Путевые заметки Флэр

   Обычно, в дневниках, как и в путевых заметках, не называют себя по имени – просто пишут от первого лица. Но я не знаю, кто и при каких обстоятельствах будет читать этот дневник, будут ли эти записи интересны для моего загадочного читателя, и будут ли у него хоть какие-то представления об авторе этих странных заметок на полях проносящейся жизни.
   Так как эта история про поиск, то, наверное, имя – это одна из важных отправных точек, позволяющих выставить более ясные координаты на карте постоянно сменяющихся судеб.
   Итак, меня зовут Флэр. Говорят, что когда-то в этом имени звучала бархатистая трепещущая вкусная «Ё», но ветер времени снес эти нежные лепестки с верхушки моего имени, и осталась холодная, но ясная как диск луны в полнолуние «Э».
   Мое имя – это единственное, что осталось при мне, когда шторм невероятной силы вырвал меня из лап огня и выбросил на берег с белыми скалистыми берегами.
   Мне бы хотелось сказать, что я не помню, что со мной произошло и как я оказалась в палах огненного зверя, но я помню. Очень хорошо помню. Помню шрамами на сердце. И помню выбившимися из сил невидимыми крыльями. Но здесь речь пойдет не об этом.
   Когда нас подхватывает ураган, огненный вихрь или штормовая волна, мы перестаем различать стороны света. И себя мы тоже перестаем различать в этом мире, будь он полон света или тьмы. Наш мозг судорожно пытается разобрать миллиард поступающих с неимоверной скоростью сигналов, но их смысл теряется где-то по дороге к рефлекторно пытающемуся приспособиться к новым условиям телу.
   Порядком растеряв себя и свои ощущения в борьбе за собственную жизнь, я оказалась в месте, где время рассыпалось, а смыслы перемешались с разноцветными камнями, снежинками, морскими слезами и лепестками того, что однажды родилось как цветок.
   Когда силы понемногу стали возвращаться, я начала делать попытки выбраться в привычный мир. Но что-такое привычный мир после того, как тебя так долго болтало между огнем и ветром? То, что я считала привычным, стало далеким, холодным и чужим.
   А для того, чтобы что-то новое стало своим и родным, не плохо было бы сначала найти того, кто сможет это присвоить. Того, кто скажет: «Да! Мне это нравится!». Того, кто может ощущать близость чего-либо или кого-либо. Того, кто сможет собирать свои чувства и события в бусы и ожерелья, располагая их по цвету и логике узора, осознавая и понимая в какой день и в какой момент будет не только уместна, но и полезна, и даже прекрасна, та или иная нить бусинок. Именно этим я и занялась.
   Для начала я облекла в золото ту часть своего сердца, которая была покрыта шрамами и спрятала ее среди белых священных камней.
   Другую же часть сердца я растворила в миллионе солнечных бликов, взрывающихся в волне, обнимающей страстно белые скалы, и, потихоньку, капля за каплей, начала распаковывать как очень ценный подарок каждое из своих чувств и ощущений.
   В один из дней ветер принес мне голос. Такой знакомый и незнакомый. Иногда баюкающий меня, как колыбельная матери, иногда взрывающий внутри меня огонь невероятной страсти. И эти ощущения я тоже вплетала в свое пестрое ожерелье, которое все больше и больше начинало нравится мне.
   В некоторых моих снах этот голос становился вполне материальным, живым и воплощенным в мужском теле. Он сказал, что его зовут Грэм, и он давно странствует по морям, в последнее время больше по северным, потому что южные моря будят в нем нечто такое, с чем он пока не умеет обращаться.
   «Наверное раньше меня звали как-то по-другому, более длинно и красиво – сказал он, - но соленые ветра и штормовые волны отполировали мое имя до короткого Грэм. С таким именем легко затеряться в прибое или распластаться по ветру – и тогда мне кажется, что я и сам как этот ветер – везде и нигде»
   Так моя жизнь раскололась надвое. В одной ее части я исследовала дальние дали человеческих чувств, своих и чужих, пытаясь найти самую настоящую себя, а в другой - я самой настоящей собой и была. Но – во сне. Стоило мне открыть глаза, как невидимый самолет возвращал меня в жизнь, где Грэм был лишь сном, и только голос его короткими телеграммами летел откуда-то издалека.
   Над бесконечностью морских просторов наши голоса сплетались порой дивными мелодиями, и широкими мазками рисовали картину нашего общего мира – того мира, на берегу которого стоял дом, а в доме жила любовь.
   С Грэмом я узнала, что моря хоть и едины, но разные. Южные моря совсем не такие как северные. Южное море искрится, оно пропитано солнцем, как восточная сладость медом. Каждая его даже самая маленькая капелька несет в себе сладость и тепло южного солнца. И эта сладость течет от капли к капле, и все они, сливаясь воедино, придают морю особый вкус, и в воздухе пахнет расслаблением, негой, любовью и сексом.
   Северные же моря – иные. Северное море несет в себе сдержанность и силу. Оно не флиртует и не соблазняет. В часы штиля оно задумчиво спокойно, и показывает всем своим морским сердцем, что ему не о чем волноваться, так как вся сила внутри. Но когда оно разгоняет свои волны, они поют песню с очень прямыми и понятными словами: люби меня таким, как я есть. И мы либо влюбляемся в эту неприкрытую холодную прямоту навсегда, либо навсегда уходим искать тепло южных берегов.
   И еще я поняла, пока слушала голос Грэма, что Северное и Южное море – как брат и сестра. Они рождены из одного чрева и имеют одну природу. И они незримо связаны друг с другом как ум связан с сердцем, а любовь и удовольствие с достоинством и честью. И нельзя выбрать что-то одно. Потому что все это и есть суть Я. И море всегда остается морем вне зависимости от того, согрето ли оно солнцем или заперто во льдах.
   Однако того дома, который мы нарисовали с Грэмом, не было ни на берегу северного моря, ни на берегу южного.
   - Мы встретимся там, сказал Грэм, посередине, между Севером и Югом, между сердцем и умом, между силой и легкостью.
   И я увидела, что посередине находится еще одно море, которое соединяет в себе свойства южных и северных морей. И именно там я чувствую себя самой-пресамой настоящей собой, именно там Грэм перестает быть моим сном, а жизнь становится целой и полной чувств.
   Мы договорились с Грэмом отправится туда и там встретиться. Или я так думала, что мы договорились, но на самом деле ветры, блуждающие между снами и явью, исказили наши слова. Я не знаю теперь и мне не у кого спросить, потому что Грэм перестал приходить в мои сны, а голос его, звучащий издалека, больше стал похож на эхо, которое отголосками приносит то, что сказано было давным-давно…
   Когда глаза наши привыкают к необъятным просторам, когда движенье, направленное в пространство, находит отклик в движении другого, когда нота, вылетевшая из груди, вплетается в созвучие нот, бережно подставленное тем, кто любит, как невероятно странно, и даже больно, оказаться в тесноте и тишине!
   Потеряв из поля зрения, из поля звука и из поля ощущений Грэма, я почувствовала себя запертой в тесной комнате. Будто серые снеговые тучи придавили меня к самой земле и подперли окна и двери. И у меня нет никаких сил бороться с этой огромной стихией. Вернее – у меня, как у человека, просто нет таких сил. 
   В телевизоре моей души стали идти самые дурацкие фильмы, и я не знала, где выключатель.
   Я кричала изо всех сил: «Грэм! Где ты! Мне сняться дурацкие сны!!!» Но я не знала, слышал ли он меня. Вернее, я не знала, существует ли вообще тот, кого я могу просить, чтобы он слышал меня... Вернее, я не знала, может ли он вообще меня слышать, и если услышит, то что именно донесет ему ветер, блуждающий между явью и сном?
   В тот момент я снова захотела закрыть глаза и провалиться сквозь сны в никуда и навсегда, потому что все бусины смысла опять безжалостно рассыпались и смешались с разноцветными камнями. И я не могла собрать их, так как все двери в чувства оказались заперты.
   Белые снеговые тучи придавили нас обоих к земле и подперли окна и двери. Я знала точно, что даже с этим можно было бы справится вместе и в любви: лежать на полу в тесной темной комнате, согревая друг друга…. Но…. Мы с Грэмом были в любви, но не вместе…. Нас завалило в разных хижинах, на разных берегах, в разных мирах… Я оказалась запертой в своем мире белых скал и холодных лунных отблесков, а Грэм - в своем. И я не знала не только каков его мир, но и каков из наших миров реальный. Может и вправду Грэм был только шумом прибоя, который подхватывал ветер и приносил таинственным напевом мне в самое ухо. А может быть это я была чьей-то песней, разорванной ураганом на отдельные слова и ноты, рассыпавшиеся по разным странам и морям…
   Я закрывала глаза и видела километры серых снежных туч…
   Где ты, Грэм? Можем ли мы слышать друг друга? И, если даже можем, то - что?..

