Пауза, перемотка, плей

Точно знаю, что все должно было сложиться так, как сложилось. Но вот если бы была возможность остановить, перемотать, перескочить... Жизнь, пойманная в стоп-кадр - это когда имеешь власть над тем, что происходит конкретно с тобой в конкретный момент времени. Или так просто кажется, когда ты по-настоящему счастлив. В нарядном янтаре этого ощущения бросить бы свое туловище в одной из поз, полных пафоса и нарочитости, и удовлетворенно разглядывать сквозь рыжее стекло все, что осталось снаружи. Тогда бы все удалось. Тогда бы все свершилось. Увы, я потерял контроль над бесконечным числом моментов - в этом лишь мое личное несчастье. Говорят, что историю пишут победители. Что ж, несмотря на частые несчастья, я оказывался победителем множество раз, и, надеюсь, моя история не оказалась ни дешевой короткометражкой, ни сплошной перемоткой. Пленка скоро кончится. Будет ли вторая часть?
 
 
Все вокруг затихло, готовое разразиться бурей и молниями. Я будто стою здесь совсем один, и нет вокруг скоплений людей, сидящих то тут, то там: кто на полупустых трибунах, а кто просто на дощатом полу, готовясь к выходу. Я въехал сюда на лихой тройке: безобидное тщеславие, не слишком раздутые амбиции и огромное желание доказать себе что-то. Мужчины ведь всю свою жизнь пытаются себе доказать это "что-то", сами не зная зачем перепрыгивая с гаража на гараж за пределами двора, на спор заглатывая пол бутылки водки за пять минут и уезжая в чужую страну прятаться в окопах с автоматом наперевес от артиллерийских обстрелов, писем родных и самих себя. Я их прекрасно понимаю. Мы все тщеславны и амбициозны до гроба, особенно те, кто собрался сегодня в этом просторном зале. Мы взяли себя в руки примерно за месяц до. Кто-то больше, кто-то меньше. Мы прыгали, бегали и били дальше, выше, сильнее и быстрее. Мы давно не пили водку, чтобы не кололо в правом боку после первой минуты. Мы воевали прежде всего с самими собой, пропуская удары и донося их до цели, но всегда уважительно обнимали друг друга после схватки. Я делал это сотни раз. Начинаю с головы, а заканчиваю самым низом, заставляя свое тело, облепленное тугими мыщцами, словно пластидом, быть послушнее. Колени похрустывают, где-то в тазу щелкает. В наушниках звучит тяжелый рок - так проще достучаться до собственного животного, первобытного, саблезубого. Начинаю бой с тенью, выбрасывая хлесткие джебы, комбинируя их то с хуками, то с апперкотами, то с кроссами. Иногда вклинивается острое колено или фронт-кик с разножки. Музыка в голове перевоплощается в музыку движений, и вот я уже сочиняю свою собственную симфонию насилия, не обращая внимания на ход секунд в табло таймера. Беру скакалку и пять минут рву темп на клочки, жонглируя руками и ногами. Кроссовки визгливо поскрипывают на глянцевом паркете. Сердце нагнало ритм барабанов в ушах, пот крупными каплями стекает по бровям и щекам: может показаться, что я плачу. Кидаю взгляд на турнирную сетку. Мой выход примерно через двадцать минут. Напротив моих имени и фамилии в другой параллели, на другой ветке - чужие имя и фамилия. Кто он? Как он выглядит? Пытаюсь найти его глазами в толпе, примерно сопоставимого по росту и весу, такого же готового убивать и калечить. Участников слишком много, но я не теряю надежды. Чувствую, как по венам начинает растекаться кисель из адреналина, кортизола и еще какого-то бесконечного количества химических соединений. Во всяком случае, какая разница? Он не стальной робот, а сделан из мяса, которое можно повредить, порвать на куски. Падаю на пол и начинаю растягиваться. Пульс замедляет ход. Остается примерно десять минут. Сквозь музыку я слышу крики с трибун и у ринга. Не хочу туда смотреть. Я не имею право на шаг назад, но имею право на ошибку. Чего опасаться? Натягиваю защиту на голени и чуть туже, чем обычно, бинтую руки. Каждый раз за этим назамысловатым процессом чувствую себя римским гладиатором или скандинавским воином, собирающимся вернуться обратно со щитом или на щите. Знаю не понаслышке парня, который бьется до меня в другой весовой. Вот и он выходит на канвас. Еще около пяти минут. Композиция в плеере как нельзя кстати - норвежская группа играет фолк, мешая его с монотонными завываниями на неведомом языке. Этот мотив окунает меня в подобие транса где-то на тонком острие между жизнью и смертью, между грядущим и прошлым. Кулаки с трудом умещаются в перчатках по двенадцать унций. Они подрагивают. Ненавижу этот предстартовый тремор, но с пониманием осознаю: мое тело помогает самому себе. Греет мысль, что подобное чувствуют и чувствовали все. Даже такие монстры, как Марчиано, Али, Гатти, Тайсон, Пакьяо, Джонс, Сен-Пьер, Саенчай, Буакав и еще тысячи менее великих. Снимаю наушники, и слышу, как объявляют следующую пару. Мое имя и фамилия кажутся мне далекими, будто скрытыми в тумане, видимо от того, что их безразлично надиктовывает в микрофон с листка бумаги уставший женский голос. Иду первым в направлении синего угла.  