Samo 2

ЭНДИ

Уорхол почти забыл Иди Седжвик, но она то и дело являлась ему во снах. Вот сейчас она хотела выйти из комнаты, и он не мог выпустить ее из своих объятий, чтобы она не ушла навсегда… А потом она что-то сказала, подняла ногу и наступила ему на пальцы… Уорхол понял, что это конец, а после того, как у него в голове пронеслась эта мысль, наступил уже следующий сон, в котором его "прекрасная глупышка" чертила где-то в середине зала свой силуэт. Леопардовая шуба, черные колготки, свисающие до плеч серьги... Сзади к ней медленно приближалась темная фигура, сотканная из тысяч призрачных теней. Дилан? Нет, скорее то был Ньювирт, лучший дружбан Дилана...
Иди -- гениальная модель. Стриженные волосы платинового цвета, большие глаза, широко открытые всему новому, -- он любил ее глаза… Но какой в них ужас. Она была лучшая в "Девочках из Челси". И тут он что есть мочи завопил: "Это -- Пегги! Пип, пи-и-ип-пи-п!"– и реальность задрожала, будто в ней крутанулся смерч и пропала комната, где за секунду до этого кружилась хрупкая девичья фигурка, подпрыгнувшая на блестящих ходулях… Старлетка его "Фабрики"… Реальность кричала: ты идешь со мной -- нам всегда надо идти вместе, но немного впереди всех, не показывая своего истинного лица, чертя по полу свои линии, мой, мой, мой… Прекрасная, ты всегда со мною, покорительница масс… Почему ты прячешь его гитару… но я тебя прогоню, если захочешь, "сказочный цветок". Музыка отражала реальность и захлестывала с ног до головы, все остальное было так похоже на… ИДИ!
Происходящее с его головой во сне и наяву было неотличимо, потому что всё происходило в его мыслях. А его разум был чем-то вроде пушки, способной стрелять ими одновременно, а иногда целыми очередями сразу. Но чаще все было просто как в кино -- он ставил себя на точку зрения Иди. И тогда всё, происходящее с ним, казалось реальностью. Правда, вскоре стало ясно, что на самом деле всё наоборот. Каждый раз, когда он представлял себе Иди, мир сразу начинал свою новую роль, в точности соответствующую тем фантазиям и идеям, которые шли этой "иконе стиля". Он же ее и создал... А Боб тайно женился на Саре Лоундс. Такой порядок вещей был невероятен, логичен и крайне необходим, и, следовательно, был единственно возможным.
Энди проснулся весь в поту. К тому же он начал громко кашлять. Он схватился за голову, встал и, шатаясь, пошел в сторону ванной. Там он долго плескался холодной водой, приходя в себя. Не хватало только вмешательства святого духа. "Но как ты можешь знать про дух? -- задавал себе вопрос Уорхол. -- Если ты сам и есть бог! Бог поп-арта, превращающий мусор в деньги. Ну, по крайней мере папа попа!"
Уорхол был человеком действия и логики. Разумеется, несмотря на юмор, сквозивший во всех его работах. Иди Седжвик была музой Уорхола, пока не влюбилась в Боба Дилана. Очарованный воспоминаниями, он провел остаток вечера за приготовлением особого ужина -- большого коктейля, который мог бы стать для них с Само лучшим прощальным подарком. Чувства его сохранились. Но сменились. Теперь он видел в молодом художнике не мистера Самозванца, а просто мистера Само.
Очарованный, он провел остаток вечера за приготовлением особого ужина -- большого коктейля, который мог бы стать для них с Само лучшим подарком. Достал из холодильника шоколадные трюфели, сорвал белую шелковую ленточку и бант с коробки. Бросил в коктейль лист мяты. Смесь джина и сухого хереса получилась горьковато-соленой. Когда коктейль был готов, он положил на одну половину стола пригоршню мятых салфеток, а на другую -- маленький кошачий череп, проткнутый золотой иглой. Память подсказала ему, что это череп Нарцисса.
Баския должен был прийти с минуты на минуту. Что может случиться в столь короткий срок? Сердце заколотилось. Все будет хорошо. Бог с ним. Он верил в это всё больше... Наконец открылась дверь, и Само вошел. У него было страдальческое лицо. На которое он с удовольствием посмотрел в переднем зеркале. Зеркало показывало тень от тяжелых складок у рта и вокруг глаз. Кивнул на блюдо с кубиками льда на столе.
-- Что это? -- спросил он.
-- То, чего ты никогда не пробовал, -- ответил Уорхол. -- Настоящая слава!

