Глава 4. Хутор Журовка

На хуторе Журовка, – продолжала бабушка, – он в шести верстах от Бабиче-Кореновского, мы купили у помещика Безъязычного уже по 10 десятин каждый. (В записи 1988 года папа говорит о 25-ти десятинах на каждого. – В.К.). Тут уже мы, три семьи, разделились. Мой муж Евграф и второй брат Охтыс поселились в одном конце хутора, их дома стояли на расстоянии друг от друга метров в 200. А третий брат Андреян поселился на излучине реки, рядом с усадьбой Безъязычного, это в 1,5 километрах от дворов его братьев. Землю обрабатывали совместно.
– А куда делась земля, что купили у Бабича? – спросил Игнатыч.
– А мы ее продали приезжим людям, тогда разрешали продавать землю.
Семьи наши жили дружно, уважительно, мирно, без скандалов. Помогали друг другу построить сначала небольшие саманные хаты, а потом со временем и дома.
– Так, выходит, вы в кулаки превратились из батраков, так я понял? – спросил Игнатыч.
– Выходит, так, – ответила бабушка.
Тут мы доехали до какого-то села, уже не помню названия. Игнатыч нам сказал:
– Вот и всё, теперь мы повернем вправо, а вам прямо – на Тихорецк.

Шли мы еще трое или четверо суток, пока дошли до Кореновки. В дороге нам бабушка продолжала рассказывать о своей истории.
Когда они жили на хуторе Бабиче-Кореновском то, кроме того, что они сеяли и убирали хлеб и другие культуры, они в свободное время от полевых работ ездили в Кореновскую зарабатывать деньги на строительстве железной дороги. Возили на подводах землю и насыпали полотно, где сейчас вокзал Кореновский. У них уже было две пары быков и пара лошадей. Каждому по подводе. Зарабатывали деньги, тратили на содержание своих семей.
 У меня уже было трое детей, у Дуньки Охтысовой тоже уже было трое. У Оксаны рождались дети каждый год, но дольше как полгода ребенок не жил.
После Антона у меня родилась Даша, а потом Устя. У Охтыса родилась первая девочка, - Марией назвали, потом мальчик – Родион, и еще девочка – Елизавета.
На шестой год мы уже переехали в хутор Журовка потому, что трудно было жить с большими семьями в маленьких коморках дома в Бабиче-Кореновском - хаты, длинной, как колбаса.
В первый год на Журовке построили тоже саманные хаты, но уже побольше и каждый себе.

Мы были иногородние, т.е. приезжие. А местное население – это в основном казаки. Правда, за последние 10 лет на Кубань, и в том числе на Журовку, много народа приехало из Украины, Средней России, Поволжья. Поволжцев кацапами звали, украинцев – хохлами, а россиян – лаптями.
Так что к 1900 году на Журовке было больше иногородних, чем казаков.
Казаки вначале к иногородним относились, как к пришельцам, считали их людьми второго сорта. А потом попривыкли и отношения стали улучшаться. Почетным делом было крестьянское хозяйство, выращивание хлеба, скота. И кто в этом больше преуспевал, тот пользовался большим почетом и уважением сельчан. С почтением относились к богатым, считали, что они своим трудом, умением хозяйничать заслужили этого.  Богатые, по мере того, как они с каждым годом увеличивали прибыль, увеличивали и размеры своего хозяйства. Никто никого в этом не ограничивал, а поэтому умные, трудолюбивые и предприимчивые люди быстро росли.
Как приехали на Журовку, сразу построили небольшие дома – хаты саманные. У дедушки Андреяна была самая длинная из трех комнат. Вы помните ее.
– Да, я помню, - это была хата, а рядом погреб и тут же конюшня длинная-предлинная.  И всё это под одной крышей (камышанной).
(У Андреяна хата была построена по типу той, что была у них на х. Бабиче-Кореновском, т.е. он была такая же длинная. Причем так: хата, рядом с хатой кухня, далее конюшня, свинарник и такая "колбаса" метров на 50. Это была такая как бы времянка.
При доме у него было примерно 6 десятин земли.  И еще была земля "на отшибе", т.е. в стороне, которая была нарезана уже при советской власти.
С одной стороны от него было подворье Лелюка. – Из аудиозаписи.)

