3-11. Сага 1. Глава 3. Cogito ergo sum...

СOGITO  ERGO  SUM,  или  ДВАЖДЫ   РОЖДЁННЫЙ
          Впрочем, на войне бывают  и  «счастливые»  истории,  во  всяком  случае    и   про  них  рассказывают  не  так  уж  редко.   Одну из таких  почти  невероятных  историй, произошедших   на исходе   военного  лета  1915  года  у деревни Лян(д)стреу,  я    уже  поведал   читателю.    Ещё  несколько  выше   пересказывал  воспоминания  отца  о  сокрушительных  обстрелах  русских позиций неприятельской  артиллерией  больших  калибров .   Следующая  ниже  история  как  раз  напрямую  связана  с  таким  артналётом.  Из  дальнейшего  рассказа  станет  ясно,  почему  я  назвал  её  «счастливой»,  заключив   это  слово  в  кавычки.
               Один из  таких  обстрелов  произошел  на их   участке  фронта  3(16) августа  1916 года;  этот день  всю  последующую жизнь   отец  считал  своим  вторым  днём  рождения... В  самом  конце  июля  закончилось,  точнее  сказать  -  постепенно  заглохло  и  иссякло  генеральное   летнее  наступление  Юго-западного  фронта,  называвшееся  тогда  по  направлению  главного  удара  - «Луцкий  прорыв»,    позднее  ставший  известным  как  «Брусиловский».   А  заглохло   оно  и  иссякло,  потому  что   не  было  поддержано  другими  фронтами  да,  надо  прямо  об  этом  сказать,  и   самой  Ставкой.  Впрочем,  это  дело  высоких  штабов,  а  не  наше… 
       А  солдаты  на  переднем  крае  рассуждали  по-своему:  слава  Богу,  живы,  а  теперь,  когда  наступило  затишье,  надо  бы  и  подхарчеваться  как  следует;  в  наступлении  было  не  до того.   Думали, что  теперь,  отступавший   и  терпевший  поражение  за  поражением,  измотанный   и  порядочно-таки  потрёпанный   непрерывными   боями,  понёсший  огромные  потери  в  людях  и  вооружении,  противник   надолго  будет  лишён  каких-либо  серьёзных  оперативных  возможностей  не  только  к  контрнаступлению,  но  даже  для  активной  обороны,  и  что  изматывающие  обстрелы  австрийской  артиллерии  прекратяся  если  и  не  насовсем,  то  всё  же  надолго.   Но  не  тут-то  было!
      Напряжение  наступления  сменилось  тяжёлыми  позиционными  боями.  А  тяжёлыми  они  были  прежде  всего  из-за   тяжёлых  последствий  артобстрелов,  которые  австрийцы  возобновили,  как  казалось,  с  удвоенной  силой. (Впоследствии  историки  войны  отмечали,  что  основная  масса  потерь  нашей  армии  в  «живой  силе»  приходилась  именно  на  результаты  таких  обстрелов).
      Австрийская  артиллерия  больших  калибров  работала  не  только  по-прежнему  чётко,  но    ещё  более  усердно.   Или  это  только  так  казалось  нашим  окопникам  на  фоне  ожидаемой  ими  передышки?  Мощные  австрийские  фугасы  буквально  перепахивали  наш  передний  край.  Снарядов  австрийцы  не  жалели,  и  складывалось  такое  впечатление,  что  они  у  них  просто  лишние,  некуда  девать  -  вот  они  и  пуляют  их  по  нашим  позициям  просто  так,  из  шалости…
      Пришлось  зарываться  в  землю  поглубже.  Окопы  рыли  усердно,  не  только  «в  полный  прорфиль»,  но  и  ещё  чуток  в  запас,  так,  что  даже  в  ходах   сообщения  теперь  не  приходилось  пригибаться.  В  наиболее  важных  местах  насыпался  и  укреплялся  довольно  высокий  бруствер.  А  если  устраивали  блиндаж,  то  уж  не  меньше  чем  в  три  наката.  Это  как-бы  само  собой разумелось.  А  в  дневное  время  отсиживались  в  индивидуальных  гротах-ячейках,  которые  каждый  рыл  себе  сам,  уже  изнутри  окопа.  Была  такая  «келья»  и  у  Наума.  Ведь  когда  австрияки  начинали  дубасить  во  всю  силу,  находиться  в  окопе  было  не  только  намного  опаснее,  но  просто-напросто  совершенно  бессмысленно:  всё  равно   невозможно  предпринять   в  ответ  что-либо  толковое  и  осмысленное  -  из-за  настоящего  светопреставления  вокруг…
        Сидели,  как  кроты  в  норах,  и  только  прислушивались  куда  грохнет  на  этот  раз.  Научились  с   довольно  большой точностью  угадывать  расстояние  до  разрывов:  «Ого!  Это  саженей  за  20!»  «А  это,  кажись,  перелёт…»  «До  этого  саженей  15,  не  больше…  Пронеси,  Господи!»  Некоторые  «знатоки»  пытались  даже  установить  калибр  разорвавшегося  снаряда:  «Не  меньше  6-дюймового!»  «Этот,  пожалуй,  подороднее  будет,  самое  малое -  8  дюймов!»  Хоть  какое-то  занятие,  лишь  бы  отвлечься от  мыслей   о  страшном.