   Сердце стучало взаперти. Но этот мерный стук, как таинственный мотор, поддерживал жизнь внутри обессилившего обездвиженного тела. Я поняла, что не для того штормовой волной вырвало меня из огненных лап и вынесло на берег с белыми скалистыми берегами, чтобы я сжалась до размеров песчинки и исчезла в небытие, прислушиваясь к ветру.
   В одних местах мы оказываемся для того, чтобы остаться навсегда, а в другие приходим, чтобы найти что-то важное и пойти дальше. Некоторые люди приходят к нам, чтобы остаться с нами. А некоторые приходят лишь для того, чтобы вручить нам что-то ценное. Я бережно взяла то ценное, что принес мне Грэм (будь он ветром или человеком), открыла глаза в своем собственном мире и продолжила распаковывать капля за каплей себя и свои чувства. Я осознала вдруг, что мне не нужно искать Грэма или кого-то еще – мне нужно искать саму себя, вернее – искать такую дорогу и такое место, где я смогу быть только собой, и где голос Грэма и воспоминания о нем будут частью меня. И тогда я стану настолько устойчиво-заметной, что те, кому я нужна, найдут меня сами. И, может быть, то море, на которое указал мне Грэм, то, что между севером и югом – это и есть то самое место – место, к которому мне нужно идти.
   Я начала писать этот дневник, как карту своего пути в неизвестность. Так как любой поиск – это неизвестность, в которую мы окунаемся, чтобы познать - чтобы обрести известность.
   Неизвестность зовет нас и пугает одновременно. Она вмещает в себя как открытия, так и опасность. Она заставляет наше сердце биться быстрее в предвкушении, но чаще – замирать в испуге. Чтобы ноги не деревенели от страха, а дыхания хватало для движения, важно держать в уме, в сердце и в руках то, что уже известно – это и будет тем шестом, с помощью которого канатоходец сохраняет баланс и продолжает делать маленькие шаги по узкому телу каната над распахнувшейся пропастью.
   Дневник, в котором я буду называть и описывать свои чувства, открытия и инсайты и должен по моей задумке стать тем самым шестом, создающим баланс известности и неизвестности. Но, кроме этого, не плохо было взять с собой в дорогу то, что уже есть. Именно поэтому прежде, чем сделать шаг, я посмотрела по сторонам – туда, где я уже была. Туда, куда уже дотянулся мой взор и в неясности, как проявляющиеся очертания в тумане, начала рождаться ясность.
   Я посмотрела на юг.
   На юге была красота садов, каждой веточкой, тянущихся к солнцу.
   Красота, прорастающая из семени по природе и по рождению, неоспоримая и естественная в своем проявлении. Красота уравновешивающая, приносящая гармонию и выдох. Красота многогранная, расправляющая каждый листок и лепесток, перетекающая от части к целому и соединяющая в целое все части.
   Это красота, которую нельзя отменить, и даже если завалить ее бетонными плитами, она будет прорастать в кромешной темноте белёсыми ростками в направлении солнца, ориентируясь на внутренний компас, дарованный природой.
   Эта красота уже есть и за неё не нужно бороться и цепляться, ее не нужно отстаивать, потому что природа уже отстояла ее. Нужно просто признать ее наличие и слушать ее зов.
   Я вдруг вспомнила, не умом, но телом, что когда-то давно родилась на юге.
   Я посмотрела на запад.
   На западе была мудрость. Мудрость гор, уходящих корнями в недра земли, и взлетающих вершинами в небеса. Был шепот трав и песни морей. Ангелы шелестели крыльями у самого уха, защищая и подсказывая куда двигаться дальше. Подсказки были всюду, нужно было только слышать. На западе я научилась доверять звуку шагов, стуку своего сердца, шепоту степных трав, песням дождя, объятиям ветра, мудрости предков. Я научилась читать знаки, слушать и слышать, быть в контакте с миром и с собой. И это стало частью меня. Я больше не могу не слышать, не могу не видеть, не могу не читать и не верить. Мир входит в меня струящимся потоком и мне не нужно больше прилагать усилий, чтобы понять его. Мы заодно.
   На западе были все те, кто уже искал и нашел себя. Или не нашел и разбился о скалы в каменную крошку и песок, тем самым создавая твердь тропы над пропастью, чтобы другие – следующие могли опираться на нее. И я тоже шла и продолжаю идти по этой тропе уже случившейся мудрости.
   Я посмотрела на север.
   На севере кромешную темноту и мрак разбила молния и осветила на мгновенье путь: суть мелькнула просторным полотном, и стало понятно, что под темнотой спрятано так много всего! И в этом многообразии ландшафта, который открылся мне в свете молнии, было много творчества, много импульса из самого нутра и путь совсем иной, каким хотела бы идти, но еще не ходила я. Молния вспыхнула и погасла. И темнота вновь покрыла все вокруг. И лишь в памяти остался отпечаток того, что открылось мне в ярком свете, взорвавшем темноту. Я чувствовала паралич в теле, потому что совсем не вижу в темноте. Я чувствовала, как цепенеет мое тело, и как мрак обступает меня со всех сторон. Мне было очень страшно от того, что происходит в мире далеком и близком. Я поняла, что именно в этой точке и нахожусь я сейчас. Но голос невидимого помощника, скрытого глубоко внутри меня, прошептал: «Иди».
