДНК, всё такое. Женился.

— Всего-то...

— Я так же думала, пока не увидела молодую чету, — Аня засмеялась, — там такая царица, мать-ети, а он как собачонка кругами бегает. Не знаю, правда или нет, но, говорят, тесть, тогда ещё будущий, ему руку сломал за неуважение к будущей жене. С гипсом он ходил, да, и на цыпочках перед ней скачет — факт. Родила она этим летом... Да плевать на них. Меня отпустило давно.

— Ань, прости, что спросила.

— Не, нормально всё. Два года назад я бы рыдала тебе в жилетку. А сейчас по фигу. Было и было. Могло быть хуже. Вот, если бы я родила, например? На аборт духу бы не хватило... Когда думаю об этом, вот представь — его бы копия, не дай бог, — и понимаю, что лучше б умереть. Всё удачно сложилось. И я поверила в добрых людей, заново. И учёбу закончила с отличием. И в институт поступила, работу нашла, и мама мной гордится... Она не знает всего, конечно. Пусть гордится. Чем она хуже других мам?

— Ань, спасибо тебе. Ты — классная, у тебя всё получится!

— А я и не сомневаюсь. Я такая стала уверенная в себе — закачаешься.

— Девочки, вы где? Давайте чай пить!

— Идём!

За столом Виктор смотрел на девчонок с таким теплом и добротой, что вся Светина влюблённость и тайные мысли стремительно таяли вчерашним снегом, оставляя мокрую грязь стыда и неловкости. Он — чудный самопровозглашённый Ментор, заботящийся о студентах, попавших в трудную ситуацию. Света знала, что теперь она будет так же влюблённо таращиться на него в коридоре, горя восхищением и благодарностью. Аня на него так же смотрела. Это и неудивительно. Ведь по-настоящему влюбляешься в ум, душу и добро, а не в то, о чём можно сгоряча подумать...

Сам Виктор был здесь дорогим гостем. Ветераны хорошо знали его родителей, семьями встречали новый год, дружно отмечали юбилеи. Из разговоров за столом, Света поняла, что невеста Виктора работает в реабилитационном центре, помогая восстанавливаться людям после различных тяжёлых травм. А ещё Виарчик проговорился, что они планируют скромную свадьбу уже этой зимой. Эта новость вызвала в душе Светы такой радостный отклик, что она поняла, о чём говорил Андрей: когда хорошему человеку хорошо, тебе ещё лучше. Чудесное чувство.

Вспомнив о молодом человеке, девушка ощутила огромное желание поделиться с ним всеми событиями последних дней, увидеть его глаза, улыбку, услышать голос, узнать, увидеть по улыбке, что с ним всё хорошо... Звонка для этого явно недостаточно.

Договорившись с хозяевами жилплощади о своём заселении, Света получила от Ани свой ключ, тепло с ними попрощалась, ещё раз обняла Виктора Араслановича, да с такой горячей радостью, что он засмеялся, заглядывая ей в лицо, и пошла в общежитие. Виктор повёз Аню с вещами в её новый дом. А старики махали ручками из окна, и это было похоже на картинку с открытки.

По дороге Света позвонила другу, предложила встретиться завтра, если он свободен. Андрей, ощутив тепло в груди, сразу согласился: конечно, свободен. И очень рад. Потом она позвонила отцу и сообщила, что жить он будет самостоятельно, так как она слишком хорошо устроилась, чтобы возвращаться к нему или бабушке. Он, вроде, и рад за дочь, а, вроде, и расстроился. В общем, ощутил некую растерянность. Он же никогда не жил один... Но держался молодцом.

Заходя в свою каморку в общаге, Светлана вздохнула свободно: она здесь в последний раз. Завтра она будет ночевать на новом месте.


*****

Марк с матерью сидели в дорогом кафе. Со стороны они казались деловыми партнёрами, тяготящимися встречей.

— Я хочу знать твои планы, относительно Полины. От вас слишком много шума, это утомляет.

— Я взял подряд, мама. Ну, ещё не взял — отправил заявку. Её рассматривают в течении месяца, так что ответ придёт на днях. Думаю, он будет положительным.

— Продолжай.

— По условиям подряда, я должен сразу поставить небольшую партию электроники. Она уже доставлена, ждёт на складе. Следующую партию нужно будет заказать сразу же, чтобы уложиться в сроки. Риск в том, что заказчик может отказаться от неё. Тогда я реализую её в розницу.

— Но ты потеряешь на авансе.

— Верно. Но Полина готова дать мне почти соответствующую сумму. Если партия не зайдёт, я, можно сказать, выйду в ноль. Если зайдёт — сплошные плюсы.

— Ты собираешься везти её в бабушкину квартиру?

— Я уже выселил оттуда квартирантов, прибрался и убрал с глаз долой всё, что может навести её на мысли о прежних владельцах. Даже папину вазу выкинул.

— Это была моя ваза.

— Не говори, что она тебе нужна. Считай, что её разбили квартиранты.

— И что потом?

— Как что? Она меня выгонит. Я вернусь к тебе. Дам ей законных три месяца проживания, а потом запущу туда новых арендаторов.

— Не думаю, что она захочет расстаться с тобой так просто.

— Мама, я умею быть неприятным малым.

— Разве?


В это время Полина сидела в комнате Марка, пересчитывая скопленные деньги. Она прекрасно понимала все риски, связанные с передачей денег Марку. Он уже выбрал квартиру. Он уже договорился. Он уже готов передать деньги... Ко всему готов. Он стал подозрительно любезен в последнее время. И это — не единственный тревожный звонок.

