Хроника давнего лета

Александр Найдёнов


Хроника давнего лета

1.

 Ребенок насытился, задремал, разжал губы, Анна вынула из его рта сосок своей груди. Ребенок чмокнул воздух, но не проснулся. Анна отнесла и осторожно положила в зыбку, подвешенную на крюк, его расслабленное, спеленатое тельце, оправила на себе блузку. Тут она услышала шум в сенях, наружную дверь отворили.

«Есть дома кто? Хозяйка!– спросил немолодой мужской голос. Пока Анна молчком, чтобы не разбудить сына, шла из маленькой комнаты, мужской голос спросил еще раз: Есть дома кто?»– и закашлялся.

 С порога комнаты Анна увидела, что это - председатель колхоза Добрынин Иван Викулович. До войны он работал учителем в школе - оттого и чудился голос его знакомым.

- Тише, Иван Викулыч. Ребенок сейчас уснул, – произнесла она.
- А? Извини. Я тихо. Мне бы поговорить.

 Председатель по обычаю всех мужиков в деревне, не снимая сапог, прошел по чистому полу к столу, бесполезно стараясь ступать бесшумно.

- Жара-то какая – жуть,- сказал он, усаживаясь на табурет.-  Мыла недавно, что ли?- спросил он, поймав взгляд Анны.- Ну не в портянках же мне, в самом деле, еще больше в них наслежу. В колеях пыли - с вершок, не меньше. Можно попить? А? Анна?  Горло размочить,– выговорил он, стараясь удержать кашель.

 Анна подала ему из кадушки оловянный ковш с ключевой водой. Иван Викулович, чуть запрокинув голову, принялся глотать ее, дергая кадыком под морщинистой кожей шеи. Напившись, Добрынин обмахнул пригоршней усы, ковш поставил на стол и осмотрелся в комнате. За разговор принялся не сразу.

- Вернулась?.. Отвоевалась, значит?– наконец спросил он.
- Можно сказать, что - да,– ответила ему специально без эмоций Анна.
- Что ж. Ну хотя б - живая,- рассудил Иван Викулович.– Сводку-то  седня слушала?  Что там, на фронте, делается?
- Отступают.
- Второе лето! Вот ты, едрит же! – ругнулся председатель.– Ну как же так? – он не ждал, конечно, ответа на этот вопрос, Анна и не пыталась ему ответить.
- И у нас тут, в деревне, Анна,- тоже битва. За урожай. Того гляди рожь осыпаться будет. А народа нет. Я к тебе что пришел? Ты бы впряглась, а? С завтрашнего числа. Все для фронта, все для победы - так?!.
- У меня ребенку всего лишь месяц. Как я его? Куда?  Мать моя в колхозе с утра до ночи, а я по дому, Нянчусь пока с дитем.  Я всего-то еще два дня...
- Это я знаю, знаю. Сил поднабраться надо, Ты с дороги и все такое. Да понимаю я!..  Только, Анна, сама подумай. Кто в полях работает? Ребятишки двенадцати лет, бабы да старики. А зерно осыплется - что тогда? Выйди, помоги, Анна.

 Это прозвучало уже как приказ. Анна начала робеть.

- Ну а куда ребенка? – выговорила она.
- Можно его под кустик на меже. Ведь испокон веков - в тенечек, на свежий воздух. Может, и здоровее. А заплачет если, ты - тут как тут. Ты же неподалеку.

 Лицемерия в его словах было столько, что Анна не удержалась:
 - Иван Викулыч, вы нас сами учили в школе. Я запомнила. Так при царизме только, что неправильно это было. Дайте хотя б неделю. Пусть хотя бы чуть-чуть окрепнет.

 Иван Викулович заметно смутился, отвел от нее глаза. Несколько времени размышлял, рассматривая разросшийся куст сирени за окном, потом сказал, с неохотой проталкивая слова сквозь пегие от седины усы:
- Решили, даю два дня. И чтоб потом – как штык! 
Анна вдохнула:
- Ладно.

  Председатель шлепнул сухими ладонями себе по коленям: 
- Ну, хорошо. Считаем, договорились... Пора идти. И железный конь застоялся мой, надеюсь, пацанята не увели?- пошутил он, тяжело поднимаясь со стула.- Хорошо, велосипед из райцентра выдали, а то бы совсем без ног...  В школе, говоришь? Сейчас бы обратно в школу! Ну, какой из меня председатель к ядреной фене? Но потерпеть нам надо. Надо нам всем терпеть. Вот, понимаешь, Анна, какое дело. Черт бы их всех побрал, этих фашистов. Чтоб ни дна, ни покрышки им.  Ладно, попил, отдохнул - спасибо, Пойду я, Анна.

 Так же осторожно ступая сапогами по полу, он вышел из избы, нагнув голову у притолоки, и беззвучно прикрыл за собою дверь. Анна проводила его взглядом полным новой заботы. До новой кормежки оставалось часа четыре, надо было самой что-то перекусить, чтобы накопить молоко. Убедившись, что ребенок спит, она повязала косынку и вышла на огород. Солнце с безоблачного неба действительно грело жарко, сквозь ситец на плечах накалилась кожа. Анна прошла по утоптанной борозде к грядке моркови, отыскивая, которая покрупнее. «Тут с прополкой работы столько,  – а он в поле гонит!»- думала она.

- Привет соседи!- громогласно сказал ей кто-то.
Анна вздрогнула от неожиданности, потом сообразила, кто это и воскликнула:
- Сергуша, ну у тебя и бас!

 Соседский парень засмеялся, очень довольный и, раздвигая руками стебли примежевых кустов малины, протиснулся  из своего огорода к ним. Анна убедилась, что хотя у парня и прорезался мужицкий голос за год ее отсутствия, но он ростом совсем не вытянулся, так же был намного ниже ее.

- Вам собаку завести надо - чтобы  лаяла, если что,- весело скаля зубы, сказал сосед.
- Лучше курицу. От курицы больше пользы,- возразила Анна.
- У вас что, и куриц нет?
- Надо бы еще. У нас их четыре штуки.
- Знаешь, что. Ты меня подожди минуту, я сейчас,- сказал Сергуша и юркнул опять в малину. Анна удивилась, но дождалась его, хотя не терпели безотлагательные дела на залитых солнцем грядах.

Сергуша явился с глиняным горшочком в руках.

- Вот тебе крынка, на,- весело начал он.- У нас хоть корова есть, а твоя мать даже козу продала. Бери. Надо тебе питаться. Сметана. Бери, бери.
- Это зачем?
- Как фронтовичке тебе подарок. Война идет – а она козу. Бабы в хозяйстве разве соображают? В доме хозяин нужен. Ты поешь. У нас есть еще...
- Ну, спасибо,- сказала Анна, взяв из его рук увесистый круглый горшок.- Спасибо тебе, Сергуша.

Он заметно смутился и произнес:
- Я попросить хочу. Называй меня по метрике. Я - Сергей. Сергеем и зови, хорошо?
- Не обижайся, я не дразнилась. Сергей – так Сергей. Не со зла я.
- Знаю. Это от того, что я слабым родился. И прилепилось это. А я - точно такой, как все. В армию с нашего класса призвали всех парней, а мне - белый билет всучили. Думаешь не обидно? Но я добьюсь…
- Ты сейчас где работаешь?- перебила Анна.
- В правлении. За бухгалтера. У меня там отдельный вход. Председатель думает, там закрыто, а я ключик подыскал – и на волю. Никто не знает. Постою на солнышке – и назад.
- Заругают за прогул если?
- Да за что?!  Нагоню я вечером, не волнуйся.  Лишний часик попишу - и всего делов. Я настрополился, как заправский бухгалтер прямо. В эту тетрадь - овес, тут - картошка, тут у меня - предположим, сено. Учет и порядок полный... Только лучше бы мне на фронт.