   «Иди с закрытыми глазами, – шептал он мне. – Если глаза твои будут открыты, ты будешь видеть лишь темноту и мрак, она будет пугать тебя, она будет путать тебя, и от нее твое тело будет деревенеть и сжиматься. Закрой глаза и смотри вовнутрь – туда, где фотоснимком отпечаталось то, что осветила молния лишь на миг. И пусть этот отпечаток будет тебе компасом. Если ты будешь смотреть на него и верить ему, ты не собьешься, ты сможешь двигаться. Закрой глаза и иди. Красота увиденного уже ведет тебя. Мудрость мира уже научила тебя, что ступать надо смело, ибо если суждено тебе где-то оказаться, ты окажешься там несмотря ни на что, а если не суждено – не оказаться тебе там никогда. А значит нет больше смысла волноваться и сомневаться – просто иди и будь с миром и красотой заодно в каждом открывающемся мгновении»
   Я закрыла глаза и… шагнула. На восток. Туда, где нарождается новый месяц. И где солнце делает первый взмах ресницами для того, чтобы чуть позже явить свой взор миру. Где вдохновение, как вдох новой жизни – будь то жизнь человека, или рождение стиха, а может рождение новой звезды.
   Я шагнула на восток, потому что интуитивно понимала - найти центр можно только замкнув круг. Оказаться между севером и югом почти тоже, что оказаться между западом и востоком – обе эти точки сойдутся в центре. В центре меня самой.
   И прежде, чем моя ступня коснулась земной тверди под музыку моего взволнованно-трепещущего сердца мне снились сны. Мы почти никогда не замечаем этого мгновения утраты опоры, этого перехода, который так похож на полет. И я бы не заметила, если бы не сны, в которые я влетала крылатой птицей и, собрав все волшебные зерна, вылетала прочь.
   В этих снах ко мне пришла маленькая девочка. Она была похожа на мою дочь, но я знала, что это не дочь, а я, рожденная однажды, но не рожденная в итоге. Девочка собирала бусинки между камней на берегу огромного и глубокого озера. Её охраняли острые скалы, а обломки скал в виде камней разной величины, покрытых мхом, будто специально расступались, чтобы она видела россыпи бусин – так любящие родители играют в поддавки с детьми, чтобы увидеть радость успеха на их лицах.
   Одну за другой девочка выбирала бусины цвета морской волны, что-то между зеленым и голубым….
- Все рвешься к морю? – с усталостью произнес какой-то холодный голос.
- Да! – Автоматически ответила она и тут же воскликнула – Нет! Вернее, не к какому-то любому морю! Я рвусь к своему морю! Я рвусь домой! Там, где мой дом – море! Я рвусь к морю, потому что там, где мой дом – море. Я очень скучаю…
     Глядя на девочку, я думала о том, что каждый раз, когда я оказываюсь на берегу какого-то моря, я вспоминаю о доме… И, наверное, впервые ощущаю, что значит скучать по родному дому…. Но не по тому дому, где я однажды родилась, да не родилась в итоге, а по тому дому, где берет начало родник моей души. По дому, где сошлись два края – край суши и край моря…. И я между ними, как между двумя мирами…. Одной ногой на суше…. А другой в море….  И я должна быть там….
   Вылетая из этого сна, я поняла, что море у меня только одно. То самое – между морями северным и южным. И не случайно шторм вынес меня, спасая от огня, на берег с белыми скалами. На моем море – белые скалистые берега, а на берегу стоит город из белого камня. Мой любимый город.
   Потом я снова увидела Грэма. Он вел меня за руку в лабиринте белесых и бежевых камней, улыбался, море лизало его пятки, а голос вплетался в шум прибоя и крик чаек. Он говорил, что наш дом здесь, на этом берегу. За его спиной высились красивые здания любимого белокаменного города. Солнце обнимало нас обоих, и невозможно было поверить, что где-то в это время гремят грозы и бушуют разрушительные ураганы, где-то уже совсем близко… Мы как дети не верили, что гром предвещает грозу и бурю…
   Но гром гремел. И ветер уже поднимал столбы пыли и ломал деревья. Ветер вытрясал бусины из карманов девочки и сметал янтарь северных морей с панно, которые я так долго и с любовью делала своими руками. Ураган ломал планы, бередил чувства, путал дороги и снова заставлял мозг сжиматься в отчаянной попытке что-либо понять.
   Я шагнула на восток. Но оказалась где-то в чужой стране, в которую никогда не стремилась, в которой никогда не хотела быть. И передо мной было южное теплое море с золотым мягким песком. Пальмы и платаны, которые давным-давно забыли, что такое грозы и ураганы. И много-много времени наедине с собой. Без бурь. Разве не этого ты хотела, дорогая Флэр? Когда все внешние дороги перекрыты, самое время отправится в путешествие по внутренним дорогам в поисках самой настоящей себя.