Номер телефона матери действительно был заблокирован в Полином телефоне на входящие и исходящие звонки и смс. Кроме того, из разговора с мамой Полина поняла, что, якобы она, Поля, написала матери целую вереницу коротких сообщений с высказываниями обид, претензий, обидных упрёков к ней и покойному отцу. Тогда девушка не стала отрицать своей причастности, только уточнила, что длилось это несколько дней. В сообщениях так же указывалось, что Марк и его мать стали ей настоящей семьёй, проявив заботу и понимание, которых от родной матери дождаться было невозможно. Мама простила. И сама просила прощения. Полине было безмерно стыдно слышать всё это. И невыносимо больно от предательства любимого человека. После этого девушка неоднократно созванивалась с мамой, когда была на работе, а перед выходом блокировала её номер обратно.

Свете она так и не позвонила. Не смогла. Вроде, и так же всё ясно, но... Надо было в чём-то убедиться, надо было размозжить розовые очки не просто так, а чтобы Марк сам это сделал. Полина маниакально не верила фактам и хотела, чтобы он сам показал свою сущность, без прикрас, без красивых слов и лживых слёз. Слёз, в искренность которых она, кстати, верила до сих пор.  Если бы она сейчас только услышала голос подруги, она бы, не задумываясь, рассказала ей всё. А та, в свою очередь, примчалась бы её спасать. Но Полина не хотела спасения. Она хотела правды.

Сидя теперь над накоплениями, Полина размышляла о том, что это — единственное, что нужно от неё Марку. Ну, ещё, конечно, секс, подчинение, противостояние — скуки ради... Но, если она отдаст ему деньги, случится нечто плохое. Он каким-то образом пустит её в расход. Она хотела знать, что он сделает. Но и это не всё. У неё была новость, которая могла перевесить любые финансы, так как тоже не сулила ничего хорошего. Не так много у Полины денег, чтобы Марк сдержал себя ради них. Вот и возникает вопрос: огорошить его новостью или подождать, пока он откроет свои карты? Посидев ещё немного, девушка быстро собрала деньги в сумочку, схватила ключи и выскочила из квартиры.

Через полчаса она уже вернулась, но в подъезде задержалась немного.

Под лестницей на первом этаже была крохотная инвентарная, где уборщица хранила свои причиндалы. Над низкой дверью в инвентарную, между дверной коробкой и лампочкой, была дыра в стене. Не сквозная, а похожая на нишу неправильной формы. В этой нише Полина прятала свой дневник. Марк тогда выбросил его, но Поля нашла тетрадь на помойке, не погнушалась выцарапать её из мусора и принести в подъезд. Теперь она записывала свои мысли по поводу отношений со своим молодым человеком, коротко, по нескольку строк за раз, пару раз в месяц. Перечитать прошлые записи у неё не было времени, и вносимые данные стали хаотичными, бессвязными. Но её это не смущало — потом разберётся. Главное не забыть каких-то ярких моментов, которые обличают этого парня, превращая его из эталона мужской уверенности в психопата, не знающего жалости.

Сейчас она написала: ’’Я больше не боюсь. Я догадываюсь, что будет дальше. Пусть будет. Зато мне не в чём будет обвинить себя: я сделала всё, что могла. Верила, любила, оберегала, жалела. Деньги — хороший показатель. Но ведь дело совсем не в них. В них лишь причина задуматься.’’

Спрятав тетрадь, девушка вышла на лестницу. Тут дверь подъезда распахнулась и вошла Ева, а за нею следовал сын. Полина поднималась, как ни в чём не бывало.
Ева нагнала её:

— Гуляешь?

Обогнала и начала отпирать дверь в квартиру. Теперь за спиной Поли оказался Марк. Она слышала его дыхание, ощущала присутствие и взгляд, и даже, кажется, моральное давление от его настроения ощущала тоже.

— Куда это ты ходила? Ты не должна была сегодня никуда уходить.

— В женскую консультацию, — глядя, как за Евой закрывается дверь, спокойно ответила Поля. Марк уже успел обогнать её на одну ступеньку, машинально продолжая подниматься, он обернулся:

— Зачем?

— Я беременна.

В следующий момент удар ногой в живот сбросил девушку с лестницы. Она не почувствовала боли. И страха не было. Перед тем, как удариться затылком о стену лестничной площадки и потерять сознание, Полина ощутила только такое глубокое отчаяние, что, кажется, сердце должно было остановиться сразу: ему наплевать.

Она не нужна.


*****

У дверей в отделение ожидающие стояли, сгрудившись у окна. Света держалась в стороне, не сводя глаз с двери. Наконец, показалась медсестра:

— Светлана, — подошла она к ожидающей девушке, — она никого не хочет видеть. Но её мать настаивает, и главврач допустил — только Вас. С собой ничего не брать. И всего на десять минут.

— У меня только телефон, можно?

— Телефон можно. Десять минут, Вы слышали? Если она начнёт кричать, уйдёте сразу.

— Хорошо. Я поняла.

Света готовилась к этой встрече. Из её головы не уходили слова Ани о том, что она ненавидела помогающего ей Виарчика, ненавидела свою беспомощность. И теперь Светлана понимала, что подруга, мягко говоря, не ждёт помощи, сострадания, и всего такого, что может предложит сторонний человек в этой ситуации. И она готовилась. Потому что — не сторонняя.