 Анна усмехнулась на эти его слова:
- Радуйся, что бронь.
 Сергей удивленно глянул ей в глаза и подумал – шутит.
- Ребята с войны вернутся - а я что? Белой вороной буду?

 Издалека, со стороны Советской улицы, вероятно даже из-за оврага донесся женский протяжный крик. Долго тянулось «А!..» Сергей и Анна слушали, пока он не стих, молчали.

- Ну и хитрая бестия письмоноска!- воскликнул Сергей.-  Всегда норовит подкинуть, пока народ - в поле. Воткнет похоронку в ящик - и наутек. А они приходят на перекус - и орут что мочи. Бабы-то. Да и девки тоже. Я ее методу давно расчуял. Сколько уж так домов...

 Они еще постояли молча, криков больше не донеслось, только в кустах и деревьях перекликались птицы да ветер шелестел в листьях.

- Расскажи мне про войну, Аня. Как там на войне?
- Ну, зачем тебе?
- Знать - к чему готовиться. Расскажи. Кроме тебя, ни от кого не узнать мне больше. Аня, пожалуйста, как там?- выпытывал сосед.

Анна, нахмурив брови, произнесла:
-  Не хочу я. Не сейчас, ладно?..

Сергей испугался, вдруг она откажется насовсем и заговорил сбивчиво, торопливо:
- Я не про это интересуюсь. Мало ли что. Бывает. Ты мне про самый фронт, ты про немцев.  Как там, страшно, когда стреляют? Чтоб в атаку вместе со всеми встать.

 Анна едва удержалась, возмутившись его намека, но, подумав, все же ответила, затем чтобы раз навсегда избавиться от этих его расспросов:
- Днем и ночью гул стоит. И земля ходуном вся ходит. Все поджилочки трясутся. Колени не разогнуть. Страшно там… Ты иди, Сергей. Мне к ребенку надо.
- Ты мне потом, подробней,- сказал Сергей, не решаясь больше пока настаивать.
- Ладно, иди, иди…- отвязалась от него Анна, повернулась и зашагала во двор, прижимая к груди крынку такой нужной сейчас еды. Сметану она спустила под толстую деревянную крышку, поставила на полку, в яму, которую в прежние годы они набивали снегом, чтобы сделался ледник, а теперь там было всего лишь чуть-чуть прохладно, да на дне блестела лужица воды – мать зимой снега не натаскала. Потом пошла в дом. Ребенок все еще спал в своей зыбке, под попкой его было сухо.

2.

 В отличие от председателя Добрынина, сержант Соколов ездил по приданному ему району сельской местности не на велосипеде, а на коне. Подъехав к нужному дому по улице Ленина 23, он натянул поводья, осмотрелся.  Тяжело упирая подошвой левого сапога в стремя, слез на землю, оправил гимнастерку, сунув большие пальцы обеих рук под кожаный ремень и обведя ими вкруговую жилистое физкультурное тело. При этом по привычке ладонью ощупал наган. Пара босоногих пацанят, увидав, что военный в синей фуражке поворачивает голову в их сторону, пустились наутек и сиганули за поленницу в огороды. Кроме них на улице не было ни души. Соколов привязал коня к штакетнику перед окнами серой избенки, в тени большой как дерево вишни, постучался кулаком в стену. Повременив немного без ответа, он пошел в дом.

 Анна сидела у зыбки, ребенок, обхватил ее палец своими прозрачными пальчиками, лежа на спине, разглядывал потолок, приоткрыв розоватый беззубый ротик.

- Иканины тут живут? Правильно я зашел?- строго спросил Соколов, перешагивая порог.
Анна оставила ребенка и вышла на голос гостя.
- Почему не ответила? Я стучал.

Анна, увидев у военного красные энквэдэшные петлицы с двумя кубиками, встала по стойке смирно.

- Товарищ сержант, я не могла кричать, чтобы ребенка не напугать.
- Ну, хорошо. Предположим. Ладно. Оперуполномоченный Соколов,- небрежно козырнув, представился ей военный.- Анна Никифоровна Иканина – это ты? Правильно понимаю?
- Так точно. Я.
- Кто-нибудь еще дома есть, кроме тебя с ребенком?
- Нету никого.

 Соколов, не торопясь, внимательно разглядывая, обошел избу, заглянул в маленькую соседнюю комнату, где был ребенок. Вернулся в большую комнату, остановился возле божницы с иконой.

- Религиозная, что ли?- спросил он.
- Нет, это матери. Я - комсомолка.
- Ладно. Предположим… Познакомиться я заехал – всего-навсего,- произнес сержант, и как будто только теперь заметив, как она стоит, разрешил: «Вольно, вольно, сядь».

 Анна послушно села на лавку, Соколов продолжая обход, принялся разглядывать зачем-то кухонную утварь возле печи. Анне бросился в глаза темный круг пота ниже шеи у него на спине.

- Так ты откуда к нам? Прямо с фронта?- оборачиваясь к ней, задал вопрос энквдэшник.
- Нет. Я из госпиталя. Восемь месяцев при госпитале была. Санитаркой там работала.
- Там и рожала, в госпитале?
- Там рожала.
- Э, да не красней, не красней. Дело молодое. Бывает. Значит, решила дитя оставить?
- Да, точно так.
- Что ж... Собственно, я не за этим...- произнес оперуполномоченный, отведя от ее лица свой пристальный взгляд.
- Так как думаешь? Победим?- вдруг спросил он и опять впился в нее глазами.- Про войну что думаешь?

Анна растерялась, но только одно мгновение, и ответила вполне искренно:
- Ясно - победим.
- Обстановка сложная на фронтах.  Я тебя как бывшую военную спрашиваю – победим?
- Да, победим, конечно. И Иоссиф Виссарионович так сказал – что победа будет за нами,- нашла она спасительный ответ на вопрос.
- Что ж, это верно, верно,- произнес военный.-  У тебя кто командиром был? Звание, фамилия… А?
- Это военная тайна. Я не могу сказать.
- Мне-то можно.
- Не положено.
- Ладно, не говори,- разрешил Соколов.- Значит, воевала ты....
- Санитаркой. Я бойцов вытаскивала. Раненых... На себе.

