3-10. Сага 1. Глава 3. Новый фаталист

НОВЫЙ     ФАТАЛИСТ
        «Новый»  -  потому  что  по  крайней  мере  с  одним  «фаталистом»  среднеобразованная  русская  публика  уже  имела  возможность  познакомиться.   Я  имею  в   виду  главу  с  одноименным  названием  из  романа  М. Ю. Лермонтова  «Герой  нашего  времени».  Но  у  нас  и  время  иное,  и  герои; соответственно,  и  «наш»  фаталист  получается  совсем  другого  рода.
             Замечено,  что   на  войне,  особенно  непосредственно  в  районе  боевых  действий,  почти  у  всех людей  развивается  повышенная  мнительность,  вера во всяческие приметы,  в какую-то предначертанность судьбы,  в  её особые "знаки" и  в  тому  подобное  прочее. Таким настроениям особенно была подвержена молодёжь, и в наибольшей мере - образованная. Это  были дети своего времени,  своего века - "серебряного". Приподнятость  и  обострённость  чувств,  нарочитая  их  демонстрация, некоторая  общая экзальтированность  при  этом  -  всё  это  было во вкусах той эпохи, уже познавшей модерн, футуризм, акмеизм,  символизм, декаданс и прочее и прочее.  Народ  попроще,  напротив,  часто  демонстрировал  некоторое  равнодушие  к  своей  собственной  судьбе;  нельзя  исклчать,  что    несколько  напускное  и  не  вполне  искреннее:  кому  сгореть,  тот,  мол,  не  утонет…
         Мы   уже знаем,  каковы  были  основные  заботы,  хлопоты  и  занятия  бойцов  перед  наступлением,  особенно  непосредственно  перед  атакой.  Тут  всё  было  предельно  конкретно и  определённо,  и  у  всех  более  или  менее  одинаково,  нацелено на  то,  чтобы  хоть   как-то  обезопасить  себя  от  «больших  неприятностей»,    иначе   говоря,  сохранить  собственную  жизнь,  а  по  возможности,  и  здоровье.   
     Совсем  не  то  с  настроениями.  Хотя  всем  предстояло  одно  и  то  же  и  шансы на  жизнь  и  смерть  были  у  всех  приблизительно  равны,  отношение  к  этому  неведомому  грядущему  было  совершенно  неодинаково,  во  всяком  случае  -  внешние  проявления  этого  отношения.  Диапазон  этих  различий  оказывался  довольно  широк,  можно  даже  сказать,  что  они  проявлялись  в  каждом  конкретном  случае   очень  индивидуально:    у  кого  как,  и   почти  никогда  не  наблюдалось  двух  одинаковых  или  даже  похожих…
         Одни   бывали  очень  возбуждены,  становились  сверх  всякой  меры  общительны,  словоохотливы,   даже  болтливы   и  противоестественно  веселы,  другие,  наоборот,   вдруг  умолкали,  замыкались  в  себе,  становились  нелюдимы,  без  видимой  причины  раздражительны  и  даже  озлоблены.  Некоторые  «праздновали  труса»,  откровенно  «дрейфили»,  паниковали  и  даже  не  пытались  скрывать  своих  чувств  -   беспокойства,  страха,   а  иногда  и  ужаса  по  поводу  предстоящего.
         Почти   всегда  потом  оказывалось,  что  такие  действительно  были  всегда   обречены  и  как  будто  предчувствовали   эту  обречённость  и  свой  близкий  конец.  Редко  кто  из  них  избежал  своей  более  или  менее  печальной  участи.   Вот  только  остаётся  совершенно   непрояснённым  вопрос   о  том,  где  здесь   причины  и  где  следствия.  То  ли  они  действительно  чувствовали   свой  фатум,  свою  судьбу,  её  полную  предопределённость   и  предрешённость,  то  ли,  наоборот,   «тёмной  энергией»,  или,   как  сейчас  модно  выражаться,   отрицательной  энергией    своего  страха,  этим  вакуумом,   отсутствием  мужества,  этим  своеобразным  физическим  полем,  так  сказать,  индуцировали,    а  проще  сказать,  накликали  на  себя,  притягивали  к  себе  беду,  на  глазах  превращавшуяся   в  их  «рок».  Многочисленные  примеры,  которые  известны  по  этому  поводу,  ровным  счётом  ничего не  объясняют  и  не  проясняют,  потому  что  их  можно  истолковать  как    в  ту,  так  и  в  другую  сторону.   