   Итак, день первый.

   Просто принимаю все, что приходит, и все, что проходит. Не жду. Не строю планов. Учусь спонтанности и легкости. Полностью погружаюсь в то, что есть. Смотрю – и вижу. Слушаю – и слышу. Ощущаю – и принимаю эти ощущения.
   Ощущаю, как суета и тревога водят хороводы внутри каждой клетки моего тела, и как мышцы своей тяжестью пытаются этот беспокойный танец замедлить. Просто наблюдаю.

   День второй.

   Наконец-то в суете выпал покой. Наконец-то меня позвал запах терпкого кофе и отчаянный вдох сменился выдохом, полным созерцания.
   Сегодня я особенно ощутила, как благодарна всему, что происходит со мной.
   Благодарность – сложное для меня чувство, потому что оно рождается либо от изобилия, либо от отчаянного страха. С отчаянным страхом у меня особые отношения – мы давно смотрим с ним в глаза друг другу, и сила моего взгляда заставляет его не делать лишних движений. А изобилие только начинает заходить в мою жизнь.
   Но к вечеру второго дня именно благодарность полилась из моей груди.
   Я была благодарна себе самой за то, что научилась и нашла мужество принимать решения в свою пользу, научилась работать руками и сердцем, и все наработанное и заработанное тратить как считаю нужным не сомневаясь.
   Я была благодарна Богу за то, что давал и продолжает давать мне силы на все это.
   Я была благодарна морю, за его теплые ласковые волны, которые катили ко мне с неимоверной своей морской грацией, сплетаясь в косы и расплетаясь, распадаясь мельчайшим орнаментом на мягком песке - таким орнаментом, который похож на страницы древних манускриптов, таящих мудрость веков.
    О, как я была благодарна этому теплому южному морю, которое пеленало меня, обнимало и качало, утешало и баюкало, наполняло новой силой, так нужной мне для того, чтобы пережить еще одну (или не одну) холодную зиму…
   Я была благодарна жаркому солнцу, которое топило лед внутри моей тоски, и тоска становилась водой, питающей новые побеги, прорывающееся из темноты небытия новыми ритмами, словами, предложениями, строчками и этими текстами….
   Я размышляла о том, как сложилась моя жизнь. Я перебирала дни, как цветы в венке, размышляя, какая трава-мурава, какая веточка там лишняя, что хотела бы я сделать иначе в тот или иной год, в тот или иной день. И поняла, что каждая травинка на месте и ничего бы я не стала менять. Я поняла вдруг, что всегда жила и поступала так, как требовало мое сердце. Всегда слышала его ровный или неровный стук сквозь все голоса и шум, и верила ему, беспрекословно верила. Именно поэтому я справлялась со всем, что приходило ко мне – легко устоять на ногах там, где бьется твое сердце, и почти невозможно устоять тогда, когда пытаешься держаться за другие ритмы.

   День третий.