Не вижу людей вокруг, все снова затихло, застыло. Капа во рту отдает металлом то ли от воды из-под крана, то ли от запекшейся крови, которая не вымылась с прошлого раза. Тащу потертый шлем в руке и натягиваю его на голову у самого ринга. Он смердит гнилью от впитанных литров соленого пота. Перешагиваю через канаты и шагаю в свой угол. Мой оппонент уже на подходе. Есть ощущение, что он только что запыханно ворвался сюда через запасной ход, словно с корабля на бал, ведь я его здесь не заметил ранее. Или не хотел заметить. Он стоит в углу напротив меня, вальяжно облокотившись на спину и закинув предплечья на канаты, отчаянно пытаясь показать, как он спокоен и расслаблен, как у него все под контролем. Вижу его первый раз, он мне незнаком. Даже не смотрит в мою сторону. Но я смотрю в его, и подмечаю не без удовлетворения, с какой частотой вздымается вверх и вниз его белоснежная грудная клетка. Мы сталкиваемся взглядами, но он быстро его отводит. Разбрасываю, растряхиваю руки в сторону и несколько раз, звучно, с хлопком, чтобы все слышали, бью своими перчатками друг о друга: левая о правую, правая о левую. Рефери выходит в центр и спрашивает, готов ли я. Я то готов, спроси лучше у того паренька. Звон гонга. Пауза. Перемотка.
 
 
Тут она вдруг бросает прямо мне в лицо: "Ну, говори! Ты же хотел поговорить? Давай, я слушаю." Такое случается ой как нечасто, но когда случается, я чувствую, как внутри меня лопается или сдувается что-то неожиданно объемное, вязкое и склизкое. То, что необходимо было выплеснуть наружу еще давным-давно, не к месту застревает в глотке и не дает вздохнуть. "Милая моя, знала бы ты, как сильно я тебя люблю." Все просто, и в то же время сложно. Молчу и тупо смотрю в её темные глаза, завидуя словарному запасу недавно начавших болтать детей. В этих глазах нет ни осуждения, ни злобы, только два вопросительных знака слегка бликуют в зрачках на солнце, подглядывающем за нами из-под занавески. А потом я начинаю говорить, потому что она устала говорить за нас двоих. Она ценит подобные жесты с моей стороны, внимательно слушает и иногда спрашивает, зная все ответы заранее. Мы знакомы почти всю жизнь, еще бы она не знала! Я позволяю себе произнести нечто такое, что мужчина не должен произносить никогда ни при посторонних, ни даже наедине с собой. Что-то такое, за что другая, например, с более холодными глазами, скажем, серыми или голубыми, разбила бы скорлупу моего хрупкого эго о край сковороды и съела бы, как обычно это бывает, на завтрак. Я сомневаюсь, родная, я устал, я запутался. Направь меня на путь истинный, подскажи, как правильно. Она всегда умела ошарашить уместностью и точностью слов, которые даже не были тщательно ей подобраны, но будто всю мою недолгую жизнь лежали на поверхности у меня под носом, но я, дурак этакий, проглядел, засматриваясь на закаты и ласточек. А она нашла, будто случайно, и показывает мне, ошарашенному. В ее улыбке я читаю: "Ну ты что, дорогой? Вот же оно, смотри!" И правда, оно. Пауза. Мотаю назад.
До нее я искал тепло, но находил либо мимолетный жар, от которого было нестерпимо тяжело и мокро, словно в раскаленном на полуденном летнем зное авто, либо серую слякоть с инеем на губах, один вид которых вызывает судороги в конечностях. Я пробовал разные губы: и холодные, и горячие, и комнатной температуры, словно сбежавшие с грустного манекена. Эти разные губы пробовали меня. В принципе,  все. С каждыми из этих губ было хорошо по-своему, только от холодных бывали мурашки. Я им благодарен, ведь они дали мне лишь то, что могли, а я взял, да не отдал назад, но украл, забрал, как трофеи и носил на шее, молчаливо хвастаясь. Бывало, что я ошибался, и какая-то часть меня, как следствие моей такой большой и в то же время такой юношеской ошибки, до сих пор висит брелком на чьих-то ключах или зеркале заднего вида, смешно покачиваясь на кочках и лежачих полицейских. Сними уже: муж увидит, не поймет. Пауза. Перемотка.