            Но  всё  равно  мысли  крутились    ближе  к  смерти,  чем  к  жизни:  почти  никто  не  надеялся  выбраться  из  такой  передряги  живым  и  невредимым.  Тем  не   менее  просили  защиты  у  сил  небесных,  каждый  за  себя,  только  для  себя.  Никому  и  в  голову  не  могло  прийти,  чтобы  молиться  и  просить  спасения   для  других  -  так  уж   устроен  человек,  и  ничего  с  этим  не  поделаешь:  инстинкт,  и  называется  он  откровенно  инстинктом  самосохранения.  Но  проси  не  проси,  да  как  тут  выживешь,  если  всю  землю   вокруг  ставит  на  дыбы,  вздымает  на  воздух,  перепахивает  на  метры  вглубь!    От  обречённости  солдаты  приходят  в  некоторое  отупение,  привыкают  к  этим  сатанинским  «концертам»…
        Вот  и  в   тот  день  уже  совсем  рассвело, а  противник  всё  никак не проявлял  себя;   во  всяком  случае  время,  в  которое  он  раньше   начинал  свои  артобстрелы   (а бывало это обычно рано на  рассвете),  уже  далеко  миновало.   Думали,  на  сегодня  всё,  слава  Богу,  обошлось.    Стоял  обычный  день  позднего  лета,  разве  что  очень  уж  тёплый  с  самого  утра,  а  потом  и  вовсе  знойный  и  какой-то  томно-спокойный.  К  полудню  воздух  раскалился  так,  что  над  самой  землёй  образовалось  дрожащее  марево...
          Где-то  в  стороне  над   хлебным  полем  целый  день  неустанно  сверлил   небо  и  самозабвенно  пел  невидимый  жаворонок.  Видимо,  была  у  него  какая-то  цель  там,  в  небе,  куда  он  так  стремился!   Словно  и  не  существует  для  него  силы  земного  притяжения!  Что  же  так  влекло  его  к  ней,  чем  она  была  так  притягательна  для  него  -  эта  никогда  не  досягаемая  высь?   Человеку  никогда  не  понять  этого,  тем  более  человеку  на  войне,  где  он  весь   во  власти  сил,  превосходящих  как  будто  даже  законы  земного  тяготения   и  пренебрегающих  любыми  человеческими  стремлениями…  Дожить  бы  хоть  до  конца  этого  дня  да  увидеть  начало  другого  -  и  на  том   спасибо!  О  большем  никто  и  не  помышлять  не  смеет…
      Ну,  этот  денёк,  вроде  бы,  переживём!  У  нас  никаких  затей  не  намечается,  да  и  австрийцы,  видать,  ещё   не  отдышались  после  прошедшего.  А  сегодня  их,  поди,  тоже  порядком  разморило!  Жарища  такая,  что  хоть  «караул!»  кричи:  и  безо  всякой  войны  горячо  -  дальше  некуда!   
