3-14. Сага 1. Глава 3. Contra Pro

            CONTRA    &     PRO,  или   АГИТАТОРЫ

           Обычно  это  латинское  выражение  употребляют  в  «исходной»   форме  -   pro   et   contra,  что  означает  «за  и  против»,  но  в  нашем  случае  больше  всё-таки  подходит  инверсия,  т. е.  обратный  порядок  слов  в  этом  выражении.  В  новый  полк  прапорщик  Маглыш  прибыл  в  самый  канун  Рождества,   так  что  вначале  с  новыми  сослуживцами  «обмыли»  его  офицерские  погоны,  а  потом  уж  по  традиции   отметили  светлое  Рождество  Христово,   впрочем,  особо не  углубляясь  в  вопросы  веры.  Стоял  слякотный  декабрь  1916  года.
       Пора  блестящих  побед  миновала.   Унылой   погоде  под  стать  соответствовало  положение  на  фронтах,  на  всех  одинаково  если   и  не  плачевное, то  достаточно  удручающее.  Шли  т. н.  позиционные  бои  местного  значения,  ничего,  однако,   существенно   не  меняющие  в  оперативной,  а  тем  более  в  стратегической  обстановке.  Перспектива  близкой  победы  не  просматривалась  даже  самыми  прозорливыми  военачальниками  и  политиками.
        «Снарядный  голод»,  во  многом  сковывавший  действия  русских  войск  и  особенно  ощущавшийся  на  Юго-западном   фронте,   потому  что  сковывал  инициативу  командующего,  который  исповедовал  в  основном  наступательную  стратегию,  этот  «голод»    был  наконец  преодолён  полностью,  и  снарядов   теперь  было  предостаточно.  Но  явилась  новая  беда:  затянувшаяся  война  отнюдь  не  способствовала  подъёму  воинского  духа  в  Действующей  армии,  которая  всё  больше  и  больше  теряла  кадровых  боевых  офицеров  и  получала  совершенно  неравноценную  замену  им  из  числа   «полусонных»  запасных   или  на  скорую  руку  подготовленных  прапорщиков.
         При  такой  острой  нехватке    офицеров  иногда  доходило  до  того,  что  чин  подполковника  мог  получить  прапорщик,  командовавший  ротой  на  переднем  крае  всего  лишь  в  течение  нескольких  последних  недель!  А  ведь  под  началом  подполковника  уже  по  меньшей мере  батальон,  а  то  и  целый  полк,  т. е.  тысячи   бойцов,  тысячи  судеб  и  жизней.  И  такие  «решения»  кадрового  вопроса  являлись  не   каким-то  отдельным  казусом,  но   вполне  узаконенным  общим  правилом!   Разумеется,   подобное  положение  дел  не  могло  вести  к  победам ,  не  могло  вдохновлять  ни  офицерский  корпус,  ни  солдатскую  массу.
     По  рассказам  отца  две  категории  лиц  вызывали  у  фронтовиков  особую  ненависть  и  презрение,   причем  обе  представляли  собой  необходимые  одна   другой  и  дополняющие  друг  друга  противоположности.  Это  были,  с  одной  стороны,  большевицкие  агитаторы,  с  другой  -  охотившиеся  за  ними  жандармские  чины  или  агенты;  вторые,  «голубые  мундиры» -  в открытую,  первыые,  переодетые в  армейскую  форму,  - скрытно.  Большевики,  с  их  иезуитски-интернациональной  идеологией,  проповедовали     необходимость  классовой  солидарности  с  австро-немецкими   братьями-пролетариями,  ненависть  ко  всему  подлинно  национальному,  русскому  и  даже  к  русской  буржуазии,  которая  и  сама-то,  надо  правду  сказать,    излишним  патриотизмом  не  отличалась.
         Но  большевиков  это  обстоятельство  не  смущало.  Они  в  своей  прессе -  легальной  и   подпольной -  во  всю  трубили  свою  «осанну»:  «мир -   хижинам,  война  - дворцам!»,  «мир  без  аннексий  и  контрибуций», «мир  -  народам,  земля  -  крестьянам!  а  фабрики,  естественно,  -  рабочим»  и  прочие  демагогические  выкрутасы.
