Воображение Кэйти

Кэйти любила старые дома, старые и забытые, оставшиеся одни после смерти владельцев. Проходя по улицам с викторианскими виллами, которые через окна посматривали на нее темно-синими гостиными с огромными уютными каминами, она невольно задумывалась о том, что скрывалось за их стенами.

Воображение рисовало, как она могла бы возвращаться в такой дом по вечерам после работы или прогулок в городе на выходных. Она представляла, как открывала бы массивную дверь со старинной неудобной круглой ручкой в центре, как скрипел бы замок, который последний раз скорее всего обновляли лишь после войны. А потом она заходила бы в прихожую, где не было бы места для полноценного гардероба и приходилось бы вешать пальто на старомодную четырехногую вешалку, аккуратно смещая шляпы и зонтики, чтобы всему нашлось место, и чтобы допотопный предмет мебели не опрокинулся.

Она понимала, что в таком доме было бы крайне неуютно и неприятно жить одной, не то что в ее студии в современном, блестящем и пахнувшем новизной и чистящими средствами жилом комплексе. Но ей все равно хотелось прикоснуться к такому дому, к его памяти, к его истории.

Ей почему-то казалось, что в таком доме обязательно должны храниться особенные воспоминания, греющие душу, вдохновляющие на смелые поступки, окрыляющие. Головой она понимала, что скорее всего это не так. Неважно викторианский то был дом или эдвардианский, послевоенный или относительно недавний, он тоже был знаком со слезами, болью, отвержением, тоскливым молчанием, тревожащей, медленно высасывающей все силы тишиной.

Просто Кэйти слишком много читала Джейн Остин, просто ее воображение жаждало не реальности со ее счетами, покупками, неудачными семейными праздниками и постоянными ремонтными работами. Ее воображение жаждало сказки. Она мечтала найти в таком доме заколоченный или просто забытый чердак, мечтала обнаружить на нем старинную шляпную коробку или металлический контейнер из-под печенья с письмами, с засушенными цветами и локонами волос в медальоне, с дневниковыми записями, с черно-белыми фотографиями, возможно, даже с незаконченным рукоделием.

А потом ее не в меру активное воображение рисовало ее саму за пяльцами в солнечное субботнее утро, потягивающую мерно крепкий кофе, с той самой незаконченной вышивкой из шляпной коробки. Она видела себя пытающейся закончить работу, тщательно распутывающей спутавшиеся клубки ниток из той же коробки и подбирающей нужные в тон узору.

Ей почему-то казалось, что если жить в таком доме, если попытаться закончить что-то из того, что когда-то принадлежало его хозяйке, то обязательно можно заглянуть внутрь ее жизни, как если бы попасть в чужой сон. Конечно, ее воображение не удовлетворилось бы чем-то обычным, повседневным - оно хотело непременно сказки, волшебной доброй истории с хорошим концом и никак иначе.

Стоило только дать ему волю, как оно отчетливо рисовало темноволосую девушку с пяльцами в ожидании жениха, отправившегося покорять дальние индийские просторы в надежде разбогатеть и по возвращении домой взять ее в жены. Сердце незнакомки щемило от боли, что от него давно не было вестей. Ей было невдомек, что он не мог ей написать, потому что заболел в непривычном климате оспой и умер.

Пока Кэйти видела себя на месте прежней хозяйки дома, она чувствовала ее тревогу, ее ожидание, ее любовь. И тогда воскресив внутри себя ее образ - еще молодой и свежей, впустив в свою голову ее мысли, а в сердце - чувства, она бы увидела, как он возвращается к ней, пусть и не наяву, пусть лишь бестелесным духом, но возвращается. Она поняла бы, что он не предал, не изменил, не женился на другой и не завел с ней пятерых детей; он остался верным и теперь нашел дорогу обратно к ней с той стороны. Она поняла бы, что тот образ молоденькой девушки - лишь отзвук, эхо из памяти ее жениха, а на самом деле в кресле у окна с рукоделием сидит уже давно осунувшаяся и поседевшая женщина. Болезненный вид ее выдает, что ее время подходит к концу - долгие годы тревоги и одиночества подточили ее здоровье, лишили обещанных природой многих лет радости и благополучия. И все же образ юной и беспечной невесты оживает, когда перед женщиной предстает ее покойный любимый. Он делится с ней переживаниями последних недель своей жизни, выслушивает ее тревоги, утирает ее слезы. И под непрестанные, тихие, но такие уверенные и затмевающие все на свете слова любви забирает ее с собой.

Стоит ли ради такой истории менять свою ультрасовременную студию на динозавра из викторианской эпохи с газовым бойлером и сипящими по ночам трубами? Кэйти не была в том уверена, разве что те два призрака остались бы с ней или регулярно навещали бы. Прагматичный разум подсказывает ей, что с тем же успехом можно парочкой влюбленных призраков обзавестись и в собственной комфортной квартире, но воображение Кэйти не может тем удовлетвориться.

Ей хотелось бы видеть, как те самые призраки приходили бы в той старинный дом, в котором когда-то проводили столько времени вместе. Она узнала бы от них о традициях и стиле той эпоихи, о чем тогда было принято говорить на приемах, какой они заваривали чай и какой сервис накрывали на стол для встреч с гостями.

“Ты же понимаешь, как далеко такой стиль жизни от современности, спрашивал бы ее разум, жить с призраками, наблюдать за осколками из воспоминаний, давать им возможность наверстать все то, что они упустили в свое время. Где тут твоя жизнь?”

“А это и есть моя жизнь, отвечало бы воображение Кэйти, - объединять тех, кто потерял друг друга, помогать им озвучивать невысказанное, находить свой путь и обретать покой. Что хорошего в том, что прежняя хозяйка дома потеряла любимого? Что хорошего в том, что она переродится в новом теле со старой тоской о ком-то, кого никогда не видела и не помнит из истории ее нового тела? Что хорошего в том, что она будет смотреть на новых знакомых и прохожих в надежде узнать в них кого-то, кто анонимно занимает место в ее сердце?”

Но это и есть мир людей. Они растягивают свои трагедии на многочисленные жизни: сначала кого-то теряют, потом ищут или пытаются заменить то одним, то другим, но безуспешно, а когда наконец находят, понимают, что поиски изменили их навсегда и в любви со стороны они уже не нуждаются. Но даже так, воображение Кэйти было бы совершенно уверенно, что такая прощальная сцена влюбленных, где они встретились бы, обменялись переживаниями и смогли бы достойно расстаться, признав друг за другом право на новые путешествия, стоила бы того, чтобы хотя бы гостьей пожить в таком доме викторианской эпохи.

И почему-то Кэйти казалось, когда перед ее мысленным взором мелькали образы некогда бывших, а теперь свободных влюбленных, что такой конец достойнее и лучше, чем если бы они ушли в закат, крепко держа друг друга за руки. Что-то подсказывало ей, что это и есть любовь, не давящая и не ограничивающая, не привязывающая и не отторгающая, не направляющая, а наполняющая легкие и поддерживающая крылья попутными потоками ветра.