Такое не повторяется

                1.
               
       Крымская осень, обильно засыпав улочки шуршащим золотом опавших листьев, готовилась к холодам, к грусти, к тишине. Курортный добродушный городок, уменьшался в людях, в историях любви, тайнах её предвкушения, с грустью наблюдая штучные расставание влюблённых у своих поездов и автобусов...

Бархатный воздух. Отживших листьев — живой полёт и грустное приземление. Любвеобильный диск раскалённым шаром катится по стеклянному небу, укорачивая человеческие стремления, рабочий день, школьную смену...

Ожила кривая улочка, выпуская радостную детвору из благожелательной школы. Девочки, словно птички-синички, мальчишки, как неугомонные воробьи шумно разлетались по своим домам и увлечениям...

Многие, перед этим, привычно забегали в «сосисочную», к дяде Давиду, перебивая «мамкину» заботу и аппетит. Кто-то спешил за угол, в «булочную», к весёлой тётке Асманур, у которой всегда «зазывалам» крутит старинный патефон — приманка для любопытных туристов.

Кому-то были нужнее значки и марки с первым космонавтом в бездонное небо, и любимая артистка, актёр, на заглавной странице журнала, направляя ноги и портфели к киоску «Союзпечать».

Сегодня там хозяйка СМИ, схлестнулась в споре с замшелым дворником, который стоит за старое, за отменённую «Никитой» «военизированную» форму у мальчиков.

— Кхы, кхы, не спорь, Валентина! — кашляет мужик, ударяя берёзовой метлой чистую землю. — Гимнастёрка пацана, пацаном делала, к дисциплине приучала! А какая красота была — фуражка с кокардой, и ремень с тяжёлой пряжкой. Пузу не отрасти, и телу выпрямление!
— Без обновления и продвижения вперёд твой мозг живёт, Иван Василич, — улыбчиво парировала киоскерша, умилённо разглядывая шустрых первоклашек, кои с подачи самого Никиты Сергеевича Хрущёва в 1962 году получили серые полушерстяные костюмчики, белые рубашки, с кепкой наверх:
— Как приятно глянуть на деток! К полному удобству подвинулись. А то, парься бедненькой детской головке под этой фуражкой. Ей-Богу, как царские гимназисты из казарм, под одну гребёнку, сколько уж можно… это только одному Сталину нравилось! «Слава Богу — подох, — подумала, но не сказала!»

Дворник, оживив метлу, нервно стоял на своём. Удаляясь, метя, предрёк недалёкой бабе неминуемый возврат к старой форме одежды с правильным искривлением государственной политики.

Она, высовывая улыбчивую голову в оконце:
— Василич! Перекрестись! Повторения старого — разве такое возможно? Да никогда!

«Куриная голова, чтоб ты соображала в своей бумажной будке! — молча размышлял человек совсем другой внутренней формации. — А ты «кукурузник», долго не просидишь на главном кресле страны, — возмущался работник чистоты, до сих пор не смерившийся с его развенчанием «культа». — Якимовны, карты, никогда не врут! Скоро ты, лысый насмешник, за то, что товарища Сталина из Мавзолея выбросил, пулю в башку точно схлопочешь… мне б только дожить, не свалиться…»

                2.

     Милая отлаженность неспешной жизни, чёткость очертаний невысоких строений, малолюдность, бесшумность, делали городок и его парки уютными и дружелюбными. В которые, многим хотелось ещё вернуться, ничего не забыть…

Средь природной древности, пахнущей вечностью, средь остроконечных кипарисов, секвойи, сосны с платанами, их редкими оголёнными корнями, деревянный мосток, спиной держит двоих.

Стоят он и она. Смотрят на усыпанную листьями грустную речку. Живая вода, как миг их нечаянного мимолётного счастья: «Вот, есть движение, волна! Секунда, две, и нет уже той воды, которую они вроде запомнили!». Молчат. Понимают: «У них тоже всё так будет!»