Построились мы за год, и для себя – хаты, и для животных – сараи. А животных у нас уже было две пары быков, трое взрослых лошадей и двое лошат.
Рябая кобыла первого привела жеребчика, такой красивый вороной рысак вырос. Вторую – кобылку, тоже рябую. Третью – тоже кобылку. Но она к тому времени не запрягалась. И двое лошат от старой кобылы и от молодой рябой.
Не помню, как разделили животных, но никто в обиде не был, тем более что  на Журовке  еще лет пять землю обрабатывали артельно – три семьи вместе.
В 1900 году посадили сады. Самый большой сад был у Андреяна – три десятины. Одна – у Евграфа. А у Охтыса совсем малый сад был.
Стали строить дома. Это было уже по прошествию лет пяти, как мы прожили на Журовке. Строили сообща. Первому построили Евграфу – кирпичный, просторный дом, – вы знаете, бывали там, – из четырех комнат. А Андреяну и Охтысу построили турлучные.  Кирпича трудно было достать купить, а лес на бирже был.

(Дом Андреяна был под железной крышей, обшитый досками, крашенный. Папе он не нравился своей планировкой.  Здание дома располагалось в метрах 70-ти от забора, т.е. от улицы. Во дворе еще был старый дом, ангар для молотилки, два амбара для зерна. Был случай, когда папу маленького собака затащила под этот амбар.
Во дворе росли три больших белых акации, под которыми обедали. Пасека с ульями-столбянками была огорожена отдельно.
Длина дома была метров 13, ширина 6 (без коридора). По обеим сторонам дома тянулся коридор, шириной метра в два. В одном углу стояла 40-ведерная бочка с квашеными яблоками, в другом располагалась кладовушка, остальная площадь коридора пустовала.
 Зал и спальня составляли половину дома, вторую половину занимала кухня. Т.е. кухня большая, в ней, готовили, кушали и справляли праздники. Т.о. образом кухня была темная, затенявшаяся с одной стороны коридором, с другой деревом шелковицы.
В этом доме папа жил до 1929-го года.
У Охтыса дом - копия Андреяновского, за исключением того, что коридор у него был только с одной стороны. – Из аудиозаписи.)

Все эти постройки наши хлопцы делали сами. Самый мастеровой был Евграф.
– Бабушка, расскажите, какой был он. Да про всех расскажите. – Попросил я.
Евграф был ниже среднего роста, плечистый и плотный, красивый, поэтому я и вышла за него замуж.
Тут бабушка немного покраснела, потом рассмеялась и продолжала. Волосы русые, круглолицый, нос не длинный и не курносый, как бы вам сказать, средний. Глаза голубые серьезные. А про себя не буду рассказывать, сами видите. Но, когда была молодая, была, конечно, красивая. Любила вкусно готовить, чистоту в доме соблюдать.
– Да, я помню, когда мы приезжали в гости к вам, у вас вкусный был обед, особенно мне нравился ваш торт, такой мягкий, желтый, сладкий.