         Тут  важнее   иное:  таких  случаев  на  войне  бывало  много,  и  они  не  проходили  незамеченными  для  окружающих.  А  это  уже  говорит  если  и  не  о  точно  установленном  «научном  факте»,   фиксирующем  самоё  сущность, то  всё  же  о  вполне  определённом   естественном  (природном)  явлении,  т. е.  просто  о  факте.   Потом  эти  факты  дополнялись  яркими,  но  уже   вымышленными  и   потому  особенно  живописными  подробностями,  иногда  совершенно  фантастическими  и  ничего  общего  не  имеющими  с  действительными  событиями,  и  постепенно  превращались  в  своего  рода  летучие  и  быстро  распространяющиеся   легенды,  которыми  потом  тешили  и  дразнили   своё  воображение  тысячи  чересчур  романтических  или  просто  наивных  натур.
      Одну  такую  историю  любил  рассказывать  и  отец.  Впрочем,  он  рассказывал  её  как   очевидец,  а  не  как  «ретранслятор».   Эта  история,  к  которой    само   напрашивается  название,  вынесенное  в  заголовок. Оно  здесь  не  менее  уместно,  чем  в  широко  известном  романе  нашего  национального  гения  -  Михаила  Юрьевича  Лермонтова.
             Был  тогда   у  Наума  Маглыша   -  нет,  не  в  близких  друзьях-приятелях    и  даже  не  во  фронтовых  товарищах,  а  скорее,  скажем  так,  в  добрых  знакомцах  -  некто по фамилии Соколовский.   Он  был  приблизительно  одного  с  Наумом  возраста,  хотя,  кажется,  года  на  два-три  постарше.  Он  и  по  чину  был  не  ровня  -  уже  подпоручик,  а  Наум  всего  лишь  унтер-офицер.  Подпоручик  Соколовский  и  по  своему  образовательному  «цензу»  превосходил   унтер-офицера  Маглыша:  за  его  плечами  имелось  уже   три  курса  университета.   Главное  же  различие состояло   в  сословном  происхождении:  Соколовский  был  наследственный  дворянин,  хотя  и  очень  небогатый.  А  надо  напомнить  читателю  что  здесь  рассказывается  о  времени,   когда  сословия,    аристократические  титулы  и  звания  ещё  не  были  упразднены  в  России.
          Молодой   дворянин  Соколовский  был  старше  и  по  своему  жизненному,  а  вернее  сказать,  по  «амурному»  опыту:  его  уже  ждала  обручённая  с  ним  невеста,  которая  хранила ему  верность  и  томилась  по  нему,  герою  Великой  войны,  где-то  там,  в  одном  из  ещё  не  разорённых  окончательно  «дворянских  гнёзд».  Фотографический  портрет  своей  пышноволосой  и  волоокой  избранницы  в  белом  кружевном  платье  подпоручик  Соколовский  носил  у  себя  на  груди  под  нательной  рубахой  в  наследственном  (от  деда)  серебряном  медальоне;  там  же,  по  всем  законам  жанра,  находилась  и  прядь  русых  волос  из  локона   любимой…
                Всем  своим  обликом  подпоручик   удивительно  соответствовал  фамилии,  звучащей  одновременно  вполне  и  классически, и  в  то  же  время  немного   романтически.   Это был  молодой человек    роста  несколько  выше  среднего,   атлетического сложения, черты   лица   его тоже  были   правильные,  мужественные,  хотя  и  не  лишенные некоторой   утончённости,  чтобы  не  сказать -  девической  чистоты  и  нежности.  В общем, "юноша  пылкий  со  взором  горящим".   Он происходил  из  малороссийской  шляхты.   Родители  с  двумя его  младшими сёстрами  жили  в Чернигове,  где  отец  семейства  служил  в  ранге  надворного   советника    по  акцизному  ведомству;  чин  не  маленький,  так  что в  городе  семья   их  была  одной  из известнейших,  и  в  ней  царили  самые  умилительные  отношения  взаимного благорасположения  и  приязни,  называемые  обычно  прочными   узами  семейной  любви.