Её рука с длинными ноготками держит меня за горло, сорвав невидимый шнурок с невзрачными побрякушками с моей напряженной шеи. Только что мы будто синхронно канули вниз головами с моста, но не разбились о сваи, а вышли на воздух, задыхаясь, с другой стороны планеты, проделав в ней горящую дыру. Теперь висим в вакууме, пульсируя, словно разноцветные медузы. Я до сих пор удивляюсь, как это ощущение сохраняет свой сок и яркость сквозь столько лет. Её рука с длинными ноготками гладит мой подбородок. На безымянном пальце в полутьме блестит новое обручальное кольцо. Мы очень молоды и немного пьяны. Её по-местному загорелое тело на белых простынях напоминает шоколад, и я смакую это сладкое послевкусие, оставшееся на губах - оно мне идеально подходит по температуре. Я никогда не был так уверен, что не ошибся. За окном шелестит ночное неспокойное море, а небо полно молочных звезд и лунного света. В нашем номере тишина, но я слышу, как громко стучит то ли моё, то ли её сердце. Пауза. Перемотка.
Закрываю занавески: солнце, не подглядывай! Ложусь к ней и обнимаю сзади всю целиком, заграбастав в охапку. Так мы лежим неприлично долго, обмениваясь своими мыслями по поводу и без. Можем и помолчать - ничего страшного. Темнеет слишком рано, ну и пусть. Пауза. Перемотка.
 
 
Мои глаза видели много всего. Настолько много, что я иногда опасаюсь: вдруг им станет слишком скучно в серости бытия, и они захлопнутся, забьются досками и больше не захотят ни на что никогда смотреть. Тем не менее, самолет набирает высоту, жужжит и скрежещет всем своим стальным существом на пути к облакам, а в его брюхе сижу я и еще несколько бедолаг, которые, возможно, оказались здесь не по своей воле. Я уж точно по своей, и мне это даже льстит. На мне основной и запасной парашюты, сложенные каким-то незнакомцем. А он в самом деле умел их складывать? Мы все пристегнуты к натянутому троссу, и похожи на сюрреалистичную новогоднюю гирлянду. Я сижу ближе всех к выходу - первооткрыватель. Когда мне это озвучили, я не расстроился и не запаниковал, чему обрадовался в глубине души. Когда мы набираем необходимую высоту, человек, который является главным в этой металлической утробе, буднично подходит к двери и с силой рвет ее в сторону. Внутрь врывается шум и ветер: они словно кричат и грозятся, чтобы никто не вздумал ничего, никаких глупостей, а то мы вам! Человек у двери подзывает меня к себе без слов, сухо, еле заметным жестом. Я встаю, не ощущая ног и своего веса, смотрю в его лицо и не вижу в нем ничего, кроме скуки. Думаю, с таким же выражением лица паромщик сплавляет мертвецов на своей ладье по реке Стикс в царство Аида. Невольно перевожу вгляд на распахнутую дверь и то, что за ней. А за ней я вижу детский сад, первый класс, среднюю школу, выпускной, корабль, мать с отцом, бабушек, дедушек и любимую - все это проносится за пару секунд в моей полной тяжелой крови голове. Узоры многоэтажных домов, школ и магазинов где-то внизу напоминают лабиринты, и я хочу в них заблудиться навсегда, чтобы никогда больше не оказаться у этой двери. Я отгоняю от себя назойливых слепней, в которых обратились все мои мысли. Ноги сами нащупали край. Все это похоже на кошмар, я хочу проснуться, но ветер зовет меня к себе. Имеет значение только то, что впереди. Чувствую два тяжелых хлопка руки паромщика на своем плече и тут же, зажмурившись, роняю себя вниз так быстро, чтобы не успеть вовремя пожалеть об этом. Пауза. Перемотка.
