Из книги Письма Исчезнувшей

- Арштез, объясни мне на пальцах, что произошло с моими мозгами на клеточном уровне.
Я до больницы биологию изучал. Так что я – пойму, даже если это не очень просто.
Арштез посмотрел на меня глазами человека, который «устал ото лжи и пудры», и сказал:
- Знаешь, у нас тут не в каждом случае и, во всяком случае, не всегда принято посвящать пациента в детали его состояния. Но я тебе скажу. Парадокс и специфика нашей «внутренней кухни» в том, что ни один из нас не знает, что с тобой «произошло».
А диагноз твой мы отяготили десятком симптомов, которые не имеют никакого отношения к истине. Так же, как и лечение, которое тебе было подобранно на половину эмпирически, в чём ты, кстати, мог и сам убедиться. Так что вся наша писанина нужна только для того, чтобы оправдать наши действия и заставить государство финансово тебе помогать.
Шизофрения может быть тысячью и одной вещью, и только одно вас всех объединяет. Вы ставите под сомнение реальность. Или – не доверяете ей, и делаете это каждый по-своему.
Можно сказать, что у шизофреника – своя вера и религия, со своими канонами. И переубедить человека, уверовавшего «в своё» – невозможно, вот почему приходится прибегать к лекарству. 
Проблема также и в том, что больного нельзя назвать оторванным от реальности совсем.
Просто он переживает некоторые фрагменты реальности гипертрофированно. Опять же, мы не знаем – почему. И вернуть человека к адекватности – сложная задача. Выбор «предмета неправильного переживания» кажется произвольным.
Тогда я тоже заговорил: — Вот ты упомянул о религии: не значит ли это, что набоковская ремарка о том, что «шизофрения – начало всякой фантазии» – верна?
- Я думаю, что на сегодня, парень, – достаточно, - сказал Арштез, неожиданно заёрзав на стуле и занервничав, как человек, спохватившийся   из-за собственной откровенности.
- Свободен.
В словах Арштеза было много логики, – сухой логики, в которой моему уму было как-то тесно. Мне больше нравилось выражение «транспсихический прорыв». 

* * *

«Если и под таким гнётом не сошёл с ума,
  то вот уж и впрямь – сумасшедший!»
   Д. Свифт

«Дайте мне точку опоры, - сказал Архимед, - И я переверну Землю». Разумный человек, вникнувший в суть этой фразы, с отчётливостью понимает её трагическую двусмысленность.
Блаженны дети, ходящие по этой земле с широко открытыми, удивлёнными глазами. Блаженны, ибо не соизмерили пути и шага.
Моя первая трагедия, как трагедия разума, началась со слов незабвенного Кьеркегора: «Я полон замыслов, но я не осмеливаюсь что-либо постичь». Именно эта фраза впервые выбила опору из-под моих ног. Я стал маленьким агностиком, который с радостью вдруг понял, что мир непостижим, однако эта моя наивная уверенность была подорвана самим же миром, ибо то, что мне выпало пережить, доказало мне, что мир, к сожалению, познаваем, хотя и не в самой приятной своей части.
Перефразируя Архимеда, кто-то сказал: «Если у тебя есть, хотя бы, две-три точки опоры, то необходимость ставить мир с ног на голову отпадает». Таким образом, обретя эти опоры, я всё-таки вернулся к миру, а мир – ко мне. Выяснилось, что многие вещи имеют неопровержимо-отчётливую суть.
Человеческое сознание стало источником и создателем первой по своим масштабам мистерии нашего мира. Оно породило то, что называется книжниками «Магией Слова».