      Нужно  себе  вообразить  степень  нравственного  разложения  людей,  которые  открыто  выступают  с  лозунгами  поражения  собственной  страны  (родины  у  них  нет,  своей  родиной  они  называют  «всемирную  революцию»!),  ратуют  за  превращение  мировой («империалистической»,  по  их  фразеологии)    войны  на  внешних  фронтах   в  войну  гражданскую  внутри  страны.  Большую  степень  политического  цинизма  и  нравственного  уродства  трудно  себе  даже  вообразить.  Их  пренебрежение  к  нормальным   гражданским   чувствам  «компатриотов» (не  подумай,  читатель,  что  это сложное  русское,    слово  и  что  оно  обозначает  «коммунист-патриот»;  просто  не  хочется  в  связи  с  большевиками  употреблять  благородное  русское  слово   «соотечественник»)  вызывало  у  фронтовиков  столь  же  нескрываемую  брезгливость,  причём  не   только  в  офицерской  среде,  но  и  у  солдат  тоже.
            Но  это  были,  так  сказать,  глашатаи-идеологи,  «чистая  публика»,  сидевшая  по  заграницам  да  по  столицам,  своего  рода  «белые  воротнички»  революции.  Этим      зарубежным  идеологам,  мастерам  смуты,  по  русским  городам  и  весям  помогали  подмастерья,  не  сказать  что  б  очень  многочисленные, но  от  того  не  менее  зловредные  и  гнусные.  Особенно  гнусной  выглядела   их  роль  в  солдатской  массе.  Само  собой,  что  ни  стойкостью,  ни  храбростью,  ни  русской  удалью  они  среди  окопников  не  выделялись.  Вообще  можно  сказать,  что  их  политические  цели  были  совершенно  этому  противоположны,  им  нужно  было,  напротив,   не  выделяться,  сливаться  с  общим  фоном,  всячески  мимикрировать   под  «солдатскую  массу».  Поэтому  они  старались  быть  как  можно  менее  заметными,  даже  ходили  как-то  крадучись,  всегда  были  где-то  на  втором,  на  третьем  плане,  всегда  за  спинами  других,  в  бою  -  тоже.  Пока  дело  не  дошло  до  солдатских  митингов  (митинги  в  армии  -  это  уже  само  по  себе  что-то!),  они  и  говорили-то  вполголоса,  нашёптывали  другим  на  ухо  свои  большевицкие  «откровения»,  шушукались  между  своими,  уже  совращенными  их  проповедью.
      А  «проповедь»  у  них  была  одна:   «За  что  воюем,  братцы?   Это  не  наша  война  -  нам  не  нужны  ни  Босфор  с  Дарданеллами,  ни  Константинополь!   Нам,  пролетариям,  терять  нечего,  корме  своих  цепей.  За  что  мы  и  наши  австро-немецкие  братья-пролетарии  проливаем  свою  алую  рабоче-крестьянскую  кровь?  Долой  войну  -  даёшь  мир!   Конец  войне,  конец  нашему  терпению!  Штыки  в  землю  -  и  по  домам,  товарищи !  Уж  сколько  лет  ваша  земля  не  пахана,  не  сеяна   -  хватит!    А  как  бабы  с  детишками  стосковались!..»
       Эти  агитаторы-пропагандисты  не  просто  так  последними  ставили   про  землю  да  про  баб  с  детишками:  они   знали,   куда  и   как  больнее  ударить  сельских  мужичков,  которые  о  своей  землице  тосковали  или  только  мечтали  не  меньше,  чем  о  бабах.  И  правда:  иные  в  окопах  уже  по  третьему  году,  а  под  ружьём  и  того  более.   Легко  было  соблазниться  на  подобные  «прельстительные»  речи.   Но  даже  и  тут   многие  окопники  находили  что  возразить  большевицким  смутьянам: «Ты  чего  тут  скулишь,  сука  тыловая!   Чтой-то  я  тебя  на  переднем  крае  не  видывал!  Ты  что  ли  здесь  второй  год  вшей  кормишь?    А  ну-ка  пшёл  отседова,  каиново  семя!   Катись  куда  подальше!» 