   Третий день выдался днем размышлений.
   Ночью, пока я ворочалась под бездонным южным небом, которому пальмы лениво машут ветвями в горячем ветру, мой любимый белокаменный город держал натиск огненного урагана неимоверной силы. Город, который я крепко обнимала своими невидимыми крыльями буквально накануне вечером. Город, от которого ждала весточек через жемчужно-голубой пролив, соединяющий две части света. Город, которому посылала свои серенады с течениями, бегущими на север….
   Я почувствовала это каждой клеткой своего тела еще до того, как перелетные птицы раскидали эту весть по южным холмам.
   Грусть и благодарность поделили мое сердце пополам. Грусть, будто волна, стала выносить на свою половину берега то, что я давно утопила в глубине бессознательного. А благодарность позволяла рассматривать все это без тревоги, спокойно созерцать с высоты берега нынешнего.
   Я увидела тех, от кото ушла. И того, от кого смогла уйти только умерев. И впервые с тех пор я захотела написать ему.
   Я захотела его поблагодарить. За то, что он был. За то, что невольно помог мне увидеть, где истина, а где правило - попытка надеть платье, похожее на истину. За то, что помог мне понять, что любовь – это невероятно прекрасно, и ее нельзя стыдиться, иначе она превращается в адское пламя, которое сжирает нас изнутри, или прокисает, как виноград, из которого так и не сделали вино.
   Мне захотелось улыбнуться ему сквозь его обиду, обнять ту часть его сердца, которая так искренне любила меня и осталась мне верна. Мне захотелось написать ему письмо, которое не просит ответа, но приносит вести с далекой звезды, на которую он смотрит темной теплой ночью…
   Я не написала…  Но думала о нем….  Много думала….
   Не знаю зачем, но почему-то захотелось с ним соприкоснуться. Как-будто во Вселенной возникла брешь, через которую мы стали видны друг другу на какое-то время, и две части мира, две части жизни соединились в целое.
   В одной из книг я прочла историю про человека, который построил башню такой высоты, что, поднявшись на самый верх, он почти не видел землю, а люди на земле не видели окончания башни и флюгер, и потому считали, что башню нужно укоротить, так как смысл такой высоты было невозможно объять. Эта история очень тронула меня. Иногда мы строим так высоко, что другим обычным людям не увидеть и не понять, а мы не можем строить ниже, потому что накопленные знания и ощущение красоты и гармонии не позволяют иначе. И тогда между нами и другими людьми плывут белые пушистые облака… или тучи…. И лишь немногие могут подойти и похлопав по плечу сказать: «Да, это действительно, великолепно, это лучшее, что ты построил».
    И вот, я лежу на мягкой траве в глубокой тени огромного раскинувшегося платана и смотрю как люди танцуют свои незатейливые танцы, повторяя движения друг за другом, и на их лицах неподдельная радость. И мне становится искренне любопытно – кто эти люди? Чем они живут? Что позволяет совершать эти простые движения и двигаться в такт этой странной музыке?
    Я слушаю себя, свое тело, и не обнаруживаю не одного (не одного!) импульса, который позвал бы меня в это действо, вернее, я обнаруживаю себя очень, очень далеко, на самой верхушке высоких пальм, тянущихся в небо, И там моя душа вдыхает ветер, неспешный, нагревшийся на южном солнце ветер, собирающий по миру знания и несущий их тем, кто  жаждет, кто заждался, кто тянет к нему руки, как я, и, набрав этих знаний полную грудь, начинает взлетать еще выше…. И между мною и этими танцующими людьми белые влажные облака….
   Я придирчиво исследую это ощущение и понимаю - в нем нет высокомерия. И это не презрение. Это что-то, что распахивает Вселенную внутри меня, и потому все то, что искрится снаружи, становится маленьким и неинтересным, как игрушка, в которую я играла в далеком детстве. Эта милая игрушка, которая вызывает теплую улыбку, но не интерес.
   И, наверное, если я напишу тому, о ком сегодня думала, он тоже будет смотреть на меня сквозь облака, не понимая, зачем я построила такую высокую башню, и не будет иметь возможности увидеть, куда смотрит петушок на моем флюгере. Возможно, люди именно поэтому и расстаются. Одним все еще интересно соблюдать правила, другим – эти правила создавать. Одним все еще интересно под облаками, а других зовет заоблачная высота. Ни то, ни другое - не хорошо и не плохо. Просто мы откликаемся на разный зов, и разные внутренние струны наших душ резонируют в ответ. Но когда в облаках образуется брешь, звезды становятся вдруг видны, и те, кто не видел их раньше, чувствуют томительный зов…. И смотрят, не отрывая глаз туда – в высоту небес….
   И я все же… написала….

   День четвертый.

   Сегодня, как и ожидалось, пришли облака. Длинными пушистыми караванами они потянулись с востока, полируя морскую гладь зеркальным серебром. И пальмы удивленно повернули свои макушки к ним, будто дети, которые не могут оторвать глаз от стаи, высоко летящих и зовущих с собой протяжным курлыканьем журавлей….
   Из почти затянувшейся бреши во Вселенной потянуло подвальным холодом.
   Таким знакомым! И каждая клеточка моего тела сжалась на мгновенье в хорошо натренированном спазме. И - разжалась с выдохом. Это призраки прошлого. В настоящем - только облака.
   Когда приходят облака, хочется лечь навзничь и смотреть как они проплываю мимо. Смотреть их, как сны, и не шевелиться. А иногда я смотрю на них сверху, как на стаи рыб, проплывающих в воде подо мной.
   Вот и сегодня я будто в двух мирах. В обычном мире, где облака плывут над головой. И где-то высоко сверху, где облака плывут подо мной, и я лишь сторонний наблюдатель.
   Сегодня я особенно чувствую себя затерянной в чужой стране. Здесь все хорошо – море, солнце и покой..., но как- то уж очень искусственно…. Не по-настоящему, что ли….
   Я вспоминаю рай. Наш с тобой рай, Грэм. Солнце и свежий ветер, синяя синь моря и ярко-малиновые цветы дикого шиповника на песке…. И запах – невероятный волшебный запах этих цветов…  Спокойствие наших объятий и взглядов…. И планы…  наши планы быть вместе там, куда я рвусь всей душой..., да тело не пускает.
  И еще я вспоминаю, как меня буквально вытряхнуло из этого рая на землю, когда я открыла размякшие в томной неге веки. Вытряхнуло в грозу и проливной дождь....  В заботы и дела…  В мир, где у меня своя жизнь, а у Грэма какая-то своя в его мире. И наши планы начали сыпаться как песочный замок под палящим солнцем и порывистым ветром.
    С тяжелой грустью я понимаю теперь, что дорога туда закрылась… Не известно пока насколько. Город из белого камня на берегу моря между севером и югом не пустил меня домой.  И тот, с кем я захотела быть, не пустил меня в свой мир тоже. Я распахнулась навстречу мечте….  И вот сижу одна на берегу моря южного в чужой и чуждой мне стране….   Потерянная или растерянная… А надо мной и подо мной плывут облака.

