3-6. Сага 1. Глава 3. После артналета

                ПОСЛЕ   АРТНАЛЁТА

            В  наступлении ,  как  ни  странно  это  может  кому-то  показаться,   всегда  было  лучше,   чем  в  позиционной  обороне;  прежде  всего  из-за  тяжёлых  последствий  действия  тяжелой артиллерии  противостоящих  австрийцев,   которая  всегда  активизировалась,  как  только  наши  окапывались   на  переднем  крае.    И  уж тут-то  они  вовсю  пользовались  своим  превосходством:  и  по  количеству  стволов   на  километр  фронта,  и,  главное,  по   их  калибру.    Таких  дальнобойных   и  мощных   гаубиц   у нас  было   крайне  мало,  а  осадных  мортир  (до  12  дюймов  и  ещё  более  крупных  калибров)   не было вообще.  И  они  хорошо-таки   садили  по нашим  из  глубины  своих  позиций.  Да  и  так   называемого   "снарядного   голода",  от  которого чуть  ли  не  до  середины  войны  страдали  на   фронте   наши   артиллеристы,  противник совершенно  не  испытывал.
        Господа  Крупп  и Тиссен  уже  и  тогда  умели  работать  по-немецки   добротно   и   на  совесть  снабжали  и  свой  рейхсвер,   и  союзников.  Наиболее  ощутимые   потери   несли  наши  войска   именно  от  работы  вражеской  артиллерии  по нашему   переднему  краю  в периоды  вот  таких  вынужденных  окопных  "сидений". Не  меньший,  если   не  больший,  вред  наносили   такие  артиллерийские  "налёты"  и  моральному  состоянию  тех,  кто  часто  им подвергался,  если,  конечно,  удавалось  выжить  под  предыдущими. 
            Отец   описывал   картины  страшного  нравственного   опустошения,  притупления  всех   человеческих   чувств,  вообще разрушения  человеческой  личности  в  результате  психологической  травмы,  наносимой  людям  сверх  тех  телесных  повреждений,  которые  неизбежны  во  время  таких  обстрелов  стволами  тяжёлой   артиллерии.     Чаще  других  эпизодов  войны  отец  припоминал  и  описывал  вот  этот.
              После одного из таких  артналётов,   особенно  массированного  и  затяжного,   он  был  и  свидетелем,  и одновременно   участником  некоего  фантасмогорического  действа,  запомнившегося  ему  чем-то  вроде   «немой  сцены".    После  сотрясавшего  всё  и  вся  вокруг  нескончаемого   грохочущего  ада  вдруг  наступила,  а  тогда  показалось,  что  будто  бы  «обрушилась»,  полная  тишина;  какая-то  невероятная,    совершенно  невозможная  тишина,  тишина,  просто  сводящая  с  ума,   жуткая  тишина,  от   которой  не  знаешь  куда тебе  деваться.  Вначале  она  показалась  даже   страшнее   того,  что  только  что  происходило  вокруг.
              И  вот,   оглушённые   и  оглохшие,  отупевшие    от  непрерывных  разрывов   и  кромешного  грохота,  от  животного   страха,  перепачканные  копотью  и  грязью,  пережившие   ужас  близкой  смерти  и  того,  что  без  всякого  преувеличения  называется  «конец  света»,    бойцы   мало-помалу    приходят   в  себя.   Первым  делом  они  начинают  «приводить  себя  в  порядок»,  отряхивая   комья  налипшей  земли -  с  глаз,  с  лица,  с  одежды.   Они   делают  это  ещё  как-то  машинально,  почти  безучастно,  явно  неосознанно,  просто  чтобы  хоть  чем-то  занять  себя  в  эти  первые  мгновения  обрушившейся  на  них  тишины. 