            Обычным   порядком  боевые   расчёты   ещё  с  утра  стали  занимать  свои  позиции  в окопах  первой  (и  второй ?)   линии,  готовясь  к  «мирной  жизни»:  вот  они  наконец-то  наступили  желанные  деньки…    Ещё  часок-другой  и  день  пойдёт  к  вечеру,  начнёт  смеркаться,  смотришь,  сегодня  и   пронесёт.  А  там,  глядишь,  и  ночь  скоро;  ночью  вообще  лафа  -  можно  и  «Храповицкого  почитать»… 
          Но  не  тут-то  было!  И   вдруг   жахнуло  и   громыхнуло  так,  что  содрогнулась  земля  под ногами   и,  казалось,  у  живого  человека  должны  при  этом  поотрываься  со  своих  мест  все  его  внутренности.  Казалось,  раскололось  само  небо  над   головой...  Такова  была  совокупная  мощь  первого  залпа  австрийских  батарей.  Всех  наших   сразу  словно  ветром  сдуло: ни  от  кого  не  ожидая  команды,  все,  кто  еще  оставались  наверху,  моментально  запрыгнули  в  укрытие,  в  свои  ячейки-гроты.    А  может,  и  вправду  сдуло:  насколько  далеко  действует  сила  взрывной  волны   от  таких  мощных  фугасов,  кто  ж  его  знает!    У  многих  мелькнула  только  мысль: "Заработали  орудия  главного  калибра!  Пронеси,  Господи!"   Обострённым  до  болезненности  слухом  уловили  зарождение  нового  звука,  нарастающий  и  быстро  усиливающийся  стон,  с  которым  разрывал  перед  собой  уплотняющийся  воздух  следующий   австрийский  снаряд…
         Его  разрыва   Наум   уже  не  слышал.  После  этого  стонущего  рёва  всё  стихло  и  стало одной  темнотой  и  немотой…   Всё   исчезло,  перестало  существовать,  в  том  числе   его  чувствующее  и  мыслящее  «я»…
      Но  вот  из  абсолютной  тьмы,  из  всеобъемлющего  «ничто»  стало  выделяться  нечто  мерцающее,  превращающееся  сначала  в  голубой  туман,  а  затем  в  далёкие  блёстки  звёзд;  постепенно   они  вытесняют    абсолютную  тьму  и  заполняют  собою  всё…    Это  «всё»  очень  похоже  на  небо…  Неужели  я  уже  на  небе?  Нет,  не  похоже:  звёзды  (да!  это  звёзды!)  по-прежнему  далеки,  загадочны,  недоступны.  Звёзды…  звёзды…  Как  много  их!  Зачем?  Зачем  звёзды?  Зачем   я?  Зачем  всё?  Это  ведь  я?   Я  вижу   звёзды,  чувствую  тепло  земли,  ощущаю  её  твердь.  Значит,  у  меня  есть  тело,  мозг  и  сознание.  Значит,  я  жив?  Хотя,  с  другой  стороны,  С  ТОЙ,  ДРУГОЙ   СТОРОНЫ,  чтобы  «быть»,  не  обязательно  оставаться  живым,  ведь  «быть»  можно  также  и  мёртвым, убитым;  их  уже  много  по  ту  сторону,  там…  Ведь  идёт  война…   Так  что  быть  живым   -  это  вовсе  не  обязательно…
      Но  я,  кажется,  всё-таки  жив.  Почему  же  тогда  я  не  вижу  ничего,  кроме  этих  звёзд?  Ничего  и  никого!  Вот,  правда,  ещё  небо…  Да!  То, что  между  звёзд,  это  называется  небо…  Или  я  всё-таки  мёртв,  а  всё  якобы  видимое  мною  -  это  всего  лишь  игра  угасающего  сознания,  результат  последних  усилий  мозга  -  и  ничего  больше?   Как  всё  удивительно,  незнакомо  и  странно! 
       Так  вот,  значит,  как    ЭТО   происходит,  происходило  с  другими,  а  теперь  вот  и  со  мной!   Вот  что  такое  смерть…  Но  почему  же  все  так  страшатся,  ужасаются  её,  стараются  избежать?  Ведь  это  совсем  не  страшно  и   совсем  не  больно.  Просто  наступает  полное   умиротворение  и  покой,  чему  в  немалой  степени  способствуют  темнота  и   отсутствие  страданий,   полное  отсутствие  чего-  и  кого-либо…  Отсутствие  сознающей,  мыслящей  и   чувствующей  личности.   Ни  страха,  ни  боли,  ни  радости  от  того,  что  был  ТАМ,  по  ту  сторону  жизни  и    вот   вернулся  назад,  остался  в  живых…  Но,  постойте-ка:  ведь  я  сознаю  всё  это,  я  мыслю  и  чувствую,  значит,  я  не  убит…  COGITO  ERGO  SUM!