          Подпоручик   Соколовский тоже  верил  в  приметы,  в   предопределённость  судьбы  и  был,  что  называется,   фаталист.  Фатальной    же  (а  если  выразиться  по-русски,  роковой,  судьбоносной)   для  себя  считал  он  дату  - 15 июня:  то был  день  его   ангела,  в  этот  же  день  он  получил  аттестат  об  окончании   гимназии.  Было ещё несколько совпадений,  приходившихся  именно  на  это  число  в  июне.    Ничего  неожиданного  нет  и  в  том,  что  именно  15 июня  два  года  назад Соколовский  обручился  с   будущей   невестой,  которая   теперь  ждала  его  там  же,  в Чернигове,  и  буквально  засыпала  его  письмами  -  нежными,  трогательными,   пылкими  и тревожными, иногда  исполненными   разного  рода  нескрываемых  предчувствий   и  какого-то  надрыва,  предвкушения  неизбежной  трагедии   и   жизненной  катастрофы…  Всё  это    только  подливало   масла  в  огонь,  который  и   без  того   уже  жарко   полыхал  в  душе  сверхмнительного   подпоручика   и  чернил  роковой   копотью   тягостных  сомнений   его  юное пламенное  сердце. 
         Ведь  Соколовский  любил  по-настоящему,  и  потому  был  очень  мнителен,  если  не  сказать  -  суеверен.   Одним  из  самых  устойчивых  из  его  суеверий  как  раз  и   была  боязнь  вот  этого  числа  15,  вернее  же  -  даты  15  июня.  Как  это  бывает  свойственно   слишком экзальтированным  молодым  людям,    своё  суеверие  он  как-бы  даже  лелеял  в  себе,  не  давал  ему  угаснуть   или  хотя  бы  ослабнуть;  он  словно  бы  любовно  ухаживал  за  ним,  берёг  и  взращивал  его,  сделав  из него  что-то  вроде  ритуала,  даже  культа. 
          При  всяком  удобном  случае  он  находил  себе  слушателя  и  принимался  рассказывать   о   волнующих   воображение  совпадениях,  указывающих  на  то,  что  в  его  жизни  дата  15  июня  играет  и  уже успела  сыграть  совершенно  особую  роль.   И  действительно  из  его  рассказа  выходило  так,  что    тянулась  целая  цепь,  иногда  совершенно  не  зависящих  от  него  событий,  каким-то  необъяснимо  странным  образом  выпадавших  в  разные  годы  именно  на  эту  роковую  дату.   Уже  говорилось,  что  датой 15  июня  ему  был  выписан  аттестат  об  окончании  гимназии;  потом  цыганка  нагадала  ему,  что  свою  единственную  он  встретит  тоже  15  июня.  Ну  и  далее  всё  в  том  же  роде…  Над  всем  этим  можно  было  бы  снисходительно  улыбнуться,  если  бы  предсказанное  цыганкой    в  точности  не  сбылось  в  самом  скором  времени.  Дальше  -  больше:  15  июня  же  1914  года  он  кончил  курс  в  Киевском  университете,  а  ровно  годом  позже -  школу  прапорщиков,  после  окончания  которой  прямиком  отправился  на  Юго-западный  фронт,  где  и  обретался  ныне.
       Между  тем  на  дворе  стоял  июнь  1916-го  и   наступление   фронта,  впоследствии  получившее  собственное  имя  -  «Луцкий  (Брусиловский)  прорыв»,  было  уже  в  самом  разгаре.   Конечно  же,  Соколовский  не  мог  не  ждать  приближающегося  15  числа,  не  мог  не  придавать  ему  какого-то  особенного  значения.       Предельной  остроты  и  накала  достигли  эти  его  настроения  фатальной  обречённости  накануне  этой  даты.   Его  предчувствия  были  самого  минорного,  можно  сказать,  мрачного  свойства.  И  не  то,  что  бы  он  трусил  или  робел  перед  этим  магическим  для  него  числом,  отнюдь  нет!  Но  он,  как  стали  выражаться  его  соотечественники  сто  лет  спустя,  был  на  нём  «зациклен»  -  это  была  его   idee   fixe,  его  «пунктик».
           Кто  бы  и  о  чём  бы  ни  заводил  разговор,  подпоручик  Соколовский  каким-то  незаметным,  одному  ему  ведомым  способом,  неизменно  подводил  его  к  теме  о  магии  чисел,  к  теме  невероятных   совпадений,  либо  к  теме  об  известных  фаталистах  прошлого,  либо  еще  к  чему-нибудь  такому,  что  позволяло  бы  ему  выговориться  относительно  приближающегося  15  июня  1916  года.   