(Евграф был наиболее передовым хозяином среди братьев. Так, например, на пасеке у него было ульев 20, но не столбянок, как у Андреяна, а уже рамочных.
Столбянка или колода представляла собой такой, как бы столб, сколоченный из четырех досок, высотой метр - метр двадцать, в одной просверлена дырочка для пчел и внутри устанавливаются крестообразные перепонки, на которых пчелы наращивали вощины. При этом мед качали варварским путем. Для этого снимали крышку с колоды, выкуривали пчел в другую колоду, ставили колоду вверх дном над цинковым  корытом, обрезали вощину ножом, и все падало в корыто, в том числе и детва (личинки пчел) и молодые пчелки. Давили, выстилали на решето, мед просачивался. Вощину либо отдавали пчелам, которую они обсасывали, либо варили из нее брагу или перегоняли на самогон.
Дом у Евграфа кирпичный с хорошей планировкой. От улицы располагался на расстоянии метров восемь. Сад у него меньше, чем у Андреяна, но сад был культурным - хорошо ухожен и имел хорошие сорта. У дома кухня, небольшой сарай, а конюшня была вдалеке. Дом имел крыльцо, зал, прихожую, две спальни.
 Братья жили дружно. Евграф часто брал роль наставника, укорял Андреяна за выпивку и др. Все они были неграмотными. – Из аудиозаписи.)

Андреян был среднего роста, русый. Лицо немного продолговатое, нос немного заостренный, небольшой. Характер у него был строгий, настойчивый. В молодости не пил, а потом, лет в сорок, когда зашабоевал, то часто выпивал. Бывало так, что с базара из Кореновки лошади сами его привозили домой, а он на бричке лежит пьяный до тех пор, пока его жена Оксана не придет и не откроет ворота и заедет во двор. Оксана была маленькая ростом, щуплая, белобрысая, теперь говорят: блондинка. Она самая ленивая из нас троих, неряшливая. Может быть, поэтому и дети её почти все в младенчестве болели и маленькими умирали. А, может, её Бог наказал за её грехи. За это её Андреян не любил и часто лупил. Но характер её не изменился.
– Да, мы её помним,  – сказала Вера. А как дедушка Евграф погиб? Я его чуть-чуть помню, как мы приезжали к вам в гости. Он на пасеке с пчелами возился. Помню, как, то одну рамку вытащит из улья, посмотрит, то другую. А пасека у вас стояла в саду под яблонями возле дома.
Да, погиб он считай по глупости. Время было тяжелое, шла гражданская война, одни наступали, другие отступали. Банды всякие наскакивали вооруженные.
И вот дедушка возле уликов хлопочет. Подъехала группа человек двадцать черкесов вооруженных. Остановились. Один говорит: «Дед, дай мёду!» А он, не подумавши, говорит: «Иди, бери», показав на улик.  Тот прикладом винтовки ударил дедушку в грудь. Бандиты ускакали, а дедушка лежит чуть живой. Сильно повредил грудную клетку, изверг. После этого дедушка пожил 6 месяцев и умер. Надо было ему показывать на улик, видя, что это бандюги! Дал бы он им меду и, может быть, этого не случилось бы.
Охтыс был самый младший по возрасту. Но ростом был выше всех. Внешностью он отличался от Евграфа и Андреяна, которые были похожи друг на друга. Лицо у него было смуглое, скуластое, удлиненное. Нос его напоминал что-то кавказское, то ли грузинское, то ли армянское – длинноватый с маленькой горбинкой. Был он стройный, плечистый, выглядел солиднее своих братьев по фигуре и силе. Волосы темные, глаза карие. Любил отращивать и закручивать усы.
Его жена Дуся была среднего роста, стройная, красивой фигуры. Любила в компаниях потанцевать. Танцевала лихо и красиво, задорно. В общем, веселая была, любила шутить, часто громко хохотала. Волосы темные, носила косу. Лицо круглое, полненькая вся была, как пузырь. Она в нашей тройной семье никогда не давала унывать. Обязательно что-нибудь отчебучит, что все хохотали.
Потом пошли и у них дети, один за другим.

