Семья Малаволья, 1 глава. Джованни Верга. 1881

Milano 1881

От автора (от Джованни Верга)

Повествование это является искренним и беспристрастным изображением того, каким путем, по всему вероятию, в самых скромных условиях жизни должны были зарождаться и развиваться первые беспокойные стремления к благосостоянию, и какие треволнения и перевороты они должны были произвести в одной маленькой семье, до тех пор жившей сравнительно счастливо, — смутная тяга к неизвестному, сознание, что живется плохо, или что можно было бы жить лучше.

Проявление человеческих устремлений, ведущее к прогрессу, взято здесь у его источника, в размерах самых скромных и примитивных. Механизм страстей, определяющих деятельность в этих низких слоях, менее сложен и поддается наблюдению с большей точностью. Если оставить картине ее настоящие и спокойные краски, то это достаточно простой рисунок.

Эти поиски лучшего, терзающие человека, постепенно растут и ширятся, заставляют его стремиться возвысить свое положение и, следуя этому восходящему движению, занять место в социальном классе повыше. В «Семье Малаволья» — борьба еще только за материальные блага. Удовлетворены эти потребности, и искания превращаются в жажду богатства. Они воплотятся в типе буржуа «Мастера дона Джезуальдо», ограниченном рамкой маленького провинциального города. Но краски картины уже начинают становиться ярче, рисунок — богаче и разнообразнее.

Далее выступает аристократическое тщеславие в «Герцогине де Лейра» и честолюбие в «Достопочтенном Сципионе», чтобы найти потом свое общее отражение в «Пышном человеке». В нем, как в конечном пункте, объединятся все эти суетные вожделения, вся эта пустота и тщеславие, все эти властолюбивые претензии, чтобы показать, как все эти чувствования мучительны, когда осознаны, как изнурительны, когда они живут в самой крови.

По мере того, как сфера человеческой деятельности расширяется, усложняется механизм страстей, типы вырисовываются менее оригинальные, но более любопытные, благодаря незаметному воздействию на характеры воспитания и всего того в культуре, что является в известной мере искусственным. Даже манера речи стремится индивидуализироваться, обогатиться всеми полутонами получувств, всеми ухищрениями слова, чтобы оттенить мысль в эпоху, которая предписывает безразлично-поверхностное отношение, как правило хорошего тона, для маскировки однообразия чувств и мыслей.

Чтобы художественное воспроизведение этих картин было верно, необходимо тщательно придерживаться законов этого анализа; быть правдивым в передаче истины, ибо форма настолько же неотделима от содержания, насколько каждая часть самого содержания необходима для объяснения общего вывода.
Путь, которым следует человечество, чтобы достичь завоеваний культуры, - роковой, непрерывный, часто утомительный и лихорадочный, но грандиозный по своим достижениям, если судить о нем в целом и издали. В победоносном свете прогресса рассеиваются сопровождающие его терзания, жадность, эгоизм, все страсти, все пороки, которые преобразуются в силу, все слабости, которые содействуют огромному труду, все противоречия, из уничтожения которых выступает свет истины. Общечеловеческое достижение покрывает все отдельные мелкие интересы, которые его порождают; оно оправдывает их, как необходимые средства, стимулирующие деятельность личности, бессознательно работающей на пользу всех.

Каждый шаг этого всеобщего труда, начиная от стремления к материальным благам и до самых возвышенных стремлений, является оправданным уже самим фактом своей приспособленности к общей цели непрерывного движения; и когда известно, куда движется этот огромный поток человеческой деятельности, конечно, не задаешься вопросом, как он движется. Только наблюдатель, также подхваченный потоком, оглядываясь кругом, имеет право интересоваться слабыми, отстающими на пути, теми, кто потерпели в борьбе и, чтобы разом покончить, дают волнам захлестнуть себя; интересоваться побежденными, в отчаянии простирающими руки и склоняющими головы под тяжелой пятой перегнавших, сегодняшних победителей, так же спешащих, так же жаждущих добраться до цели, а завтра — уже отсталых.

«Семья Малаволья», «Мастер дон Джезуальдо», «Герцогиня де Лейра», «Достопочтенный Сципион», «Пышный человек» (заглавия романов Верга, составляющих цикл «I VINTI» или «Побежденные»)— все это люди, выброшенные на берег потоком, опрокинувшим и потопившим их, все они несут на себе печать своего греха, которая должна была бы знаменовать их силу. Каждый, от самого смиренного и до самого вознесенного, имел свою долю в борьбе за существование, за благосостояние, за славу — от бедного рыбака до новоиспеченного богача, до женщины, пробравшейся в высшие классы, до талантливого человека с могучей волей, чувствующего в себе силу властвовать над другими людьми; самому завоевать ту долю общественного уважения, в которой ему отказывал социальный предрассудок из-за его незаконного рождения; сделаться законодателем, ему, родившемуся вне закона, — и до художника, который верит, что преследует свой идеал, а на деле в иной только форме удовлетворяет своему тщеславию.

