Семья Малаволья, глава 1, окончание. Джиованни Вер

Семья Малаволья, глава 1, окончание. Джиованни Верге

Нтони прислал и свою фотографию; ее видели все девушки, собиравшиеся на мостках; Сара кумы Тудды передавала ее из рук в руки под передником, а Манджакаруббе лопалась от ревности. Казалось, что это сам Михаил-архангел во плоти: под ногами ковер, над головой занавес точь-в-точь такой, как у Оньинской мадонны.’Нтони был так красив, приглажен и вычищен, что родная мать не узнала бы его, и бедняжка Длинная не могла вдоволь наглядеться на этот ковер и занавес, на колонну, у которой стоял навытяжку, ухватившись рукой за спинку чудесного кресла, ее мальчик. Она воссылала благодарение богу и святым, которые окружили ее сына такой роскошью. Фотография стояла у нее на комоде, под колпаком Доброго Пастыря, — она молилась на него, — как говорила Цуппида, и ей казалось, что на комоде у нее сокровище. А между тем Святоша, сестра Марьянджело, обладала таким же сокровищем, которое было у всех на виду; она получила его в подарок от кума Марьяно Чингьялента (слабая подпруга) и
приколотила гвоздями в трактире, за стойкой со стаканами.

------
Комментарий:
В романе «Малаволья» почти нет людей без прозвищ, заменивших фамилию, и они так вошли в обиход, что не только когда говорят о ком-нибудь, но когда и думают о нем — мысленно представляют человека по прозвищу. Эту любопытную психологическую особенность сицилийского деревенского быта читатель не может не заметить - так едки и насмешливы, так метки и порою убийственны эти прозвища. Деревня наградила дядюшку Крочифиссо (буквально «Распятого») — отвратительного кулака и ростовщика, "пьющего кровь односельчан", дополнительным прозвищем «Деревянный Колокол». Все эти прозвиша: «Сантуцца» (святоша), «Санторо» (ханжа), «Пьедипапера» (гусиные лапы), «Чиполла» (луковица) - клейма, выжженные односельчанами раз и навсегда, представляющие
сильно вылепленные цельные фигуры с цельными характерами.
---------

Некоторое время спустя у ’Нтони нашелся грамотный приятель, которому он стал изливаться в жалобах на плохую жизнь на судне, на дисциплину, на начальство, на насмешки и на узкие сапоги.
— Такое письмо не стоит и двадцати чентезимов почтовых расходов, — ворчал хозяин ’Нтони. Длинную кололи эти острые палочки, похожие на рыболовные крючки и не говорившие ничего хорошего. Бастьянаццо) неодобрительно покачивал головой: это не ладно, и, очутись он в таком положении, он вкладывал бы только веселые вещи вот сюда, в письмо, — и он тыкал огромным, точно зубец от вил, пальцем, — чтобы у всех становилось легко на сердце — хотя бы Длинную кололи эти острые палочки, похожие на рыболовные крючки и не говорившие ничего хорошего. Бастьянаццо неодобрительно покачивал головой - это не ладно, и очутись он в таком положении, он вкладывал бы только веселые вещи вот сюда, в письмо (и он тыкал огромным, точно зубец от вил, пальцем), чтобы у всех становилось легко на сердце — хотя бы из одной жалости к Длинной. Ведь она, бедняжка, не знала покоя и похожа была на кошку, у которой отобрали котят.

Хозяин ’Нтони тайком сходил прочесть письмо сперва к аптекарю, потом к дону Джаммарья, который был в противной партии, чтобы услышать мнение обеих сторон, и, убедившись в том, что письмо написано именно так, стал говорить Бастьянаццо и его жене: "Говорил я вам, что этому парню нужно было родиться богатым, как сын хозяина Чиполла, ходил бы и почесывал себе брюхо, ничего не делая".

Между тем, год был скудный, а рыбу приходилось отдавать чуть не даром, потому что крещеные люди, точно турки, научились есть мясо даже в пятницу. К тому же и рабочих рук, оставшихся дома, не хватало уже для управления парусником, и временами приходилось нанимать поденно Менико, сына Совы, или кого-нибудь другого. Так уж устроил король, что парней забирали в солдаты, когда они были в состоянии зарабатывать себе хлеб; а вот когда они были в тягость семье, их не трогали; надо было думать и о том, что Мене шел семнадцатый год, и молодые парни начинали заглядываться на нее, когда она шла к обедне. «Мужчина — огонь, женщина — пакля, а дьявол раздувает огонь», поэтому приходилось работать и руками и ногами, чтобы двигать вперед это суденышко — дом у кизилового дерева.

И вот, хозяин ’Нтони, чтобы двигать барку вперед, задумал с дядюшкой Крочифиссо, по прозванью "Деревянный Колокол", коммерцию с бобами-люпинами. (Lupino — люпин — волчий боб, стручковое растение, дающее в изобилии горьковатые бобы. Люпины применяются как зеленое удобрение, но хорошо вымоченные бобы лупина теряют  горечь и служат пищей для беднейшего населения).