      Естественно,  начавшееся  и  успешно  идущее  генеральное   летнее  наступление  фронта  давало  для  этого  не  только  удобный  повод,  но  и  много  дополнительной  пищи  для  воображения. При  этом  он  никогда    не  упускал  возможности  достать  из-за  рубахи  свой  «заветный»  медальон,  чтобы    взглянуть  на  лицо  любимой  и  прочитать  её   заклинание:  никогда  не  забывать  этот  день  -  15  июня…  Куда  там  -  забыть!  Он  с  этим  жил.  А  ведь,  наверное,  ему  было  бы  лучше  забыть  об  этом,  ну  хотя  бы  на   время…
        И  надо  же  было  так  случиться и  совпасть,   что  именно на   этот  день,  точнее - на раннее утро  того  дня  было  назначено  атаковать  позиции  австрийцев,  успевших  здорово-таки расслабиться  за    несколько  недель  окопного  сидения  -  так  во  всяком  случае  считала  и  докладывала  наша   разведка.   И  как  раз  15  июня  в  дело  должен  был  вступить  их  223-й  (Одоевский)  полк,   только  что  сменивший  на  позициях  своего  предшественника,  ряды  которого   были  уже  основательно  «прорежены»  за  месяц  почти  непрерывных  боёв.  Уже  по  всем  подразделениям  полка  зачитали боевой  приказ,  по  которому   роте  подпоручика  Соколовского  надлежало  атаковать  позиции  противника  на  северной  окраине  населённого  пункта Эн,  выбить   австрийцев  и    там   закрепиться.
      Весь  день  накануне  Соколовский  никакого  особого беспокойства  не  испытывал,  вернее  сказать  - не проявлял и  не показывал,  разве  что  был, может  быть,  как-то  по-особенному  бледен, но  это  трудно  сказать, так  как  он вообще  был   белолиц  и  светел  челом.  Ближе  к  вечеру,  после  того  как  проделал  все  полагающиеся  по  его  офицерской  должности  приготовления   к завтрашнему   делу,  он  всё  перебирал  свои  личные  вещи,  перечитывал  старые  письма  от  матери  и  от  невесты.  Он  всё  не  знал,  как  удобнее  расположить  их  фотографии,  чтобы  они  были  всё  время  у  него  на  виду  и  ежеминутно  не  падали.
            Когда  наконец   ему  это  удалось,  он  достал  из  своего  баула  и  приготовил  себе  на  завтра  чистую  исподнюю  рубаху,  после  чего  засел  за  письма.    Писал  он  долго  и  много,  лишь  изредка  отрываясь  от  этого  всепоглощающего  занятия  с   каким-то  совершенно   отрешённым   видом,  что  показывало: он  весь  в  себе  или,  может,  напротив, -  не  в  себе, а  где-то  там,  где  витали  сейчас  его  мысли,    его  трепетная  душа,  его  трепещущий  дух.  Письма   же   были  (что  выяснилось,  разумеется,  только   позже)  - одно  к  родителям,  другое  к  невесте,   и  одно  к  кому-то  ещё;  всего  три,  которые  он  и  передал  поутру  своему  командиру.  А  товарищам  несколько  раз  повторил,  как-то   непонятно  -  то  ли  криво,  то  ли  смиренно -  улыбаясь: "Вот  увидите:  завтра   я  не вернусь  -  я  это  чувствую..."
            Атака   началась  рано  на  рассвете,  она   вышла    непродолжительной;  всё  прошло  на  удивление  быстро  и  легко  для  наших,  так  что  часам  к  девяти  утра  всё  уже  было  кончено.  Вопреки  мрачным  предположениям  многих,   она  вышла   совершенно  успешной:  людские  потери  оказались  минимальны  и  в  основном  -  ранеными,  так  что  после  её  завершения   настроение  у  бойцов  было - не скажешь, конечно, что хорошее, нет - возбуждённо-приподнятое,  что ли.   