     ...Что  там  было  дальше,  был  ли  второй  залп,  и  третий, и  следующий, -    всё это  осталось  за  пределами  сознания   и   памяти  Наума  Маглыша.   Когда  они вернулись  к    нему, он  увидел  несколько   человеческих  лиц  на  светлом  фоне  голубого  неба.  Вернее  сказать,  не  увидел,   а  скорее  смутно  догадался,  что  это  лица  людей,  настолько темны  и  неразличимы  были  они   на  ярко-голубом  фоне  бездонного  неба. И  всё же  что-то безошибочно  указывало  на  то,  что  это  знакомые  лица,   может  быть,   потому  что  стали   различимы  человеческие   голоса,    доносившиеся словно  бы   ниоткуда,  но принадлежащие  явно   этим,   своим,  близким,  дружественным  людям… 
         И  получалось  так,  что  вроде  бы  говорили  о  нём.  Почему  о  нём?  Откуда  они  знают,  что  это  я?  А  они  определённо  знают,   знают  имя  и  фамилию…   Ему стало  от  этого  так  хорошо   и  покойно,  что  он  не  видел  необходимости  напрягаться   в  дальнейших  попытках  осознать  происходящее  и  доверился  во  всём  этим  склонившимся    над  ним.  На самом же деле -  снова  впал  в  продолжительное  беспамятство.
      Когда  сознание  и  чувство  реальности  вернулись  к нему окончательно  и  в  полной  мере,  он  вспомнил  эту  яркую  вспышку  своего  сознания  и  понял,  что  то  были  его  боевые  товарищи.    Вот  и  сейчас,  заметив  его  слабое  движение,  кто-то  произнёс:   «Кажись,  он   уже  очухался…»
       И  ему  рассказали,  что  произошло  этим  жарким  августовским  днём.  Вторым залпом, сделанным,  по-видимому,   с учетом данных,  поступивших  от  австрийских  корректировщиков  огня,  и  ещё  более мощным,  накрыло почти всю первую линию наших окопов.  Один   тяжёлый   фугас  угодил  прямёхонько  в    тот   бруствер,  за которым  как  раз  и  окопалась  их  рота,  его  отделение. 
        Бруствер  этот,  как  потом  увидели,  снесло  начисто.  Благо,  он  оказался  достаточно   высоким  и  массивным,  а  окоп,   и  ячейки,  и  ходы  сообщени  выкопаны  и отрыты  по  полному  профилю  и  с  соблюдением  всех  требований, предъявляемых  к  этому  фортификационному  сооружению,  -  иначе  бы  многим  несдобровать.  Мощный  бруствер  в  значительной  мере  принял  силу  взрыва  на  себя  и  поглотил  энергию ударной  волны,  это   - с одной  стороны.  С другой же,  всей  своей  массой  он  сначала  взлетел  на  воздух  и тут  же  обрушился  сверху  на окоп,  завалив  его  на  всю  глубину  да  ещё  и с  "горкой"  сверху.  И  всё  это  пришлось  как  раз  на  тот  участок,  на  те  ячейки,  где  засели  Наум Маглыш  и  бойцы  его  отделения.   Одного  убило  сразу,    ещё   троих   откопали  уже  мёртвыми.   
          А  его  искали  и  откапывали  дольше  всех:  с  того  момента,  как  «шарахнуло»,  до  того,  как  его  откопали,  прошло,  как  потом  определили,   сорок  минут.  (А  ведь   40  - тоже  из  «магических»  чисел!)   Его  не бросили,  не  махнули  на  него рукой,  не  оставили  на  произвол  судьбы,   но,  напротив,   не  поленились  взяться  за  шанцевый  инструмент  и рыть, рыть, рыть  -  все скопом,  со всех сторон,  и  так - целых сорок минут, которые  казались  им  часами...