Энди Уорхол и Жан-Мишель Баския,
Две яркие звезды в мире искусства.
Вместе они создавали шедевры,
Их жизнь была искусством сама.
Энди рисовал портреты гениев,
Эти образы стали символом времени.
Само был талисманом Уорхола,
Их творческий союз был неповторим.
Они жили в мире красоты,
Где каждый день был полон красок.
Их имена навеки останутся в истории.
Да ладно! Серьезно?


ЧАКИ

Жан-Мишель шел по Бродвею в сторону Юнион-сквера, стараясь ни о чем не думать. С самого утра у него было нехорошее предчувствие, а сейчас оно усугубилось. Что-то должно было случиться, и, похоже, совсем скоро. Но что именно, Жан-Мишелю пока было неясно.
-- Привет, Бас! Как дела? Давно не виделись... Я не знала, как тебя найти! Чем занимаешься? Я слышала, у тебя новая выставка? -- крикнула ему незнакомая женщина. Жан Мишель не ответил, только ускорил шаг.
Отношения с Мадонной давно зашли в тупик. Луиза требовала, чиобы Жан-Мишель завязал с наркотиками, а это было выше его сил. Он проводил время в обществе небольшой группки музыкантов, среди которых были индийские йоги. Эта компания могла оказаться полезной, поскольку имела общие темы для разговоров. Так произошло и сегодня, когда Жан-Мишель услышал из уст одного из йогов об индусских ритуалах. Ничего интересного он не узнал, кроме того, что обряд поклонения гуру называется пуджа. Его удивило то, как велика роль гуру в жизни индийских религиозных сект.
Подходя к площади, он увидел джентльмена в цветной рубашке с коротким рукавом и шляпе под руку с молоденькой брюнеткой в облегающем блестящем платье, когда они выходили из ювелирного магазина. В мужчине художник узнал Трумена Капоте, автора знаменитого "Завтрака у Тиффани", с которым когда-то познакомился на "Фабрике" Уорхола.
-- Добрый день, мистер Капоте, -- поздоровался Жан-Мишель и взглянул на девушку. -- И мисс...
-- Зови ее Чаки. -- Писатель повернулся к своей спутнице. -- Ты ведь не будешь возражать, крошка?
-- Нет, -- обворожительно улыбнулась она.
-- Слушай, Бас, мы приглашены на вечеринку к... забыл его имя. Поедем с нами, -- предложил Капоте.
-- Дел у меня сегодня больше нет...
-- Ну и отлично! -- Писатель схватил его за локоть и потащил к автомобилю.

