3-15. Сага 1. Глава 3. О демократизации армии...

    О   «ДЕМОКРАТИЗАЦИИ»    АРМИИ    И           ДЕМОКРАТИИ    ВООБЩЕ 

         Можно  ли  придумать  что-либо  более  идиотское,  чем  эта  затея?    Из  революционного  Петрограда   как   из  рога  изобилия  сыпались  бесчисленные  манифесты,  указы,  приказы  и  прочие  шедевры  демократического  законотворчества   и  мироустроения.  Но  ни  один  из  них  не  мог  уже  послужить  делу  действительного  устроения  порядка  и  дисциплины.  А  ведь  страна  уже  два  с  половиной  года  вела  тяжелейшую  войну   с  сильным,  хорошо  организованным,  дисциплинированным    и  опытным  врагом.  И  вот  появляется  пресловутый  Приказ  № 1.  В  армии  упраздняются   все  воинские  чины  и  звания,  а  следовательно,  вся  иерархия  командования-подчинения,  вся   субординация  начальников-подчинённых,  т.е.  всякое  представление  о  воинской  дисциплине  и  ответственности  за  её  нарушения.       Отныне  решения  принимаются  не  командирами-офицерами,  а  «советами  солдатских  депутатов»;  эти  последние  избираются  на  общих  собраниях  в  частях  и  подразделениях,  равно  как  и   командиры.
       Весной  1917  года  по  русской  армии  прокатилась   разрушительная   цунами  повсеместных  выборов.  Не  знаю,  как  обстояло  дело  с  ними  в  дивизиях  и  выше,  а  командиров  полка  и  подразделений  сплошь  выбирали  на  солдатских   собраниях  или  даже  на  митингах.    Когда  в  Действующую  армию   пришло   распоряжение,  чтобы  солдаты  сами  себе  определили   новых  командиров   путём  демократических  выборов  взамен  назначенных   высшим  командованием,      многие, если  не  все,  (исключая,  конечно,  самых  оголтелых  «демократов»  самого  разного  толка)  понимали,  что  ни  к  чему  хорошему  такая  революционная    самодеятельность    не  приведёт.  Но  делать  было  нечего  -   приходилось  выполнять  и  этот  безумный,  если  не  сказать  предательский,  приказ.   Впрочем,  предательство  всякого  рода  постепенно  входило  в  привычку  и  становилось  даже  модным:  если  наверху  предали  августейшую  особу,  венценосного  самодержца,  самого  помазанника  Божия,  то  такой  ли  уж  большой  грех  во  всех  последующих  предательствах?    Валяй,   ребята,  дальше!   Где  Царь,  туда  и  Веру,  а  заодно  и   Отечество!  И  шабаш!
         Естественно,  до  этого  все  прежние  командиры  упомянутым  «приказом»  были  смещены  со  своих  должностей.  Некоторые,  оставшиеся  верными  присяге    и  не  подчинившиеся  преступному  распоряжению  временной  власти,  впоследствии  ответили  за  свою  строптивость,  а  иные  и  вовсе  поплатились  жизнью,  будучи  растерзанными  разбушевавшейся  солдатнёй.  И  такие   случаи  отмечались  довольно  часто,  а  сколько  их  осталось  и  вовсе  незамеченными  в  том  состоянии  анархии  и  самоуправства,  которое   надолго   воцарилось  на  просторах  теперь  уже  бывшей  Российской  империи,  пока  ещё  не  ставшей   настоящей  республикой.