Наблюдателю этого зрелища не предоставлено права быть судьей; и это уже много, если ему самому удастся на мгновение остаться вне поля битвы, чтобы бесстрастно изучить ее, точно, с присущими ей красками, нарисовать всю картину и этим самым дать представление о действительности, какова она была, или какой должна была быть.
Милан, 19 января 1881 г.

Семья Малаволья

1
Когда-то Малаволья были многочисленны, как камни на старой дороге в Треццу; были Малаволья даже в Оньине, даже в Ачи Кастелло - все хорошие и дельные рыбаки, совсем не то, что можно было бы ожидать, судя по их прозвищу (Malavoglia — неохота, недоброжелательство). Правда, в метрических записях прихода они значились, как Тоскано, но это не имело никакого значения, потому что с тех пор, как существовал мир, и в Оньине, и в Трецце, и в Ачи Кастелло, их всегда знали, из поколения в поколение, как Малаволья, обладателей собственных лодок на море и крова с черепичной кровлей на берегу. Теперь в Трецце осталась только семья хозяина ’Нтони (’Ntoni — сокращенное по южноитальянскому обыкновению - Antonio). Малаволья - это семья, которая жила в домике у кизилового дерева, и которой принадлежала лодка «Благодать», стоявшая на отмели у мостков для стирки белья, рядом с «Кончеттой» - лодкой дядюшки Колы и с «Луковицей» — баркасом хозяина Фортунато.

Бури, раскидавшие в разные стороны остальных Малаволья, прошли, не нанося особого ущерба домику у кизилового дерева и рыбачьему судну, стоявшему у мостков, и хозяин ’Нтони, чтобы объяснить это чудо, говаривал, показывая сжатый кулак, — кулак, точно выточенный из орехового дерева: "Работа веслом требует, чтобы все пять пальцев помогали друг другу". И еще говорил: "Люди, что пальцы на руках: большой палец должен делать то, что полагается большому пальцу, мизинец — то, что полагается мизинцу".

И семейка хозяина ’Нтони действительно была устроена, как пальцы на руке.
На первом месте он сам - большой палец, на котором держался весь дом; следующий был его сын Бастьяно (Бастьянаццо), потому что он был рослый и толстый, как св. Христофор, нарисованный под сводом рыбного ряда в городе. Но рослый и толстый Бастьянаццо
неукоснительно шел по указанному ему курсу, и не высморкал бы носа, не скажи ему отец «высморкай нос», да и в жены он взял себе Длинную, когда ему было сказано «возьми ее». Потом шла Длинная - маленькая женщина, которая занималась тем, что ткала, солила анчоусы и рожала детей, все, как домовитая хозяйка. И наконец — внуки в нисходящем порядке: ’Нтони, старший, двадцатилетний шалопай, постоянно получавший от деда подзатыльники, а порою, когда подзатыльник был слишком здоровым, и пинок ногой  - больше для равновесия; Лука, «который был поумнее старшего», как говорил дед; Мена (Филомена), прозванная святой Агатой, потому что она постоянно сидела за ткацким станком, а по поговорке: «баба — за станок, курица — на шесток, тригла (рыба, водящаяся в Средиземном море)— в свой срок»; Алесси (Алессио) — сопляк, весь в своего деда, и Лия (Розалия), еще ни рыба ни мясо. В воскресенье, когда они один за другим входили в церковь, казалось, что шествует целая процессия.
-----------
Комментарий:
Только узкая полоса воды, «Стретто» Мессинского пролива, отделяет остров Сицилию от материка Италии. У самого моря - и в Реджио, и в Мессине, внезапно обрываются рельсы железнодорожного пути. Целые дни странные, неуклюжие пароходы с рельсами на палубе делают свое скучное дело — переправляют через море поезда, нагруженные людьми и товарами, чтобы сразу поставить вагоны на прерванные морем рельсы уже на другом берегу.
Сицилия расположена совсем близко от коренной Италии, но узкая линия моря разделяет их на два почти различных мира. Остров - в недалеком прошлом королевство Обеих Сицилий, и до сих пор сохранил медленно изглаживающиеся черты своеобразного старого уклада жизни: простые, грубоватые нравы и характерный язык, еще более отличный от итальянского, чем неаполитанское наречие. Этот с виду безыскусный, по строению речи, язык сицилийской деревни обладает примитивной силой замысловатых (ярких и красочных) образов. Язык деревни - это язык всей Сицилии. В сущности, город говорит на том же деревенском языке, если не отслоился и не заговорил на общеитальянском средне-литературном диалекте Рима и Флоренции, правда, с тем особенным произношением, по которому привычное ухо всегда узнает сицилийца. Из пословиц и поговорок, которыми буквально пересыпают речь действующие лица романа и которые отражают старую житейскую мудрость, крепко засевшую в голову сицилийских крестьян, можно было бы составить отдельный сборник.
-----------
Хозяин ’Нтони знал также немало правил и словечек, слышанных им от стариков, а «слово стариков никогда не лжет»: «Без рулевого барка не ходит», «Чтобы быть папой, нужно уметь быть пономарем». Или же произносил: «Берись за ремесло, которое знаешь; если не разбогатеешь, то и не прогадаешь», «Будь тем, чем сделал отец, тогда уж не будешь подлец», и другие мудрые изречения.
Вот почему дом у кизилового дерева благоденствовал, а хозяин ’Нтони слыл умной башкой, и настолько, что в Трецце его сделали бы коммунальным советником, если бы секретарь дон Сильвестро, человек очень хитрый, не твердил постоянно, что хозяин ’Нтони - безнадежный ретроград, один из тех реакционеров, которые защищают Бурбонов, и что он тайно замышляет возвращение Франческелло (презрительное имя короля Обеих Сицилий, Франциска II, изгнанного революцией 1860 г.), для того чтобы хозяйничать в деревне, как он хозяйничал в собственном доме.
В действительности же хозяин ’Нтони и в глаза не видал Франческелло; он занимался своими делами и говаривал: «На ком забота по дому, тому некогда спать вволю», потому что «кто командует, тот и отвечает».