        С  такими   даже   ушлые  большевички-агитаторы  не  отваживались  вступать  в  долгие  разговоры  и  быстро  ретировались.  Но  находились  уже  и  охотники  послушать  их  отравленные  речи,  эти  были  не  из  бойцов,  так…  всякая  шантрапа  и  шелупонь.  Настоящие  же  окопники,  понюхавшие  пороху  и   познавшие  настоящее  военное  лихо,  ценили  своё  фронтовое  братство  и  не  очень-то  поддавались  на  щедро  раздаваемые  посулы  большевицких  агитаторов,  вообще  не  жаловали  эту  малопочтенную  публику. 
        Эмиссары  от  других  революционных  партий,  просто  эсдеки  (не  большевики)  и  эсеры  были  не  столь  оголтелы  в  своих  агитках,  более  обтекаемы  и  вкрадчивы,  но  тоже  особого  восхищения  не  вызывали.  Однако  больше  всего  и   успешнее  всех  их,  вместе  взятых,  «агитировала»  сама  война:  когда   долго  нет  успехов  на  фронтах,  не  говоря  уже  о  победах,  становится  крайне  сложно  убеждать  солдат  и  продолжать  войну  «до  победного  конца»…
        Обратную   взаимозависимость   между  военными  успехами  и    успехом  антивоенной  пропаганды  подтверждает  и  тот  факт,  что  наиболее  «успешной»,  т . е.   наиболее   разрушительной,   была  агитация   революционеров-большевиков  на  Западном  и  Северном  фронтах,  т.  е.  именно  там,  где  меньше  всего  было  крупных  победоносных  операций  русской  армии;  и,  напротив,  там,  где  русскому  оружию  сопутствовал  успех  и  громкие  победы,  пропагандисты   имели  мало  шансов  добиться  своих  целей:  это  были  Кавказский,  Румынский  и,  в  наибольшей  степени,  Юго-западный  фронты.
       Надо  признать  тот  факт,  что  именно  на  Западном  фронте  «геростратову»     славу   добыл  себе   136-й (условно,  уточнить №)  (Слуцкий)  полк.   Уже  в  1916  году  он  подвергся  такому  разлагающему  воздействию  большевицких  агитаторов,  что  пошёл  на  открытый  бунт  и   мятеж,  арестовал  своих  офицеров  и  собирался    покинуть  свои  позиции,  тем  самым  оголив  значительный  участок  фронта.  Пришлось  взять  бунтовщиков  в  кольцо  силами  других  полков  и  полностью  разоружить,   а  впоследствии,  кажется,  расформировать,  отдав  под  суд  военного  трибунала  зачинщиков  бунта.  Упоминаю  об  этом  бесславии  Слуцкого  полка  именно  потому,  что  задуманная  мною  книга  предназначена  не  в  последнюю  очередь   и  для  земляков-слутчан:    она  всё-таки  о  слутчанине.
     Юго-западный  фронт  в  этом  отношении,  как  мы  уже  видели,  тоже  не  был  стерильно  чист,  но   здесь  бациллы  пораженчества   и  антивоенные  настроения  не  получили  широкого  распространения.  Явилось  ли  это  следствием  более  героического  настроя  солдатской  массы,  вкусившей  достаточно  побед,  или  причина  заключалась  в  относительной  удаленности   этого  театра  военных  действий  от  т. н.  «центров»  революционного  движения  по  сравнению  с  менее  удалёнными  от них   Западным  и  Северным  фронтами,   или  же  весь  «секрет»  состоял  в    более  южном  и,  следовательно,  несколько    менее  раздражающем  солдат-фронтовиков  и  менее   вредном  для  них  климате.  Ни  одного  из  этих  предположений  нельзя  исключить   полностью.  Возможно,  на  ситуацию  повлияли  и  какие-то  другие,  неведомые  нам   факторы.   Что  нам  здесь  докапываться  до  самой  сердцевины  истины,  для  нашей  книги  достаточно  и  уже  высказанных,  т. е.  самых  общих  соображений.