       Спущенная  с  самого  верха   директива  выбрать  командиров   дошла  и  до  (134-го  запасного)  полка,  где  теперь  проходил  службу  прапорщик  Маглыш.  Сначала  выбирали  полкового,  потом  батальонных,  Дошла  очередь  до  ротных.  В  качестве  одного   из  кандидатов  кто-то   выдвинул  и  недавно  прибывшего  в  полк  прапорщика  Маглыша.  Выдвижение  кандидатур  и  само  голосование  проходили  крайне  неорганизованно,   шумно,  с  «матерком»,  а  иногда  доходило  и  до  рукоприкладства.  Никто  толком  не  знал  доподлинно,  как  это  должно  делаться,  никто   толком   не  знал  и  процедур,  которые  были  бы  общепризнанными  и  позволяли  делать  всё  быстро  и  понятно.  То  и  дело  слышались  выкрики  «Давай!»  либо  «Долой!»,  после  которых  собрание  то  судорожно  ускоряло  и  без  того  довольно  безалаберный  ход,,  то  вдруг  замирало  на  какой-то  «мёртвой  точке»,  и  тогда  приходилось  возвращаться  вспять  и  начинать  всё  едва  ли  не  с  самого  начала.
       Так    было  и  в  их  роте.  После  некоторой  неразберихи  и  долгих   словопрений  кто-то  выкрикнул:  «Прапорщика  Маглыша  надо  выбрать  нашим  ротным  командиром!»  Записали  и  его  фамилию  наряду  с  другими.   Потом  называли       фамилию  каждого  из  кандидатов,  и  солдаты  тянули  руки  вверх,  причём  каждый  старался  поднять  свою  как  можно  выше,  как  будто  именно  это  могло  иметь  решающую  роль  для  результатов  голосования.   «Секретарь»  собрания,  тыча   в  воздух  указательным  пальцем,  подсчитывал,  сколько  «за»,  сколько  «против»   и  кто   «воздержался».  Когда  проголосовали  всех  кандидатов  и  стали   сравнивать,  получилось,   что  за  прапорщика  Маглыша  было  отдано  наибольшее  количество  солдатских  голосов.  Так  весной  1917  года  прапорщик  Маглыш  стал  командиром  роты.
        И  тогда,  и  ещё  больше  впоследствии  отец  очень  гордился  тем  фактом,  что  среди  всех  кандидатов  предпочтение  было  отдано  ему,  хотя  с   ним  «соперничали»  и  те,  кто  был  выше  его  чином,  и  те,  кто  были   старше  по  возрасту,  не  говоря   уже  об  уровне  образования  или  о  преимуществах  социального  происхождения.  Впрочем,  последнее  в  тогдашних  условиях    не  могло  играть  большой  положительной   роли,  так  как  в  новой  России  все  сословия  отныне   упразднялись,  а  вместе  с  этим  и  все  аристократические  титулы,   почётные  звания  и  прочая  мишура;    всё  это  могло  играть   скорее  только  отрицательную  роль,  так  как  на  всяких  «бывших»   основная  солдатская   масса  смотрела  уже  косо.  На  результаты  голосования,  несомненно,  повлияло  и   то  обстоятельство,  что  в  их  роте  Наум  Маглыш  оказался  «самым  образованным»  среди  собратьев-мужиков,  да  и  к  тому  же  единственным,  кто  на  то  время   в  их   роте  имел   Георгиевский  крест.   23-летний  юноша  с  высокой  наградой  на  груди  -  и  уже  командующий  ротой  стрелков,  а  сам-то  всего-навсего  в  чине  прапорщика…  Не  к  месту  вспомнился  анекдот  позднесоветского  времени:  «Такой  молодой,  а  уже  сын  председателя  колхоза!»\
           У  многих  тогда  сильно  «вскружилась  голова»   от  неожиданных,  быстрых  и  больших  перемен.  Из  тогдашних  прапорщиков  многие  круто  пошли  в  гору  -  и  не  только  у  «красных»,    даже  и  у  «белых»,  но  и  заканчивали  они  - особенно  «красные»  -  не  просто  падением  с  командных  высот,  но  нередко  расплачивались  и   жизнью.
          А  в  1915 – 1916  гг.  кадровых  офицеров  так  повыбивало  а  Действующей  армии,  что  их  были  вынуждены  готовить,  что  называется,  на  скорую  руку.  Чтобы  получить,  например,  чин  подполковника,  достаточно  было  прокомандовать  ротой  в  течение  двух  месяцев,  но  каких  двух   месяцев !  -  в  полосе  боевых  действий.   В  таких  «перипетиях»  тоже  своя  неумолимая  (и  неумалимая!)  логика.