«Нечаянная любовь… курортный роман… судьбы подарок, а может очередная усмешка обманчивого случая…» — думая, держатся за руки такие разные люди. Он, инженер-работяга, с богатых «Северов». Сильный духом, уверенный в себе. Она, с наукой связана. Неуверенная в себе Ленинградка. Жизнь от зарплаты до зарплаты, коммуналка, дефицит, «очередя».

— Нина! Я хочу сюда с тобой вернуться! — задумчиво скажет он, медленно бросая мелочь в зелёную быстрину меняющейся воды. — Хочу повторить шажок в шажок те тропы, коими никогда в жизни до этого не хаживал… — полезет сначала за самолётным билетом, ещё раз уточнит время, потом за папиросами, трофейной зажигалкой…

Она же не станет искать свою мелочь, равнодушно промолчит, а потом, глянув на циферблат мелких часов:
— Кость, такое не повторяется. Тебе уже пора!

Удаляясь от него, вяло, уже смирившись, спиной:
— Попытаешься повторить… тех уже троп не найдёшь… только разочаруешься... пожалеешь!

Понурив голову, медленно потянулась наверх, в их санаторий, единственными — новенькими сапогами подбивая высохшие багряно пожелтевшие кленовые листья. Брела и воскрешала образ того, кого с утра подсадили за её столик. Круизного моряка,  прирождённого юмориста, лёгкого собеседника, вроде не жадного, кто, возможно, заполнит её оставшиеся восемь дней путёвки…

Он же, всё стоял на мостку и курил, мысленно выстраивая дерзкие планы командировки в её Питер. Теперь — такой необходимой, уже судьбоносной зимой. По-северному, перед начальством: «Мужики!!! Влюбился!!! Нужно позарез!!!». — «Обрекается — слабый!» — бросит вызов судьбе решительный человек, роняя окурок, устремляясь за бывалой курортницей.

                3.

       А в это время в одном из кабинетов другого ведомственного санатория, коммунист коммунистку взывал к правдивому ответу, к вывороту души…

Перед Елизаветой, сидел скучный начальник. Тесноватый белый халат хорошо вырисовывал его гибкую фигуру, слегка прихрамывающую на «правую».

— Я Вас предупредил, гражданка Дымова… — сказало должностное лицо, что-то записывая в рабочую тетрадь. — Повторяю: Ещё раз нарушите установленный распорядок, расписанный план лечения, нам придётся прервать вашу путёвку, отправить домой. — Просит по телефону, чтобы партийное собрание начинали без него.

Вновь хмурится, подхватывая измятый листок, бежит глазами:
— Вам, коммунист Дымова, только за одно сбегание на свидание в окно… (улыбчиво качает головой) — я уже могу поставить «чёрную отметку» в обратный талон. Женщина — и в окно! Невообразимо, но смело как в окопе… — откидывается в кресло, с нескрываемым любопытством рассматривая уникальную женщину. — А Вы первый раз на курорте?
— Первый! — честно ответит, уже представляя лицо своей высокомерной «профкомши», реакцию «приставучего» начальника, после чего её уже никогда не видать путёвок…

— Вы недовольны нашими порядками? — игриво весело воткнулись глаза в перепуганную нарушительницу строгого режима.
— Что Вы! Я со всем согласна, с каждой графой инструкции. Везде расписалась!

Опять оживили кляузную бумагу:
— Ну как же, Лизочка Михайловна… а ваши недовольства тем, что общий душ находится в конце коридора, и лейка постоянно спадает. А про туалет… — который в срок не убирают. И мебель вас не устраивает — сломанные ножки кроватей, изношенное бельё… (начальник красивой улыбкой оголил здоровые зубы) — А вот в здравнице «Культуры», в каждом номере удобства. О-о, там даже добротная мебель, очень вежливый персонал. А в столовой, на каждом столе даже цветочки, и еда — прямо праздник для желудка. Как вы выразились: «Какое несправедливое неравенство одного народа…» Тут читаю, позволяете себе даже баловаться вредной литературой.
— Простите, товарищ Лемешко, не понимаю Вас.
— Ну как же, а повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича»? — через паузу. — Вы её в нашей библиотеке взяли?
— Нет… я в неё не записана.
— А у нас принято, то читать, что предлагает наша библиотека.