Создав слово, сознание попало в неотвратимую зависимость от него. Сознание заключено в «материю слова», – как зерно в мякоть плода, так что под вопрос попала даже сама первичность порождающего, ибо слово стало первым необходимейшим условием поддержания сознания как явления. Скажу вам больше: я тот Архимед, который, найдя опору, сломал свой рычаг.
Сознание попало в наркотическую зависимость от слова, настолько, что с ужасом стало замечать, что оно на нём только и зиждется.
Вторая же мистерия заключается в том, что сознание пытается познать себя через слово. Так было задумано изначально, но всё извратилось:
в бесконечно пустой пре и болтовне сознание забыло о конечной цели.
Мы открываем утром глаза и начинаем судорожно затоваривать едва проснувшийся мозг полуобморочным бытием слова. Слово приобрело силу и власть над сознанием за счёт своего энергетического наполнения. За внешней оболочкой каждого слога скрывается не поддающаяся пониманию эссенция, способная творить и приводить в движение не только разум, но и объекты физического мира.

Душа заключила сделку с совестью, а сознание – со словом, сказав:

«Ну что-ж, вершины сверх сознания ещё далеки, тогда как впереди нас –
ещё целая Вечность.
Так давай же поговорим, поговорим, поговорим...»
Я слышал эти разговоры всюду: на автобусных остановках, в пивных барах и в светских салонах, на улицах и в домах, в притонах наркоманов и в тюремных камерах. Отовсюду лился и просачивался этот слащавый шепоток, издаваемый убогими спроваживателями вечности. Я слышал их везде. Слышал и молчал.
В больничных палатах и театрах. Слышал и молчал. В храмах и общественных уборных... Я начал чувствовать, что схожу с ума.
Зажав уши ладонями, чтобы не слышать этого всепроникающего ядовитого шепота, я, тем не менее, продолжал слышать гулкое эхо пустых, резонирующих в глубинах мозга слов. Осознав, что мне не избавиться от этого навязчивого кошмара, я понял, что должен говорить.

* * *

Мёрзлые плахи улиц. Не вы ли распинаете меня каждый вечер и каждую ночь, когда я потрясённый неожиданным счастьем жизни прохожу по вам, удивлённо и восторженно, благоговейно глядя на небо. Вечер, когда Солнце только-только зашло, – магическая и ласковая лазурь наполняет небесный свод.
Мне кажется – этот купол зажжён какой-то вечной мыслью, но вечность её невыразима. Поэтому Бог создал ясный, не знающий лжи, бессловесный небосвод.
Потом цвет неба темнеет и начинает чернеть, запрокидываться куда-то назад, и становится отрешённым, так что в него уже нельзя проникнуть взглядом. Но это – пока нет звёзд, их музыка непреходяща.
Зажигаются фонари, их свет жёлто-масляный, он обливает весь мир прогоркшим маслом горестно-певучей тоски. Я захожу в ночное кафе, заказываю стакан сока и достаю сигарету.
Свет фонаря отражается на моей пепельнице серебристой латунью.
Я смотрю на пустую, скользящую вдаль, ночную улицу, по которой блуждают возникшие неизвестно где звуки. Её конец теряется в темноте, от чего начинает казаться, что она восходит куда-то вверх.
Улицы спят, им снятся резкие, нервные сигналы машин, жмущиеся к домам, семенящие и как будто чем-то испуганные люди. Это сон о, проведённом в асфальтовых конвульсиях, дне.
Но сейчас улица в покое савана забытья, приложенного к её лбу.
Приближающийся рассвет, молочным воздухом снимет боль с города и обречет, благословляя, на новые муки.
Ночь приходит к середине. Я чувствую лёгкую усталость и приятное изнеможение, но мне неодолимо хочется жить, потому что сегодня чистое, необременительное вдохновение колышет воздух в моей груди.
Бог – это вдохновение, а вдохновение – надежда. Надежда на то, что Бог встретит меня и завтра, и во многие другие незаметно грядущие дни, – легким покоем, свойственным моей умеющей находить радость в малом душе.
Я думаю о будущем и вижу, как земля превращается в стальной,
закатанный со всех сторон в сплошной асфальт, – шар.
Я улыбаюсь, потому что людям никогда не удастся покрыть асфальтом – вечное небо. И небо тоже улыбается, – его умиляет детская дерзость людей, не желающих больше внимать его грусти. Небо – это просветлённый старик, который прощает своим взбунтовавшимся детям их безразличие.   
Он погружается в мир, который неведомо для других, он так нежно любит.
В забвенное – в то, чего не замечает торопливое бытие.
В его памяти – запах лип, забавная паника всполошившихся голубей, услышавших шаги в тополиной аллее, – сказочный омут лужи, отразившей в себе Луну. 