           Наряду  с  агитаторами  против  войны  были  и  ратовавшие  «за»  -   «за  войну  до  победного  конца».   По  мере  ухудшения   положения  дел  на  фронтах  таковых  становилось  всё  больше. Особенно  же  многочисленны   и  ретивы  стали  они  при  Временном  правительстве,  теперь  это  были  его  «комиссары».  Это  уже  годы  спустя  слово  «комиссар»  стало  звучать  привычно -  торжественно  и  жутковато  одновременно.  И  хотя  оно  стало  вполне  расхожим,  но  нельзя  сказать,  что   стало  обыденным.  И  уж  как-то  само  собой  стало  подразумеваться,  что  если  комиссар,  то   непременно  именно  «красный».  Про  «белых»  комиссаров  никто,  вроде,  никогда   не  слыхивал.  А  между  тем  и  «красными»  они  были  не  всегда.
        «Комиссарщина»   и  «чрезвычайщина»    начались  ещё  при  Временном  правительстве:  именно  оно  стало  плодить  всякие  новые  «органы»  для  исполнения   р-р-революционных  мер.  В  частности  и  Чрезвычайная  комиссия  была  создана  сперва  им,  и  занималась  она  расследованием  «преступлений  прежнего  режима» -  царя  и  его  министров;  одним  из  комиссаров  в  этой  комиссии  служил  одно  время  секретарём  и  поэт  А. А. Блок.  Насколько  я  помню,  ничего  такого  особенного  «раскрыть»  или  хотя  бы  «накопать»  этой  комиссии  не  удалось;  во  всяком  случае -  опять  же,  насколько  мне  помнится -  по  её    материалам  никто  из  подозреваемых  не  был  ни  уличён  во  вменяемых  им  преступлениях,  ни,  тем  более,  осуждён.  Тоже  мне  -  горе-работнички !  Не  знали  они,   как  должна  расследовать  и,  главное,  карать  «врагов  народа»  настоящая,  подлинная  Чрезвычайка!  Одним  словом,  слабаки!
          Между  прочим,   министром  путей  сообщения  в  последнем  составе  Временного правительства   служил  какое-то  время   Александр Васильевич Ливеровский,  который  «удостился  чести»  быть  арестованным  революционными  матросами  и  вместе  с  другими  министрами  провёл  несколько  дней  в  казематах  Петропавловской  крепости,  а  затем  выпущен  на  свободу.  Его  и  потом  «брали  на  испуг»,  таскали  в  ОГПУ,  сажали  в  «каталажки»,  но  старик  не  сломался,  служил  России  по  своему  ведомству  вплоть   до  1951  года  и  на  протяжении  ряда   лет   был  профессором  в  нашем  институте  (ЛИИЖТ,  ныне  университет  ПГУПС  Императора   Александра I).  Он  оставил  занятные  воспоминания  о  последних  днях  и  часах  того  самого   Временного  правительства. 
     Ну  а  своих  комиссаров    в   Действующую  армию  Временное  правительство   посылало   исправно.  Прибыл  один  такой  комиссар  на  фронт  из  самого  что  ни  на  есть  стольного  града  Петрограда.  Весь  из  себя  такой  столичный-престоличный:  и  шинелька-то  на  нём,  хоть  и  полувоенного  образца,  а  скроена  и  сидит  как  на  гимназисте;  и  фуражечка  такая  аккуратненькая-преаккуратненькая -  козырёчек  хоть  и  не   лакированный,  просто  суконный,  но  зато  модненький:  коротенький,  узкий  и  этак  спущенный  круто  вниз,  а  тулья  фуражечки,  напротив,  задрана  спереди  этак,  по-молодецки,  просто  залихватски  загнута  кверху.  В  общем,  всё  в  нём  по  самой  последней  революционной  и  демократической  моде.   Правда,  уже  без  обязательного  в  недавнем  прошлом  красного  банта  на  груди,  мода  на  который  быстро  отошла.