Лиза сразу вспомнила лицо любимого человека. Уютная беседка, его сильная рука, и роман-газета с неизвестным бородатым писателем на обложке. Его тихие слова: «Почитай! Разрешаю, другим ознакомиться…» Через минуту, закуривая: «Мечтаю об этом снять сильный фильм». А потом был долгий разговор умного и много знающего человека с наивной дурочкой, с ней. Ошеломляюще тронутой этим новаторским произведением, от чего полночи не спала…

Елизавета будто очнулась, вспомнила живую правду, смело «закусила удила»:
— Эта повесть, товарищ Лемешко, с разрешения самого Первого секретаря Центрального Комитета нашей великой партии, товарища Никиты Сергеевича Хрущева первым номером в январе этого года вышла в роман-газете. — Взглянула на его большой портрет, крепкого духу поддала, слегка расслабилась, уже понимая, кто накарябал этот подлый пасквиль.

Невольно всплыл образ некрасивой женщины. Донос-месть отдыхающей, кто съехала из номера два дня назад. Та, неопрятная и рыжая, кто своим жутким храпом не давала ей спать. В которую, приходилось бросаться тапочками, взывать к состраданию. Днями не разговаривать, являясь по жизни полными антиподами. Простая незамысловатая баба, перед сном наедалась, противно чавкая, не давая жирным обжорством полному организму отдохнуть, внутривенно завидуя Лизкиной красоте и ухоженной молодости без телесных излишеств. Та, кто сдружилась с «певичкой», из номера 205, такой же любительницей завистливо «перемывать» косточки, «ковыряться» в чужом белье, бестолково рассиживаясь в холле, наблюдая кто и с кем куда пошёл.

Легко меняя тему разговора, переходя на бытовые и лечебные темы, доселе строгий человек, вдруг стал простым и уютным, укоротив рукава, подошёл к окну. Поливая  цветок, почему-то заговорил о своём детстве, о далёкой родине, куда уже много лет не может съездить, явно давая понять, что ему неприятны такие «разборки» с отдыхающими, взрослыми людьми, коих приходиться, как пионеров в лагере, воспитывать. Вспомнил всесильный ВЦСПС, его грандиозные планы по кардинальному улучшению санаторно-курортного обслуживания трудящихся в этой «семилетки».

По-отцовски, по-доброму, отпуская, тихо сказал:
— Лизавета! Совет на будущее: Не будьте такой доверчивой! Да-а, занесёте журнальчик, пожалуйста! Хочу сам почитать.

Дымова, сияя и оттаивая, влетела на свой этаж, заметила сплетницу из 205-го, обладательницу замечательного голоса и «длинного» языка.

Вихляя низким задом, язвительно, голосисто, чтобы многие слышали, затянула частушкой:
— В санатории я была, на семь кило поправилась! Мужиков меняя, восемь коек изломала и домой отправилась!

— Не бери близко к лифчику! — дружески похлопает по плечу новая «заселянка», с которой Лиза сразу найдёт общий язык. — Я наперёд, у персонала уже узнала: Дядька, по фактам жизни — добрый! Уважаемый фронтовик! Не должен замарать талон, если конечно, снова в окно не сиганёшь… — общий смех, «обнимашки», внутреннее раскрепощение.
— Лиз! А потом расскажешь… кто он!? Красивый?..

                4.

      У частного дома, на лавочке сидят старик со старушкой. Продают семечки, уродившиеся фрукты, разливом — своё сильное вино. Он, в кривую палочку упёрся, крутит седой головой, сканируя уходящую жизнь и опасный небосклон. Она же, что-то вяжет, иногда поглядывая на близкий санаторий, из которого, вот-вот, должна выйти очень красивая женщина, мимо них пройти…

Не нарушая привычку, девушка, воздушно выпорхнула на волю. Возможно, не зная погоды, — без плаща, но, при той же изумительной фигуре и необыкновенно впечатлительных глазах. Заторопилась вниз, застучала каблучками, совсем не замечая водянистый верх и весёлых мужчин с гитарой навстречу.