И так, за рассказом бабушки мы незаметно дошли до станицы, уже не помню ее названия. Опять напросили хлеба, сели на лавочке у одного двора, пообедали. Немного посидели и пошли дальше.
Бабушка расспросила у людей, как нам идти дальше, чтобы выйти на Тихорецкую, а потом на Кореновскую. Нам рассказали, что сейчас надо идти на Новопокровку, а там недалеко и Тихорецкая. Бабушка облегченно вздохнула и сказала:
– Новопокровка – это уже наша земля, Кубанская. Ставрополье,–  худое, глинистое и полупустынное, как нам показалось, – уже прошли.
Пошли мы опять потихоньку. За станицей нас обогнал мужик на подводе. Воз был порожний, лежало только немного сена, на котором сидел ездок. Бабушка попросила: «подвези нас, добрый человек, хоть немного».
– Садитесь, – охотно согласился мужик.
Он поделился с нами сеном, мы все уселись и поехали. Ехал он то шагом, то рысью. Подвода трясла, но не очень. Дорога была немного разбитая, сухая, пыльная. Погода стояла теплая, солнечная. Земля и посевы уже заметно отличались от ставропольских. Мужик начал расспрашивать, кто мы и куда идем.
Бабушка коротко рассказала, не распространяясь, как с возчиками соли. Мужик был неразговорчив. Задал два три вопроса и замолчал, возможно, потому, что бабушка коротко отвечала, и он понял, что ей не хочется рассказывать о своей недоброй доле.
Доехали мы до какого-то хутора. Он сказал: «Ну, вот, я приехал. А вам надо идти вон по той дороге прямо верст через 15 будет Новопокровка».
Мы поблагодарили мужика, и пошли дальше с богом (как говорила бабушка). По пути разговор продолжился.
Стали мы жить поживать, да добра наживать, – начала опять бабушка. К девятисотому году у меня уже было шестеро детей: Антон, Федор, Дарья (Даша), Устина (Устя), Иван.
 Андреян попросил нас отдать ему из наших детей одного мальчика для усыновления, потому, что у них, как я говорила, детей не было. Девять раз рожала его жена, но все рожденные дети больше года не жили. Антону тогда было шесть лет, вот он и стал приемным сыном у Андреяна. Остальные все жили с нами.

(А было это так. Приехал Андреян с базара, подошел к детям и говорит: «Ну, кто пойдет ко мне жить? Кто пойдет, тому подарю красную рубашку». Антон говорит: «Я»! Потом часто шутили, что Антон продался за красную рубашку. – Из аудиозаписи.)

У Охтыса с Дунькой было тоже шестеро детей: Родион, Евдокия, Наташка, Сашка, Елизавета, и Степан (хромой).

 В аудио воспоминаниях-интервью 1988 года папа называет следующие имена детей Охтыса: Дашка, Мария, Степан, Родион, <Щевда или Шевдра>, Секлита. (В.К.)

– А когда наши папа с мамой поженились? – спросил я.
– И как? – добавила Вера.
Поженились они в 1908 году. А как? Как все женятся. А было так: дед Андреян часто шабоевал – продавал и покупал скот. И вот как-то раз он в Кореновке на базаре продает корову, а рядом мужик - тоже продает телку. Ну, разговорились, познакомились. Андреян и говорит: «У меня есть сын, Антон. Уже жениться пора». А тот говорит: «А у меня есть дочка на выданье. Присылай сватов». Через две недели засватали и поженились.
– Так быстро и просто? – спросила Вера.
Ну, не совсем просто. После того как засватали, ждали два месяца, готовили приданное, проводили разглядины.
Свадьба была небольшая, не шумная. Дарили кто что. Не помню уже. А дед Андреян сказал: «Живите со мной. Всё добро, что у меня - и наше и ваше, ты же один у меня наследник. А если надумаешь отделиться, то подарю пару лошадей, корову и овечек». Так он и сделал, когда отца вашего отделял в 1922-м году. 
– А, я помню…. И помню, как у нас на второй год овечек 5 штук украли, осталось две, -– добавил я.

(Жена Антона Кристина была местной, русской. У них в семье было 9 дочерей и ни одного сына. Все трудолюбивые. Сначала семья была бедная. Потом стали жить неплохо. Отец Кристины,  Федор Литвиненко, наемных рабочих не брал, а всем хозяйством управлялся при помощи дочерей. Имел штук 15 лошадей, машин никаких у него не было. – Из аудиозаписи.)