       И  речь  свою  перед  выстроенным  по  этому  случаю  полком  петроградский   комиссар  произносит  вдохновенно:  не  сказать,  чтоб  слишком  уж  грамотно,  но  «с   чувством»,  умело  понижая  и  повышая  голос  соответственно  содержанию  и  преследуемой  цели,  подкрепляя  вербальные  средства  мануальными  -  и  действительно,  жесты  у  него  получаются  артистически  точными   и  весьма  уместными.  Сразу  видно,  что  он  знаком  не  только  с  основами  риторики,  но  и  достаточно   уже  поднаторел   в  подлинном  ораторском  искусстве.  Ни  о  чём   он  не  забывает  продекламировать:  и  про  революционную,  молодую,  обновлённую  Россию;  и  про свежий  ветер  перемен,  и  про  воздух  свободы,  которым  теперь  так  легко  дышится,  про  открывающиеся  не  только  перед  страной,  но  и  перед  каждым  её  гражданином  новые  горизонты  возможностей  и  т. д.  и  т. п.
      Потом,  естественно,  о  некоторых  временных  сложностях  на  фронтах,  об  определённых  трудностях  в  тылу,  о  тяготах  войны,  которые  несут  на  себе  все  слои  общества,  а  не  только  простой  трудовой  люд  или  родственники  тех,  кто  сражается  на  фронте.  Затем  о  необходимости  набраться  терпения,  превозмочь  обстоятельства  и  самого  себя,  сделать  последнее сверхусилие,  чтобы  решительно  переломить  ход  войны;    о  том,  что  ни  в  коем  случае  нельзя  поддаваться  чувствам   усталости  и  безысходности,  а  паче   всего  -  не  поддаваться  пропаганде  внутренних  врагов,  льющих  воду  на  мельницу  коварного  противника.  Ближе  к  концу -  о  верности  демократической  России  своим  союзническим  обязательствам,  о  неизбежной  и  близкой  виктории  над  тевтонскими  варварами,  о  сладостном  вкусе  победы  и  об  увенчании  победителей  всеми  полагающимися  им  лаврами…
       Ничего  не  скажешь  -  действительно  красиво,  а  с  удаления  в  100  лет  так  даже  кое  в  чём  и  абсолютно   верно.  Однако  ж  не  зря  говорят  о  бисере,  который  тщетно  метать  перед  свиньями.  Такова  сентенция,  и  никакого  намека  на  качество,  на  животную  природу  «наших»  слушателей  здесь  не  содержится.  Поначалу  они  даже  слегка  заслушались,  а  в  отдельных  местах   даже  рукоплещут.
         Однако  продолжается  это  недолго.  Постепенно  внимание  ослабевает:  ведь  ни  слова  о  том,  что  войне  конец,  что  завтра  по  домам,  а  там  получишь себе  надел  землицы   и  заживёшь  кум  королю!  Слушатели  начинают,  что  называется,  «плыть»,  в  строю  слышны  сначала  робко-вежливые  покашливания,  вроде  бы  даже  естественные  по  весенней  прохладе  воздуха,  а  потом  оказывается,  что  покашливания   эти  откровенно  нарочитые    -  они  становятся   всё  более  громкими,  и  всё  более  частыми.  Потом  раздаются  отдельные  смешки,  словно  бы  в  кулак,  потом  отдельные  несмелые  реплики,  а  дальше  и  вовсе  какие-то    дерзкие  замечания,  а  вслед  за  ними  и  совсем  грубые  выкрики  из  строя…  (Выкрики  из  строя!  -  это  уже  что-то!)  И  вот  уже  перед  нашим  оратором-комиссаром  не  воинский  строй,  а  форменный  митинг,  если   не  сказать  просто  -  буйствующая  толпа  разнузданной  солдатни,  или,  иначе  говоря,    революционного  народа.