Купит он их здесь в кредит, а продаст в Рипосто, а оттуда, по словам кума Чингьялента, судно из Триеста повезет груз дальше. Правда, лупины были немного попорчены, но в Трецце других не было, и этот плут "Деревянный Колокол" отлично соображал, что «Благодать» без всякого дела бременит солнце и воду на причале возле прачечных мостков. И этот плут "Деревянный Колокол" упорно притворялся дурачком: "Что? Вам не подходит? Ну, бросим это! Но, по совести, ни на чентезим меньше взять не могу! Вот, как перед богом!" — и качал головой, действительно казавшейся колоколом без языка. Разговор этот происходил на паперти церкви в Оньино, в первое воскресенье сентября, когда был праздник Мадонны и съехались жители со всей округи; был тут и кум Августин Пьедипапера, который своими шутками и прибаутками заставил их поладить на цене - две и десять унциий с сальмы с платой «на бочку» по столько-то унций в месяц (унция — старая золотая монета Сицилии и Неаполя, равнялась 121/2 франков; сальма — принятая в Сицилии мера веса для зерновых продуктов, равняется 16 томоло. Томоло — несколько больше двух четвериков).


Для дядюшки Крочифиссо всегда все кончалось так, что его заставляли утвердительно кивать головой, как Пеппинино (маска в старой неаполитанской комедии), потому что у него был проклятый недостаток — он не умел сказать «нет». "Ну, конечно, вы не можете сказать нет, когда это вам выгодно, — язвительно смеялся Пьедипапера, — Вы совсем, как...", — и Пьедипапера сказал — кто именно.

После ужина, когда уютно сидя за столом болтали, Длинная узнала про сделку с люпинами, и только рот разинула, точно эта огромная сумма в сорок унций давила ей под ложечкой. Но женщины боязливы, и хозяину ’Нтони пришлось объяснить ей, что, если дело пойдет хорошо, будет и хлеб на зиму, и серьги для Мены, а Бастьяно вместе с Менико, сыном Совы, могли бы обернуться из Треццо в Рипосто и возвратиться - за одну неделю. Слушая это, Бастьяно молча снимал нагар со свечи. Так была решена коммерция с люпинами и отправка в плавание «Благодати», которая была самым старым судном в деревне, но носила предвещавшее удачу имя.

У Маруццы от этого все время тяжело было на сердце, но она не открывала рта, потому что это было не ее дело, и она, не проронив ни слова, приводила в порядок лодку и под скамью и на полки укладывала все, что нужно было в дорогу: и свежий хлеб, и кувшин с оливковым маслом, и лук, и плащ, подбитый мехом.
Мужчинам весь этот день было много хлопот с этим ростовщиком дядюшкой Крочифиссо, продавшим кота в мешке - лупины-то оказались испорченными. Деревянный Колокол уверял, что и понятия об этом не имел, как бог свят! «Дал слово, так уж держись!»; да и свою-то душу он ведь не пошлет к свиньям! А Пьедипапера кричал и чертыхался, как одержимый, чтобы привести их к соглашению, и клялся, что такого случая ему не встречалось за всю его жизнь; он запускал руки в кучу люпинов, показывал их богу и Мадонне, и призывал их в свидетели. Наконец, красный, разгоряченный, вне себя, отчаявшись, он сделал еще одно предложение, огорошив им растерявшегося дядюшку Крочифиссо и Малаволья, стоявших с мешками в руках:
"Ну, вот! Заплатите за бобы на Рождество, вместо того, чтобы платить помесячно, и у вас будет экономия в один тари на сальму (тари - прежняя сицилийская серебряная монета). Кончайте, что ли, на этом, чорт святой!" — и принялся набивать мешки, — Ну с богом, вот один готов!"

«Благодать» ушла в субботу к вечеру, как раз когда должны были звонить к вечерне, хотя колокола и не было слышно, потому что пономарь, мастер Чирино, пошел относить пару новых сапожек дону Сильвестро, секретарю; в этот час девушки, точно воробьиные стаи, собирались у колодца, а вечерняя звезда, уже прекрасная и сияющая, казалась фонарем, насаженным на мачту «Благодати». Маруцца с дочуркой на руках молча стояла на берегу, когда ее муж ставил парус, и «Благодать», точно уточка, покачивалась на волнах, пересеченных лучами маяков.  «При южном ветре, если ясно, или туман стоит при северном ветре, плыви по морю безопасно!» — рассуждал с берега хозяин ’Нтони, поглядывая на гору, почерневшую от туч.

Сын Совы Менико, находившийся вместе с Бастьянаццо на «Благодати», что-то закричал, но море поглотило его слова.
"Говорит, что деньги можете передать его матери, Сове, ведь брат-то его без работы", — добавил Бастьянаццо, и это были и это были последние, услышанные от него, слова.