В палате лежала какая-то бабушка, нараспев читающая молитвы в полголоса. На другой койке сидела женщина с кроссвордом. Ещё две кровати были пусты. А напротив окна, у стены, лежала худая, осунувшаяся безучастная Полина. Её левая рука была забинтована от запястья по локоть — вскрывала вены, как спартанец — вдоль. И не абы чем — скальпелем. Слава богу, знаний о венах у неё было меньше, чем у спартанцев, и едва хлынув, кровь закрыла обзор, помешала закончить начатое. Да и постовая медсестра оказалась человеком чутким и понимающим: сразу заподозрила неладное, пошла искать, а найдя, надавала таких оплеух, что Поля и скальпель потеряла, и сознание. Это и спасло ей жизнь.

Света боялась бурной негативной реакции, но подруга смотрела в потолок. Так даже лучше.

— Поль, я знаю, я тебе сейчас не нужна. Послушай две минуты, и я уйду, если скажешь.

Реакции ноль.

— Поль, я не знаю, что ты сейчас чувствуешь, и что ты пережила. И я, наверно, не имею никакого морального права говорить с тобой об этом. Но я должна сказать: убив себя сейчас, ты уничтожишь будущее. Но это совсем необязательно. Потому что прошлое само умрёт. Вчерашний день умер сегодня на рассвете. И тебя из вчера уже нет.
Помнишь нас, как мы рисовали тот альбом? Это были две смешные шестилетние девочки. Их больше нет. Они умерли, растворившись в нас других — тех, которые пробовали курить за школой. Помнишь? Такие уже не могли рисовать альбом. Но их уже тоже нет. Они растворились в нас. И нас не будет. Будут две тёточные тётки... А нас не будет.

Света открыла на телефоне фото младенца, блаженно жующего свою пятку.

— Посмотри. Знаешь её?

Полина с трудом оторвала взгляд от потолка, отрешённо посмотрела на фотографию и отрицательно качнула головой.

— А её?

На втором фото младенец в ползунках, сведя глаза к носу, разглядывал свою ручонку.

Поля снова качнула головой.

— А это мы. Были. Мы из прошлой жизни, из младенчества. Но эти младенцы исчезли, чтобы жили те, что рисовали альбом. И теперь ты исчезаешь в прошлом, чтобы новая ты, очередная ты, закончила колледж. И заработала бы на красный феррари. И уехала бы на Гавайи, собирать ракушки.

Полина уставилась на Свету с выражением такой дикой тоски, что последней стало жутко. Она замолчала, стараясь сохранять спокойствие, но тут Полю прорвало: она заплакала, сначала беззвучно, не закрывая глаз, не отрывая своего, полного боли, взгляда от подруги... Света буквально упала к больной на постель, пряча её лицо, её безумные распахнутые глаза, на своей груди, обнимая так крепко, как это возможно. А Полина рыдала уже в голос, всё сильнее, цепляясь за подругу здоровой рукой.

Бабулька затихла, приподнялась на локте, посмотрела на девчонок и отчётливо сказала:

— Отмолила. Слава богу, святой матроне, и пресвятой богородице...

Женщина, с интересом слушавшая рассуждения Светы, снова уткнулась в кроссворд.

Так они и уснули, на больничной койке, в обнимку, в слезах. Главврач, перед уходом домой, зашёл в палату, постоял на пороге, посмотрел на спящих. Укоризненно покачав головой, вышел и попросил постовую медсестру проследить, чтобы посетительница ушла не позднее ужина.

Мама Лиза сидела в холле первого этажа, терпеливо ожидая вестей от дочки. Она взяла отпуск за свой счёт, и вот уже три дня провела здесь, в больнице, от открытия до закрытия. Пришла бабушка Лида, принесла плюшек и горячий чай в термосе. Лиза жевала плюшку и думала о том, что Лида была права: её дочь никогда не будет прежней. Игнорировать перемены в ней — жестоко, жалеть её — опасно, помочь невозможно. Остаётся только принять. Принять, как есть, и любить, как всегда. любила.


*****

Спустя время жизнь вошла в привычную колею. Папа Коля переехал к матери, бабушке Лиде, а квартиру возле детского комбината сдал в аренду молодой семье. Света с Полиной встречались у Лидочка, иногда к ним присоединялся Андрей. Поля с ним подружилась, как с братом. У них образовалась какая-то особая связь, некое родство, завязанное на влиянии в прошлом одного и того же человека. Дюшес немало разговаривал с ней, ещё больше слушал, и Света видела, как Поля оттаивает после этих бесед, успокаивается, но, в то же время, как будто устаёт. Андрей тоже менялся, становясь ещё серьёзнее, задумчивее. Света их не ревновала. Её отношения с Дюшесом никак не менялись, она видела, что друзья ничего не скрывают, просто есть у них что-то, чего ей не понять. И наверно, это — к лучшему.

После выписки Полина не долго прожила дома, и скоро переехала в съёмную квартиру к двум однокурсницам. Свете она объяснила:

— Мама не знает, как себя вести, что сказать. Боится обидеть, или быть навязчивой, или показаться отстранённой... Моё присутствие мучает её, я вижу. Лучше отдельно.

Светлана промолчала, хотя помнила, как Лиза, где-то за пару недель до этого, жаловалась Лидии точно такими же словами: не знаю, что делать, как не навредить, как себя вести... Она вдруг увидела свою дочь настоящей, вместо того образа, который рисовала до сих пор. Она внезапно поняла, что совсем не знает эту девочку, и испытывала страх, стыд и растерянность. Поэтому, когда Поля собрала вещи, мама всполошилась, конечно, но закрыв за дочерью дверь, испытала облегчение. Нет, она не перестала её любить, и хотела ей помогать, но... Это уже не её комочек и принцессочка. Это — молодая женщина. Хорошая. Красивая. Но... Сама по себе.

