Фарисей. Новый статус больной

Роман "Фарисей" (продолжение)

В онкологическое отделение Станислав Сергеич явился с пакетом, в который Регина уложила необходимые по ее мнению вещи, и с таким неприступно-начальственным видом прошествовал мимо вахтерши, что та не посмела задержать столь импозантного мужчину. Он отыскал ординаторскую, постучал и, услышав "войдите!" — распахнул дверь. Врач поинтересовалась, по какому он вопросу? "У меня направление,"— с нарочитой беспечностью сказал Тропотун. Но пока она внимательно читала его направление, пристально вглядывался в выражение ее до бронзы загорелого лица с довольно правильными чертами. Женщина подняла на него ясные синие глаза и тряхнула головой, отчего тяжелые подвески у нее в ушах заплясали, разбрызгивая огненные искры:
- Идемте, провожу вас к старшей сестре...

Оприходуют сейчас, как ненужную вещь — и в утиль... С горечью размышлял Станислав Сергеич, следуя за своей решительней провожатой. Высокая, стремительная, поджарая, она была весьма привлекательна. Слишком, пожалуй, решительная... С неприязнью подумал он, стараясь однако никоим образом эту свою неприязнь не проявлять, — вдруг она будет его лечащим врачом!..

— Любовь Павловна, пополнение привела! — громко сказала врач, заходя в кабинет старшей медсестры. Закачались, запрыгали длинные серьги, засверкали синими огоньками, когда она остановилась посредине и, обернувшись к Станиславу Сергеичу, улыбнулась белозубой улыбкой и заметила: — Фамилия у вас необычная...

— Тропот — такая конская рысь, — автоматически пояснил Станислав Сергеич.

— Тро-пот, — повторила она. — И вправду похоже на стук копыт... В какую же палату вас поместить?..

— В лучшую, конечно! — шутливо отозвался он. — И чтобы потише...

— Тогда в четвертую — двухместная и от телевизора далеко.
Первую ночь Станислав Сергеевич спал очень плохо: мешали непривычные звуки, кровать была неудобной, а подушка, от которой несло плохо промытым пером, чересчур жидкой.

К тому же у Гриши, сопалатника и коллеги по несчастью, выявилось несколько крупных недостатков: непреодолимая коммуникабельность, наличие многочисленной родни и корешей, а ночью еще и храп с руладами. На хитром круглом его лице, которое так и просилось назваться рожей, читались два изначальных стремления Гришиной натуры — любовь к женскому сословию и тяга к спиртосодержащим жидкостям. Соскучившийся без соседа Гриша тут же принялся пересказывать долготерпеливому Станиславу Сергеичу похождения всей своей родни по пьянке и так просто. Тот слушал, изображая внимание, поддакивал, а через пару часов уже стискивал зубы, чтобы не послать его подальше. Сдерживало Станислава Сергеича лишь одно — коммуникабельный сосед мог оказаться единственным свидетелем ухода его из этого бренного мира...

Тропотун невольно поморщился и отдался воспоминаниям. Вчера он проснулся в семь, но поднялся только в десять, — торопиться было некуда. В кухне слышались Регинины шаги, и он машинально стал прислушиваться к этим ее шагам, к плеску воды и позвякиванию посуды. Потом встал и сложил постель. Заняться гимнастикой?.. Но пустое размахивание руками вызвало у него отвращение. Он унес постель в спальню, заглянул в кухню и приветствовал жену поднятием руки. Она постаралась изобразить безмятежную улыбку, и Станислав Сергеич подумал, что должен сказать ей что-нибудь ободряющее.

— Готовишь проводы? Вкусно... — сказал он, нюхая воздух.

— В больнице сам знаешь, как кормят, — виновато отозвалась она.

Откуда взялось это чувство вины, Регина не могла бы сказать. Природой она была создана таким образом, что анализ ситуации или же рефлексия были чужда ее натуре. Попав в пиковую ситуацию, она не выбирала линию своего поведения рассудочно, а просто полагалась на то, что подсказывает ей интуиция. Вот и теперь возможная смерть мужа вовсе не исключалась ее подсознанием в качестве одного из вариантов исхода болезни.

— Тогда и бутылочку токайского разопьем... — произнес Станислав Сергеич, сглатывая слюну. — Чтобы легче было уходить!