     А  может  быть  и  так,  что  Наум  Маглыш,  теперь  уже  прапорщик,  вследствие  своего  мужицко-белорусского  происхождения    оказался   не  предрасположен  к  восприятию  комплекса   слишком  уж  «передовых»  для  своего  времени   социал-демократических  идей,  особенно  в  их  тогдашней    большевицкой  упаковке;  просто  они  казались  ему  малосимпатичными,  поэтому  он  и  не   только  не   увлёкся ими,  но    даже не  подвергся  их  влиянию,  а  следовательно,  был  и  не  очень  осведомлён  в  этом  вопросе.  Всё  это  «историческое»,  с  большевицкой  точки  зрения,  шло  мимо  его  внимания,  но  не  оставалось,  конечно,  без   объективных   последствий  для  солдатской  массы  в  целом.   Что  называется,  играло  свою  деструктивную   роль.
       Его  же  дело  теперь  было   -  офицерское.    Честь  офицера  требовала  от  него  теперь  более  щепетильного  отношения  к  исполнению  воинского  долга,  во  всяком  случае  более  строгого,  чем  это  можно  было  наблюдать  в  предреволюционную  пору  в  общей  солдатской  массе.   А  ведь  он  надел  офицерские  погоны  всего-то  за  три  месяца  до  того,  как   этот  революционный   «нарыв»  прорвало  в  феврале  семнадцатого  года  в  Петрограде.  Это  даже  трудно  себе  представить,  чтобы  23-летний  прапорщик,  только  что  надевший  офицерские  погоны,    присягнувший   российскому  трону  и  принёсший  клятву  верности  Отечеству  (из  формулы  «за  Веру,  Царя  и  Отечество»  первый  элемент,  как  понимает  читатель,  по  понятным  причинам  изымается),  мог  бы  вдруг  заслушаться  каких-то  там  агитаторов.
      Но  подобным  «иммунитетом»   обладали  далеко  не  все    окопники,  к  тому  же  среди  них  всё  болше  становилось  тех,  кто  только  недавно  или  даже  только  что  прибыл  на  фронт  из   тыловых    частей,  уже  подвергшихся  массированному  разлагающему  воздействию  большевицких  агитаторов,  которым    именно  в  тылу    удавалось   развернуть   антивоенную   пропаганду  особенно  широко.   Именно  тыловые  части,   уже  достаточно  деморализованные  и  разложившиеся,  и  стали  тем  рассадником  «пораженческой»   заразы,  которая  затем  стала  быстро  распространяться  и  на  фронтах.  Именно  они  поддерживали  всяких  столичных  смутьянов  и,  чтобы  не  отправляться  на  фронт,  учреждали  всякие  «солдатские  комитеты»,  цепляли  на  грудь  красные  банты,  «шумели»  на  митингах,  выдвигали  требования,   бряцали  оружием…
      Если  в  отречении  царя  от  трона  свою  неблаговидную  роль  сыграли  думские  политики  и  генералы,  то  в  дальнейшей  вакханалии  всяческой  смуты  нельзя  недооценивать  роль  разлагавшейся  армии,  точнее  сказать  -  расхристанной  и  разнузданной  солдатни.   В  конечном  счете  они  и  привели  к  власти  т. н.   Петроградский  совет  рабочих,  крестьянских  и  солдатских  депутатов,   а  затем  и   Временное  правительство.    Упоение  (слово-то  какое!)  свалившимися  словно  с  неба  свободой  и  демократией  превращалось  зачастую  в  «упоение»   в  буквальном  смысле  слова,  а  заканчивалось  разграблением  винных  лавок  и  складов  потерявшей  человеческий  облик  толпой.  Не  надо  упускать  из  виду,  что  страна  устала  не  только  от  войны,  но  ещё  и  от  «сухого  закона»,  который  действовал  с  августа  1914-го. 
           Если  упоению  в  буквальном  смысле  были  подвержены  главным  образом  низы  общества,  то  фигуральному  упоению  -  верхи  и  расплодившиеся  в  них  с  невиданной  быстротой  политиканы  самого  вульгарного  свойства.  Они  предавались  необузданной   вакханалии  политического  фразёрства,  всё  чаще  впадая   в   настоящий   «транс»,  с  полной  утратой  чувства  реальности  и  надвигающейся  беды.