Энквэдэшник внезапно прервал допрос, торопливо скинул крючок на окне, распахнул створки и высунулся туда, закричал иступленно, бешено:
- Отойдите от коня! Живо! Я в милицию заберу!..- потом, обернувшись к Анне, он продолжил уже спокойно:  Вот шпана! Ни минуты покою. Так и норовят... Значит ты... А на фронт ты попала, стало быть, добровольцем?
- Да. В первый же день войны. Я же курсы медсестер закончила в школе. Меня взяли сразу.
- Что про политическую ситуацию в мире думаешь? Прессу выписываете?
- Нет, у нас дома радио. А газеты - в клубе, в красном уголке. Там мы всегда читали.
- В США кто президент?
- Рузвельт.
- В Англии премьер-министр - кто?
- Черчиль.
- Верно. А демократический централизм – знаешь, что такое?
- Это как у нас в стране - демократия, к мнению простого народа надо прислушиваться, но, когда партия приняла решение, надо выполнять его беспрекословно.
- Что ж, тоже верно. Что собираешься делать дальше?
- Послезавтра иду работать. Председатель сегодня был, он велел. На полях работать буду, в колхозе. Или на ферму пошлют. Точно еще не знаю.
- Значит, товарищ Анна, про то, что на фронте видела - об этом ни гу-гу. Никому. Матери родной - и той ни пол слова, ни намека, ничего. Ясно?
- Так точно.
- И на твою ответственность. Если узнаю - пеняй на себя. Понятно? По закону военного времени. За разглашение сведений, или за сеяние паники, сами понимаешь - что.
- Я поняла.
- Вот и хорошо раз так. Если что надумаешь органам сообщить. Как военный человек. Давший стране присягу. Где упущение заметишь, беспорядок. Или преступление против народной собственности. Или вдруг измена. То я в Мокино сижу, в здании, где милиция.
- Хорошо.
- Ну, до свидания, Анна,- сказал Соколов и ушел из дома, с улицы вскоре донеслось: «Стой ты, окаянный. Стой ты, тпру!..»
 Анна прячась за занавеску, убедилась, что он уехал. Ребенок в соседней комнатке начал хныкать, Анна перепеленала его, взяла на руки и понесла по дому, покачивая.
- Аня, это кто там по улице проскакал? Часом не от нас?- входя в дом, спросила ее мать. Следом за матерью вошла их соседка, мать Сергуши, Кузьминишна.
Поздоровавшись сперва с соседкой, Анна ответила матери:
- Это ко мне. Из милиции. Меня приезжал проверить. Спрашивал разную ерунду. Ноги до сих пор ватные.
- Шляется, не сидится ему,- заворчала мать.- Ладно, мы ненадолго. Пообедаем – и назад.
Кузьминишна объяснила свой приход:
- Напросилась вот с твоей матерью, на ребеночка посмотреть. Может быть, мне покажешь?
- Вера Кузьминична, я боюсь...
-  Спичку в рот возьму. Слова не вымолвлю. Ни гу-гу. Я не урочливая, не сглажу. На деревне каждая подтвердит,- затараторила Кузьминишна и в подтверждение своих слов вытащила из кармана и закусила зубами грязную спичку.

Анна на несколько секунд поднесла ей ребенка и показала.  Кузьминишна молча поглядела на него и отошла в сторону, вынула спичку и сказала Аниной матери, улыбаясь:
 - Ну, Абрамовна, я пойду. Значит, после обеда встречаемся у родника?

Когда соседка ушла, Анна шепотом произнесла:
- Мамка, я боюсь.
- Не бойся, она не злая и глаза не черные,- возразила мать.- Дай-ка внука мне, покачаю. Ааа, ааа. Баю, баю, баю-бай, поскорее засыпай. Бающки-баюшки, спят мои детюшки.
- Мам, он только еще проснулся. Хочет есть.
- Ну, титьку ему подсунь,- сказала мать, возвращая ребенка.- Отвыкла от мелкоты.
- Хорошо молоко не кончилось. Я боялась, ребятенка не довезу,- сказала Анна, подсовывая грудь.- На железке прямо ад кромешный, не протолкнуться.
- А сказала вчера - нормально
- Сказала, сходу чтоб не пугать.
- Вот ведь жизнь пошла...- со вздохом сказала Абрамовна и спросила.- На отца похож?.. Что молчишь?.. Похож?
- Нет.
- Они быстро, малютки, меняются. Чуть ли не каждый день. Смотришь, они - такие, потом - другие, потом - еще. Может походить начнет.
- Мамка, прекрати!
- А ничего. Без регистрации - а кому какое собачье дело? Так вот и скажу, если кто... Люди молодые. К тому же еще - война. А в войну - не то же самое, что тогда...- вытаскивая казанок картошки из печи, говорила сама себе Абрамовна.
- Замолчи!- громко взмолилась дочь.
Мать перевела разговор на другое:
-  Сегодня опять кричали. Слышно даже в поле - мы недалеко тут. Это у кого?
- Я не знаю.
- Сколько уж было раз... Ну, вернулась - и слава богу!- заключила Абрамовна, обхватила кормящую дочь за плечи и зарыдала, сдерживаясь, чтобы не в голос.

3

 В помещении правления колхоза оперуполномоченный Соколов проводил беседу с председателем Добрыниным.

- Говорите, напоят моего коня, Иван Викулович?
- Обязательно напоят. Ребятишкам я велел. Толковые, хотя от горшка два вершка. На лужайке им сказал потом попасти его, посторожить. Не волнуйтесь, товарищ Соколов, все нормально будет.

Нквэдэшник по своей привычке начал осматривать помещение, проверяя, нет ли лишних ушей.

Указав на закрытую дверь, спросил:
- Это что у вас?
- Бухгалтерия. Там счетовод работает.

Соколов отворил дверь и заглянул в нее.

- Никого.
- Как это никого?- удивился председатель.- Опять убежал он что ли? Влеплю ему выговор – так узнает.

Соколов плотно притворил и бухгалтерскую дверь и входную.

- Есть серьезный разговор,- сказал он, подходя к председателю.- Строго между нами. Понятно?
- Это само собой.
 Они не слышали, как в бухгалтерию, отомкнув своим ключом замок наружной двери, бесшумно пробрался Сергуша, он сел за стол с грудою бумаг, зачерпнул пером ручки в чернильницу и сделал вид, что пишет в гроссбухе.

 Соколов, как человек государственный, для начала задал вопрос по хозяйству:
- Какие виды на урожай, Иван Викулович?
- Я себе места не нахожу!- воскликнул председатель.- Пекло стоит какое! Яровая еще чуть-чуть да и сыпаться начнет. Но мы сделаем что возможно, все, что в наших силах.
- Пекло - не оправдание,- строго возразил энкэвэдэшник.-  У нас в любую пору - то пекло, то заморозки, то ненастье. Зона рискованного земледелия: тут Вятка, а не Кубань. Мы к любым трудностям обязаны быть готовыми.
- Так-то оно конечно. На Кубани ветку в землю воткнул – растет. Не буквально, а фигурально…
- Какие настроения в народе, что говорят?- перебил его Соколов.
- О чем?
Соколов посмотрел в упор в глаза председателю:
- Вот не надо мне крутить тут, Иван Викулович, ну не надо. О чем, о чем? Разумеется, о войне.

 Сергуша, осторожно подкравшись, поглядел в замочную скважину, с кем там говорит председатель. Увидав сержанта в военной форме, он собрался было постучаться к ним и войти, поднял руку, но не решился, вернулся опять к столу.

- Переживают все конечно, хотят помочь, сил своих не жалеют, работают за двоих,- доносился через дверь голос Добрынина.
- Подстрекатели, паникеры были замечены?
- Ну откуда у нас паникеры?  В колхозе - и паникеры? Нету, и не было никогда. Знаете, какой народ у нас? Не случайно имя колхозу выбрали – «Веселые ребята», как в кино.
- Вот деваха у вас одна, с фронта только что. Как ее?..- произнес Соколов.
- Анна Иканина,
- Знаете ее?
- Как не знать!
- Про нее разговор особый,- сказал сержант.- Дело тут такое… Ведь у нее ребенок. И понимаете… Этот ребенок – немец.
- Как же так?!- воскликнул председатель с безмерным изумлением.- Девка в школе у меня была активистка! Пионерия, комсомол. Ни за чем таким не замечена никогда.
- Была-то была,- проговорил энкэвэдэшник.- В плен она попала осенью 41-го, к фашистам в руки. Ну, они и того, надругались над ней… В это время как раз наши атаку начали, фрицы драпанули. Ее спасли. Только понесла она.
- Вы считаете - это ее вина?- осторожно спросил председатель.
- Если бы сама сдалась к ним в плен, то была б вина. Но проверили, оказалось, что не сдавалась. В части отзывы хорошие про нее. Это да. Только такое дело – ребенка она оставила. Ведь избавиться могла, аборт сделать – а не стала, разродилась фрицем.
- Ну и ну…- задумчиво произнес Иван Викулович, потирая пятерней себе затылок.
- То-то и оно,- сказал сержант, увидев, что его поняли правильно.- Очень подозрительно это все. Нужен глаз да глаз. Мало ли что у нее на уме, кто знает?..