Андрей познакомил подруг со своей мамой. Аля с первого взгляда прониклась к Полине каким-то особым чувством, и не скрывала этого. Звала её дочкой, просила приходить чаще. Света смеялась, а Поля краснела. С тех пор Дюшес всем представлял девчонок, как свою подругу и свою сестру. Постепенно все вокруг, и сами они, к этому привыкли. Ребята, с которыми Андрей подружился с той встречи в баре, на полном серьёзе думали, что это — правда.

Марк всё же взял подряд, всё сложилось удачно. Окружающие прочили ему большое будущее, советовали открыть фирму, но он не спешил. Позже Ева сама выставила план, по которому сын должен был оформить свой бизнес, заработать свой первый миллион и съехать от неё, а — через год-два — жениться. Очередное расписание, которому надо соответствовать. Марк запросил с матери инвестиций, открыл свою фирму, оформил рассрочку на скромную квартирку на окраине. Скоро о нём заговорили даже в новостях, как о предприимчивом и самом молодом бизнесмене города, избежавшем займов и кредитов. Злые языки шипели про мамины денюжки, но инвестирование было законным, от одного предпринимателя — другому, с соответствующими выплатами в дальнейшем. Так что, тут всё чисто.

Полина видела новости о бывшем возлюбленном. О нём пишут и говорят, пожалуй, он того стоит. В больнице девушка заявила, что оступилась на лестнице. Все всё подозревали, но правду знали только Света и Андрей. Потому что эта правда не была важной. Важной была правда в том, что девушка добровольно подарила себя монстру, любила его, оберегала, заботилась, и готова была отдать ещё больше. Сама. Всё остальное — последствия её жертвенности и доверия. И в веренице этих последствий могло оказаться всё, что угодно. Но причина — в ней.

Полина перечитывала свой дневник — единственное, что забрала из того дома — снова и снова. И чем больше проходило времени, тем труднее ей было понять: почему она не сбежала раньше? Ведь по записям видно, что она всё понимает. Осознаёт. Вменяемая. И всё равно остаётся.

Её преследовали воспоминания. Единственной отдушиной было — рассказывать их Дюшесу. Андрей слушал молча, редко давая какие-то комментарии относительно Марка. О нём, не о ней. И это было бесценно. Дневник был сконцентрирован на её ощущениях и восприятии, а Андрей переключал фокус внимания на Марка, как бы высвечивая ситуацию с его стороны. Ни разу парень не высказал Поле своего неприятия, ни разу не попрекнул тем, что она сама лезла в эти отношения, и сама в них оставалась. Опираясь на его внимание и спокойную рассудительность, — а уж он-то знал, о чём, вернее, о ком, рассуждает, — Полина начала, наконец, понимать, что Марк — не менее действующее лицо. Она начала распознавать его манипуляции, методы, воочию увидела те эмоциональные качели, на которые он её подсадил. И спустя три долгих месяца от начала этих разговоров, она поняла: она просто не могла пройти мимо этого человека. Сама, да. Но, как бездомная собачонка идёт сама к живодёру на аромат куриной ножки, так и она, сама, тянулась к Марку на его загадочную самостоятельность и уверенность, которых ей так не хватало.

Когда это осознание пришло к девушке в полной мере, казалось бы, прояснив мозг и расставив точки, их встречи с Андреем резко начали сходить на нет. В этот период она спросила подругу:

— Почему ты не ревнуешь ко мне Андрея?

Та беспечно пожала плечами:

— Когда любишь — доверяешь.

— Я любила. И доверяла, — ответила Поля. Свете стало не по себе.

Позже она спросила Андрея об этом:

— Вы с Полиной стали редко встречаться вдвоём, всё хорошо?

— Да, она приходит в равновесие.

— Она тут спрашивала, почему я тебя не ревную. Я ответила, что доверяю. Но она отреагировала скептически.

— Это нормально для неё сейчас, не принимай близко к сердцу. Не переживай, она понимает, что ты делаешь для неё очень много сейчас: не лезешь под кожу, не отталкиваешь, не выносишь мозг... Она ценит в тебе именно это самое доверие. И умение быть рядом и молчать. Но ей самой и доверие, и молчание вышли боком. Это обидно.

— Просто, может, она права, и со мной что-то не так?

— Нет, Светочка, с тобой всё отлично. И доверие, безусловно, хорошая черта. Только не всегда уместная. Польке не повезло. Она не со зла кусается, а от страха. И её раздражает, что ты не боишься... Ребёнок, поранившись ножом, всем запрещает брать ножи. Но как бы мы жили, если бы слушались?

— Она усваивает новый опыт... Врагу не пожелаешь такого опыта.

— Не всем он и нужен. Кому не надо, тот не вляпается.


*****

Они сидели за кухонным столом — два успешных бесстрастных человека, Ева и Марк, и обсуждали дальнейшее развитие событий.

— Ты съедешь в свою квартиру после новогодних праздников. Эту квартиру я продам в марте и перееду в центр.

— Почему ты так хочешь, чтобы я съехал?

— Персональная жилплощадь будет мотивировать тебя к созданию собственной семьи.

— Зачем?

— Ты отказываешься?