* * *
 
Теперь я перехожу к самой трудной части своего повествования.
Мне придётся описать ту область, о которой большинство людей ничего не знает, меньшинство – только догадывается, будучи не способно чувствовать и осязать с полной силой и глубиной. Однако на это меньшинство – я рассчитываю.
 
Самый лучший способ описать какое-либо состояние – это попытаться полностью проникнуться его настроением, или, как говорят писатели, – войти в поток.
Я постараюсь это сделать.

С некоторым ущербом для смысла, моё повествование будет в большей степени оценочным, потому что я не могу позволить себе непредвзятость,
так как возврат к «явности» и «неоспоримости» переживаемого, то есть передача информации из эпицентра, является предприятием в высшей степени опасным. Потому что в области обнажения и обострения всех возможных чувств и сознаний, где земля и небо горят огнём непостижимости – нет торных путей, опор и поручней. Неведомое защищается от вторгающегося с абсолютной беспощадностью и коварством. Как только ты вступаешь на неверную почву, из темноты вырывается невидимая рука, и хватает тебя, не успевшего прийти в себя, – отрезая путь к, оставшимся наблюдать тебя за застеклённой рассудочностью.
Попавший в кулак этой руки навсегда теряет возвратную стезю к самому рассудку. Увидевших – много, но, сумевших рассказать – единицы, потому что не все смогли вернуться.
То, что я собираюсь утверждать, – также «глупо», как утверждение множественности миров. Однако оправдываться я не стану, ибо миров – миллиарды. По количеству субъектов сознания, так как один и тот же предмет вызывает различные переживания в двух, похожих почти во всём, наблюдателях. Не буду пояснять дальше то, что кажется мне самоочевидным.

Причиной случившегося со мной, как мне кажется, было то, что, начиная
с самого детства, я не жил в реальности. Другими словами, я просто изначально понимал её неоднозначность. Знание это приобрелось не за счёт силы интеллекта, а скорее из разнообразия душевных свойств. С самого начала меня больше удивляло и занимало то, что было внутри меня, а не вовне.
Итак, я познавал мир через познание своей души. С пяти лет я испытывал то, чему не мог найти объяснения: приступы неожиданной, нежной и глубокой тоски, экстатическое ощущение единения с людьми и природой, любовь и вдохновение, беспричинную радость и такую же беспричинную скорбь.
Мне казалось, что я разрешу тайны мира, если смогу понять тайну одного единственного чувства.
 
На протяжении столетий наука злоупотребляла интеллектом и его способностью мыслить, обратив её на постижение объектов внешнего мира, и только последние десятилетия принесли с собой попытки изучить всерьёз энигму души.
Если физические предметы имеют отчётливую суть, то её преломление чувственным восприятием даёт такую обширную палитру, приложительно к изучению которой весь научный инструментарий кажется недостаточным и скудным. Ведь одно чувство тоски не похоже на другое, обозначенное тем же словом. Если первое достижение разума – это осознание того, что мир явлений всегда больше и сложнее любой знаковой техники, будь то словесная или цифровая описательная система, то второе – это понятие о том, что мир души – более удивителен и тонок, чем физический, – хотя бы потому, что неповторим.
В отличие от многих физических предметов, находящихся в доступном виде,  – предметы чувственного мира становятся явными только через какое-либо косвенное своё проявление.
Представим, что некий человек увидел своим внутренним зрением (а оно бывает невероятно острым), почувствовал нечто, чего до него не чувствовал ещё никто. Понятое чувством, с неизбежностью запечатлеется разумом (ибо таково изученное свойство памяти – предмет запоминается тем неизгладимей, – чем эмоциональнее он пережит).
Каким образом этот человек донесёт до мира своё новорождённое знание? Либо он попытается прибегнуть к уже существующим терминам, дополняя их оттенками постигнутого смысла, – либо, заключив, что прочувствованное им настолько безнадёжно отлично от всего выраженного до него, впадёт в безумие и начнёт изобретать новый алфавит.
 