 В помещении бухгалтерии Сергуша сидел, приоткрывши рот. Потом он вскочил и торопливо пошел к двери, за которой слышался разговор, но передумал, повернулся и вышел наружу, в другую дверь. Обогнув по тропинке правление, он вошел в него через главное крыльцо, постучался. Председатель с военным уже выяснили, что надо, поэтому разрешили ему войти.

- Сергей? В рабочее время куда ты шлялся?- рассерженно начал отчитывать его председатель.
- Иван Викулыч, я потом вам объясню,- ответил счетовод, он на носках ботинок повернулся к Соколову и, лихо приставив ногу, ударил пяткой в пятку, впрочем, стоптанные каблуки не щелкнули.- Товарищ сержант, разрешите к вам обратиться?- спросил он громко и четко, стараясь, чтобы это выглядело по-военному.
- Слушаю. Говори.
- Товарищ сержант, я прошу принять меня в армию!- выпалил Сергуша.
- Так иди в военкомат.
- Я ходил. Не берут они меня. Наших весь класс забрали. Я один. А они - никак. Бракуют они – и все.
- Там врачи, комиссия. Стало быть – так надо,- начал втолковывать Соколов, желая поскорей отвязаться от хилого маленького сморчка.

Сергуша, испугавшись, что ему отказывают, быстро заговорил:
- Товарищ сержант, я ненавижу фашистов! Я руками готов душить! Почему я должен тут, за бумагами? Дайте мне винтовку, я двадцать восемь выбиваю из тридцати!
- Да какая тебе винтовка?- уже мягче сказал сержант.- Ты меньше ее по росту.
- Товарищ сержант! Я почти не меньше,- воскликнул в сердцах Сергуша.- Метр пятьдесят она, если со штыком, а я вчера померялся – метр сорок восемь. Я еще расту!..

 Соколов поглядел на маленькое личико призывника и подумал, что сегодня еще нужно проехать на коне 12 километров до деревни Ваничи, где поломали трактор в самый разгар работ, и вполне вероятно, по преднамеренному вредительству, потребуются разборки, и до райцентра он доберется в лучшем случае только завтра к вечеру.

- Ладно, бери бумагу, карандаш. Пиши заявление. Только не расписывай цветасто, ни к чему. Пиши просто – прошу меня принять добровольцем. Точка. Роспись. Фамилия. И как зовут,- скомандовал он.

Сергуша улыбнулся во все лицо, стремглав кинулся в комнату бухгалтерии и, стараясь выводить максимально разборчивые слова, быстро все написал, как велели.

4
 На вечерки к сестрам Лялиным набралось молодежи два десятка человек. Чтобы было легче дышать, раскрыли в избе все окна. Жгли керосинку, не сидели впотьмах. Сестрам горючее выделял их дед, из каких-то своих запасов. Сперва по патефону прокрутили стертые пластинки. Танцевали девушки с девушками под музыку «Брызги шампанского». Малолетки-пацаны робели, к девчатам не подходили, делали вид, что и так им весело, щелкали семечки, сидя вдоль стен на лавках. Было известно всем, музыка будет краткой, только совсем чуть-чуть -  чтобы не стирать иглу, да и сами пластинки.

 Вскоре сестра Раиса, прямая как жердь, рябая девка, захлопнула крышку патефона, сказала: «Будет».  Теперь наставала очередь петь самим. Сняли с гвоздя на стене гармошку, передавали ее из рук в руки, пока она не достигла Сергуши. Он как старший мужчина в компании, имел право играть на ней.

 Сергуша растянул меха гармони, и потом, сжимая их обратно, перебором провел пальцами по кнопкам, приклонился щекой к басовой крышке и принялся наигрывать душевное, плавное.

Девки закричали:
- Веселей, веселей, Сергуша!
 И под веселую музыку еще пару раз сплясали, потом расселись кто - по стульям, а кто -прислонились стоять  к печи, и начали петь. Сперва - «Катюшу» про расцветшие яблони и груши, про девушку, которая сколько угодно могла прождать, и ждала. Пели песню о том, что звать любовь не надо, явится не звано, счастьем рассветет вокруг. Спели о парне, который идет за далекой Юнарской заставой, туда, где вдали, за счастье народное бьются отряды рабочих бойцов.

«Далека ты путь дорога, выйди милая моя, мы простимся с тобой у порога, и быть может навсегда»,- играл Сергуша, и ему самого себя становилось жалко. Впрочем, любезной у него не было никогда. Просто сегодня пригрезилась такая фантазия – вот и все.

 Конечно, музыка у Сергуши получалась не такая залихватская, как у лучшего гармониста деревни Леньки Непряхина, который ушел еще год назад на войну и погиб, и даже не такая как у Криницына Жорки, который тоже был на войне. Но все-таки, если не вслушиваться, что там наигрывает Сергуша, а просто петь, то с музыкой было лучше, чем без нее.

  Вечерки устраивались у Лялиных уже не первый год, оттого, что была такая возможность – родители выделили для молодежи старую избу, ее оставили во дворе под летнее жилье, не снесли, хотя поблизости в ограде выстроили вторую, где и жила семья. Да и еще кроме этого у старших был расчет: из девок Лялиных две – Раиса и Лидия - явно засиделись, им полезно было почаще показываться на людях. И теперь хотя в деревне кавалеров не осталось ни одного, но привычка у поредевшей молодежи собираться по средам во дворе Лялиных укоренилась.

 Наконец, напелись досыта, расчувствовались, и Раиса сказала:
- Хватит! Прогуляемся до берез.
 Девчата повалили гурьбой из дома, поправляя косынки на шеях и незаметно одергивая подолы. Сестра Лидия набросив на плечи цветастый большой платок, павой перешагнула через порог. Пацаны, чтобы не ждать в дверях, повыпрыгивали из окон.  Раиса, выходя последней, задула свет.

 Это было обычное окончание почти каждого вечера. До оврага шли под звуки гармони, с которой впереди всех шагал, ссутулясь, Сергуша. Луна на ясном небе светила лучше всякого фонаря и поверхность дороги отражала ее лучи. На краю оврага гармонь затихла. Тут Раиса скомандовала:
- Бегом!

 Каждому с детства был знаком этот песчаный пологий спуск, по которому катались зимой и бегали наперегонки летом. Парни обогнали всех девчат, кроме длинноногой  сухой Раисы – до подножия оврага, до сырой земли, размахивая руками, она добежала первой. Тут осторожно по скользким, уложенным мостиком бревнам по очереди перешли через ручей и шагом поднялись по другому склону наверх. За оврагом росли березы неширокой, но протяженною рощей. Над утоптанной площадкой, на изгибе ветки большой березы, висели веревочные качели с доской на двоих, неподалеку была беседка. Дождались Сергушу и когда он, запыхавшись с ношей, взобрался к ним, попросили еще сыграть что-нибудь. Притомясь, он умолк очень скоро, и стало по-особенному приятно слушать ночную ароматную тишину.

- Ох, когда наши-то вернутся?- произнес в темноте девичий голосок.
- Победят когда – и вернутся,- веско ответила Раиса, обернувшись в ту сторону.
- А Иканина Анька уже вернулась,- заметил кто-то из пацанов.

Ему добавил кто-то с ехидцей:
- Вернулась и не одна!

Это замечание вызвало общий смех.
- Не тем местом Анька повоевала!..