В декабре 1863 г. старший из внуков ’Нтони, должен был явиться к рекрутскому набору во флот. Хозяин ’Нтони считался тогда на селе важной персоной, из таких, что не пропадут. Однако дон Джаммарья, викарий, заметил ему, что так ему и надо, что это плод той самой дьявольской революции, которую делали, вывешивая трехцветный платок на колокольне. Аптекарь же, дон Франко, наоборот, смеялся себе в бородищу и клялся ему, потирая руки, что, если бы им всем вместе удалось наладить дело с республикой, они дали бы коленкой в зад всему рекрутскому и налоговому начальству, солдат больше не было бы, а зато, если бы понадобилось, все пошли бы на войну.
_______
Комментарий:
Когда Верга писал своих «Малаволья», протекло только двадцать лет с тех пор, как республиаанцы в 1860 г. изгнали короля, и Гарибальди присоединил Сицилию к Италии.

Дух протеста чувствуется всюду в романе: одинаково ругает правительство и прикидывающийся республиканцем болтун-аптекарь дон Франко, и хитрый, себялюбивый викарий дон Джаммарья. «Он ест хлеб короля» — говорят в романе и про викария, и про самого мелкого служащего, и про таможенного дозорного. И это — высшее проявление презрения и ненависти к чужаку в деревне, к представителю «il governo».
_________

Тогда хозяин ’Нтони стал просить его и умолять, ради бога, сделать республику немедленно - раньше, чем его внук ’Нтони уйдет в солдаты, словно республика была у дона Франко в кармане. Он так просил, что аптекарь в конце концов рассердился. А дон Сильвестро, секретарь, слушая эти разговоры, чуть не вывихнул себе челюсти со смеху и в конце концов заявил, что, стоит только сунуть немножко деньжат в карман тому-другому человеку — он знает, кому именно — и они уж найдут у его внука какой-нибудь недостаток и забракуют его. Однако, к несчастью, парень был сделан на совесть, как фабрикуют еще в Ачи Трецца, и рекрутский врач, увидав такого молодца, сказал ему, что недостаток его лишь в том, что он поставлен, как чурбан, на ножищи, похожие на подпорки фигового дерева; но ноги, сделанные по образцу подпорок фигового дерева, во время какой-нибудь войнишки лучше подходят для палубы бронированного судна, чем узкие сапожки; вот почему ’Нтони и забрили без лишних разговоров.

Когда новобранцев повели в казармы, Длинная бежала запыхавшись рядом с широко шагавшим сыном, наставляя его, чтобы он всегда носил на груди ладанку с образом Мадонны и посылал вести всякий раз, когда будет возвращаться из города кто-либо из знакомых — она потом пошлет ему денег на бумагу.
Дед, как и полагалось мужчине, не произнес ни слова; но и он чувствовал комок в горле и избегал смотреть на невестку, точно сердился на нее. Так, молча и с поникшей головой, вернулись они в Ачи Трецца. Бастьянаццо, поспешно убрав снасти на «Благодати», вышел им навстречу на дорогу, и, увидав, как медленно-медленно идут они, держа обувь в руках, не решился раскрыть рот и вернулся с ними домой.
Длинная тотчас же бросилась в кухню, словно она горела нетерпением очутиться с глазу на глаз со старой посудой. Хозяин ’Нтони сказал сыну:
— Пойди, скажи ей что-нибудь, бедняжке; очень она страдает.