Я вижу их отсюда, – издалека, – запертых в клети, одетых в смирительные рубашки, возбуждённых своим экстазом, травимых и высмеиваемых – гениев чувства, пытающихся своими словами доказать оглохшему миру, что есть гораздо более, чем косные, сонные рамки понятий.
Но мир не захотел принять за истину найденное через прохождение душевных страданий и защитил себя от мучений само откровения.
Итак, старый софистский вопрос остаётся и сейчас сверхактуальным: можно ли помыслить то, чего нельзя почувствовать, и можно ли почувствовать то, чего нельзя помыслить?
Один этот незамысловатый вопрос ввергает в замешательство обычного человека, по той причине, что средний человек никогда всерьёз не задумывается и не пытается анализировать, что есть чувство и что есть мысль?
Вдумавшись, можно увидеть, что в реальности фигурируют материя и её запечатлённая история, тогда как между ними заключена, уже опознаваемая, масса-посредник: душа, ибо она исполняет роль таинственного инструмента-дешифратора.
В каждой душе, тем не менее, мир находит своё неповторимое отражение. Зададим логический вопрос: что же имеет более постоянную природу – душа или её производное – интеллект? Я думаю, что душа. К тому же, я уверен, что осмыслить через чувства можно гораздо больше, чем посредством ментального восприятия, ибо последнее есть только продукт души – то самое косвенное её проявление.
Я даже склонен предполагать, что одна из величайших иллюзий, характеризующих оценку и отношение к реальности большинства людей – это представление о совпадении и наложении ментального и чувственного.
Существует неколебимое правило: то, что первичнее, то и долговечней.
Так младенец приходит в мир, не имея ещё и зачатков интеллекта, который появится и разовьётся позже. Новорождённый не может прилагать к реальности понятий, то есть – интеллекта ещё нет, однако душой и чувствами ребёнок уже обладает, потому что способен переживать боль и страдание. Конечно, можно уничтожить этот слабый зародыш жизни, оставив его погибнуть без слов, в четырёх стенах, в темноте. Однако, если мы дадим этому случиться, – никто не узнает, что пришло и что уйдёт из мира вместе с этим ребёнком.   
Наш пример доказывает, что интеллект есть вторичное проявление души и, всего лишь, способ её выражения и адаптации. Можно предположить, что незримая, с трудом осязаемая материя души, являясь предтечей интеллекта, который по отношению к ней есть временное вспомогательное приложение, вероятно, в силу своей первичности, должна его пережить.

Чем, по-вашему, является сумасшествие? Первое, что я могу вам сказать — это то, что сумасшествие – не случайность. Напротив, оно имеет логическое объяснение. Интеллект, развившийся на базе души и почувствовавший вкус власти, начинает неуклонно и жестоко её порабощать, беря на себя функции отношений с миром и его познания. Интеллект становится тираном души, который посредством стереотипов диктует ей даже – что и когда она должна чувствовать. Разумеется, эта тирания, как и любая другая, не может быть вечной. Она наталкивается на сопротивление, потому что душа имеет не меньшее право на личность, чем интеллект.
В результате душа бунтует; она – имеющая в себе резерв «чувство-знания», заставляет интеллект искать объяснение необъяснимому, даёт ему встряску,
в виде знаний и ощущений, находящихся за пределами обычной логики.

