Три иероглифа

Его звали Ю Мин Дюн. Ояма Миндюн на японский манер. Всё, что от него осталось - имя.

В феврале 2024 года ФСБ решила рассекретить архив о прояпонской организации “Киовакай”, которая в 1937-1945 годах действовала на Южном Сахалине. Дело из 186 сканированных страниц оказалось в ТАСС. Пожелтевшие листы справок и служебных записок сотрудников военной контрразведки СМЕРШ и МГБ, признания подследственных, приговоры, несколько фотографий, но в основном - протоколы допросов. Документы датированы 1946-1951 годами. Лишь несколько из них напечатаны на машинке - справки, прежде всего. Протоколы - только от руки. Синие чернила, размашистый почерк, строки, клонящиеся вправо, превращая нижний угол в невидимую воронку или магнит, притягивающий буквы. С каждым листом наклон усиливался, выдавая потомкам усталость писавшего.

Первые 50 страниц подписаны тремя иероглифами, это имя - Ю Мин Дюн. Лист за листом. Рука не всегда его слушалась, поэтому черты иероглифов спутывались, напоминая дождевых червей в банке у рыбака.

Допросы заканчивались глубоко за полночь, и переводчик МГБ протягивал бумаги, исписанные непонятными русскими буквами. Ю Мин Дюн брал перьевую ручку и подписывал каждый. Три иероглифа, 18 черт. Может быть, он нервничал, старался писать ровнее, отчего рука ещё больше не слушалась, и перо начинало дрожать. Или он хотел скорее уйти, отделаться от этих людей, из ночи в ночь задающих ему одни и те же вопросы, и спешил, не думая о каллиграфии? Или дрожь - это возрастной тремор, итог 52 лет жизни? Или подтачивала болезнь?

Он родился в 1898 году в деревушке Юфендон на севере Кореи, в провинции Северный Хамгён - самой заброшенной на полуострове. Умер - 17 декабря 1950 года на Сахалине. Спустя 13 дней его, уже покойника, осудили по 58-й статье и приговорили к 25 годам исправительно-трудового лагеря.

Если бы Ю Мин Дюн был христианином, его душа в те дни осматривала ад, готовясь к суду Божьему. Если бы от него осталась могила, то родные, следуя корейским традициям, поклонились ей, полили её соджу и, положив цветы, сказали: “Мы пришли”. Но на советском Сахалине таких возможностей не было. Здесь суд, не доверяя своему загробному коллеге, отправил покойника в ИТЛ, чтобы он там расплачивался за “помощь международной буржуазии” и “антисоветскую агитацию и пропаганду”. Могилы не было, и непролитую на неё водку выпили по другому случаю.

Как Ю Мин Дюн попал в советскую тюрьму? Почему с 17 мая по 6 июня 1950 года вёл эти полуночные беседы, заканчивавшиеся дрожащим пером в руке и тремя иероглифами внизу страницы - 18 чертами, слипшимися наподобие тополиных почек, которые в те дни усердно отдирали от стёкол там - на улицах Тоёхара, ставшего Южно-Сахалинском?

Юношей он выучил японский язык и его всё чаще стали называть Ояма Миндюном. В начале 1930-х отправился на Южный Сахалин. Скорее всего, поехал в поисках лучшей жизни и больших доходов, ведь это была часть метрополии, префектура Карафуто, и зарплаты там были выше, чем в колонизированной японцами Корее. К 1937 году осел в Торо, где стал переводчиком, помогая хозяевам шахт находить общий язык с корейскими рабочими.

Возможно у него была семья - тихая жена, шумные дети, небольшое хозяйство, и ради них он играл по правилам империи - носил японскую одежду, соблюдал ритуалы и, только перебрав с выпивкой, позволял себе тосковать по Корее, бурча под нос услышанные от родителей песни. Или, напротив, он с раздражением вспоминал нищету Северного Хамгёна, тоскливые пейзажи уезда Кёнсон и мутные воды реки Туманган. Всё на свете, лишь бы не вернуться туда?

Весной 1937 года начальник местной полиции Миура собрал корейцев Торо - около 300 человек, чтобы объявить им о создании в городе отделения “Киовакай” - “Общества согласия”. Такие “ячейки” создавали на всей подконтрольной японцам части Сахалина - поручение об этом дал генерал-губернатор Онгава. Миура говорил, Ояма Миндюн - переводил за ним.

“Миура рассказал, что задачей организации "Киовакай", её деятельности, должно явиться сближение корейского населения с японским и в такой мере, чтобы корейцы забыли свои национальные обычаи, порядки, язык и другие особенности, а воплотили в себе всё, что характеризует японскую нацию, то есть корейцы должны изучать японский язык и объясняться между собой только на японском языке, принять религию, существующую в Японии, носить только японскую одежду, <...> овладеть японскими обычаями, порядками и добиться того, чтобы между японцами и корейцами не было существенного различия", - вспоминал на допросе переводчик Ю Мин Дюн, а переводчик МГБ записывал за ним.

Председателем городской организации стал Миура, его заместителем и секретарём - послушный Ю Мин Дюн, которому теперь предстояло следить за соотечественниками и сообщать в жандармерию, если кто-то из корейцев осуждал имперские власти, скучал по родине или отказывался выполнять японские ритуалы. Возможно, корейцы в Торо охотно приняли новые правила. А быть может, даже в самой тёплой компании они держали язык за зубами. Или, зная о работе Мин Дюна, шарахались от него, страшась доносов. Может быть, корейский переводчик был ленив, а может - честен. Как бы то ни было, в 1943 году его арестовали японцы и осудили за бездеятельность: корейцы в Торо жили как жили, а стопка с доносами на столе начальника особого отдела полиции толстогубого Конемото не росла.

Миуро злился, кричал, требовал, чтобы члены “Киовакай” искали советских и американских шпионов, чтобы разоблачали предателей, но без толку: японским жандармам оставалось разбираться с рабочими, которые, выпив, затягивали народные песни и кулаком вытирали слёзы, пролитые о родине за двумя морями.

В августе 1945 года советские войска перешли 50-ю параллель. И месяца не потребовалось, чтобы “Карафуто” стал “Сахалином”, чтобы буквы перекрутились как в “одноруком бандите”, оставив на месте лишь первую и вторую гласные.

Ю Мин Дюн вернулся в Торо. Возможно его встретила жена - плакала, прижимаясь к шерстяной гимнастёрке. Может быть, навстречу бежали дети, а дочка собрала ему букет из первых опавших листьев. Или Ю Мин Дюн сел на крыльцо опустевшего дома и заплакал. Или, закусив нижнюю губу, сосредоточенно закатал рукава и долго умывался дождевой водой, скопившейся в забытом тазу.

15 мая 1950 года его арестовали вновь. В ночь на 17 мая был первый допрос. Он шёл так долго, что сотрудник МГБ совсем устал - его почерк на последних листах неразборчив. Ю Мин Дюн не мог подтвердить, что “с его слов записано верно”, но послушно подписал каждый лист. Три иероглифа, 18 черт, прижавшихся друг к другу как строки коротких биографий, напечатанных бисерным шрифтом в книгах памяти.

Его реабилитировали в 1991 году. Ему вернули честное имя - Ю Мин Дюн. Вот всё, что от него осталось.