   День пятый.

   Мышечное напряжение держит слезы глубоко внутри, как подводные реки удерживает земля. Но выдох за выдохом земная твердь моих мышц становится все мягче, теплая морская вода вымывает льдинки, превращая их в блестящие капельки слез, которыми постепенно начинает плакать моя душа. И вот уже несутся эти внутренние реки дождями и ливнями, и громом сталкивающихся туч-обстоятельств грохочет рыдание о несбывшемся….
   Это нормально – оплакивать то, что теряешь: отпускать бумажными корабликами по реке слез, отпускать девичьими венками из разных трав и надежд по воде в темноту, давая шанс своему счастью случится еще раз. Отпуская – приобретаю.
   Запертая в собственной груди с рождения и обжёгшаяся до смерти дважды, выйдя на свет Божий распахнулась настежь. Я знаю, что такое сгореть. Я знаю, как это - быть в темнице тех, кто дорог. Но как это – быть счастливой? Как это быть свободной в своих действиях и чувствах? Я дала этому быть, поверив побегам, прорастающим навстречу солнцу. Я раскрыла бутон – и ветер настиг его на самом пике его цветения….
    Не солнце предало меня, но солнце, потерялось за тучами, которые так сложно пронзить лучами.
    Сколько выдержит цветок?
    И как же бесконечно красив он в порывах ветра…..
    Маленькая девочка из моих снов сегодня проснулась в моем сердце и клонит голову мне на грудь, серебряные её слезы катятся по живым розовым щекам…. И я вспоминаю, как уютно мне лежать на твоей груди, Грэм, как сладко уткнуться в ее незыблемую плотность, и знать, что ты не шевельнешься, чтобы не потревожить меня, но ласково обнимая, будешь защищать от всех бурь и ветров….
   Я вспоминаю, как здорово идти с тобой по кромке воды, между морем и сушей, не думая о городах и намерениях, слушая песню волны, собирая богатства веков в ладони и, находя огоньки сердец в морских просторах глаз друг друга, вдыхать поцелуи и выдыхать любовь.
   Даже если бы я заранее знала, что град побьет все лепестки бутона, я позволила бы вновь и вновь этому цветку раскрыться в лучах восходящего солнца наших чувств. А я ведь и знала…. Легко устоять на ногах там, где бьется твое сердце….
    Плачь, моя девочка, плачь… Это нормально – оплакивать то, что дорого и потеряно. Эти горячие слезы разбавят ледяные ливни страха и позволят выжить холодной темной зимой. Эти слезы согреют тебя и оставят в живых.
   Великое искусство и мудрость – быть ровно в том, что есть, и жить именно в это мгновение. В слезах так много жизни.

   День шестой.

   Он начался ночью. Я подняла глаза и увидела, как невероятной величины волна глубокого морского цвета встала в рост многоэтажек любимого города на фоне дождливого неба, полного туч. Я стала звать мальчика, который еще мгновенье назад плавал в непрозрачной воде бассейна, по углам которого сосредоточились сухие осенние листья, непойми откуда взявшиеся летом. Но мальчика нигде не было. Я всегда теряю его в своих снах, когда начинаю терять самую настоящую себя. Я отчаянно зову его, но он так и не появляется, оставляя меня с ощущением невосполнимой потери. Эти тяжелые повторяющиеся сны будто подчеркивают ту бесконечную ценность, которую я сама представляю для самой себя. Этой ночью мальчик исчез в непрозрачной темной воде бассейна, покрытой осенними высохшими листьями, и я сразу поняла, что найти его в этой воде невозможно. Какая-то часть меня безвозвратно потеряна.
   Но вместо мальчика появилась вновь девочка. Мы с ней вместе подставляли разную посуду – тазы и ведра – под подоконники, в то время как через все щели запертых окон нашей квартиры лилась и пенилась морская вода, принесенная той самой невероятных размеров волной. У нас не было времени на страх – надо было просто действовать. И даже удивление от происходящего шло фоном, будто для осознания не было ни одной свободной минуты. Просто делай, что должен.
   Несмотря на вновь пришедший кошмар, сама по себе ночь была удивительно спокойной, а сон здоровым и крепким. И я подумала о том, что это заныла где-то между камней та часть сердца, которая помнит шрамами. Будто конь, который почуял лес, где стая волков чуть не нагнала его в прошлой жизни, встает на дыбы и отказывается идти вперед.
   «Тихо, тихо… - погладила я своего взволнованного коня по бархатистой длинной шее. – Тихо., смотри какое ясное небо сегодня. Если нужно остановится, значит просто остановимся, отдохнём. Примем этот день, таким, какой он есть – разве не этому мы учимся теперь. Тихо…»
   Я писала свои заметки и чувствовала себя абсолютно счастливой. И еще раз поняла, как же это важно, когда все реки, бурлящие внутри, постепенно приобретают форму слов, а слова поддерживают смысл, и вся эта конструкция существует не сама по себе, а предназначена какому-то читателю, даже если этот читатель – я сама. И вся моя жизнь вдруг наполняется изнутри движением, как утроба беременной женщины, и вот, в счастливых потугах, расширяется и делится надвое. Но я остаюсь в той ее части, которая является самой настоящей собой, в части материнской, а та другая – новорожденная, хоть и идентичная мне часть начинает жить своей собственной жизнью в виде моих текстов. Это самое верное и мудрое разделение.

   День седьмой.