           Кто-то  вдруг  замечает  на  себе  кровь,  начинает    искать  рану  и,  не  найдя  её,  не  может  скрыть  испуг,  потому  что  наконец  осознаёт,  что  это  не  его  кровь,  а  кого-то  другого,  но  чья  же!?   Рядом  с  другим  оказываются  пропитанные  кровью   обрывки  военного  обмундирования   или  лохмотья  истерзанной    человеческой  плоти…  Никому  не  кажется  странным,  что  люди  воспринимают  это  без  ужаса,  скорее  даже  безразлично,  во  всяком  случае  довольно  отстранённо.   Не  кажется  диким  и  то,  что  некоторые  начинают  уже  улыбаться,  и  даже  откровенно  радуются,  начинают  посмеиваться  -  над  собой,  над  своими   страхами,  над   нелепо-ошарашенным   видом   сотоварищей  и  даже  над    врагом,  глупым  и  неудачливым:  ведь  уже  в  который  раз  ему  так  и  не  удалось  их  укокошить! 
       Они  не  просто  радуются,  они  ликуют,  ликуют  оттого  что  остались  живы  под  этим,  пронёсшимся  на  ними,  огненным  смерчем,  что  в  них  не  угодил  снаряд,  что  мимо  брызнули  все   сотни  и  тысячи   осколков,  что  не  накрыла  вражеская   шрапнель,  не  вознесло  над  землёй  взрывною  волною  и  не  грохнуло   потом  о  земную  твердь,  что,  наконец,  не  засыпало  и  не  погребло  под  тоннами   вздыбленной  взрывами  земли.  Всё  это  могла  бы  сотворить  с  ними  земля-матушка,  но  ведь  не  сотворила  же!  Ну,  на  этот  раз  не  сотворила  -  и  на  том  спасибо!
             Эта,  сосредоточенная  только  на  самом  себе,  радость  на  фоне  соседствующих  смертей  и  страданий  чем-то  сродни  безразличию  животных  к  случающейся  у  них  на  глазах  гибели    сородичей.  Правда,  слоны и  приматы  всё-таки  в  такой  ситуации   долго   как  бы  «недоумевают»,  а  возможно,  и  скорбят  по  такому  поаоду.  У  прочих  же  тварей  не  замечено  ни   ужаса,  ни  сострадания,  ни  сочувствия  бездыханным   их собратьям.  Разве  только  некоторое  удивление  по  поводу  случившегося,  да  ещё  немного  любопытства  к  новому   состоянию   сородича.   Почти  то  же  можно  наблюдать  и  у  людей, прошедших  через  эту  мясорубку  войны,  называемую  артобстрелом:   некая  доля  безучастного  и   безжалостного  эгоцентризма  является  существенной  составной  частью  в  психологической   характеристике   почти  каждого  фронтовика.  Не  потому  ли  и  называют  такой  «метаморфоз»  понятным  словом  - озверение?
          Вслед   за  приступом  этой   диковатой,  но,  надо  сказать,  и  не  такой  уж  беспричинной  радости,  вступает  во  власть  другой  инстинкт  -  пищевой,  один  из  сильнейших,  свойственных  всему  живому:   появляется  острое  чувство  голода.   Вполне  возможно,  что  именно  неожиданный    артобстрел  и  помешал  своевременной  трапезе   этих  фронтовиков.  Но  даже  если  это  и  не  так,  то  всё  равно  чувство  голода  вполне  объяснимо:  оно  всегда  обостряется  после   или  даже  в  минуты  каких-то  невероятных  психологических  перегрузок,  передряг  и  потрясений,  в  современном  лексиконе  обобщённо  называемых   коротеньким   иноземным   словечком  «стресс».
        Сначала  немногие,  самые   грубые,  толстокожие, «неотёсанныё»,  за  ними  и  более  «сложные  натуры»,  а  потом  и  все  остальные,  вплоть  до  самых  утончённых, -   все  принимаются…  за  еду.  Давно  замечено,  что  аппетит,  как  и  зевота,   дело  заразительное  и  очень  переимчивое.  (Если  кто-то    сомневается,  то  это  легко  поддаётся  проверке:  начните  на  людях  делать  то  или  другое,  и  вашему  «примеру»  очень  быстро  последуют  многие  вас  окружающие).