 Сергуша не смог стерпеть этой несправедливости, он до визга дернул меха гармони, чтобы заглушить дурной хохот.

- Вы не знаете, а она может сто раненых бойцов вытащила из боя!
- Может тыщу? Может миллион?- задразнились глупые малолетки.
- Она даже в плену была!- выкрикнул Сергуша едва не в бешенстве.
- В плену была? Ты откуда знаешь?- спросила его Раиса. Сразу смешки затихли.
Сергуша ей не ответил.
- Так вот откуда у ней ребенок,- протяжно сказала Лида.- От фашистов.

На лбу Сергуши выступил липкий пот:
- Я вам это не говорил!- со слезами в голосе крикнул он.
- Ясно все тогда,- подтвердила Раиса Лиде, а не ему. Девчата у них за спинами сошлись в небольшую стайку и замолчали.

 Сергуша не понимал, как так получилось, что он выболтал тайну, хотя на самом деле он ее не выбалтывал и не собирался этого делать, однако же, все узнали – и в этом виноват он! Он! Сергуша, взвыв, вскочил со скамейки, на которой сидел пока играл, сунул гармонь, не поглядев кому в руки, и побежал, стукая по сухой земле кирзавыми сапогами, - подальше, чтобы никого не видеть, не слышать, быть одному, чтобы это все исчезло куда-нибудь, испарилось, будто бы и не было никогда.


 В следующий полдень в дом Иканиных, ополоумев, вбежала мать Анны – Елена Абрамовна и, отворив дверь, долго и судорожно дышала возле порога, глядя на Анну, вжимала ладонью грудную клетку, готовую разорваться.

Анна, расширив глаза, смотрела на нее и ждала. Наконец, мать, чуть не падая в обморок, прошагала в пыльных ботинках к ней, схватила ее за руку и приказала срывающимся в хрипоту голосом:
- Говори!
- О чем?- спросила Анна, хотя было уже ей ясно.
- Это правда? Ну что… Про немцев?- найдя в себе силы, спросила мать.

 Анна не ответила. Мать дернула вниз ее руку. Зрение Анны заволокло влагой. Лица матери она уже не различала. Мать отпустила ее, повалилась на колени и стукнула лбом о доску. Спина ее под натянутым платьем затряслась в дрожи.

 
 Соседка Вера Кузьминична хотя и крепилась весь день, но под вечер не утерпела.  Их бригада сегодня была брошена на уборку картошки. Бабы кто лопатами, кто вилами – кому как удобней,- выкапывали клубни, собирали в ведра и пересыпали потом в мешки. Делали свою норму – по сотке на человека. Деревенские мальчишки, управляя лошадьми, тяжело нагружали урожай на телеги, увозили на складской двор. Скоро должны были шабашить, ждали команды от бригадирши. Тут Веру Кузьминичну словно дернул за язык черт. Она приблизилась к матери Анны, молча и зло работавшей, и, с улыбкой, спросила ее, будто бы просто так:
- Умаялась, Фу, жара… Абрамовна, разреши мне - еще разок на внучка твоего глянуть?
- Это зачем тебе?- глухо сказала Елена Абрамовна.- Ты уже видела.
- А не рассмотрела ладом-то я, впопыхах. Все-таки любопытно, какие они, арийцы…

 И вот странно было ей самой - сама она на донышке сознания понимала, что не надо бы этого говорить, но от скуки, от усталости, от сонной оторопи мозга, или еще от чего, встряла со своим вопросом и не могла замолчать.- Бабы судачат…- продолжила она.

 Но тут замолчать помогла ей Абрамовна. Взвизгнув, она подхватила с земли клубень и швырнула в соседку.  Отшатнуться не удалось, клубень больно ударил в щеку. Вера Кузьминична повернулась и отскочила, в лопатку ей прилетел, влепился и сделал синяк еще один клубень. Испугавшись, что ей сзади вцепятся в волосы, Вера Кузьминична, не оглядываясь, упрыгала через рядки ботвы на безопасное расстояние.

5
 В октябре, по осклизлой от дождей улице, в правление колхоза «Веселые ребята» пришел молодой офицер в длинной шинели, с портупеей и пустой кобурой на боку, он козырнул председателю Ивану Викуловичу и представился старшим лейтенантом Максимовым, Поскольку военной власти в деревне не оказалось, он явился доложить о своем прибытии старшему должностному лицу из гражданских властей.

- Так-так-так…- произнес Добрынин, прочитав поданную ему офицером четверушку серой бумаги с машинописным текстом на ней.- Значит, после ранения? Две недели отдыха?  А зачем же к нам?

- По личному делу,- начал было уклончиво отвечать Максимов, но потом все-таки пояснил.- К знакомым наведаться. Кстати, адрес хочу спросить. Дом Иканиных. Может, знаете?
- Как не знать!- воскликнул Иван Викулович.- Знаю, знаю. Хоть деревня и не маленькая у нас: по Советской улице - сто девяносто домов, да по улице Ленина – за полторы сотни, и в проулках стоят дома, но приходится всех держать в голове. Работа такая. Знаю.- Он назвал офицеру адрес Иканиных, но предупредил, что сейчас он никого на месте из них не застанет, мать и дочь обе сейчас на ферме.
- Я тогда на ферму…
- Посторонним туда нельзя,- торопливо перебил его председатель.- Время военное. Конечно, не режимный объект, но все же… Не имею права допустить. Ведь продукты делаем. Мало ли что. Сами должны понять.

 Максимов кивнул головой и задумался на мгновение.

- Переждать в приемной можете, располагайтесь у нас на стуле,- указав рукой, гостеприимно сказал Добрынин.
- Нет, я на улице, сегодня совсем не холодно…
 
 Едва за военным закрылась дверь, председатель взялся за телефон. У телефонистки на другом конце провода изменился голос, когда она услышала, с кем он просит соединить.

- Слушаю. Соколов,- донеслось из трубки.
Иван Викулович сбивчиво объяснил, почему звонит:
- Понимаете. Посторонний. Именно к ним... Лысковых, Криницыных, Лялиных – пруд пруди, а Иканины только одни в колхозе. В форме. Представляется офицером. Ходит и осматривает деревню.


 Через три часа верхом на своем коне Соколов шагом въехал в Верхнее Лысково и направился сразу к дому Иканиных. Еще издали он увидел гурьбу ребятишек, которые окружили военного, сидящего у завалинки, очевидно, любопытничали, расспрашивали. По мере того, как Соколов подъезжал, толпа мелюзги  редела, а когда он соскочил с седла и подвел коня привязать поводья к палисаднику, никого из них уже не было. Офицер встал и, приложив ладонь к фуражке, как положено отдал честь. Соколов в ответ тоже козырнул ему, но немного небрежно, полусогнутой ладонью и торопливо, мол не до того теперь.

«Документы предъявите»,- велел он. Документы оказали в порядке. Пехотинец, старший лейтенант, отпуск после госпиталя. О цели своего приезда он сообщил то же, что говорил председателю колхоза Добрынину – навестить знакомых, Иканиных.

«Родственниками вам приходятся, или как?»- неотрывно глядя в глаза, спросил его Соколов. Пехотинец заметно смутился. «Странно,- подумал Соколов.- Странно». Малиновые петлицы и синий околыш фуражки энквэдэшника быстро убедили  Максимова, что теперь выкладывать надо начистоту все как есть, или, по крайней мере, больше, чем он сообщил председателю.

- Понимаете, девушка тут живет. В батальоне у нас служила, санитаркой, сестрой милосердия. Вытащила раненого меня в сорок первом, спасла.  Жизнью обязан ей. Теперь вот решил проведать. После нового ранения – отпуск. Возможность есть.