— Я спрашиваю. Зачем? С какой целью? Ненавидеть?

— По праву обладания ты можешь с ней делать, что захочешь. Ты её создаёшь, ты её обеспечиваешь, тебе и решать. Можешь боготворить, можешь уничтожить... Я, например, выбрала развитие.

— Я не понимаю этих телодвижений.

— У тебя есть бизнес, машина, квартира — для кого всё это?

— Для себя любимого.

— В мире, кроме себя любимого, есть ещё общие правила, по которым половозрелый обеспеченный мужчина заводит семью. Ты хочешь нарушить правила?

— Почему бы и нет?

— Потому что это — анархия — признак инфантилизма и недалёкого ума. Тебе нужен наследник.

— Да? А если будет девочка — уже не нужна?

Ева посмотрела на него долгим считывающим взглядом.

— Пусть девочка. Ты всё равно не будешь заниматься её воспитанием, для этого есть специально обученные люди, тогда как ты — никудышный отец.

— А сын?

Пауза.

— Чего ты желаешь услышать? Я вложила в тебя достаточно много, чтобы считать довольно успешным проектом. Ты — продолжение моего рода, и дальнейшее его продолжение должно бы быть не хуже. Но это уже зависит от тебя.

— Если мои дети закончат Гарвард, ты не будешь разочарована?

— Смотря, с какой целью. Если они будут на гарвардском дипломе пилить дорожки кокаина — буду.

— Скажи, мама. А если бы я убил тебя, ты бы сочла это успехом своего проекта или его провалом?

— Опять же, смотря, с какой целью. Если ради материальной выгоды, то, безусловно, провалом. Мужчина должен уметь обеспечить себя необходимым количеством материальных ценностей, дабы не играть в Раскольникова. И, если мы исключаем мотив наживы, то остаётся эмоциональная составляющая: месть, обида, личная неприязнь... Это тоже близко к провалу, так как подобной слабостью обладал твой отец. Я бы, в таком случае, сказала, что сработали его гены. А человек с набором таких генов не может быть успешным долгое время. И это — неизбежный крах. Единственное, что могло бы оправдать такой поступок, это если бы я встала на твоём пути к некой мечте, мешая её достижению. Но, как мне известно, у тебя нет мечты, осуществлению которой, мешала бы я.

— Хорошо. Что мне осталось? Поднять миллион?

— Да, и, желательно, закрыв попутные обязательства.

— Миллион чистыми?

— Именно. Иначе он не имеет смысла. Кроме того, мне нужны мои дивиденды. Я не планирую оставаться в этом городе. Квартира в центре станет моим аэродромом, не более. Так что времени у тебя — не более трёх лет.

— Ты удивишься, мама. Я выполню твой трёхлетний план, максимум, за полгода. И расторгну с тобой инвестиционный договор в одностороннем порядке с возвратом денежных средств и выплатой компенсации.

— Меня это вполне устроит. И как ты это сделаешь?

— Я купил на твои инвестиции филиал компании ’’ЭлектронКомпани’’. Они продали его за копейки, учитывая, что там был пожар, а оборудование должны были списать ещё в прошлом году. Мы с напарником восстановили и модернизировали станки. Перезапуск прошёл успешно. Теперь ряд очень востребованных элементов нам будут клепать четыре станка с новым программным обеспечением. Быстро и точно. Расходников достаточно на четырнадцать средних поставок, в которых будут не нужны посредники между простыми и сложными — спаянными — элементами. Выигрыш в логистике — больше миллиона. Фора во времени — полтора года, минимум. Первая партия готова, едет уже на этой неделе.

— Здание сдано в эксплуатацию? Я помню, после пожара там были претензии по проводке.

— Я своими собственными руками перетянул проводку по всему помещению. А ещё мы сами сделали там косметический ремонт. И сдали в эксплуатацию. Все документы в порядке.

— Как-то уж очень быстро вы прошли все круги бюрократии.

— Да, помогли прежние владельцы. Их шокировала реанимация бросового филиала, которая может отбить все расходы в кратчайшие сроки. Теперь они пристально следят за развитием событий, и я уверен — захотят купить нас за такие деньги, что я сам в этом городе не задержусь.

— И ты станешь работать под ними? Странно. Я думала, ты — одинокий моряк.

— Иногда пропадает всякая разница — на чьём корабле тянуть тросы, если ты сыт, обут и не ограничен в дальнейшем развитии.

Уже выходя, в дверях, Марк не выдержал:

— Скажи, мама, мой слабый отец гордился бы мной?

— Твой слабый отец гордился бы чем угодно, так что это — не показатель. Ты полон странных вопросов. Это влияние Полины?

— Возможно.

— Хочешь её вернуть?

— Нет, мама. Ей достаточно. Она не может быть частью нашей семьи.


*****

После сдачи новогодней сессии, Света заметила, что Полина совсем отстранилась. К весне она даже перестала встречаться с друзьями, отвечать на звонки. Девушка занервничала и, узнав у Андрея, что он тоже не видел подругу, поехала к ней. У подъезда они столкнулись с Дюшесом — он примчался на такси. Дверь в квартиру открыла одна из студенток-квартиранток.

— Привет, а Полина дома?

— Тут ваша Полина. Медитирует, — девушка пропустила гостей в коридор и указала на раскрытую дверь кухни. Полина сидела у окна, глядя на улицу.

— Три дня так сидит, — шёпотом пояснила соседка, — мы уже выходим куда-то по очереди, за ней явно догляд нужен.