Уже не впервой мне оказываться за пределами моей многострадальной, но любимой страны. Однажды втянувший ноздрями пьянящий дух приключений и открытий, я который раз нахожу себя в очередной жаркой стране под палящим солнцем, а рядом со мной - любимая. Вчера вечером, прогуливаясь вдоль почти безлюдного пляжа, мы наблюдали, как море убирает на ночь в свой бездонный карман переспелое яблоко солнца. Солнце умудрилось за день сделать так, что кожа у нас обоих зарделась красным жаром, и поэтому мы стали похожи на два уголька, тлеющих в чьем-то брошенном костре. Море пыталось плавно погасить наше свечение своими ласковыми дуновениями и заботливо отмыть от песка наши босые ноги. Жаль, что ему незнакомы законы физики. Пальмы размахивали своими пышными космами из стороны в сторону, насмехаясь и подшучивая над ним. И так всегда. А еще, правда уже в другой стране, мы видели то, что ежедневно наблюдают все морские обитатели или, по крайней мере, те, которых наблюдали мы. А наблюдали мы много за кем. Нам показались из своих коралловых замков неторополивые осьминоги и каракатицы, таинственные барракуды, стройные отряды мясистых тунцов и еще много всяких космически красивых рыб и моллюсков, имен которых я не знаю и не помню, да и надо ли? Они словно демонстрировали нам свои самые эффектные, годами отточенные до малейшего движения танцы, пытаясь изо всех сил оставить цветастый отпечаток в нашей памяти на всю оставшуюся жизнь. У них это получилось, с учетом того, что никто на самом деле не старался. Они просто привыкли жить стильно и со вкусом. Акулы, к слову, не удостоили нас своим присутствием, что нас ни капли не огорчило. Мозг отказывался верить, что это происходит наяву, и продолжал жадно требовать кислород, который я забывал подавать ему из тяжеленного баллона за спиной, плотно сжав зубами загубник и непреднамеренно задерживая дыхание от восхищения, а может и по привычке. Тем поздним летом я снова и снова выпытывал у моря, пытаясь заглянуть за оранжевый горизонт, что же еще оно прячет от меня в своих карманах. Не утаило ли чего? Давай выворачивай, удиви, если сможешь, еще разок. Пауза. Перемотка.
Дышится тяжело, но я упрямо двигаюсь наверх, испаряя влагу. Иду, огибая могучие стволы елей, любуясь на попадающиеся на пути прозрачные, словно стекло, озера. Наверх смотреть тяжело, и я лишь изредка кидаю туда свой пытливый взгляд, чтобы не ослепнуть окончательно от этих сумасшедших видов. Вместо неба там лишь снег на черных камнях, который может лишить зрения, если любоваться им слишком долго. Горы бывают разные. Непроглядной египетской ночью я достигал вершины ветхозаветного Синая, голого и скупого на жизнь. Там все мои грехи, малые и не очень, должны были быть списаны в утиль на рассвете. Не совсем верится, что так оно и случилось, да простят меня Моисей и пророк Илия. Я влюблен в горы Домбая и хотел бы в глубокой старости встретить там неизбежное в обнимку со своей любовью. Их красота стоит того, поверьте мне. Осетинские горы не менее прекрасны, хоть и веет от них ледяной суровостью и неприступностью. В конце изнурительного дня мы собираемся присесть у трескающего костра рядом с нашим съемным деревянным домиком, затерянного среди заснеженных вершин, и разглядывать их контрастные очертания на фоне хмурого неба. По очереди будем называть то, что они нам напоминают. Слева-направо: волк, злое человеческое лицо, сжатый кулак, и так далее. Если тучи разбредутся во мраке кто куда, будет видно все на свете звезды. Пауза. Перемотка.
 
Я назвал его итальянским именем главного героя одного из моих любимых фильмов, который научил и вдохновил меня и еще много миллионов людей никогда не сдаваться. Итальянское имя оказалось ему по нраву и под стать, впрочем как и все остальное итальянское: пицца, лазанья, макароны и оливки, например, которые он уплетает за милую душу. На самом деле, его порода не имела ничего общего ни с Италией, ни даже с Европой. Говорят, эту породу обожал Хемингуэй (хоть что-то у нас с ним оказалось общее), а его дом, с годами превратившийся в музей, до сих пор кишит потомками шестипалых красавцев, династия которых до сих пор носит его фамилию. Он верил морским легендам: такие коты приносят удачу. Я видел черно-белые фотографии, на которых этот монументальный мужчина с седой бородой задумчиво сидит в компании то одного, то другого пушистого товарища. Милота! Я же с детства был равнодушен к котам, мечтая о гигантской немецкой овчарке. Мой папа служил в армии кинологом - у него их было много. Кто не хотел бы быть похожим на папу? К слову сказать, мечта моя никуда не делась. Возможно, она так и останется просто мечтой, несбыточной и недосягаемой, как рай на Земле. Все псы ведь попадают в рай, не так ли? Когда я увидел фотографию этого серого пушистого сорванца с большими черными пуговками вместо глаз и рысиными кисточками на ушах, я растаял окончательно и бесповоротно, а овчарки ушли на второй план. Тем вечером я вернулся домой с работы и сказал обрадовавшейся жене: "Едем!". Через полчаса мы были у хозяйки. Она сняла крышу довольно вместительного детского манежа, и оттуда, как чертята из табакерки, стали вылетать шерстяные комки: вот полосатый, вот черный, а где наш? Да вот же он. Он неторопливо вылез последним и немного осмотрелся, оценивая комнату, братьев и сестер, людей каких-то незнакомых. Увидев меня, с пробуксовкой рванулся в мою сторону, запрыгнул на колени и умиротворенно затарахтел, изредка поднимая на меня свои бездонные детские глаза. Черные пуговки в жизни казались еще чернее и обаятельнее. Это была любовь с первого взгляда. Пауза. Перемотка.