        И  вот  уже  всё   скомкалось,  смешалось,  расстроилось,  однако  ещё  не  развалилось  окончательно.  Те  командиры,  что  стоят  в  строю,  пытаются  обуздать  разгорающиеся  страсти,  унять  особенно  расходившихся  горлопанов,  но  безуспешно.  Несколько  командиров  стоят  позади  аккуратненького  комиссара,  они  вместе  с  ним  в  полной  растерянности,  но  «вождя»  не  покидают,  хотя  во  имя  его  спасения  ничего  и  не  предпринимают.   Он  же  (видать,  шельма,  опытный  уже!)  хотя  немного  и  сбит   с  панталыку,  но  ещё  не  повержен,  не  уходит,  видимо,   ждёт,  когда  бывшие  «братцы»,  а  нынешние  «граждане  солдаты»  устанут  «шуметь»,  немного  угомонятся  и  постепенно  утихнут.
       Но  не  тут-то  было!  «Народ»  только  ещё  больше  распаляется;  его  бы   сейчас  не  смогли  сдержать  даже  настоящие  отцы-командиры,  куда  уж  нынешним  выборным!  Уже  явственно  слышны  выкрики   «Долой  его!»,  а  кое-кто  осмеливается  выразиться  и  покруче:  пошёл  ты,  мол,  сам  знаешь  куда.  Но  и это  ещё  не  всё.
      Вдруг,  совершенно  неожиданно,  вся  эта  сцена  назревающего  солдатского  бунта  как-то   разом,  буквально  в  мгновение  ока,  переменилась:  командиры,  стоявшие  чуть  позади  комиссара,  вдруг  ни  с  того  ни  сего  бросились,  просто  «брызнули»  от  него  врассыпную  прочь,  а  комиссар  застыл  на  месте  и  без  «свиты»  выглядел  каким-то  беспомощным  и  оторопелым.    Да  и  было  отчего.   Только  сейчас  увидели  и  поняли,  в  чём  причина  этой  оторопелости:  буквально  в  шаге  от  него,  прямо  у  его  ног  замедляла  вращение  брошенная  кем-то  из  строя  ручная  бомба,  как  иногда  называли  гранату.  А  комиссарик  так  и  замер,  прямо-таки  остолбенел;  и  было  непонятно  -  то  ли  от  ужаса,  то  ли  от  недоумения:  ведь  он  же  среди  «своих»,  как  же  это  так!
     Читатель,  наверное,  ждёт  эффектной  концовки   этого  поистине  драматического  эпизода:  чего-нибудь  в  духе  отважной  самоотверженности,  когда  кто-то,  какой-нибудь  известный   или  безвестный  дотоле  герой  (да  пусть  хотя  бы  тот  самый  комиссар  -  ведь  комиссар  же  он  в  конце-то  концов!)  вдруг  воспрянул  духом,  а  заодно  и  телом,  вскочил,  метнулся  к  этой  вращающейся  смерти,  схватил  и  молниеносно  швырнул  её  далеко  в  сторону   или  кинематографически  исполнил  что-нибудь  ещё  более  впечатляющее  и,  казалось  бы,  совершенно  невыполнимое  или   даже  немыслимое:  прижал,  например,  не  до  конца  выдернутую  «чеку»  запала,   накрыл  бомбу  собственным  телом  или  предпринял  что-то  ещё  более  находчивое,  безрассудное.  И  так  далее,  и  тому  подобное.  Но  ничего  даже  отдалённо  похожего  на  это  не  произошло. 
       Эта  роковая  штуковина,  всё  замедляя  и  замедляя  вращение (либо  само  время  действительно  «замедляется»,  либо  в  такие  мгновения  немыслимым  образом  ускоряется   работа  человеческого  сознания,  а    следовательно,  и  воображения,  на  «фоне»  которых   объективные  физические  процессы  выглядят  неправдоподобно  медленными),  наконец  остановила  свой  танец  смерти  и  вот…  замерла  совершенно.