В результате, человеческое сознание, вынужденное вступить в область чуждую рациональному познанию, теряет опору под ногами.
Бунт души приводит к крушению интеллекта, как системы, и человеческий мозг, не в силах выбраться из-под его обломков, начинает работать в несвойственном ему режиме, который и считается у так называемых «нормальных» людей умопомешательством.
Большинство людей считает, что восприятие других миров и переход в непознанные измерения неизбежно связаны с гибелью физического тела. Однако я смею догадываться, что это не так.


То, что произошло со мной, моё сумасшествие, заставило меня прийти к другим выводам, а именно: все измерения заключены внутрь единого мирового тела. Другими словами, вид реальности, которую мы воспринимаем, зависит от способа считывания окружающей нас информации. Если уподобить тело радиоприёмнику, то качество улавливаемой реальности, напрямую, зависит от качества его настройки.
В данном случае, качество настройки – это уровень гармоничности сочетания интеллекта с ощущеньями, даваемыми душой.
И тут же вспоминается, как Бальмонт описывает свою встречу с Оскаром Уайльдом. Он пишет: «Его отрешённый взгляд направлен поверх толпы».
Это и в самом деле так, потому что Оскар Уайльд и есть человек «поверх толпы». Если сравнивать его и среднего обывателя, то это люди разного бытия. Они ходят по тем же улицам, вкушают одну и ту же пищу – но лишь в этом они и одинаковы! Во всём остальном – это люди разных измерений!

* * *
 
Тому, что я увидел, предшествовало несколько недель голодания. Мой организм был неспособен принимать пищу. Всё это время я провёл как святые – на воде. То, что я увидел позже, можно назвать «энергетической аурой мира». Сопровождалось это тем, что я испытывал максимальное отчуждение к окружавшим меня предметам.
И даже собственное моё тело было так же чуждо для меня, как всё, что меня окружало. Я рассматривал свою ногу с таким же ужасом, как если бы от моего тела отросла львиная лапа. Деревья, на улице, по которой я проходил, были так же чужды мне, как морские водоросли. Каждый предмет являлся для меня сгустком энергии, внушавшей мне страх своей непознаваемостью. Если дерево говорило мне – «Я есмь» – то это значило – «Я этой энергией обладаю».
 

Весь мир располюсовался на плюс и минус энергетического поля.
Но отрицательного поля, как такового, не существовало. Оно было лишь резким и чётко проявленным недостатком плюса энергии.
Впоследствии, чувства мои до того обострились, что я стал ощущать приток и отток энергии к моему телу тактильно. Кожа превратилась в сверхчувствительную мембрану, которая фиксировала каждый приходящий и уходящий импульс.
Я стал ощущать заряженность того или иного места. Я узнал, что в природе естественно разлита положительная энергия. Стоило мне в час рассвета попасть в уединённый парк и, слушая щебетанье птиц, обратить свои ладони вверх, как я начинал чувствовать, что энергия притекает, возвращается в мой измождённый организм. Когда же я попадал в промышленную городскую зону, то я ощущал, что в ней разлита энергия разрушения. Было в ней что-то дьявольское.
Стоя на возвышении, я наблюдал котловину, плотно заполненную зловонными заводами и фабриками. И вся эта обитель металла, бетона, серости и дыма, с языками пламени, вырывающимися из труб, – вызывала во мне видения воплощённого ада, разрывающего каждую попавшую в него душу, на убогие осколки. Сквозь стены этого ада я видел, добровольно сошедших в него людей, которые променяли мир своей души на шелестящие купюры, такие же бессмысленные, как этот ад.

* * * 

Когда мне исполнилось 20 лет, я увидел и познал Бога в некой визуальной метафоре. Было утро. Лёжа с закрытыми глазами, но, не ощутив полностью состояния бодрствования, я увидел нечто: вокруг моего тела безгранично был разлит странного свойства свет. Я видел некое, пульсирующее вокруг меня свечение. Самым удивительным было то, что у света не было определённого источника. Он равномерно исходил из каждой точки пространства. Не справа, не слева, не сверху, не снизу, не из центра, но непосредственно из каждой точки этого объёма.
В какой-то момент я понял, что то, что я вижу – есть иносказательная модель вселенной. Присутствовал ещё какой-то звук, не сразу ставший явным. Много позже, вспоминая пережитое состояние, я нашёл точное определение этому звуку в стихах Ходасевича:

  «И часто, спеша к трамваю,
  Иль над книгой лицо склоня,
  Вдруг слышу ропот огня
  И глаза закрываю».