Мое сердце наполовину состоит из титана, другая же часть постоянно сыпется мелкими осколками и расходится трещинами. Я леплю на него пластыри, обматываю изолентой, заливаю в него клей "Момент", но этого хватает лишь до поры, до времени. Мне почему-то совсем не жалко людей. Естественно, это не относится к родным и близким, но когда я вижу бесчисленные новостные сводки с красочными фотографиями и видео, где истребляют и истязают друг друга сотнями и тысячами, в то время как по всему миру костлявая старуха окровавленной косой ежесекундно собирает свой урожай, в моем титановом полусердце не происходит ни-че-го. Вы скажете, что я ужасно черств и холоден - я отрицать не стану. Я принял правила игры примерно пол-жизни назад, и с тех пор меня мало заботит ценность человеческого существования, возведенного в культ современностью и обращенного в краеугольный камень всего на свете. Венцы творения окажутся венками на могилах, рано или поздно, как бы они этого ни пытались избежать. Жернова времени перемолотят любое зерно, а космосу и Вселенной - вообще плевать. Даже на меня. Вы скажете, что я душный пессимист и фаталист - я скажу, что я реалист и стоик. По крайней мере, хотелось бы так думать. Как бы там ни было, я пытаюсь замечать радость в каждом дне и находить частицы счастья по пыльным углам своей страшно-интересной жизни. Одна из таких частиц будит меня ранним утром и многозначительно смотрит то на пустую тарелку, то на мое мятое лицо. Порой я чувствую во сне, как вдруг становится тяжело дышать - это он ложится мне на грудь всем своим меховым и тучным великолепием, словно домовой, не в силах больше намекать и ходить вокруг да около. Его коготки мнут мою грудь, оставляя царапины на хрупкой стороне моей души. Иногда мне кажется, что он умеет улыбаться, удивляться и грустить. Я видел, как он умеет плакать. Телепатия - не выдумка, а наши разговоры - тому подтверждение. Когда я с горечью осознаю, что когда-нибудь нам придется расстаться, я не в силах сдержать слёзы. Мир рушится. Лед внутри меня трещит и распадается на части, разбиваясь о титан. Господь, если ты есть, дай ему прожить так много, чтобы мне не пришлось потом вставать по будильнику, продирая потухшие глаза. Пауза. Перемотка.
 
В нашей небольшой квартире есть все, чтобы быть счастливым. Возвращаясь с утренней пробежки, я вижу, как печальные ветви деревьев вдоль леса расстаются с последними в этом году листьями, словно с долгожданными гостями, которые соизволят навестить еще совсем нескоро. От моего лица исходит пар, нависший перед глазами стеной, из-за чего работяги, бредущие на остановку, кажутся затерянными посреди тумана. В то время, как я уходил за порог, мои любимые крепко спали - одному мне спокойно не лежалось среди их обволакивающего тепла. Когда я вернусь и приму ледяной душ, чтобы окончательно вынырнуть на гладь реальности, она уже будет стоять у плиты и готовить сытный завтрак, а наш мохнатый серый шмель будет обмахивать её ноги хвостом, выклянчивая угощение. Чуть позже он придет и бесцеремонно попытается взгромоздиться ей на живот, ставший чуть более округлым, чем обычно. Отойди, дуралей, успеешь еще. Кладу руку на этот живот. Он мягкий и на ощупь напоминает свежее подошедшее тесто. На днях я слышал, как громко стучит сердце того, кто поселился в этом животе. Он махал мне своей микроскопической ручкой с большого экрана, а я смотрел и слушал, раскрыв рот. Лишь бы ничего не упустить. Пауза. Плей.