           Так  и  сейчас:  всеми  извлекаются  сразу  все  припасы,    которые  ведь    могли  и  пропасть  даром,  и  будет  жаль,  если  именно  так  и   произойдёт  в  следующий  раз;  а  потом   ведь  совершенно  неизвестно,   когда,  откуда  и  приедет  ли  вообще  кухня  с  горячей  пищей.    Кто-то  достаёт  неведомо  как  и  где  сохранённый  почти  свежий  хлеб,  другой  -  жестянку  с  сардинами  или  ветчиной,  у  кого-то   из  офицеров  находится  бутылка  настоящего  коньяка,  конечно,  трофейного,  а  у  того  всего  лишь  покрошившиеся   галеты  или  остатки  горького  шоколада…
         Располагаются  кто  где:   кто-то  остаётся   в  своей,    обстрелом  не  тронутой   окопной  ячейке,   кто-то,  не  в  меру  осмелев,  вылезает  на  основательно  повреждённый   и  потерявший  привычные  очертания  бруствер,   другой,  смотришь,  примостился  на  случайно  подвернувшемся  и  оказавшемся    пробитым   осколком  котелке,  а  тот  основательно  устроился  на  каком-то  ящике  из-под  амуниции…
        Извлекаются  и  позвякивают  ложки,   идут  в  ход  ножи  (мирные  ножи!),  у  иных   нашлись  даже  вилки.    Вытаскивается,  распаковывается,  вскрывается,  откупоривается    самая  разная  припасённая  снедь.  Среди  удушливого,  прогорклого,  тошнотворного  зловония,  всё  ещё  дымящегося  вокруг,  среди  отвратительно-сладковатого  запаха  от  разорвавшегося  динамита,  едкого  запаха   газов  на  местах  разрывов,  среди  всех  этих  миазмов  войны  и  смерти    возникает,  распространяется,  крепнет,  становится  устойчивым  и,  кажется,  даже  преобладающим,  господствующим  над  всеми  другими,   аппетитный  аромат   торжествующей  жизни,  радостно  будоражащий  ненасытимую  человеческую  плоть,  самоё  её  нутро  -  неустанное   и  ненасытное  чрево.   
       Это   запах  пищи,  запах  еды,  простой,  но  никого  не  оставляющий   равнодушным:  ни  «простых  людей»,  ни  самых  «благородных».  Его  мощному  зову  одинаково  подвластны  все:  люди  любой  народности,  любых  вероисповеданий  и   даже  рас  -  от  самых  белокурых  арийцев  до   ярко  выраженных  семитов  и  даже  не  то  что  негров,  но  и  негриллей -  бушменов,  пигмеев  и  папуасов,  не  говоря  уже  о  многочисленных  индийцах  и  китайцах.
           Вот  и  наши  герои  (герои  не  в  литературном  смысле,  а  в  самом  непосредственном,  прямом:  они  ведь  не  наложили  в  штаны,  находясь  в  самом  центре  пронёсшегося  над  ними  огненного  смерча,  а  даже,  совершенно  напротив,  гляделись  почти   молодцами),  подвластные  этому  первоыбытному   природному  зову,  по-научному   называемому  пищевым  инстинктом,   который,  что  там  ни  говори,  уж   никак  не  слабее  полового  (во  всяком  случае   последний  формируется  много  позже,  угасает  раньше  и  вообще  в  полной  мере  даёт  о  себе  знать   только  после  удовлетворения  первого);  так  вот  и  наши  герои  бросаются  удовлетворять  именно  этот,  первейший  из  всех  человеческих  инстинктов.  Как  тут  не  вспомнить  Фридриха  Энгельса,  предупреждавшего  всех  будущих  побороников  бескрайнего  гуманизма   о  том,  что  человек  всегда    останется  одной  ногой  в  царстве  животных…  Если  бы    только одной!  и  только  ногой!..