Последняя фраза прозвучала столь двусмысленно, что лицо Регины вытянулось, да и Станиславу Сергеичу стало не по себе, Он достал из бара в гостиной пузатенькую бутылку и возвратился в кухню. Неужели в последний раз?! Мелькнула жуткая мысль, в то время как бутылка заняла свое место посредине стола, и по его позвоночнику прошел озноб страха.

Курица в ореховом соусе, салаты, токайское... Ели, старательно изображая друг перед другом гастрономическую радость. Однако Станислав Сергеич практически не чувствовал вкуса пищи, Регина, очевидно, тоже. Говорили о какой-то ерунде, старательно избегая больничной тематики.

А потом они стояли возле двери, и у него в руках был заранее приготовленный женой пакет, в который она упаковала необходимые на первое время мелочи и пижаму. На прощание он хотел сказать что-нибудь значительное — но на ум шли одни банальности.

— Сразу же позвони, — деловито наставляла его Регина. — Номер палаты, кто лечащий врач, время посещений родственникам!..

— Да, да, конечно... — кивал он, хотя ему стоило больших усилий выглядеть почти спокойным. — Позвоню, не волнуйся! Ты тоже береги себя и не забывай, что у нас Вадька... — Со стороны он видел себя, бесстрашно глядящим в лицо смерти. — Если до его возвращения я не выйду...

— Выйдешь! Обязательно! — испуганно воскликнула она.

— Надеюсь. Но если... Всякое бывает!..

— Славочка... — она всхлипнула и в глазах заблестели слезы. — Славочка...
Только без этого!.. В тоске подумал он. Ну почему наша жизнь так напоминает плохой театр?..

Женским чутьем Регина уловила настроение мужа и удержалась от плача. Она даже улыбнулась и сказала мягко: "Все уладится, далинг..." И это "далинг" прозвучало вполне уместно в контексте их отношений, потому что в нем слышались определенная возвышенность, толика нежности и явственный холодок.

Стоявший на пороге Станислав Сергеич сказал себе, что проститься они должны были именно так. Назови его Регина "дорогой", это выглядело бы не к месту, так как русское слово "дорогой" подразумевает обоюдную искренность, любовь и, пожалуй, страсть... Тут его поразили собственные размышления на столь абстрактную тему. Он мысленно их отринул и притянул к себе жену — она прильнула к его груди, едва сдерживая рыдания. Станислав Сергеич ласково провел рукой по ее волосам и машинально отметил, что они тщательно уложены, — значит на ночь не забыла накрутить волосы на бигуди. И тотчас волна ненависти к жене захлестнула его. О! он абсолютно уверен, что на его похоронах она будет при прическе и наманикюренных ногтях... С трудом задушив поднявшуюся ненависть, он произнес слегка охрипшим голосом: "Все нормально, Рина, я везучий!"

В шею Станислава Сергеича впилось хищное перо из больничной подушки. Шарканье тапочек сделалось весьма интенсивным, и Тропотун взял с тумбочки наручные часы и посмотрел время — восемь. Сегодня встреча с лечащим врачом. Гриша говорил о нем, захлебываясь от восторга. Когда Станислав Сергеич спросил у него про лечащего врача, тот сразу заявил — мужик во! И подтвердил свои слова поднятием большого пальца. А потом затараторил... Пять лет назад это он меня оперировал! Во, глянь... Под мышкой у Григория сидела шишка величиной с куриное яйцо. Хочешь — пощупай.... Великодушно предложил Гриша, но Тропотун вежливо отказался, поблагодарив за доверие. Кто же знал, что эта раковая сволочь метастазу выпустит!.. У меня ведь полжелудка — тю-тю... Хвастался он. Что — не подумаешь?..

Мысли о смерти Гришу не обременяли. Чо про это думать, если живой?.. Работал он на жиркомбинате и от души ругал тамошние порядки. При старом директоре каждый знал свое место и от работы не отлынивал, а теперь... Начальства выше крыши развелось, стройматериал на дачи так и прут, работать же — фиг! Своими детьми он тоже был недоволен. Не надо было их на пианине обучать! Теперь с корешами соберешься — так и зыркают зверенышами, папка им не тот... Тут он ненадолго окунулся в меланхолию, но через полминуты из него уже фонтанировала очередная история, про кумову жену, которая наставляет куму такие рога...
Надо было вставать. Тропотун шумно и недовольно вздохнул, сел на кровати и поискал глазами тапки.

— А я уже давно проснулся! — радостно сообщил Гриша, тоже садясь в кровати. — Только вас не хотел будить. Пижамка у вас клевая — не наша?