     По  всем  законам  драматургии  именно  сейчас  должно  было  произойти  ЭТО.  Но  ничего  не  произошло,  потому  что  и  не  должно  было  произойти.  Бомба  оказалась  то  ли  учебная,  «холостая»,  то  ли  не  снабжённая  запалом;  в  общем,  она  не  взорвалась,  потому  что  и  не должна  была  взорваться:  так  было  задумано  «постановщиком»  этого   трюка.       Комиссара  решили  просто  «разыграть»  и,  может  быть,  слегка  проучить,  а  у  фронтовиков,  сами  понимаете,  чувство  юмора  своеобразное,  если  выражаться  мягко.  Да  что  с  них  возьмёшь  -  «фронтовая  голь»!
       Тут  началось  такое  улюлюканье,  хохот   и  вообще  какакя-то  ничем  уже  не  сдерживаемая  свистопляска,  что  едва  пришедшему  в  себя  комиссарику  и  в  голову  не  могло  бы  прийти,  чтобы  продолжать  свою  пламенную  речь.   А  ведь  он,  надо  думать  не  один  час  готовился  к  ней,  продуманно  подбирал  различные  риторические  фигуры,  приискивал  самые  проникновенные  и   подходящие  к  предмету  слова,  вспоминал  наиболее  убедительные  доводы  и  примеры…  Всё  прахом!  Воистину,   народ  не  просто  же  так  рассудил,  что  на  всякого  мудреца  довольно  простоты.  Вот  и  на  этого  столичного  умника  и  краснобая  нашлась   народная  управа…
       \далее -  другой   шрифт\  У  меня  есть  про  запас  собственная  быль,  развенчивающая  представления  о  всегдашнем  якобы  превосходстве  «ума»  над  всеми  другими  способностями  человека. ( Рощино.  «Обжорный  ряд».  Словесная  пикировка  провалившегося  абитуриента  Юзика  Червонникова  и  способной  студентки  мехмата  ЛГУ.  Но  к  этому  сюжету  я  вернусь,  м. б.,  в  Книге  второй  моей  «Саги»).
         Таким  же   вот  образом,   т. е.  под   напором  народной  простоты,  рушились  и  многие   другие  величественные  замыслы  либералов  и  романтиков  от  революции.  Вмиг  «потерявший  лицо»  комиссарик  вынужден  был  ретироваться  ни  с  чем.  В  его  лице  теряло  лицо  и  петроградское  Временное  правительство…
         В  завершение  этой  главки    считаю  необходимым  присовокупить  ещё  несколько  слов.  В  наше,  постсоветское  и  послетоталитарное  время,  считается  «хорошим  тоном»  уповать  на  всё  либеральное  и  демократическое  и  только  с  ними  связывать  все  надежды  на  общественный  прогресс.    Между  тем  по-настоящему  большие   умы  смотрели  на  дело  несколько  иначе.  Тот  же  самый  Уинстон  Черчиль,  столь  решительно  противостоявший  в  своё  время   германскому  тоталитаризму  и  нацизму,  признавал  тем  не  менее,  что  демократия  тоже  порядочная  гадость,  но  просто  пока  что  цивилизация  не  выработала  ничего  лучшего.
          С  ним  бы  не  согласился  древнегреческий  мыслитель  Платон,  полагавший  демократию  одной  из  упадочных  форм  государственного  устройства,  весьма  далёкой  от  государства  идеального,  ближе  всего  к  которому,  по  его  мнению,  стоит  аристократическая  республика.  Последоватеь  и  ученик  Платона  Аристотель,  тот  и  вовсе  относил  демократию  к  наихудшей  из  всех  возможных  форм  государства,  рассматривая  её  как  испорченную,  искажённую  разновидность  политеи.  Последняя  же,  по  Аристотелю,   в  свою  очередь,  является  наихудшей  из  трёх  «правильных»  форм   государственного  устройства,    несколько  выше  которой  -  аристократия,  а  наиболее  совершенная  -  монархия.  Извращёнными  «производными»  от  двух  последних   являются   (по  Аристотелю),  соответственно,  олигархия  и  тирания.
       Согласитесь:  здесь  есть  над  чем  поразмышлять  и  нам,  людям  21  века…