         Когда  расселись,  нельзя  сказать,  что  успокоились,  но   как-то  постепенно  переключили  внимание  на  этот  новый   и  сильный  «раздражитель».  Спустя  какое-то  время    и  вовсе   по-настоящему   «вошли   во  вкус»  пусть  и  не  слишком  вкусной,  но   зато  такой  желанной  еды,  громко   смакуя  её,  чавкая,  причмокивая  и  облизываясь…
         И  только  теперь  к  ним  стало  возвращаться  чувство   реальности,   ужасащей  своею  противоестественностью,  только  сейчас  многие  из  них  по-настоящему  опомнились,  когда   увидели,  что  совсем  неподалёку,  иногда  совсем   рядом,   буквально  в   нескольких  шагах  от  них,   распростерты  неподвижные  тела  их  товарищей,  ещё  несколько  минут   или,  скажем,  какой-то  час  назад  перекидывавшихся  с  кем-то  из   них  шуткой,   какими-то  пустяками  или  же,  напротив,  успевших  сказать  какие-то  важные  слова,  оказавшиеся  для  них  роковыми  и  последними.   Но  не  только  эти  отдельные  тела,   но  ещё  и  нагромождения  чего-то,  в  чём  отдалённо    угадывалось  нечто,    лишь  похожее  на  человеческие  тела -  до  того  они  были  изувечены,   разъяты  на  части,  растерзаны…
       Но  даже  и  в  этой  апокалиптической  обстановке  то,  что  принято  называть  в  обыденной  жизни  приятным  словом  «аппетит»,  не  улетучилось,  не  пропало,  не  прошло,  но  даже,  напротив,   казалось,   вопреки  всему  только  усилилось,  ещё  крепче  вцепилось  в   постоянно требующую  жратвы    живую  человеческую  плоть  и   неистребимо  засело  в  ней. 
             Уцелевшие под обстрелом люди   по  его окончании  тут же   принимались и  за  другие  свои  обыденные дела, совершенно  безучастные  к  судьбе  своих   погибших  товарищей  и  даже  не  позаботясь  убрать  их  ещё  не  успевшие  охладеть  тела.  Оглушённые  и  ещё  не   вполне  пришедшие  в  себя,   они  полусидели-полулежали  с  ними  бок  о  бок,  живые  и  мертвые, целёхонькие  и  растерзанные,  умолкнувшие  навсегда  или  только  на  время  замкнувшие  уста.  Последние   с  безразлично-отсутствующим   видом  занимались  кто  чем:  кто-то  отряхивал  с себя  комья  налипшей  земли,  кто-то  судорожно  и  бестолково  искал  и  не  находил  сам  не   зная  что,  а  кто-то  уже  собирался   трапезничать  тут  же,  чуть  ли  не  сидя  на  трупах.  И  при  виде всего  этого   никто   из  них  не  только (внутренне   хотя  бы) не содрогнулся,  но  даже  (хотя  бы  для  виду)  и  не  поморщился.  Да  это  и не секрет  ни  для  кого,  что  война  ожесточает,  только   об этом  как-то  не  принято  говорить  вслух:  те,  кто  знает  о  войне  не  понаслышке,  вообще    предпочитают  избегать  разговоров  на   эту  тему,  прочие  же,  глядя  на  первых, просто  «соблюдают  приличия».
          На  войне  происходит  много  такого,  что  вообще  находится  за  гранью  нормального  человеческого  воображения.  (Рассказ  «вживую»  генерала  Григория  Степановича  Дудника  за  стаканом  вина;  повесть  Виктора  Курочкина  «Железный  дождь»;  слуцкая  быль  о  банде  инженера  Верёвкина  и  пожарного  Михайлова  и  пр.  и  пр.;  к  этим   сюжетам,  может  быть,  вернусь  в  последующих частях  «Саги»).
         Отец  на  протяжении  всей  последующей  жизни  поражался  этой  способности   человека  отрешаться   от  жуткой  действительности  во  имя  сохранения  способности  жить.   Можно,  оказывается  есть,  жевать,  глотать  и  даже   наслаждаться  вкусом  еды,  чуть  ли  не  восседая  на  телах  убитых  соратников. (Приходят   на  ум  слова  одной  патетической  советской  песни  -  не  о  войне,  правда,  а   «о  космосе»:  «невозможное   стало  возможным,  нам  открылись  иные  миры».  Так  и  тут.)  Что-то  такое  происходит  в  сознании  людей,  призванных  убивать  и  быть  убитыми    и  привыкших  видеть  вокруг  себя  «очевидное  невероятное»;   они  и  сами    становятся  способны    творить   его…