Вечеринка разгоралась, несмотря на все ожидания Капоте. Народу становилось все больше и больше. Рядом с ди-джеем стояли трое мужчин в костюмах, судя по всему, знающие толк в хороших напитках. В дальнем конце зала выступали два акробата, один из которых был, как заметил Баския, в черном трико, а другой -- в белой рубашке с закатанными рукавами. Аплодисментов не было слышно, но все хлопали в ладоши. Чак заметила на столике у стены несколько бутылок виски. Она сделала знак Капоте, и тот стал разливать виски по стаканам. Гости постепенно перемещались в центр зала. Девушка начала пританцовывать под музыку. Музыка становилась все громче, пока не превратилась в грохот, который стихал только после того, когда кто-нибудь из гостей поднимал большой палец. После этого раздавались хлопки.
-- Ах, Чак! -- вдруг произнес во время одной из пауз Баския. -- Ты такая милашка!
-- Я хотела узнать, что ты скажешь о моей прическе, -- ответила Чаки. Он кивнул.
-- Ты очень-очень красивая, я даже не ожидал, честное слово. Чувствуется благородное происхождение.
-- Как тебе моя прическа? -- повторила девушка, думая что он не расслышал.
-- Огонь! Легкий беспорядок на голове тебе идет. Как ты его сделала?
-- Чик-чирик, хух... И можно мне виски? -- спросила она подошедшего со стаканами Капоте.
-- На меня уже смотрят? -- Писатель оглянулся по сторонам. -- У меня, конечно, припасено несколько слов для ребят в костюмах.
Баския вспомнил песню группы "Бархатный андеграунд". В ней пелось о невзрачной мертвой женщине, скроенной из двух разных половинок, о соединении костей и новом человеке. Он понял, что кусочки плоти и кости -- не что иное, как одно целое и, если провести через них нить, она приведет к безликой Судьбе, ждавшей его у колонны. А ее недостижимый голос -- это и была цель. Только ее голос мог дать ему то, чего он искал все это время. Но как использовать новую силу для того, чтобы к ней приблизиться?
Это было непросто. Чтобы прийти к пониманию, требовалось время, а его в запасе не было. Да и что это за новый человек, когда существует этот старый? В себе он видел прежний образ, созданный волею проклятого богом разума. Это была не жизнь, но больше того -- рефлексия, каприз и усталость, жалкое подобие жизни, целый калейдоскоп пустых, бессмысленных слов. Темный комок мыслей, липкая масса на длинной веренице зеркал, льнущих друг к другу. Ему следовало больше работать с сознанием, это единственное, на что у него еще оставались силы.
-- Ты почему не бреешься ? -- спросила художника Чаки. -- Там тоже?
-- Почему ты спрашиваешь?
-- Это же просто... как апельсин, -- усмехнулась она.
Баския вспомнил... В песне говорилось о каких-то жалких пожитках. Но что из этого? По сравнению с историей поющего попугая это была незначительная деталь. А для такого человека, как он, имела огромное значение. Из-за того, что она, словно щепка, уносимая ветром, плыла рядом с лодкой, важность вопроса не исчезала. Он вдруг отчетливо ощутил всю пугающую степень трудности этой задачи. На что он еще способен? Неужели только на это? И он опять вспомнил рассказанную Мадо легенду...
-- Трумен сказал, что не доживет до следующего года.
-- А что с ним? -- удивился он.
-- Покончит с собой!
В индейском варианте легенды попугай был еще и ангелом-хранителем. Неужто само совершенство не могло дать совет о том, с кем он может разделить ложе, прежде чем завершить танец, ради которого, собственно, он и был создан? Разве бог не слышал, когда тот бился головой о стены храма? Или его вежливо послали? Раньше он почти был уверен в последнем. Однако вскоре ему захотелось думать иначе.
Когда путь начался вновь, путь, в конце которого было слишком темно, ибо существовал слух, связанный с загадочным бунтом обезьян, а затем стало казаться, будто главным образом эта история рассказывает о соитии, ставшим для бунтаря воплощением праведного гнева. Происходящее повергало его в отчаяние, потому что бунтовали мозги. Исчезало нечто важное. Все сходилось на том, что он сам же назвал своей жизнью. Теперь его самообладанию пришел конец, и в этом не было ничего постыдного.
Жан-Мишель извинился и быстро вышел на улицу. Через дорогу он увидел ярко освещенное лицо, которое показалось ему смутно знакомым. На противоположной стороне улицы висела афиша с изображением Мадонны.

Мадонна Луиза Чикконе,
Звезда, что ярко светит нам.
Она танцует и поёт,
И сердце каждого пленяет.
В её глазах -- загадка мира,
В её улыбке -- свет мечты.
Ты богиня, королева,
Таинственная и живая.
Ты наш секс-символ,
Ты вдохновение для всех.
Твой голос -- музыка небес,
Твоя душа -- огонь любви.
Мы будем помнить твои песни,
Твою улыбку и твой смех.
Ха-ха-ха!


ПАТ

-- Кто такая Чаки? -- спросил Баския.
-- Она подруга Нико...
-- Хм... А кто такая Нико? Кажется, я ее знаю... А-а, это она как-то спьяну брякнула, что мы умрем в одном году?
-- В свое время я предложил ей быть солисткой в "Бархатном андеграунде", -- сказал Уорхол. -- Но с ней трудно было сладить... Она могла бы стать супермоделью в Европе, но уехала в Штаты. У нее сын от французского актера... Недолго жила с Джимом Моррисоном, который потом женился на ведьме. И Джим, и Нико спали со всеми подряд...
-- Джим... это который "Двери"?
-- Двери восприятия, -- улыбнулся Энди. -- Так назвал их Олдос Хаксли.
-- Хотел бы я поговорить с ним...
-- С кем, с Хаксли?
-- Нет, с Моррисоном.
-- Желаю тебе, как можно дольше не встречаться с ним! -- произнес Уорхол.