        Для  Наума  Маглыша  ни  этих  минут,  ни  времени  вообще,  ни   пространства,  ни  реальности  этого  мира  или  какого-либо  иного  -  всего  этого    для  него не   существовало,   как  не существовало  ничего.   Было  ли  это  беспамятство  только  или  настоящее  небытие  - этого  он  не  знал  и  не  мог  сказать  ни тогда,  ни после,  никогда.  Но что он совершенно определённо  вынес  и усвоил  из  этого  своего   "опыта",   это  то,  что  никакого  "того  света",  никакого  Бога,  правящего  там  своё  Царство, - ничего этого нет.  Есть  только  Жизнь  и  её отсутствие.  А  может,  он  просто  не  успел  что-либо  «разглядеть»  и  понять,  вследствие  краткости   своего пребывания  ТАМ?…   
     В  общем  же  он  заключил,  что  если  и  можно  как-то  назвать  то,  что  отсутствует,  то  это  Чёрное  Ничто.  Он  мог  остаться  в  нём   навсегда,  но  на  этот  раз  оказался  там  несколько  преждевременно,  заживо  погребённым,  то  есть  неготовым,  то  есть  как  бы   не  по-настоящему,  а  пока  что  понарошку…  Так  что  на  этот  раз  судьба  распрядилась  таким  образом,  что   ему  было  суждено  как  бы  «возродиться  из  мёртвых».
         После  этого  происшествия  Наум  стал  считать  себя  «дважды  рождённым»,  наподобие  индийских  браминов,  о  которых,  впрочем,  на  то  время  он  вряд  ли  что-либо  и  знал.  День  16  августа  1916  года  стал  его  вторым  днём  рождения,  и  он  не  забывал  о  нём  никогда.  Тяжёлая  контузия,   полученная  в  тот  августовский  день,  а  так  больше  ничего  за  всю  войну:   ни  одного  ранения,    ни   даже царапины!  А  ведь  в  общей  сложности  он  провёл  на  переднем   крае  более  двух   лет  -  фронтовики  знают,  что  это  значит!   Всё  же  не  зря  говорят,  что  от  судьбы  не  уйдёшь,  А  где,  когда,  кому  и  как  предстоитт  оставить  этот  мир,  чтобы  перейти  в  иной,  не  дано  знать  никому.  Или  чего  и  сколько  претерпеть  и  преодолеть  ещё  в  этом, тоже  сам  себе  не  нагадаешь.    Да  и  никто  другой…   
         На ту пору  Наум  Маглыш  был  не  таким  уж  большим  командиром,   всего-то  младший  унтер-офицер,  так  что  усердие,  проявленное  однополчанами  для  его  спасениия,  вряд  ли  объяснялось  его  чином.  Видимо, у  сослуживцев  были  какие-то  иные   побудительные  к  тому мотивы.  Так  или иначе,  в любом случае у него были   теперь  основания  считать  себя  заново рождённым  или  даже  «дважды рождённым».   И правда,   теперь  он  был  уже  "отмечен",  и  в  дальнейшем, после этой тяжёлой контузии,  смерть часто  миновала  его  в  непростой  его  судьбе.   Воистину, "нет худа без добра, и нет добра без  худа. О, мудрость старая, ты стоишь похвалы!...
             В  его  военном  билете  ,  выданном  в  1940-м,    в  разделе «Ранения»  -  словно  мимоходом -  пометка:  «контузия  на  I  мир. в.»   В  послевоенное  время,  на  которое  пришлось  всё  моё  детство,  словом  «контуженный»  дразнили  всех,  хоть  чем-нибудь  малым  отличавшихся  от  общепринятых  «норм»,  и  оно  означало  что-то  вроде  «придурка»  -   не  слишком  оскорбительное,  а  скорее  пренебрежительное.  В  отличие  от  слова  «раненый»  оно  не  было  пафосным:  обозвать  кого-либо  «раненым»  ни  у  кого  и  язык  бы  не  повернулся:  как  можно,  если   раненый  -  это  пострадавший  на  войне.  А  «контуженный»  -  это  можно:  подумаешь,  сущая,  мол, безделица. 
        А  между  тем   писатель-фронтовик  времён  Великой  Отечественной,  или  Второй  мировой,  Николай  Никулин  пишет  о  себе,  что  когда  он  на  несколько  дней  попал  в  госпитале  в  палату  для  контуженных,  он  ужаснулся  виду  этих  «оглохших,  парализованных  и  немых»:  так  что   не  такая  уж  это  безобидная  штука  -  контузия,  особенно  -  тяжёлая.