— Спасибо.

Ребята прошли в кухню, расселись по табуреткам. Повисла гнетущая тишина.

— Вы скажете, что я не нормальная, — спокойно заговорила Полина, не меняя своего положения, — но с ним что-то плохое происходит и мне от этого так больно...

Дюшес опустил глаза. Света взглянула на него, и, не получив поддержки, горячо ответила:

— Да пусть с ним что угодно происходит, какое нам до него дело?!

— Он мне приснился недавно, — отозвался Андрей, — стоял, смотрел. Как будто извинялся за что-то.

— Или попрощаться пришёл, — резко обернулась Полина.

— И ты туда же! Что это за культ какого-то садиста?!

— Свет, а помнишь, ты, когда-то давно ещё, сказала, что я сама строю с ним эти отношения, и сама в постель к нему прыгну, и сама виновата буду?

— Поль, мало ли, что я когда-то сказала! Кто ж знал, что так получится?!

— Ты знала. И я знала. И он знал. Знал же? — обратилась она к Андрею. Тот, не поднимая глаз, кивнул.

— И ты знал?! — воскликнула Света.

— Все знали, Свет. Из разных источников. Кто-то жопой чуял, кто-то по опыту, кто-то по факту. Все знали. А Марк... Он просто жил. Такой, какой есть — бездушный, жестокий, сильный... Он никогда не пытался меня обмануть, заманить. Нет, он сам говорил, чтобы я с ним не связывалась, что это плохо для меня.

Андрей совсем опустил голову и покраснел. Он вспомнил разговор с Марком у памятника. Всё, как по нотам.

— Он жил своей жизнью, а я в эту жизнь вклинилась, рассчитывая, что стану её лучшей частью. С чего я это взяла вообще?! Я думала, что буду нужна ему так сильно, что все вы окажетесь не правы, а мы будем счастливы.

— А те слёзы? Он же развёл тебя на жалость!

— Нет, я теперь так не думаю. Он был честным в тот момент. Просто плакал и мечтал о несбыточном. Как, потерявшая ноги балерина, плачет, мечтая о сцене. Головой она понимает, что сцена ей не светит, но сердце, душа — всё её существо — просит об этом. Вот и плачет. Он хотел бы, Свет. Но не мог. Он не умеет иначе. Он вырос в условиях, где это невозможно, и от того, что в его жизни появилась я — жизнь не изменилась. Условия можно поменять, но мозги, память, рефлексы — всё останется прежним.

— Но у него был выбор — поступить ли с тобой жестоко, даже, если ты и сама пришла. И он сделал этот выбор!

— Сделал. Но та часть его, которая плакала о балете, не смирилась с этим выбором. Иначе он бы пришёл ко мне в больницу с извинениями и цветами, и я, как овца, пошла бы за ним. Я бы пошла. Точно знаю.

Вот тут Андрей уставился на подругу и смотрел на неё во все глаза: то, что он так долго наблюдал в своей семье, и не мог понять, оказалось закономерностью. Мать прощала отца, принимала его цветы, подарки, смеялась и казалась счастливой, хотя знала, чем всё закончится. И Андрей, тогда ещё совсем мальчишка, никак не мог взять в толк — зачем она это делает? И вот теперь Полина признавала, что это — не страх и привычка, а бескрайнее принятие всего того дерьма, которое идёт в комплекте с тем хорошим, что она уже успела найти и безотчётно полюбить в этом человеке. И полюбив это хорошее однажды, она стремилась укрепить это в нём, поддержать, дать почувствовать опору в её любви, чтобы он смог стать лучшей версией себя. Это не попытка переделать или перевоспитать, нет. Это поддержка того лучшего, в чём он сам не уверен, или не видит, или не признаёт. Но трагедия именно в этом и заключается — он не видит, отрицает, не признаёт. По разным причинам, но человек отвергает какую-то часть себя.

Андрей помнил — Марк поступал так с его тёмной стороной: поддерживал в приятеле цинизм и злость, а тот противился. Так же, позднее, Марк противился Полине.

Упрямство женщины — её особенный природный дар. Как и её доверие.

Марк не был жёноненавистником, но относился к тем, кто делит мир на людей и женщин. Он любил противопоставлять женскую слабость и мужскую силу, женскую наивность и мужской ум, женскую безропотность и мужскую власть... Тогда Дюшес интуитивно чувствовал, что его друг не прав, а теперь картинка сложилась.

Женщина отдаёт себя во власть мужчины не по глупости, а по убеждению, что он — сильный и  умный — не причинит ей вреда. Что ей не придётся отстаивать своих границ, потому что он будет их беречь. Ей не нужно будет искать где-то защиту и поддержку, потому что он её защитит и поддержит. Мужской ум, и власть, и сила — не против женщины, и не над ней, а для неё. Для обеспечения ей безопасности, в условиях которой женщина, со всем, присущим ей упрямством, будет отстаивать то хорошее, что в этом мужчине есть, даже если он не согласен. Если женщина любит, она сделает своего мужчину властелином своего мира. Они всегда это делают. Беда в том, что некоторые властелины, как Марк или отец Андрея, рушат мир женщины, упиваясь своей властью и безнаказанностью.