Я слышал «ропот огня» внутри и снаружи моего тела. Это был звук, возникающий от, колышущегося на ветру, огня.
В центре этого свечения я мог видеть своё тело. Оно было полностью проникнуто этим звуком, в той же мере, как колебание пространства вокруг тела проникало внутрь него и продолжало в нём вибрировать. Я отдавал себе отчёт в том, что вокруг меня находится всё творение. Я наблюдал своё тело как будто со стороны,
и даже не был полностью причастен к нему. Внешний свет начал проникать и просачиваться через кожу внутрь этого бренного сосуда, заполняя пустоту ощущением невыразимого восторга.
Слабая, и без того еле заметная, грань между светом и моим «Я» начала стираться
и постепенно исчезать. То, что произошло дальше, можно назвать «растворением», слиянием моего, доселе субъективного, сознания с мировым. Это было моментом отождествления с творением. Непобедимым и властным ощущением всепроникновения. Это было, как если бы я неожиданно вкусил сладость запретного плода не из рук Евы, а из рук самого Бога. 
В открывшемся мне и невиданном до сих пор космосе света была разлита непостижимая эссенция торжества, всевластия, блаженства. Постигаемая мной тайна бытия была проста – я вдруг почувствовал, что творение совершенно. Именно торжеством совершенства был наполнен, возникший из пустоты неумолимый свет.

   Отрывок из книги «Письма Исчезнувшей».

«Миры, недоступные для восприятия обычного человека,
 не становятся от этого менее реальными».