– Бабушка, а что мы будем делать, как на Журавку придем?
– Пойдем к Дусе. Может быть, она вас приютит. Может, в колхозе какое-нибудь для вас дело найдется.
– Ну, что Вы, бабушка! – возразил я. – Разве в колхозе детям кулака дадут работу? Они, эти активисты готовы нас поесть. А за что? Это не активисты, а лодыри. Работать не хотят, а горло драть могут, да наше добро грабить. Ведь мы уехали, нас выгнали, считай, в одних рубашках, а всё добро осталось. Бери – грабь, кто сколько сможет.
– Если мы останемся с Верой у Дуси, а Вы куда пойдете? – спросил я.
– Я пойду в Дядьковскую, там мой самый младший сын Федор живет. Может, у него можно будет прожить, он там в колхозе работает.
Бабушка нам еще рассказывала о своей жизни, да разве все запомнишь…
И так, мы подошли к хутору Журовскому. Солнце садилось над вечер.  Сели мы в кустах и сидели, что б никто не видел, пока стемнеется. Бабушка плакала и приговаривала: «Хутор ты мой родненький, как дорог ты мне, и сады, и хаты и наш дом. Вон стоит и сад, покрывается зеленой листвой. Как больно, жалко было с тобой расставаться, а сейчас еще больней к тебе приближаться и страшно. Ты тогда был такой хороший и ласковый, добрый, а теперь ощетинился – колючий, як ижак (ёж, укр. – В.К.), аж боязно за тебя взяться».
Вот тут мне захотелось плакать. Слезы сами катятся. Ведь здесь кусочек моего детства. Я помню, как мы строили этот дом, как потом жили дружною, большой семьёй. Как мы с папой летом ездили в поле пахать, сеять, косить сено. Как зимой всей семьёй по вечерам сидели, и, кто вязал, кто шил, отец сбрую ремонтировал. Как мы тихонько подпевали маме песни, которые она начинала: «Куда, куда тропинка милая…». А потом: «Дивка в синях стоялa;, на казака моргала…».
И так эти воспоминания сладко таяли в груди и наводили грусть потому, что мы к этому, когда-то родному, дому подбираемся крадучись, оглядываясь, как воры. Как обидно и жалко, и слезы сами валят ручьем из глаз.
Подошли мы со стороны сада, в котором росли еще небольшие деревья вишни, слив, яблонь.  Сад окаймлен рядом акаций. По-над окном в спальню рос ряд смородины, я из-за ее кустов подошел к окну и постучал тихонько дрожащей рукой. 
На наш зов вышла Дуся (в то время ей был 21 год – В.К.). Завела в дом. Здесь и плач, и рёв. Слезы радости встречи и слезы обиды и гнева, и ненависти. Всё смешалось в наших плачущих телах, в наших душах. Как можно поковеркать души людей, ни в чём не повинных! Заплевать, затоптать и ноги вытереть. А за что, за какую такую провинность?
Долго мы рассказывали друг другу обстановку, судьбу дела. Дуся налила нам в чашку молока (у них еще была корова), накрошила хлеба. Мы наелись досыта. Дуся и говорит: «Вам у меня оставаться нельзя. Такое гонение, такие упреки, говорят: «Кулаков выслали, а их дети остались. Ивана (муж Дуси) подкулачником называют. А то не сегодня-завтра выселят. Пойдите вы в Кореновку. А за Кореновкой есть совхоз «Красный октябрь»  - под Платнировкой, может быть, вы там устроитесь на работу».
В ту пору мне было 13 лет, а Вере - 15. «Рабочие». Кому нужны такие «рабочие»? И вот мы, не дожидаясь утра, глубокой ночью пошли в Кореновку. И так начинается новая глава в моей жизни.