Нужна ли девочка, после того, как побывала в чьих-то руках? Не в этом суть. Суть в том, что девочка отдала себя не в те руки... А уж это, действительно, не делает её плохой. Ведь нас с детства учат: ты только полюби этого монстра/ жабу/ чудовище и злые чары развеются, и чудо случится, и принц будет носить тебя на руках за твою самоотверженную любовь... Но надо бы оговаривать, что такая сказка работает с людьми, в которых процент жабы/ монстра/ чудовища значительно ниже, чем процент человеческой натуры. Потому как каждый из нас, по-своему, монстр. Но если в этом монстре почти ничего человеческого не осталось, тут уж хоть залюбись, хоть зацелуйся — сказки не будет.

Света  сидела, соображая, что же делать с полученной информацией. Ладно, хорошо: Марк — подлец и сволочь — таким родился. Полина попыталась с ним ужиться, не получилось, точка. Обвинения сняты, состава преступления нет. И теперь этот подлец находится в опасности. В такой опасности, что Полина, того гляди, опять поедет кукухой по невиновному подлецу... Делать-то что надо?

— Хорошо. Давай поговорим с ним. Узнаем, что случилось. Только одна ты с ним не останешься, и никуда не пойдёшь. Мы за этим проследим, — она выразительно посмотрела на Дюшеса, тот покорно кивнул, оторвавшись от своих мыслей.

Полина вздохнула.

— Я не хочу с ним разговаривать. Но я хотела бы его увидеть. Я уверена, что, как только его увижу, сразу пойму — насколько всё серьёзно.

— Ладно. Как скажешь. Где мы его найдём?

— В коворкинг-кафе. Это его любимое место. Я уверена, он до сих пор туда ходит.

— Чё сидим? Поехали.


*****

В коворкинг-кафе за это время произошли немалые перемены: были надстроены два этажа. Самый верхний, под крышей, имел веранду, где располагался лаундж-бар, для желающих отметить завершение какого-нибудь, проведённого на базе кафе, мероприятия. Веранда была летней, и её торжественное открытие было назначено на эту весну, как только позволит погода. Пока посетителям предлагались просторные залы надстройки, для проведения, как массовых открытых конференций, так и   немноголюдных закрытых собраний. Именно сюда — на самый верхний этаж — в новый, сравнительно небольшой конференцзал, Марк пригласил мать. Зал выходил окнами на сторону, противоположную веранде. За окнами светило солнце, на стоянке сновали люди, на площадке у фонтана дворник скалывал остатки льда на тенистых дорожках,  гуляли мамаши с колясками, бегали дети.

Ева пришла чуть раньше назначенного времени. В зале находились всего трое молодых людей: приглашённый нотариус, постоянный напарник Марка по бизнесу, и сам Марк. Одно окно было распахнуто, от чего посетители зала не снимали верхней одежды — холодновато. Марк сидел на подоконнике, по-мальчишечьи болтая ногами, и улыбался во весь рот. Лицо его было плохо различимо, так как он сидел спиной к свету, но очевидно было, что он откровенно весел и расслаблен. Это было крайне редким явлением — обычно этот парень был далёк от веселья и беззаботности. Ева поморщилась: её не покидало ощущение неуместной наигранности. Она чуяла подвох, но не знала, с какой стороны его ожидать.

— Мы ждём тебя, мама. Я уже всё подписал.

Нотариус сделал пригласительный жест к столу. Ева подошла, бросила сумочку на одно из кресел, и не присаживаясь, стоя, стала бегло просматривать договора и документы. Напарник Марка стоял в стороне. Он, похоже, тоже уже всё подписал, но уйти раньше нотариуса было неловко.

— Я продал бизнес напарнику. У него таких денег нет в наличии, поэтому он будет пополнять действующий банковский счёт, открытый от моего имени, в течение года на сумму, указанную в договоре. Ты получаешь сумму инвестиций, с процентами и компенсацией за досрочное завершение договора. Квартиру на окраине я продал — она мне не нравилась. И на сегодняшний день я выполнил твой план. У меня остались деньги не на одну квартиру... Что скажешь, мама? Сын-миллионер — достойный проект?

Он так же лучезарно улыбался, качая ногой, светясь тихой радостью и светом ясных голубых глаз, таких же ясных и голубых, как в день знакомства с Полиной. Почему-то сейчас он, где-то там, в фоновом режиме, вспоминал этот день.

Ева подписала бумаги.

— Проект достойный... — начала она, но сын перебил:

— Раз так — он завершён. Согласись?

Марк оттолкнулся руками от подоконника, сдвигая тело назад, а потом заложил их за голову и откинулся, будто на спинку большого кресла. В воздухе мелькнули ноги, блеснуло солнце на лакированных ботинках, и послышался отвратительный звук удара. Внизу кто-то закричал. Присутствующие в комнате застыли.

Первым опомнился нотариус. Он подбежал к окну и выглянул вниз. Марк, вероятно, упал на голову и пробил череп, а вес его тела, приземлившегося мгновением позже, свернул ему шею. Нотариус засуетился, потом резко успокоился, достал визитки:

— Я понимаю, что момент трагичный, но нам необходимо пересмотреть соглашения и документы с точки зрения права наследования. Подойдите ко мне в кабинет, когда будете готовы, — и он вложил одну визитку в онемевшие пальцы молодого предпринимателя, а вторую положил в открытую сумочку Евы. После чего отошёл в угол комнаты, где стоял местный, внутренний, телефон и поднял трубку:

— Пришлите к нам всех, кого положено — из нашей аудитории выпал и, вероятно, скончался, молодой мужчина.