«Что ж, предположим. Ладно»,- подумал Соколов и достал из кармана пачку папирос «Беломорканал».

- Куришь?- спросил он.- Угощайся. Бери, бери.

 Они закурили и сели на скамейку бок о бок. Сквозь улетающее облачко табачного дыма Соколов смотрел на другую сторону улицы, на лысую маленькую березку с мелкими бурыми листьями и на тополек, будто совсем не тронутый заморозками - он и под снег уйдет таким, лопухастым, зеленым, свежим.

- Школьники их прикапывали лет пять или шесть назад,- проговорил Соколов негромко.- Кинули клич, что красивей жить с деревьями – и понеслось, у каждого дома, на каждой улице сажают, колотят, таскают землю. В каждой деревне, не только тут. Ребятишки из старших классов. Многие из них сейчас на войне… А деревья же вот – растут.

 Максимов промолчал, не зная, как на это реагировать, сквозь трубочку папиросы втянул что есть силы воздух. Хороший табак зашипел об уголь, отдал едучий жар, согревая нутро.

- Значит, два ранения у тебя, старлей? Не мало,- снова произнес Соколов.
- В пехоте без этого не обходится,- ответил ему Максимов.- У шоферов, да в артиллерии – там полегче. А у нас, на передке, только того гляди. Пулемет – шестьсот выстрелов за минуту. Можете вы представить?

 Соколов подумал, что хотя он и ниже офицера по званию, но до чего же выше его по должности. Он обращался к старлею на «ты», тот говорил  ему «вы» - и это было вполне естественно.

- Подарки, небось, везешь? – с усмешкой спросил он у пехотинца.- Дай-ка взгляну мешок.
- Да какие подарки? Пара банок консервов, да сухпаек,- возразил старший лейтенант, но отдал вещмешок в руку энкэвэдэшника. Тот ощупал через ткань, потом развязал и зыркнул внутрь, но рыться, все-таки, там не стал. Возвращая мешок, сказал снова с улыбкой:
- Обрадуется Иканина. Любят бабы подарки, любят.
 Можно было бы уезжать - все, что следовало, он проверил.
- А как конь тебе мой, что скажешь?- вместо этого спросил он.- Как тебе этот конь?

Привязанный конь понял, что о нем говорят, поднял чубатую голову, покосился на хозяина черным глазом.

- Очень красивый конь.
- Очень? Только и всего? Очень. Сразу ясно, что ты городской. Это о-го-го какой конь!

Соколов вскочил с места, втоптал окурок в мокрый дерн и подошел к коню.

- Спросишь, почему такой конь и не на фронте?- весело скаля зубы, спросил он.- Красавец!- поглаживая вороную шею коня и успокаивая его, сказал Соколов.- А все очень просто: копыто у него треснуто. Вот погляди – копыто.

 Энкэвэдэшник заставил коня поднять переднюю левую ногу и искоса, как и его конь, глядя на Максимова, бодро спросил:
- Видишь?
 Он все приглядывался к приезжему и пытался определить, что в нем кажется необычным? Впрочем, понять это оказалось не так уж сложно: он в нем не почувствовал страха. Осторожность, напряженность чувствовал, страха – нет.  И мелькнула мысль: «Ишь, какие - фронтовики!» Тянуло очень поговорить, расспросить как там и что? Почему вот так? Только, разумеется, не спросил. Кто ему ответит, да по душам?

 «Почему отступаем? И зацепимся ли за Сталинград или покатимся дальше, сюда, на Вятку? Почему перед войной лясы точили с Гитлером? Кто прозевал в Красной армии, как подготовлен враг? Какая ему расплата?»- разрешил он промелькнуть в мозгу рою опасных мыслей и отогнал.

- Значит, погостить решил? Ну, гости!- сказал он, разматывая поводья.

На прощанье они пожали друг другу руки.

6
 По улице началось движение – баб отпустили полдничать. По одной, по две, а то и группой по несколько человек шли они по дороге, выбирая места, где суше, другие из них шагали по тропинкам мимо домов. Собаки лаяли за заборами, обрадовавшись занятию. Максимов встал со скамейки, чтобы издали увидать, которая идет Анна? Он не узнал ее. Молодая низенькая баба в белом платочке, с запеленатым ребенком на руках свернула с дороги к дому.

- Вам чего?- удивленно спросила она. Ясно было, что военному что-то нужно именно в ее доме.

 Старший лейтенант вовсе не такою ее запомнил и ребенок этот. Зачем ребенок? Он глядел в ее лицо и пытался в нем угадать облик знакомый, той. Гимнастерка на ней, а не черная кацавейка, и пилотка на голове, а совсем косынка, нет. Но вдруг нынешние бледные, осунувшиеся черты заменили в памяти прежние, и показалось, что другою она не была, все та же она, все та же. Но ребенок этот. Почему он? Это все меняет – ее ребенок. Как же, как же так? Почему?

- Вам чего?- повторила она.- Вы к нам?
- Анна, в\ч 35798, батальон Уфимцева, я – лейтенант Володя.
- А. Володя, Володя, да!- она шагнула к нему и на мгновение коснулась щекой плеча, колючей его шинели, выказав даже радость, но просто как сослуживцу.- Какими судьбами здесь?
Он не сказал ей правду.
- Мимо ехал, завернул проведать тебя.
- Да? Ну, входи, входи…- сказала она и, не мешкая, провела его за ворота во двор, чтобы скрыть от любопытствующих прохожих.
- Как ты, что?- продолжала спрашивать она в доме, и он отвечал ей и пришедшей минутой позже на обед ее матери:
- Я из госпиталя, буквально на один час. Только повидать и сказать «спасибо». Ведь она спасла меня, если б не она, то сейчас бы с вами не разговаривал,- пояснил он матери.- Кровь перетянула и наверно, целый километр волокла меня на себе. Можно себе представить?

 Мать посмотрела на его крупное тело и покачала головой, что представить это нельзя.

- Как ты разузнал, где я живу?- спросила Анна.
- Мне в полковом архиве писарь один дал адрес,- пояснил старший лейтенант с улыбкой.- Конечно, не просто так, за целую фляжку спирта. Дивизия наша здесь ведь формировалась, все неподалеку призваны, с одной области, весь личсостав. Очень удобно это. Я сейчас  сразу - в Киров, к матери, там она.

 Он начал выкладывать гостинцы из вещмешка. Ребенок, что есть силы, издал плач, Анна унесла его в соседнюю комнату, чтобы сменить пеленки. Военный смутился и заспешил:
- Не буду мешать, пойду.
- Ну, куда ты?- услыхав, крикнула ему Анна.- Даже не выдумывай!  До утра со станции не уедешь, ни в одну сторону там не сесть. Остановится поезд утром, в него залазь, если сумеешь. Лучше попроси бумагу у коменданта.  Мы сейчас опять на работу, ты оставайся здесь, приляг и отдохни, а пока давай перекусим.

 Аннина мать отворила заслонку и достала из русской печи чугунок жидкого картофельного пюре, еще приятно согретый от протопленного утром очага. Расселись за стол, начали ложками черпать из общей посуды. Хлеба не было, но каждому мать дала по приличному куску зеленой травяной лепешки. Оголодавший офицер ел с удовольствием, однако старался не зачерпывать ложкой чаще других. Чтобы не молчать как битюк, он спросил, указав на иконы в красном углу:
- Это кто у вас молится? Аня, ты?
- Мамка это. Не я. Она.
Мать молчком продолжала жевать, будто ее не касалась тема.
- А я мальчишкой карикатуры рисовал в школьную стенгазету, она называлась «Безбожник», очень смешные были карикатуры – гуашью, карандашом. Хорошее было время...