   Я всегда была уверена в том, что если два человека в разных городах или даже странах поднимут глаза к ночному небу и найдут одну и ту же звезду, например красноватую звезду Альдебаран или Мирфак в созвездии Персея, или даже просто будут смотреть на скопление мерцающих звезд - они окажутся рядом, невидимая звездная нить соединит их и, таким образом, они смогут хоть немного побыть рядом, будто оказавшись вместе на далекой-далекой звезде.
   А сегодня я поняла, что то же самое и с морем. Если один человек приходит к морю, например, на севере, разговаривает с волнами и подставляет им свои ладони, а другой сидит на берегу южном, совсем у другого моря, и оба они думают друг о друге, море, сливаясь в одно через глубины земных недр, бережно соединяет их руки, позволяет чувствовать тепло друг друга, вкладывает в ладони одному - ракушки, другому - кусочки янтаря, будто передавая друг от друга приветы, материализованные самой природой в нечто, что можно зажать в руке. И, выбирая из прибоя эти сокровища, два человека чувствуют невидимую, но прочную связь, и часто даже думают одни и те же мысли….
   Трава растет вверх, потому что тянется к солнцу. А огромный платан раскинул аж три своих мощных ствола с множеством крепких ветвей на каждом во все стороны света, потому что вдоволь питался с рождения и солнцем и водой.
   Море катит волны одну за другой, потому что такая огромная водная субстанция ежесекундно вступает во взаимодействие с воздушными массами и ветрами, а также со всеми морскими обитателями одновременно.
   Мы сами наделяем все эти явления знаками, звуками, понятными только нам, мы видим причудливые формы и наше воображение рисует образы. Мы сами укладываем эти образы в истории и несем эти истории по своей жизни.
   А ветви платана все также качаются на южном ветру. Трава перестанет расти, как только тучи покроют небо и белые хлопья снега полетят на землю. И море будет продолжать катить свои волны вперед, на берег, туда, где мы ждем их с нетерпением любопытных восторженных или грустных, расстроенных чем-то детей, сколько бы эти дети не сменяли друг друга, и сколько бы своих историй – счастливых и несчастливых – эти дети бы не утопили в море.
   Но вот удивительно, что эти истории могут приносить нам силу и энергию движения, взяв которые мы полетим вперед к своей мечте, преодолевая все мыслимые и немыслимые преграды. А могут, наоборот, обездвиживать нас, останавливать, заставить замереть, запереть себя в темницу страха, а может быть и в саму темницу смерти.
   Все зависит от того, какую историю мы расскажем себе устами пролетающей над морем чайки, или устами ветра, срывающего шляпу с головы, или устами сухой корявой ветки, поцарапавшей босую ногу, ступившую на траву.
- Какую историю ты сегодня мне расскажешь? – спросила меня моя маленькая девочка, уютно устраиваясь в самой серединке моего сердца и доверчиво глядя мне в глаза.

День восьмой.

   Уязвимость. Она не противоречит силе. И не противоречит мужеству. Она, как пятка Ахиллеса, за которую держала его мать Фетида, когда окунала младенцем в реку Стикс, может занимать лишь крошечную часть.
   Но может случится, что все остальные части тела и души будут так заняты отражением атаки, они примут на себя так много всего, что лишь эта крошечная часть – пята Ахиллеса – и останется один на один со стрелой запутавшегося в своих чувствах Париса. И вот уже падает с меня защитный костюм, сотканный водами Стикса, в котором все мне было нипочем, и душа предстает перед миром, таким шумным и равнодушным, во всей своей неприкрытой нежной наготе. И слезы подступают. И кажется, все – это конец, силы ушли как вода в песок.
   Укрой наготу мягким пледом, закрой ставни и слушай шум моря…. Ничего больше… Все остальное потом….

День девятый.

   Рядом с уязвимостью всегда стоит смерть. Лишь только капля крови выступит на ахиллесовой пятке, как она тут как тут – словно змея, учуявшая добычу. Окутывает теплым дурманом и гипнотизирует немигающим взглядом. И так сладко закрыть глаза, и перестать сопротивляться, поплыть по реки Стикс в уютной лодочке, наблюдая как мимо проплывают сны, полные тех, кто ушел, и тех, кто так и не пришел на встречу со мной.
   О! Мне очень хорошо знаком запах этого тугого тумана c реки Стикс, в котором отступает куда-то за пределы весь цветной и яркий мир, и… я готова отпустить его с Богом, потому что невероятно устала держаться за него…. Мир, который не держится за меня. Просто мир.
   Я знаю уже, чтобы не уплыть в зовущее никуда, надо тихо-тихонько сделать вдох и взять весла. Надо встретиться с кем-то взглядом. Надо ответить своей нотой на ноту, прилетающую из вне. И вот уже медленно, но верно, моя лодка поворачивает в сторону жизни, и Стикс с его темными манящими водами остается позади.
   К вечеру стало понятно, что теплое южное море все же вымыло из меня много лишнего, мешающего, тянущего ко дну. Внутри образовалась какая-то блаженная пустота. Едва уловимая. Непривычная совсем и путающая отчасти. Чем я заполню ее? Что в нее вольется?

День десятый.