— Да, — коротко ответил Станислав Сергеич, уповая как на чудо, что, уловив холодность тона, Гриша отвяжется.

Надежда пропала втуне — подобным тонкостям Гриша не был обучен. Ему даже понравилось немногословие собеседника. Выплескивая скопившиеся за ночь молчания эмоции, он затараторил:

— Чо мне снилось... эхх! — не то всхлипнул, не то всхрюкнул он. — Есть в цеху у нас одна бабочка — ку-уды с добром!.. Не ходит — летает. А кто прилабунится — пошлет так, что скраснеешь. Правильная, в общем. Блюдет себя. С нашим братом иначе нельзя. У нас ее уважают.

Он замолчал, ожидая реакции Станислава Сергеича. Неторопливо прополоскав рот после зубной пасты, тот глубокомысленно изрек: "Человек с чувством собственного достоинства всегда вызывает у окружающих глубокое уважение..."

Гриша молча переварил эту округлую сентенцию и жизнерадостно выпалил:

— Эт вы точно! А приснилась она мне... Ну все как в жизни прямо... Она рыжая — и на этом месте волосы рыжие... Хи-хи! — он зажмурился и поцокал языком, а потом безо всякого перехода стал рассказывать про Ивана Длинного, который метр пятьдесят с кепкой, и про Ивана Короткого, который под два метра...

Подобное словонедержание  вызвало у Станислава Сергеича страстное желание шваркнуть Гришу по голове тяжелым предметом с целью нанесения ему телесного повреждения, однако он стиснул зубы и, подавив этот неправильный импульс, продолжил свой утренний туалет. Длительность и тщательность его умывания в конце концов поразили Гришино воображение и он зауважал соседа со страшной силой, но монолога своего не прервал, — состояние молчаливости, вероятно, было глубоко противно для его прилепившегося всеми своими клеточками к жизни организма.
Завтракали в небольшом фойе, переоборудованном в столовую. Каждая палата имела свой столик, с которого изгонялись чужаки. На одном из столовских столов громоздился цветной телевизор, являвшийся важным связующим звеном между больничным и внешним мирами. Лежачим и прооперированным пища развозилась на специальной двухэтажной тележке, наподобие тех, которые используются в самолетах.

Тропотун получил завтрак в окне раздачи и подсел к Грише за столик, покрытый зеленоватым пластиком. Отправив в рот ложку водянистой овсянки, он с отвращением поглядел на жующего Григория. Тот, однако, расценил его взгляд на свой манер и придвинул нарезанную прямо на столе колбасу — кушайте на здоровьице... Но Станислав Сергеич лишь отрицательно мотнул головой и с постным видом продолжал есть овсянку. Невдомек было Грише, что Тропотун положил себе испить до дна чашу своих страданий, в кои входила и вываренная больничная пища. Решив что сосед в печали, Гриша приставать не стал, а с аппетитом принялся уписывать колбасу, заедая ее овсянкой и хлебом, и при этом умудрялся неумолчно болтать с набитым ртом. Станислав Сергеич попытался смириться и воспринимать Григория как часть мирового зла, ниспосланного ему за грехи, — однако неостановимый Гришин монолог все-таки раздражал его и выводил из себя. И вдруг его осенило! Он представил на месте соседа радиоприемник — и тотчас же Гришин голос начал отдаляться, отдаляться и наконец превратился в обыкновенный шумовой фон.

— Ишь как больничное бабье вас разглядывает! — хлопнул его по плечу Гриша. — Потому — человек видный и образованный! Меня Катерина с раздачи спрашивала, семейный вы или нет? Развздыхалась, коровища, лапищу под щеку подставила — конечно, говорит, чистенький такой, ухоженный наверняка семейный!

— Ну о чем вы, Григорий, — с укоризной отозвался Станислав Сергеич. — Неужели в нашем положении можно думать о женщинах?

— О женщинах можно думать в любом положении, — наставительно заметил тот.
Его тон искренне позабавил Тропотуна, который, невзирая на все свои переживания, тоже засек большой интерес к собственной персоне: под тем или иным предлогом в их палате вчера перебывали все дежурные сестры. Однако по паскудной привычке лицемерить он не пожелал признаться себе в этом и выставился перед Гришей в образе святого. Уличив теперь себя в ханжестве и лицемерии, Станислав Сергеич тут же мысленно поклялся дожить остаток своих дней в совершеннейшей искренности, с чем и поднялся из-за стола.

Продолжение: http://proza.ru/2024/10/27/57