 На ферме то одна то другая, к Анне подходили колхозницы, интересовались, откуда гость?

- Со службы прислали, уточнить документы,- чтобы отвязаться, лгала им Анна.
- Ишь ты, гляди! Со службы.

 Она сама не могла понять, зачем он явился к ней?  Помнила его смутно. Был такой лейтенант Володя в полку? Да, молоденький. Вроде был. Много кого она повытаскивала из боя, разве упомнишь всех?

 Наконец, привели стадо, коровы, покачивая выменем, пошли отыскивать привычные стойла, дежурные бабы закрыли проходы жердями – и закричали, что можно впускать быков. С кольцами в носу вбежали два племенных быка, потыкались вправо, влево, и поняли, что им лишь одна дорога, свирепые, недовольные заняли в загонах свои места.

- Ну, дурные! – как всегда разноголосо кричали на них доярки.- Где таких берут? Звери! Крепыш! Визирь! Успокоились! Тихо, тихо!

 После долгой дойки, с тяжелыми, неразгибающимися ладонями, бабы в сумерках отправились по домам.


 Володя уже заждался. Ходики на стене с привязанными к гире ножницами отмеривали время, но так лениво, что хотелось им на цепочку навесить еще какой-нибудь груз для скорости. С иконы смотрели глаза, следила за каждым шагом, в какую бы сторону он не шел.

«Надо же так облажаться! Из мира сделать такую гадость!- думал старший лейтенант перед божницею.- Разве не мог иначе? Все существа, что тобой созданы, только и делают - убивают, да жрут друг друга. Ну, зачем?»

 Он смотрел на образ Николая Угодника и думал, что мужчина, нарисованный на иконе – это и есть бог, это же думала мать Анны, которая с детства пред ней молилась.

«Зачем эти бессмысленные мучения? Это бессердечие, подлость, зло? Родимся все добрыми и наивными, кроме, разве что, крокодилов со змеями. А потом становимся как они. Ах, какая была бы жизнь, если б не жадность богатых, не разруха от бесконечных войн. Сколько бы всего настроили, создали, открыли, придумали, сколько народу бы родилось! Можно себе представить!»


 Анна с ребенком на руках, завернутым в одеяльце, пришла опять вперед матери, засуетилась у печки, растапливая плиту: «Сейчас, сейчас, перекусим что-нибудь!» Володя через стену странным образом чувствовал присутствие ее сына в соседней комнате, это сковывало его. Анна собралась было открыть банку тушенки, которую он привез, чтобы его же и накормить. Этого сделать он не позволил, попросил, чтобы потом, когда уедет, съели ее в подарок. Пока грелся чугунок на плите, сели, рассматривая огонь.

- Значит, опять на фронт?- спросила в темноте Анна.
- В этот раз посерьезней ранили, чем тогда. Хорошо, что признали годным.
- А куда?
- Тут вот, навылет, пулей,- ответил Володя, указав пальцем место повыше сердца,- Лопатку сзади насквозь пробило. Теперь в свою часть не попасть уж будет.

 Он перевел разговор к воинской части, потому что общий полк – это было все, что их в прошлом связывало. Попытались найти общих знакомых. Начальник медсанбата - не в счет. Про него ни он, ни она ничего сказать друг другу не могли – просто был такой, ну и был. Да еще - хирург. Старлей его хорошо запомнил. Особенно белые его, в закатанных рукавах руки с серебристыми волосами. За две недели досталось потерпеть от этих рук, и не мало. На передке, в окопах, общих знакомых не отыскивалось ни одного.

- Ты когда оттуда?- спросила Анна.
- С мая месяца. Под Ржевом стукнуло. Вывезли на телеге. Кочка на кочке. И так везли.

 Он бы мог пояснить подробнее, что такое значат слова «кочка на кочке» - эти вопли других раненых и его - будто сейчас в ушах. Только зачем? К чему?
- А ты когда?- тоже спросил он.
- В октябре,- тихо сказала Анна.
- Это когда ты меня вытащила, тогда?
- Да, наверно,- пробормотала Анна тише, чем треск печи.

Разговор не завязывался, замолк.

- Скучно, небось, весь день – все в четырех стенах? Как поедим, сходи, погляди вокруг. У нас в деревне Дома культуры и клуба нет, но молодежь собирается иногда,- вдруг сказала Анна, как бы разделив себя и его, отнеся его к молодежи.

«В самом деле,- подумал старлей.- Пойду».

7

 У Лялиных сегодня пластинок не пожалели, прокрутили их по два раза. Старший лейтенант Максимов отплясывал каждый танец так, что вспотели корни волос на лбу. Раненую руку все-таки держал полусогнутой перед грудью, остерегался, чтобы не повредить.  Девки в избе тоже оберегали его, не подступали близко с раненой стороны. На гармошке наяривал не Сергуша, которого взяли в армию, а сопливый совсем мальчишка, но выводил так заливчато, разухабисто, что нравился куда больше.

 «Вишь, пришел,- думала тощая Раиса, разбрасывая в стороны в танце длинные руки.- А может и правда, приехал документы чтоб уточнить? А может быть он ничейный?» И хотелось очень верить в этому и мерцали краткие видения в голове – треугольное письмо: «Здравствуй, дорогая Раиса. Передаю фронтовой привет тебе, матушке твоей уважаемой Алевтине Григорьевне, отцу Иннокентию Прохоровичу, деду Степану и Лиде, твоей сестре»…

 Лиду нынче и упрашивать не пришлось сплясать «цыганочку», вышла на средину комнаты в цветастом своем платке, растянула его углы, начала притопывать о пол то носками туфель, то каблуками, да сверкать улыбкой и глазами, нарезать круги, прижимая весь народ к стенам. Она не успела еще закончить, когда Раиса сказала под шум Максимову:
- Фу, жара! Не хотите ли проветриться? Перекурить?
- Да, пожалуй.

 Они протиснулись и вышли вдвоем во двор. Все-таки, набросить пришлось, чтобы не простыло потное тело, ей – телогрейку, ему – шинель.

- Какая мерзопакостная погода,- сказал, закуривая Максимов.
- А вы надолго к нам?
- Вряд ли.
- А что? А побыли бы тут подольше,- начала наводить мосты Раиса.- Взяли бы - погостили. Вы к  Иканиным?
- Что мне там гостить?- недовольно сказал Максимов.- Муж вернется с войны – он и пускай гостит.
- Какой такой муж еще?- вырвалось у Раисы.
- Тот, от кого ребенок.
- А, ребенок,- сказала Раиса, и не удержалась потом и вставила.- А вы были там, на войне, в плену?
- Нет.
- А она была.

 Старший лейтенант поперхнулся дымом. Даже не попрощавшись, он молчком рванулся к выходу со двора, чуть не вышиб в темноте щеколду дощатых ворот.


 Черная ночь окружила со всех сторон деревню Верхнее Лысково. Кое-как ориентируясь по силуэтам домов, Максимов пробирался вдоль улицы Ленина. Раскисшая трава цепляла голенища, тормозила ход, заставляла спотыкаться, оскальзываться. Он чертыхался.  От волнения и напряжения нервов утомился сильнее, чем от самого пути. У крыльца Иканиных остановился, необходимо было передохнуть. Сердце билось так, что прямиком ударяло в виски.

«Она была в плену! Как же так? Страшно это вообразить!»

 Он, тяжело дыша, смотрел на ее дом, дом  в ответ тоже глядел на него тремя окнами, без всякого в них просвета. Ответа не было. «Как же так? Почему? Зачем?» Та девчонка, что вытаскивала его, окровавленного, по бесконечному полю, говорила: «Родненький, потерпи!» - и в плену? За что?» Он глядел вверх на купол неба, на ветки кустов, деревьев, на свои ладони - и ответа не находил. «Кто устроил так? Для чего это он устроил? Неужели нельзя иначе?» Отерев от измороси лицо, он решительно пошел в дом.