Твоя харизма, словно магия,
Сияла ярко, привлекая взгляды,
Как звезда. Голос твой
Завораживал и проникал в сердца.
Глаза твои, словно два огня,
Горели страстью и вдохновеньем.
Слова твои, словно стрелы,
Разили прямо в душу.
Ты был пророком, певец свободы,
Вестником перемен и новых истин.
Твоя музыка, как ветер,
Разгоняли тучи сомнений.
И пусть ушёл ты в мир иной,
Но память о тебе жива в сердцах.
Сквозь годы и века...
Джим Моррисон, ты всегда
Будешь жить в сердцах тех,
Кто любит рок-н-ролл.
Ты был уникальным явлением,
Король ящериц...
Но кто сейчас поет твои песни?

Рыжеволосая женщина, сидевшая напротив художника, не очень соответствовала общей картине. Возможно, думал Баския, если бы на двери кабинета в самом конце коридора висели не ведьминские символы, а милые рожки оленя, к нему пришло бы не меньшее вдохновение. Но было уже поздно, и ему оставалось лишь кропотливо, со старанием маньяка, собирать куски в одно целое. Иногда некоторые из них казались ему по-настоящему гениальными.
-- Вы пишете детективы, миссис Моррисон?
-- Не только. Еще романы о язычестве...
-- Поэтому мы условились встретиться в столь необычном месте?
-- Конечно. Так о чем вы хотели спросить?
Баския пришел в условленное место и уже минут двадцать беседовал с кельтской жрицей. Она приняла его за хорошего парня из дикого племени и смеялась долго и неприлично. Спустя некоторое время ее глаза помутнели, волосы стали дыбом, а нос вытянулся. Как потом оказалось, она вгрызлась зубами в его душу, пытаясь прогрызть себе дорогу в подземный мир.
-- Он плохо переносил боль. Но боль для него, как и для многих других, была источником творчества, -- говорила Патриция. -- Джим обладал прекрасной душой с глубоким чувством абсурда. Ему претила сама мысль о том, чтобы стать иконой. Он был одним из величайших иконоборцев всех времен. Я думаю, он бы просто посмеялся над своим нынешним статусом -- а потом послал бы всех подальше...
-- Какие отношения были между музыкантами в группе?
-- Думаю, к тому времени, когда Джим уехал в Париж с этой дурой, которая, я уверена, и убила его, они были больше похожи на коллег по работе, чем на друзей. Джим говорил мне, что никогда не ощущал какой-то общности с Робби и Джоном, и они относились к нему так же... Тот, кого вы видите в известном фильме о группе -- гротескная, вялая, фиглярская карикатура, которая никогда бы не создала тех бессмертных песен, которые и увековечили его. Но самое большое предательство со стороны режиссера -- то, что в конце фильма всем наплевать на то, что Джим умер...
-- А можно ли вызвать дух Джима? -- неожиданно для себя самого спросил Баския.
Пат отрицательно покачала головой. Тогда Жан-Мишель выждал еще несколько секунд и решился на новую отчаянную попытку. Он стал смотреть кельтскому божеству, стоявшему в углу кабинета, в глаза, и тот вдруг подмигнул ему левым оком. Художнику показалось, что Моррисону -- или его духу, если угодно, -- понравилась его просьба. После этого он принялся ждать вдохновения. Но прошло еще около минуты, прежде чем он набрался храбрости вновь задать свой вопрос.
-- Можно ли вызвать дух?
-- Разумеется, чувак, можно, -- ответил кельтский бог. -- Тебе что-то непонятно? Ты спрашиваешь про Джима Моррисона?
-- ДА!
-- Попробуй спросить его как бы вскользь, так, чтобы он не подумал, будто ты хочешь о чем-то узнать прямо. Например, спроси, насколько он точен в словах песен.
-- Я сделаю так, как ты сказал...
-- Ты знаешь, когда после нескольких затяжек я, например, спрашиваю Дженис Джоплин: "Что было до того, что мы теперь называем жизнью?", она отвечает: хорошо, я расскажу, это напомнит тебе песню, ту самую песню про жизнь.
-- Завязано, -- согласился Баския.
-- А теперь, Джим, давай узнаем, почему мы тут сидим? Нет-нет, не перебивай. После чувак встанет со стула и вспомнит то, о чем, точнее, о ком он спрашивает. Ведь мы не можем знать, по-твоему, кто прав, а кто нет?
-- Мне всё равно. Я не против, точно, -- раздался глухой голос Джима.
-- Он спрашивает о своей девушке. Он, кажется, знает, есть ли она у него, только не помнит точно. Может, на самом деле ее и нет.
-- Ты не знаешь, как ее зовут? -- спросил Джим.
Баския открыл рот, как будто потерял дар речи. Его губы двигались медленно, словно он задыхался. И всё-таки он выдавил из себя:
-- Эй, Джим. Если есть какая-нибудь девушка, которой известна моя судьба? -- И дернул головой в неопределенном направлении.
-- Да, и она знает, когда ты умрешь. В том же возрасте, что и я. От того же...