         Солдаты  с  облегчением  (и  без  команды!)  валились  на  только  что  отбитую  у  врага  землю  (земля-то  нашенская!),  чтобы  немного  перевести  дух,  очухаться  от  суматохи  и  неразберихи  боя,  прийти  в  себя.   Кто-то  пытался  даже  шутить,  но  выходило  всё же  не вполне  натурально,  натянуто,  деланно;   другие  же  просто  радовались, и  было по всему видно, что  вот  это  вполне  искренно.   Окликали  друг  друга,  чтобы  справиться  о  товарищах:  ведь  в    запарке  боя,  в  результате  многочисленных  мелких  манёвров,  передвижений  туда-сюда,  в  огне  и грохоте  вооружённой  схватки,  в   шуме-гаме,  в  дыму  и  пыли  всё  и  вся  перемешалось,  спуталось,  переплелось.  Кое-где  смешались  боевые  порядки  не  только  взводов,  но  и  рот,  и  теперь  постепенно  водворялся  надлежащий  порядок.   
        Здесь  и  там  раздавались  время  от времени   восклицания: "А-а-а!  Жив,  курилка!  Я-то  думал..."  или  "Ну, слава Богу!  А  мне  сказали, что..."  или  "Мы тебя уже  везде   обыскались,  а  ты  -  вот  он,  здесь!"  Ну  и  всё  в  этом  роде.  Пока  кто-то  не  хватился:  "А Соколовского   я  что-то  не  вижу,  он-то  где?"   Стали  окликать  и  его,  спрашивать,  не  видел  ли  кто  господина  ротного  командира.  Другие  подхватили: "Да,  да!  Правда,  а  где    же  подпоручик  Соколовский?  Он  так  переживал!  Вот  будет-то  смеху  теперь, когда  обошлось  всё  так  ловко  и легко!   В самом  деле,  где  он?  Кто видел?.."
      Тут  кто-то  и  откликнулся: "Кого?  Про   кого спрашивают-то?"   Ему  объяснили.  Он еще переспросил: "Подпоручика   Соколовского, что  ли?"  И  когда  подтвердили, что  да,  именно  его,  этот  отозвавшийся  успокоил,  что,  мол,  видел  и  не  так  давно,  и  что  с  ним,  мол,  всё  в  порядке.   Но    кто-то  другой  добавил,  что,  кажись,  в  самом  конце  его  всё-таки   задело.   И  тут  некто  третий,  совсем  другим  голосом:  «Если  про  комроты  спрашивают,  то  я  видел…  Лежит  он  там...  -  он  мотнул  головой   куда-то  себе  за  спину -  Убило его...  Там,    за  хатами  лежит…" 
          Еще  не  теряя  надежды,  что,  может  быть,  произошла  ошибка,  послали  в  указанном  направлении  посмотреть    его  вестового.  Тот  вскоре  вернулся,  но  лицо  его  было  неузнаваемо  другое.  Он  шевелил  губами  и  вроде  бы  что-то  говорил,  но  ничего  почему-то  не  было  слышно.  Потом,  когда  его  растормошили  и  к  нему  вернулся  дар  речи,  услышали   деревянным  каким-то  голосом  произносимые  слова:  «Там…  на краю…  под  каштанами…»
          Поспешили туда,   Наум  тоже  поднялся  с  земли  и  принудил  себя  сдвинуться  с   места,  потому  что  ноги  его  сами  не  шли;  что-то  медленно  пульсировало  и  тяжело  проворачивалось  в  голове,  это  было  именно  неопределимое  «что-то»,  непохожее  ни  на  мысль,  ни  на  чувство:  мысль  не  могла  бы  быть  столь  медлительной,  а  чувство  таким  неопределённым.  Постепенно  это  «что-то»  стало  похоже  на  болезненно  щемящую  тоску:  как  же  так?  так  просто?   так  обыденно?  так  не  должно  и  не  может  быть!  пусть  это  будет  ошибкой,  недоразумением,  которое  быстро  рассеется  и  исчезнет,  как  дурной  сон…
        Но  когда  подошли   к  тому  месту  «под  клёнами»,  где были  бережно  уложены  на  сочно  зелёной  траве  два  безжизненных  тела - солдата  и офицера,  стало  ясно,  что  не  рассеется  и  не  исчезнет…  Реальность  войны  неумолимо  заявила  о  себе:  нет  в  мире  ничего  более  объективного,  окончательного  и   непоправимого,  чем  смерть.    