 Анна еще не спала, услышав, что гость вернулся, одетая встала с кровати, вышла из маленькой комнаты и зажгла свечу.

- Мы тебе постелили на полатях,- шепотом сказала она.
- Не надо, не надо свечку,- заговорил Владимир срывающимся шепотом.- Анна, нам нужно поговорить. Выйдем во двор. Не долго.
- Ну, хорошо,- с сомнением сказала она.- Но только одну минуту.
- Помнишь тот день, когда… - начал он тотчас же во дворе.
- Не во весь голос! Тише! Соседей не разбуди.

Он попытался сдерживаться и говорить спокойней:
- Я его так запомнил! Бесконечное это поле. И ты. И твои слова, что родной. Я понимаю, это говорят всем: «Родненький потерпи». Не смысл, а интонации - прямо в сердце. Я почувствовал, что действительно я родной, вернее – ты родная мне, мы с тобой – друг другу. И когда меня ты тащила, и когда пыталась потом волочь по земле, не могла и плакала от бессилия – подумал тогда: я женюсь на тебе. Если выживу - я женюсь.

 Ночью снаружи было свежо, Анна зябла, сжала на груди в кулак ворот плюшевого жакета, прижалась спиной к бревенчатой стене дома.

- Ты себе все придумал,- вымолвила она.

 Нависая над ней, плохо видимый в темноте, он говорил, что каждый день он только о ней и думал, ждал, хоть не мог рассчитывать, но верил – случится чудо, и они встретятся, непременно встретятся – ну и вот!

- Ты все выдумал,- возражала она.- Все, все, все…
- Каждый твой взгляд и слово тысячу раз я вспомнил! Без тебя на свете мне жизни нет. Ты мой идеал, вера моя, мечта!

 Он попытался шагнуть к ней ближе, но она отслонилась, наткнулась в темноте на его руку, мышцы были словно металл. Володя испугался, что ее напугал и немедленно руку убрал, отпуская ее на волю. Почувствовав, что свободна, она передумала убегать.

- Ты не знаешь обо мне. Ведь у меня ребенок.
Неожиданно для нее, он глухо ответил:
- Знаю,- и потом добавил.- Я в обиду тебя не дам!

 И потом еще говорил, что дети не виноваты, все мы равными пришли в этот мир званые и незваные, и почему-то говорил, что не надо быть крокодилами, говорил, будет относиться к сыну как к своему.  Анна не вслушивалась в его слова, но ей хотелось, чтобы речь его длилась дольше. До сих пор ощущалась в памяти стальная сила его руки, неуступчивость его мускулов, от этого верилось, что он и правда, будет защитой ей.

 Мать отворила дверь и крикнула через сени:
- Аня, простынешь! Иди домой!

 Она ответила ей: « Сейчас!», но все же не уходила. Он тоже, как и ее мать, начал переживать: «Ты простудишься!», приближался и шептал, и дыхание его было теплым. Они вернулись в дом и до утра шептались, сидя рядом возле печи. Он рассказывал о себе, о жизни в Кирове, о своей матери, об учебе. Он окончил пехотное училище перед войной и три раза маршировал на парадах.

 Она рассказала ему о школе, о странном учителе математики, который ставил «кол» через всю тетрадь и которого с урока увезли в сумасшедший дом, о прополках, где борозде нет ни конца, ни края. Говорила, что на соревновании обогнала половину парней, когда в Финскую войну кинули клич  «Комсомольцы - на лыжи!»

 Лишь одного не могла рассказать ему – о том гоготе, о тех визгах, боли, ужасе, унижении. Что отбиться от фашистов ей не хватило сил. Не сказала. Ну и не надо.

 Что-то сближало их все сильнее. И не только его нашивка на гимнастерке, их у него там две – красная и желтая. Красная ленточка, легкое ранение – связана с ней, она будет теперь у него на груди всегда.


8

 Утром она пошла провожать его. Перед оврагом он произнес: «Оскользнешься там, не ходи». Стояли в начале спуска. Медлили.  И впервые поцеловались. «Возвращайся назад с победой», - «Обязательно. Я вернусь»,- негромко сказали они друг другу.


 Через несколько дней в обеденный перерыв по соседству где-то раздался крик «А-а-а!..» -громче, громче, потом затих.

Анина мать недовольно произнесла:
- Письмоноска опять подкинула! Вот ведь! У кого это заорали?
Она выглянула в окно, но не разобрала ничего и отправилась на улицу разузнать.
- Сергушу убили!- сказала она, воротившись.

Анна ахнула и пригоршней прикрыла рот.

- Написали, самолет разбомбил эшелон, на котором везли на фронт. Даже не добрался туда он, значит. Ранен осколком в грудь. Умер в госпитале в Баку.

 Снаружи шумели все ближе, сперва у них во дворе, а потом в сенях. В комнату ворвалась растрепанная соседка Вера Кузьминична, в руке ее был топор. Следом за ней ввалились несколько баб, пытаясь ее задержать.

- Где этот фриц?! Убью!- закричала Кузьминична, махнув топором на отшатнувшихся баб.- Убью! За сына, Сергушу моего, одного, хотя б, а убью!

Бабы сзади взвалились на нее, но она, крутнув спиной, скинула их с себя.

- Где этот рыжий гад?!

Кузьминична направилась в детскую комнату.
Анна, опомнившись, прыгнула наперерез, вцепилась в топорище, закричала зачем-то:
- Он не рыжий уже, он русый!

 Анина мать выплеснула в Кузьминичну ведро воды, чтобы опомнилась.  Кузьминична выпустила топор, ссутулилась, бабы окружили ее и увели.


 Через час Анна прибежала в правление, начала упрашивать председателя, просила выделить лошадь с телегой, объясняла – должна уехать спасать своего ребенка.

- Какая лошадь? В такую пору! Чуть ноги передвигают, окстись,- увещевал Добрынин.- Километров десять с гаком – в один конец! А если она падет? Из-за тебя голову мне - под суд?

- Иван Викулович! Ну, пожалуйста!- повторяла Анна раз за разом одно и то же и потом добавила.- Вы же нас в школе учили преподавателем!
- Хорошо, хорошо. Ладно,- сжалился председатель.- Отвезу твой чемодан, только не лошадью. Велосипедом. Провожу тебя до станции. Иди, собирайся в путь.


 Мать пыталась Анну отговорить:
- Куда ты с такой крохой? Все образуется, дочка, не уезжай!
- Нет, я решила. В Киров. Кинусь к его матери. Вова оставил адрес.


 Возле берез, где привязанные качели, в начинающихся сумерках стояли две сестры Лялины, высокая Раиса и Лидия, глядели, как бредет, приближаясь к ним, председатель Иван Викулович, с велосипедом, по поблескивающей дороге. Кроме него, в их сторону не двигалось никого.

- Проводили?- спросила Рая.
- Проводил,- ответил утомленный Добрынин, подойдя к ним.- Народу на перроне! Это какой-то ужас! Бог даст, и сядут. Погода какая, а? Дожди эти, будь неладны! Столько работы – а тут дожди.

Раиса, вздохнув, успокаивала его:
- Все будет, Иван Викулович, хорошо.
- Будет все хорошо,- подтвердила и сестра Лидия.

«Пусть будет все хорошо в России в лето от Рождества Христова одна тысяча девятьсот сорок второе и впредь!»- подумал Добрынин, бывший учитель истории.