НИКО

Мы шли по пустыне к надежде, и среди наших спутников появился заблудившийся в пути странник, который сказал, чтобы мы поднялись на вершину одной из гор, прежде чем мы решимся продолжать наш путь. Пока мы карабкались по склону, он шел рядом с нами и пел; а когда мы взошли на гребень, то увидели далекие зеленые холмы, укутанные мириадами прозрачных крыльев. И наш новый друг увидел над холмами сотни людей, которые молили о дожде. Он показал рукой в их сторону. Мы вслушивались в их голоса и видели, как одна за другой раскрываются их огромные кожистые крылья. В одно мгновение поднялся ветер, а в другое -- рой блестящих чёрных жуков, наполнивших раскалённый воздух жужжанием и шумом. Они летели над нами к красным горам. Один из них спустился к нашему отряду и указал нам на далекий горизонт. Но мы не обратили внимания, потому что ему навстречу ринулись другие, подобные ему, и, когда голоса с той стороны стали звать нас, их приняли за безумцев. А затем они прибежали за нами, целясь в нас своими сверкающими жалами. Это и было то самое видение, которое я и имею в виду, друзья. Нас окружили мерцающие глаза, видящие темные небеса. Так оно и было, если быть точным. "Вот, – сказал Джим. -- Теперь ты понял?" Я сказал: "Воистину так". Его крылья, светящиеся лилово-синие с бордовыми полосами, сделали его похожим на какое-то огромное насекомое. Потом он позволил нам глядеть с высоты на странное и страшное чудище, которого невозможно описать. Хихикающие голоса доносились до нас со всех сторон. Тысячи других, летящих вверх и вниз, зовущих, смеющихся, стремящихся в горячие темные тучи созданий из другого мира, машущих нам крыльями. Такого прежде не видел никто из смертных.
С моей точки зрения, это был ужас-ужас. Да, наверно, слишком много звуков, обещающих смерть. Вокруг нас были только черные небеса с синими прожилками галактик, увиденных в долинах памяти. Я начал падать в нирванические небеса, мои глаза были лиловыми, падающими из ниоткуда в ничто. Где-то далеко вверху мерцала спираль оранжевого огня. С каждой минутой она становилась ярче, и в конце концов я увидел сквозь пламя широкую полосу призрачно-розового света. Она спускалась с неба, охватывая все вокруг. На ее фоне я различил какие-то темные фигуры, приближающиеся от горизонта ко мне, с факелами в руках. Эти фигуры летели на невообразимых летучих существах с узкими крыльями -- как будто бы летучими мышами, только чрезвычайно крупными. Они стали рядом, прильнули к земле, раздался грохот. Их лица были как бы отсеченными, и я попытался разглядеть их лучше. У них были звериные морды и огромные пасти, полные острых зубов. И тут я вспомнил, что когда-то зачитывался в детстве древнеиндийскими мифами о войне богов. Человеческие маски в них часто выражали этот безжалостный ужас перед бесконечной схваткой света и тьмы, входящей в самые темные глубины мира.
Но в реальности это была изнанка мира, а значит, в каком-то роде бытия. Если бы я уже умирал, то вряд ли мог испугаться больше. Через секунду я услышал стон. Звуки и краски изменились, я больше не падал в бездну, а оказался прямо в джунглях Африки. Издалека, эхом долетает звук трубы. Это, значит, ночная стража. Пора, пока не рассвело... Кельтский бог мертвых был похож на татуированного броненосца. Сразу стало понятно, что нынешние конвульсии нашей больной цивилизации -- не что иное, как приступ животного страха перед собственным будущим. Судя по рисункам и надписям на камнях, которые на ходу переводил Джим, это был бог со смешной мордой и вывернутыми ушами, который пускал души мертвых в загробный мир, но зато всячески мешал живым забираться в "счастливую вечность", оттаскивая их непристойные тела назад. Короче говоря, безобразный дух, смущающий жителей Земли не только своей уродливостью, которая иногда бывает прикрыта изящной словесной шелухой или не всегда понятным иносказанием, за которыми может скрываться и правда, и ложь, но и тем, в какой последовательности он их тащит назад, к поганому краю земли...