         Нет,  никакой  ошибки  не  было,  всё  так и  есть -  подпоручик   Соколовский;  он лежал  на  траве,  слегка  запрокинув  голову,  со  скрещенными  на  груди  руками;   и   это  было единственное,  что  указывало  на  факт  его  несомненной  смерти,  а  в  остальном   совершенно как живой.  Он  был  безукоризненно  опрятен;  застёгнутый  на   все  пуговицы  мундир  на  нём  сидел  безупречно  ладно,  ремень  и  портупея  натянуты  туго,   нигде  ни  единого  пятнышка.  Не  сразу    разглядели  небольшой    кружочек  на  левой  стороне  груди, чуть  ниже  пуговицы  на  нагрудном  кармане  его  элегантного  френча.  Вокруг  входного  отверстия  пулевой  раны   не  было  даже  ободка  запёкшейся  крови:  пуля  сразу  пробила  сердце,  что  исключало  дальнейший  кровоток,  а  следовательно,  и    кровотечение.   
        Что  выражало  его  лицо?  Если,  конечно,  возможно  говорить  о  выражении  лица  мёртвого  человека…  Казалось,  что  на  нём  только  что  была  и  ещё  не  успела  сойти  гримаса  некоторого  удивления:  неужели  это  произошло  со  мной?  неужели  это  я  убит?  неужели  это  сбылось  15  июня?...   Да,   роковая  для Соколовского  дата  настигла  его  и  взяла  своё...
       Соколовского  похоронили  в  гробу,  в  отдельной  могиле,  с  соблюдением  всех  православных  обрядов.  Обычно  же,  когда  счёт  убитым  шёл  на  десятки  и  сотни,  всех  хоронили  в  братской  могиле,  общем  для  всех  рву:  и  нижних  чинов  и  офицеров,  и  дворян,  и  простых  мужиков,  интеллигентов  и  безграмотных…  Так,  исподволь,  через  общие  братские  могилы  в  обществе  постепенно  вырабатывалась  мысль  о  равенстве  и  братстве,  а  вначале  -  о  равенстве  всех  перед  смертью,  перед  могилой.  Но  для  этого  обычной,  локальной,  малой  войны  оказалось  недостаточно,  понадобилась    мировая…  А  там,  где  равенство  и  братство,  чего-то  -  чувствуете? -  явно  недостаёт…Ну,  конечно  же,  правильно:  свободы!  Но  за  это  ещё предстоит  отдельная,  дополнительная  плата…
         О  подпоручике  Соколовском  отписали   близким.  Помимо  казённой  бумаги,  где  были  стандартные  «на  поле  брани»,  «смертью  храбрых»,  «за  Веру,  Царя  и  Отечество»,  отослали  родным  некоторые  его  личные  вещи  и,  конечно,  фотографии  и  прочее,  сопроводив  всё  это  сердечным  письмом  с  важными  и  дорогими  для  близких  подробностями.  Несмотря  на  излишне  красивую  цветастасть  отдельных  фраз,  в  письме  не  было  ничего  придуманного:  подпоручик  Соколовский  действительно  пал  смертью  храбрых,  исполняя  свой  воинский   долг,  геройски  погиб  в  открытом  бою,  смерть  его  была  действительно  мгновенной  и  лёгкой,  по-своему  даже  прекрасной… 
         Вот  и  всё,  чем  можно  было  хотя  бы  отчасти  утешить  горе  близких.  Тот,  кто  писал  это  письмо,  не  мог,  разумеется,   не  знать  о  «фатальной»    для  Соколовского  дате  15  июня,  но  в  письме  об  этом  ничего  не  упоминал,  щадя  чувства  тех,  кому  письмо  было  адресовано.  Знали ли  об  этой  дате  те,  кто  его  потом  читал,  нам  доподлинно  не  известно.  Скорее  всего,  они  знали  о  ней  не  меньше нашего.  А  раз  так,  то  потом  они,  конечно,  не  раз  возвращались  к  этой  теме  и  вряд  ли  когда-нибудь  могли  наговориться  вдоволь  и  исчерпать  её  до  конца… 
       Надо  ещё   и  то  иметь  в  виду,  что  всё  это  было  очень  в  духе  времени:  предначертания,  сила  фатума,  мистические  совпадения,  а  также  общение  с  душами  умерших,  столоверчение  и  прочее.  А теперь  пусть  себе  рассуждают  умные  люди ,  правда  ли  это  или досужие выдумки, что,  мол,   у  каждого  есть  свой  рок, свой  фатум,  и что  от судьбы не уйти...