Положив трубку, нотариус сел на пол и заплакал. Глядя на него, очнулся бизнес-партнёр покойного. Он тоже подошёл к окну, посмотрел вниз, постоял какое-то время. Зачем-то осмотрел окрестности: фонтан ещё не работал, но было много гуляющих, какой-то парень с букетом терпеливо топтался рядом... На стоянке начала собираться толпа. Подъехали машины с мигалками, из разных ведомств...

Предприниматель подошёл к Еве, посмотрел ей в глаза, и попятился: в них не было жизни. Она стояла в оцепенении, бессмысленно глядя в одну точку, сжимая в руке свой экземпляр договора о возврате инвестиционных средств.


*****

Друзья приехали к тому моменту, как тело Марка уже погрузили в машину ’’скорой’’, а медики выводили из здания его коматозную мать.

— Поздно, — сказала Полина и пошла прочь, в сторону фонтана. Света с Андреем постояли ещё несколько секунд, но, всё же, пошли за ней.

— Поль, ты ничего не могла сделать! — Света шла с подругой рядом, про себя проклиная весь мир с его марками, евами, миланами, лизами — всеми, кто не мог разобраться со своей долбанной жизнью, не мог просто радоваться, просто любить хоть что-то хорошее!... Ей казалось сейчас, что все эти люди — знакомые и посторонние, свои и чужие — сконцентрированы в какой-то ком злостной энергии, отравляющей её подругу — светлого смешливого человечка, который, в последнее время, даже улыбаться перестал. Ей хотелось отнять у всех этих событий ту Полину, которая встречала её у бабушкиного подъезда год назад, защитить её от всех бед, прошлых и будущих, от воспоминаний и горьких озарений...

— Я знаю, — спокойно ответила Поля.

Они пересекли площадку с фонтаном, перешли улицу и, во главе с Полиной, зашли в кафе-мороженое.

— Три пломбира, пожалуйста, — сделала она заказ, — и три кофе с молоком.

— Пломбир с сиропом?

Ребята вспомнили кровавые пятна на асфальте...

— Нет, без всего. Просто.

Они получили заказ, сели за столик и молчали. Наконец, Андрей снял ложкой подтаявший слой мороженого и отправил в рот. Вкусно, зараза.

— Поль, он был хорошим человеком.

— Да, Андрей. Иначе бы он этого не сделал.

— Ребят, я не хочу с вами спорить, но и соглашаться я с вами тоже не хочу.

— Свет, не злись, — Полина отпила кофе, глубоко вздохнула, — ну, вот живёшь ты, и всё у тебя хорошо, и ты делаешь хороший поступок, который тебе ничего не стоит. Или не делаешь плохой, потому что в твою счастливую голову даже не придёт такая мысль. Так? А он — демон из преисподней. Он источает зло. По природе своей, понимаешь? Как что-то источает аромат, так он — зло. И если он зла не совершил — это уже хороший поступок. А если хорошее что-то сделал, так вообще — сродни подвигу.

— А он ведь много хорошего сделал. Для меня, например. И от многого плохого отказался. У него было немало возможностей. Но были и свои какие-то принципы.

— Это похоже на притчу про последнюю лепту. Я, значит, богач, делающий добро от избытка, а он — нищенка — из последнего, скрепя сердце.

— Свет, это не обесценивает твоего добра. Я не о том. Просто важно понять, что некоторые люди причиняют боль только потому, что это — единственное, на что они способны. И пусть он не такой хороший, как ты, но если он, сознательно, минимизирует причиняемый им вред, то есть в нём что-то хорошее.

— И что теперь? Цепляться за эту хорошесть и терпеть насилие?

Полина молчала. За неё ответил Андрей:

— Нет, не терпеть. И не прощать. И бежать, как можно дальше.

— Тогда зачем это понимать?

— Чтобы понять, почему люди любят таких, как он. Ведь Полина не могла полюбить плохого.

— Я слишком большое значение придавала тому хорошему, что в нём видела. Я думала, что с остальным я справлюсь, — голос девушки дрогнул, она опустила голову, медленно размешивая мороженое ложкой.

— Поль, даже он не справился.

Друзья переглянулись и замолчали, думая, каждый о своём.

Полина впервые задумалась о планах на будущее. Отношения с кем бы то ни было в эти планы не входили. Хватит пока. Хотелось чего-то нового. Другой жизни. Новой сферы деятельности...

Света думала об Алевтине. Как-то Аля поделилась с ней переживаниями о нехороших генах её сына. Света смотрела на свою подругу и понимала — какая это утопия — спасать из омута того, кто в этом омуте живёт... Но Андрей... Нет, Андрей не живёт в омуте. Он — настоящий, живой, честный. С настоящими эмоциями. Любить его легко и приятно. Он не заискивает, не бравирует... И как бы ни был расстроен, он никогда не совершает того, за что потом пришлось бы извиняться. А это, оказывается, очень ценно.

А Андрей размышлял о том, что Света сделает его принцем, даже если он до конца дней будет считать себя гадким утёнком. Потому что она уже видит в нём нечто достойное. И это не страшно — быть похожим на отца, ведь даже в нём мама видела что-то хорошее, хоть он и не пытался это проявить. Отец был эгоистом, был сосредоточен на себе, и просрал всё — любовь жены и ребёнка, семью, жизнь в мире и согласии. Вечно кем-то побитый, на кого-то обиженный, злой. Андрей пойдёт другим путём: он сделает счастливой эту девочку, а уж она, со всем своим упрямством, сосредоточится на нём так, что он неизбежно будет счастлив. Он был уверен в ней. А она — в нём. И в их случае, доверие было не только хорошей чертой, но и уместной.
*