   Хорошие книги, как волшебные молекулы эфирных масел – достраивают в нас дороги, по которым невысказанное, неуловимое и важное внутри сможет пробраться наружу.
   Сегодня прочитала в одной из книг: «В течение нашей жизни мы нередко оказываемся в раю, но помним только изгнание». Невероятное мужество требуется для того, чтобы помнить минуты нашего блаженства, замечать красоту и ощущать любовь, благодаря которой сердце распускается благоухающим бутоном. Потому что всегда у этого благоухания есть обратная сторона, фатальная дуальность, без которой целое остается лишь частью. День – ночь. Штиль – шторм. Тепло – холод. Начало – конец. Жизнь и смерть. Обретение – утрата. Рай – ад.
   Мы всегда хотим первого и не можем вынести даже мысли о втором. Но так как первое не существует без второго, и встреча с ним неизбежна как сама наша жизнь, случившаяся однажды без нашего ведома, нам приходится обманывать самих себя. Боль сложно отрицать – она слишком реальна. Поэтому мы отрицаем ту вершину бытия, на которой легко и свободно.
   Для того, чтобы держать устойчивый баланс между слепой восторженной эйфорией и глубокой ослепшей депрессией, необходимо иметь достаточно прокаченные душевные мышцы и хорошую реакцию, подкрепленную доверием всем своим органам чувств, включая интуитивное чувствование.
   И да – мужество, позволяющее видеть утрату. Но утрату - лишь как часть целого, крепкими узами соединенную с экстазом творческого разрешения и любовью.
   Удивительно, что именно сегодня так ясно пришла ко мне эта мысль, буквально выскочив из фразы, прочитанной в книге. Мысль, которая до этого не была мыслью, но была все последние годы ключевым ощущением, моим внутренним стержнем, удерживающим тело и душу на одной оси в любых передрягах.
   Мне бы хотелось сказать, что я не помню, что со мной произошло и как я оказалась в палах огненного зверя, но я помню - очень хорошо помню. Потому что, если я забуду, как сгорает птица Феникс в мучительном огне, мне придется забыть и прекрасный полет этой птицы, и саму птицу, и ее новое рождение.
   Но я хочу помнить. Помнить те мгновения, когда я была в раю, потому что они - такая же часть меня, как шрамы, формирующие рельеф моего сердца, моей души.
    Я хочу помнить жемчуг на атласном платье и аромат белых роз, вуалью окутывающий мою невинность.
   Я хочу помнить то «люблю», которое обнимало каждую клеточку моего тела и растворяло его в благоухании цветущих садов Эдема.
   Я хочу помнить алый трепет сердца в холодном воздухе осени и пьянящий коктейль двух выдохов, помноженных на сотни блаженных вдохов, и короткое взволнованное «уже две минуты как счастлив».
   Я хочу помнить танец рук, нечаянно встретившихся между морем и землей, и мягкость плеча, на которое моя голова легла так естественно и легко, будто вернулась домой в свою постель.
   Я хочу помнить сны, прилетающие самолетом, взрывающие расстояние, наполняющие холодное море терпким просекко, а темный ночной воздух янтарными брызгами.
   Я хочу помнить танго снежинок и волн, танцующих под симфонический оркестр урагана, в то время как наши губы пахнут свежесваренным кофе и карамелью.
   Я хочу помнить цветущий шиповник в дюнах, и песчинки на губах любимого, и небо-сцену, на которой черные грозные тучи и пушистые белые облака показывают нам феерическое шоу о войне, и о любви, которая побеждает.
   И я хочу помнить тот дом, который полон любви в наших мечтах-воспоминаниях. Дом, который стоит на берегу моего моря, того, что раскинулось между южными и северными морями. Дом, в котором рисуются картины, пишутся стихи, и который всегда ждет любимых и друзей.
   Все это существует вместе с болью, живущей в сердце, вместе с безжалостным расстоянием, вместе с отчаяньем и беспомощностью перед бушующими стихиями.
   Все это вместе – и есть Я.

День одиннадцатый.

   Итак, Я – это дар Божий, помноженный на сумму всего того, что происходило и продолжает происходить со мной каждое мгновение. Я меняюсь как поверхность моря каждое конкретное мгновение, но при этом остаюсь неизменной и устойчивой в своей природной сути.
   Я могу отражать небо и пролетающую мимо чайку своей зеркальной гладью, слиться с облаками или грозовыми тучами. Я могу обнимать мягкой волною или бить наотмашь волной штормовой. Я могу быть изранена, изрыта воронками ветра или урагана, или могу заигрывать мелкой рябью с легким ветерком. Я могу принять в свою глубину куски скал, обрушенных природой или человеком, и кипящую лаву, которая изменит рельеф моего дна. Я могу хранить в своих недрах чужие истории вместе с остовами их затонувших кораблей, со скелетами в трюмах и бриллиантами в сундуках. Но в своей сути, в своей самой глубокой глубине я всегда буду оставаться тем, кто я есть изначально, и все перечисленное выше – это тоже не что иное, как Я.
   Получается, что суть поймана. Что это значит? Только одно – путешествие продолжается. Любой конец – это лишь суть нового начала. Когда успокоился шторм, наступает штиль. Но лишь затем, чтобы в какой-то момент снова уступить место шторму. Мы возвращаемся домой, чтобы снова выйти из дома. Засыпаем, чтобы проснуться, и рождаемся, чтобы однажды умереть.
   Но пока мы живы – мы постоянно совершаем открытия, чтобы уложить в свой опыт, который станет нашим свойством, полученные результаты и начать новый эксперимент, который принесет новое открытие.
    Я с благодарностью забираю все приобретенное и готовлюсь к переходу в новое. А какое это новое – я узнаю только после того, как окажусь там, а может даже после того, как оно завершиться, чтобы уступить место чему-то еще.
   Или кому-то еще.


Послесловие.

   Я не знаю, чем закончилась история Флэр. Встретилась ли она с Грэмом и стал ли для нее дневник тем самым шестом, который помогает удержать баланс между известностью и неизвестностью – я не знаю.
   Но судя по тому, что эти путевые заметки были найдены в городе из белого камня на берегу моря между севером и югом, она все же дошла до места, которое считала своим домом. Рядом с дневником было обнаружено два сердца: крошечное золотое сердечко, испещрённое линиями, похожими на шрамы, и сердце из необработанного янтаря, пропускающее искрящиеся солнечные лучи и наполняющее все вокруг вкусным теплым золотистым свечением. Все это находилось в груде белесых, бежевых и серых, будто вырванных из другой картины, камней, вперемешку с яркими брызгами цвета морской волны.
    Я не знаю, чем закончилась история Флэр. Но, возможно, ее путевые заметки, вынесенные волнами и ветрами из бессознательных глубин дней и лет, зададут новые координаты на карте чьей-то другой истории.