-- Что случилось? -- спросил Баския.
-- Ты потерял сознание.
-- Где я?
-- Ты здесь, -- был краткий ответ. -- Неужели ты совсем ничего не помнишь?
-- А кто ты? Ты хочешь меня ограбить? Вот, смотри... Бери!
-- Я Памела, можно просто Пэм. Но ты можешь называть меня, как тебе хочется. Только угадай, кто я? Кто я на самом деле?
-- Пэм Курсон? Точно? Может, тебе наврали про тебя? Может быть, ты какой-нибудь биоробот или фальшивая личность? Говори, не бойся.
-- Я девушка Джима Моррисона, я его единственная любовь... Его чувства к прошлому сейчас для меня как солнце для астронавта. Ты правда про него ничего плохого не думаешь? Ну скажи! Я не хочу, чтобы ты его ненавидел! Я умерла через три года после его смерти.
-- Значит, я... Но я же еще жив! -- сказал он и поднес руки к глазам.
-- Вступай в наш Клуб 27. У нас все равны. А там, где нет четких правил, есть Свобода. И вот тебе совет: подумай, кому ты больше нужен в этом мире: себе или кому-то еще?
-- А где Джим?
-- Он сейчас с Куртом. В третий раз за свою жизнь Курт упал без всякой видимой причины.
-- Я его знаю? -- спросил Жан-Мишель. -- Где он живет?
-- Он умрет в девяносто четвертом. А пока Джим вручил ему символический ключ от тайны Времени.
-- Ты меня разыгрываешь?
-- Сейчас нет времени для игр, -- ответила Памела.
-- Я, конечно, верю во всё это, только не до конца же. Ты ведь не собираешься меня убить? Путешествие мифического героя в загробный мир -- это излюбленный сюжет кельтских сказаний. Да... но не всегда такие странствия завершались благополучно...
Памела исчезла... "Меня, черного парня, -- подумал Жан-Мишель, -- заволокли в какой-то кельтский ад". Он вспомнил о своих гаитянских корнях... о религии вуду... и совсем оробел. К такому приему он не был готов. У него не было с собой никаких талисманов... "Папа, отвори ворота. Папа, отвори ворота и дай мне пройти. Отвори ворота, чтобы я смог возблагодарить Бонди!"

Энди Уорхол посмотрел на свои парики и сказал с достоинством: "Настоящая красота -- это имитация. До сих пор". В ответ на недоуменный взгляд Нико он добавил:
-- Сколько раз повторять -- это художник создает реальность, а не реальность рисует художника... Есть такая польская пословица: если имеешь одну собаку, будет тебе и стая.
-- А как там этот уличный художник, который называл себя Само? -- спросила Нико.
-- Почему он тебя интересует? -- удивился Уорхол.
-- Мы скончаемся с ним в одном году. Так сказала хиромантка, которую ты приглашал на какую-то безумную вечеринку.
-- Надо прекращать пускать на "фабрику" кого попало... Значит, Ангелы мщения доберутся до вас одновременно?
-- Не обязательно. Но в течение одного года. Надо быть готовым, что это случится. Да и не только к этому. Человеческая психика так устроена, что всё время требует чего-то нового. Причём незаметно. Важно понять, в чём будет необходимость этой новизны. И в соответствие с этой потребностью начать формировать свою "детскую площадку", как говорил Феллини.
-- В каком смысле?
-- Ну, это когда дети, уже будучи взрослыми, играют вместе. Типа репетиционной базы, где собираются все эти новые идеалы и смыслы. -- Нико пожала плечами.
-- Ты говоришь про "фабрику"? Там и так всё уже подготовлено. С самого начала.
-- Нет, там они начинают свою игру. Они создают реальность по своему образу и подобию. Удел слабых и глупых. А вместе с тем получается как раз то, чего они стоят...
-- Строго говоря, я и управляю тем, как они создают нашу реальность. Если бы ты управляла ими, ты бы не стала говорить о человеческой психике. Это уже не твоя проблема. Ты сама создала себя еще в детстве. По своим образам мира. Пока немного не научишься управлять миром. Для себя, понимаешь? Я играл в игрушки, но по-своему. Потом научился управлению и им. Сейчас время ушло. Но ум не дремлет. Помнишь, как шахматные фигуры двигаются по плоским направляющим линиям? Все эти "белые с черными" и прочая чепуха? Хочешь мира, которого еще не было? А если сам мир себе этого не желает? Образы сам за тебя создает, музыку сам пишет? Есть разум, который управляет куклами. Не зря же за тобой и за каждым придут в свое время...