В нашем мире всё подчинено законам времени. К точному, чётко определённому моменту, каждая из планет завершает прохождение по своему эллипсу; каждая звезда на небосводе вспыхивает и гаснет в непреложно-назначенный ей срок; механичная слаженность и цикличность космических процессов создаёт иллюзию отсутствия во Вселенной какой-либо произвольности.
Постоянно и своевременно происходит смена годичных периодов зимы, весны, лета и осени. С той же непререкаемостью, под воздействием притяжения Луны, отливы сменяются приливами.
Много веков, наблюдая периодичность явлений природы, человек силился вместить своё сознание в математические рамки материального мира.
Он обнаружил, что реальность – по сути, есть поток времени, фиксирующий в каждый миг соответствующее положение пространства. Усилие же человека приложено к тому, чтобы разбить бесконечную массу этого потока, вливающегося в сознание, на равномерные, потребляемые части, посредством календарно-временного механизма.
Попытайтесь представить себе на секунду: случился катастрофический сбой в налаженном вселенском ритме. Солнце совершенно неожиданно встало на западе; Луна задержалась в фазе полнолуния на несколько месяцев; сутки длились бы – в понедельник – 28 часов, а во вторник – 48 с половиной.
Такие же метаморфозы произошли с пространством: путь от дома до работы, обычно занимавший 20 минут, растянулся на два часа, а от работы до дома сократился до 3-х минут; двухэтажное здание неожиданно превратилось в небоскрёб, а громоздкие пагоды приняли размер ёлочных украшений. Кто бы из нормальных людей выдержал подобную свистопляску светопреставления?
Те, кто понимает, что всякая, даже самая абсурдная мысль, так же как любая иллюзия, видение или галлюцинация – существуют на равных правах, вместе и наряду с обычной реальностью, – сохранят рассудок. Ибо даже самые бредовые мысли, и плоды безумной фантазии занимают место в пространстве и во времени, имея ту же силу воздействия на созидаемую реальность, какую имеют так называемые трезвые идеи.
Всякий, даже самый далёкий от философии, человек, наблюдающий за реальностью поверхностным образом, может обнаружить негласные истины и довольно простые принципы, которые будучи понимаемы априорно, тем не менее, осуществляют через себя действие «мирового явления» под названием «время».
Первая, наиболее заметная из этих истин, заключается в том, что все танцы-игры реальности в развитии основываются на законе связности пространственно-временного действия и на принципе общей синхронизации. Поясняя это примером, можно сказать, что два как бы ни было максимально удалённых друг от друга события, будучи частью настоящей действительности, происходят синхронно, или, говоря образно, но конкретно, – сопряжены одной, опять же – общей «временной линией».
Оба эти события – суть точки одной плоскости.
Наше сознание интуитивно исходит из того, что все процессы, которым подвергается материальная субстанция под влиянием времени, происходят с равной степенью мерности. Другими словами, можно сказать, что время проявляет и проецирует материю в будущее – в каждой точке – приложением импульса равной силы.
Сказанное выше, более или менее, корректно. Предадимся умозрительным наблюдениям. Модель мира, для человека иеху, сведена к мигу. Прошлое и грядущее видятся им, как две бездны несуществования. Реальность же такой человек нарекает «процессом в развитии», не замечая того факта, что слово «развитие» уже подразумевает под собой протяжённость во времени. Ибо процесс не может являться точкой. Не говоря уже о том, что точка времени – миг, приобретает своё оригинальное значение для человеческого сознания, за счёт своей смысловой привязанности к прошлому, равно как и к будущему.
Иногда так и хочется задать человеку, рассказывающему о своём вчерашнем походе в магазин, вопрос: «Как можешь ты всерьёз говорить о том, чего больше нет и уже никогда не будет?»
Однако есть дальновидные люди. Историки упорно и кропотливо продолжают изучать прошедшее, вполне отчётливо понимая груз и, если не физическую, то информационную значимость минувшего. Если уподобить наше сознание телу, то подошвами оно базируется на прошлом.
Убери взаимосвязь между настоящим и прошлым, и получится величайший по своему содержанию абсурд. Всё придёт в состояние бессмысленности.
Трансформации и преобразования сознания, кажется, подчинены тому же закону единовременности. Тем не менее, сознание, являясь чем-то менее осязаемым и конкретным, чем физическая материя, имеет способность не только отождествляться, но и разотождествляться с материей физической.
Отчуждение есть симптом состояния, в котором тождество сознание-информация нарушается, и принимает изменённую форму.
 
Выпадение сознания из общей временной оси является сутью состояния, которое называется «изменённым». В такой момент, когда наведение и фокусировка сознания на предмет резко меняются, – сам предмет претерпевает в сознании изменения вида, формы и смысла.
Представим себе, что по обе стороны каждого отдельного временного среза, за пределами каждой плоскостной фракции, находится не всепоглощающая пустота, а нечто иное, имеющее качество заполненности. Что если все линии времени, благой ли или вероломной силой, – фиксированы? Что если цепь мгновений где-то замкнута на саму себя? Возникает видение непреходящего порядка.
Тысячи людей имеют довольно частый опыт «держа вю». Называть такое огромное количество людей психически неполноценными, кажется, слишком легко. Гораздо сложнее – объяснить это явление.
 
Так же, носящие на себе аббревиатуру «SH», с частотой повторяющегося правила, видят историю временного события, как имобильную. Общение с шизофрениками обнаруживает отсутствие в них самокритики. Связанно это, однако, с тем, что миры, которые они видят, имеют вид законченности и основательности, а также - набор всех необходимых логических связей. Предположим, что у каждого из нас произошло одинаковое смещение сознания и восприятия. Другими словами, неординарность нашего видения, характеризовалась бы одинаковым «градусом», или общим симптомом. Человек, оставшийся в такой ситуации нормальным и различающим «реальность», быстро обнаружил бы на себе клеймо душевнобольного, потому, что большинство людей, ничего не знало бы о «его» мире.