На следующий день все отправились на станцию Ачи Кастелло, чтобы взглянуть на проходивший в Мессину поезд с новобранцами. Ждали больше часа за оградой, зажатые толпой. Наконец поезд подошел, и показались все эти парни, скучившиеся и просовывавшие головы в двери, как быки, когда их везут на ярмарку. Они пели, смеялись и шумели, точно на празднике Трех Каштанов, и в этом гаме и давке постепенно развеялась тяжесть, лежавшая на сердце.
— Прощай, ’Нтони!
— Прощай, мама!
— Прощай! Не забывай! Не забывай!

Тут же рядом, на краю дороги, косила траву для теленка Сара, дочь кумы Тудды; но кума Венера Цуппида (Хромая) жужжала, что Сара пришла проститься с ’Нтони, с которым они часто переговаривались через ограду, — она-то их видела своими глазами, которые видели насквозь. Действительно, ’Нтони приветствовал Сару рукой, а она стояла, зажав косу в руке, и смотрела, пока поезд тронулся. Длинной казалось, что приветствие это украдено у нее; и много времени спустя, каждый раз, когда она встречала Сару кумы Тудды на площади или на мостках для стирки белья, она поворачивалась к ней спиной.
Но вот поезд покатился со свистом и с грохотом, словно пожирая песни и слова прощания.

Когда рассеялись зеваки, то остались только бабенки и несколько нищих, все еще теснившихся у столбов ограды, неизвестно зачем. Потом стали постепенно расходиться и они, и хозяин ’Нтони, понимая, что у невестки во рту все пересохло, купил ей за два чентезима стакан воды с лимоном.
Кума Венера Цуппида, утешая Длинную, говорила ей: "Теперь вы успокойте свое сердце, ведь на пять лет ваш сын словно умер, вы и не думайте о нем!"

Но в доме у кизилового дерева о нем думали постоянно: то когда Длинная накрывала ежедневно на стол, и ей под руку попадалась определенная тарелка, то по поводу одной петли, которую ’Нтони лучше других умел делать на парусной веревке, то когда нужно было закреплять парусный шкот, натягивая его, как струну на скрипке, или тянуть сети, для которых другому понадобился бы ворот. Дед, вторя охам и вздохам, добавлял: "Вот тут бы ’Нтони, или вы думаете, у меня руки, как у этого парня!"
Мать, закрепляя бердо ткацкого станка — раз! два! три! — думала о стуке машины — бум! бум! бум!, увозившей ее сына. В страшном ее смятении этот стук остался у нее на сердце и все еще точно бился в ее груди, — бум! бум! бум!

У деда были некоторые доводы утешения, которыми он и сам утешался и утешал других. Но они были несколько своеобразные: "Хотите вы меня послушать? Побыть в солдатах — это парню пойдет на пользу, ему ведь бы только пошататься в воскресенье, да руками помахать, а не хлеб добывать".
Или утешал: "Попробует соленого хлеба на чужбине, и уж не будет дуться на похлебку в родном доме".

Наконец из Неаполя пришло первое письмо ’Нтони, которое произвело настоящую революцию среди соседей. ’Нтони писал, что женщины в тех местах подметают улицы шелковыми юбками, а на набережной есть театр Полишинеля и продаются пирожки по два чентезима, из таких, какие господа едят, и что без денег там нельзя существовать, не то, что Трецце, где не знаешь, как истратить грош, если не пойдешь в трактир Святоши.
"Ему еще денег посылай на пирожки, обжоре! — ворчал хозяин ’Нтони; — да он, впрочем, в этом не виноват, так уж он создан; как треска создана, что и ржавый гвоздь хватает". Если бы он не держал его во время крестин вот на этих руках, он готов был бы думать, что дон Джаммарья положил ему в рот сахару, вместо соли.

-----------
Комментарий:
Mangiacrubbe — от mangiare (есть)и carubbe (сладкие рожки). Эти, похожие на большие бобы, в сухом виде коричневые плоды, под названием рожков или стручков, в большом количестве продавались прежде у нас. В Италии эти сладкие рожки и в сыром, и в сухом виде грызут походя, как у нас подсолнухи или орехи: очень дешево, питательно и, все-таки, лакомство. Отсюда и деревенское прозвище, кличка - «Манджакаруббе» (сластена или сладкоежка).
----------

Манджакаруббе, когда на мостках для стирки белья была и Сара дочь кумы Тудды, говорила: "Разумеется, женщины в шелках только и поджидали ’Нтони хозяина ’Нтони, чтобы похитить его, — они там верно никогда огурцов не видали.
Слушательницы держались за бока от хохота, и с тех пор задорные девушки стали звать его «огурцом» (Cetriuolo — значит огурец, а в переносном смысле — глупый парень).