Старушка, знает: старик боготворит эту необычную брюнетку, с золотом в ушах, обручальным на «правой». Считая её дни пребывания, гордится замужней незнакомкой, её упёртым «одиночеством», радуясь за её счастливого столичного мужа.

Не меняя привычек, неизменно срежет, пересечёт «брусчатку», с улыбками проведает своих «стариков». Выкажет им букет комплементов, к каждому прижмётся, вместе порадуется райскому месту, врождённому гостеприимству, лёгкой дружбе…

Лиза, привычно купит у них семечек, — обратно высыплет. Выпьет фужер пьяного вина, как повелось, попытается расплатиться, но тщетно.

— Дочка, на, возьми, мой диковинный зонт! — скажет цветущий и молодеющий старик, указывая палочкой наверх. — С фронта сын привёз… ещё крепкий. Немчура всё на совесть делала. Как знаем, наше небо сначала ветра нагонит… а потом, так водой секанёт, что твоим туфелькам полная погибель будет…

С благодарностью примет дефицитную вещь, под общее настроение, ещё выпьет. Каждый раз, отрываясь от них, их старенького дома и лавочки, глядя на предстоящую дорогу, каменно-бетонную даль, украдкой, старорежимно осеняла себя крестным знамением, не слышно нашёптывая какую-то просьбу у самого Господа.

                5.

      Хлесткий и безжалостный ливень нагонит целеустремлённую и радостную женщину у богатого санатория, загнав под худеющий тополь. Там богема, там советские люди «от культуры» в основном лечатся и отдыхают.

Девушка искоркой смотрит на часы, долгим пламенем на знакомые окна, такой же балкон. Там её пушистые тапочки ждут, рядом с вазой, живыми цветами. Там арабский шёлковый халат — его дорогой подарок. Любимое махровое полотенце, полусладкое шампанское на столе с шоколадными конфетами. Смотрит, удивляется: почему наглухо задёрнуты тяжёлые шторы, и любимый человек так долго не выходит её встречать…

Быстро темнело и холодало. Не унимался дождь. Вспыхивали окна, в холле крутила, настраивалась лирическая музыка, баян, в целом — общая людская радость, готовя народ к танцам и заслуженному веселью. А шторы всё не раздвигались, привычно не звали к себе.

Лиза стыдливо стеснялась дежурного персонала, не решалась одна войти, спросить разрешения позвонить наверх. Да и так, её знаменитый режиссер, мастер сильного кино, просил не проявлять инициативу на «югах».

Ей нравилось, как заискивающе и услужливо пропускали заслуженного деятеля культуры СССР с красивой женщиной под ручку, наверх. Пробивала лёгкая ревность, когда при даме, иные женщины беспардонно кидались наперерез за автографами.

Но это было вчера, а сегодняшний вечер грозил нервным срывом и бессонной ночью. Лиза осмелилась, зашла, нашла ночную дежурную. Та мыла шваброй полы. Это была добрая женщина, с жизненным сочувствием, с чутьём на чужую трагедию:

— К нему жена «разведкой» примчалась! — вздыхая, прошептала полноватая работница, словно мать, уводя дочку в свой закуток. — Мы так поняли: «инкогнитой» припёрлась! Видно чуяла носом, с кем он здесь расписывает новые сценарии, а может, кто прозвонил, донёс! — рассказчица улыбнулась, оглядела молодые формы ошалевшей любовницы. — Видно сам твои вещи успел выбросить. Мы думаем… если бы она застала… крику было бы… а так, соседи говорят — всё тихо в номере 44, с обоюдным смехом…
— Ккак!?.. Он же сказал… давно с ней не живёт!.. Документы на разводе… я не понимаю! — Лиза почернела больше, закрыла ладонью искривлённый рот.
— Нашла, кому верить! (наливает себе и гостье чаю) — Я твои вещи под окнами собрала… в сумке у меня стоят. Правда, зеркало от удара паутинкой треснуло… — Мария Викторовна обняла несчастную, на года постаревшую, готовую сорваться в сопливые слёзы.
— Боже! Какой стыдный позор! — тихо прошептали обезвоженные губы. — Я же уже мужу позвонила.
— Ой, глупая-я! Ой, наивная-я!.. — присели-шлёпнулись напротив. — Доченька, развешь можно такое творить с родным человеком. Вот и выпускай вас дурочек после лопат и станков на волю!?.. Ая-яй! (долгая пауза) — А детки есть?
— Ыы! Не люблю я его... а он хороший!
— Поверь мне девонька, бабе, прожившую нелёгкую жизнь, дважды вдове. Не его ты мундштучка табачок. Посмотри на себя в наше большое зеркало… оцени себя достойно! И поставь его рядом. Да, высокий, красивый… но разница… (протягивает той конфетку «Гусиные лапки») — Зачем ты дева в такую петельку самолично лезешь… А ты знаешь, что у него два школьных сына?

Работница торопилась высказываться. Всё вывалить, о чём было столько медперсоналом переговорено, перемыто, высказано, искренне жалея божье создание, с такими необычными черешневыми глазами и реликтовой талией:

— Нет, не сразу, а потом, через года, эта петелька на твоей шейке затянется. Пожалей же свою старость смолоду! Я жизнь здесь проработала... я такое могу тебе открыть про эту творческую богемию… эх, наивная душа, с ушами — дырками!.. — Мария укоризненно посмотрела в водянистые глаза Елизаветы. — Неужели, правда, любишь эту антикварию? Или… в его кино хочешь впрыгнуть, прославиться на всю страну, а?

Закаменевшая гостья, уже не слышала сердобольную женщину, отстранилась от застиранной сумки, в ней — испачканного в грязи бесполезного добра, нервно выкручивая в неуспокоенных руках чужой зонт-трость.

— А там не валялся яркий шёлковый халат? — обескровлено спросили, глядя в одну точку мраморного пола.
— Нет! Такое бы доченька, я разу заметила!

Ударила музыка, начались весёлые танцы, движения счастливых тел. Начало раскрепощения «затабуированных» советских душ. Начало перспективным, и нет, — знакомствам, стихийным увлечениям, мимолётным сердечным «занозам», очень, очень редко — настоящей любви.

Вдруг она и дежурная, одновременно, увидели знакомую спину, торопливо спешащую на безлюдный выход, на ходу застёгивая иностранный плащ с капюшоном на заметную пепельную плешь.

                6.

     Безжалостно хлестал косой дождь, тускло светили уличные фонари-бутоны, редкими свидетелями наблюдая за застывшей разновозрастной парой. Единственными людьми — осмелившимися стоять под водянистой стихией, в полную сырость, гробя её милые туфельки с металлической пряжкой в ободок.

— Я не буду играть в вашем историческом кино! — крикнули небесной воде и ему, трусливо сникшему, вмиг такому беспомощному и растерянному. — Я раньше думала, что хорошие фильмы снимают только честные и смелые люди! — Девушка резко вскрикнула, ступив туфелькой в грязевую лужу. — Оказывается, я глубоко заблуждалась! Вы, мелочный приспособленец по ситуации! Вы, и ваши картины — это разные планеты!
— Лизонька, послушайте! Не всё так просто в жизни! Я тебе должен в Москве всё объяснить! — приблизился водянистый и жалкий человек, боязливо поглядывая на свой балкон.
— Ты должна меня там обязательно найти… мы должны вернуться к творческим планам, всё повторить…
— Вашей подлости нет повторения! — уже удаляясь, крикнули вновь, не оборачиваясь, выхватывая с ноги разбитую туфельку, перехватывая трость, смахивая слезу первой настоящей любви, увы, вдребезги разбитой. Коя случается только раз в жизни, которой не бывает повторения.


                20 августа 2024 года.