Глава 7. Крылато воинство

День проснулся, наста утро воскресное, зазвонили колокола серебряные, народ на службу собирая. Не любы были стояния да моления эндаргомам, развратился разум их, да строг был еарул новоявленный, протрубили глашатаи о велении его: на воскресной службе быть, а коли кто уклонится, так должен уметь оправдаться, иначе ж отлучали его от церкви да Божьего благословения лишали. И гнес с женою своею приходить должен был, яко и другие из народа его. Все равны были пред Господином Нильвиуром, простые и знатные, всем день один посвятить Богу требовалося для спасения души грешной.
Поднялся Серафим, еарул бескрылый, с колен своих, молитву утреню окончил да вниз поглядел сквози окна широки: летели все, мал и стар ко храму Стеклянному, скоро и служба начатися должна была. Да не прост день настал - молвил гнес Энииган Светлоликий, что создаст дружину себе ведьмарскую, да слово свое сдержал. Набрал он ведьмаков из стран далеких, загорных, привел иноземцев да иноверцев, пошатнулся Рильвиим весь, да сделать что могли эндаргомы честные?  Он же, еарул, на то и поставлен был, дабы веру блюсти. Утвердился он в мысли своей, войско крылато создати удумал, дабы веру хранили они, несли бы ее в дали закрайние да в небеса высокие славу Богу великому воспевали.
 Изжил себя орден монашеский, в опору гнесу созданные во времена незапамятны, сгнил изнутри, раздоров щелями покрылся да потрескался. Не было веры средь монахов, токмо одеждою отличалися они от соплеменников своих. Гордостью распаляемые, спесью они маялися, не было толку в пустых речах их, да конец тому прийти должон сегодня был. Не был прост еарул, обид Богу своему не терпел, да слова горьки в сердце затаил. Дал же благословение ему Бог великий на свершение сие, утишил бурю сердечную.
-Сегодня, - молвил себе Серафим, да сердце его забилося радостию.
Очистил гнес земли захолмные, еарул же должен был себе храм выбелить, сорняки повыдергать, да цветов благоуханных насадить.
Стукнула во дверь рука малая: пришла девочка-птица, доченькой ему нареченная, окликнул ее Серафим, войти позвал. И вошла она, в одежды простые облаченная, склонила головку свою: первым Ангелом-Чином стать готовилася она. Не было мира ей средь эндаргомов боле, за уродство, тварью темной оставленной, не приняли бы ее ни в семью одну, место ей осталося токмо в храме Стеклянном, вот и решилася она в службу Богу себя отдати, дабы примером для других же стать истинным.
-Али страшно тебе? - вопросил еарул да сел пред ней, в личико опущено заглянул ласково.
Покачала головою она да неправду рекла - боялася она судьбы своея, не ведала, что уготовал ей Бог.
-Боишься, - улыбнулся кротко Серафим, - Нечо там страшитися. Милостив Бог. Даст он тебе обличье ново, заживешь счастливо, со мною молиться станешь денно и нощно, мир своею молитвою защищая. Али не хочеши ты? Не стану тебя я неволить, лишь тот веровать искренне может, кто хощет того сердцем своим. Али ж нет - реки мне, отпущу я тебя. Не невольница мне ты, дочь родная, лишь добра тебе хочу я.
Молвил да вновь на нее поглядел.
-Не гляди ты на меня, батюшка, волю мою я уж рекла тебе, - тихонько отвечала ему девочка-птица, - некуда идти мне, нет у меня никого, кромЕ Бога да тебя, да не ведаю я, како обратишь ты мя в Ангела числа, вот и страшуся. Ведомо тебе, мечтала я, как и девки малые, добра молодца повстречати, женою стать ему, да не можно так быти теперь. Изувечила меня тварь темная, место мне подле алтаря ныне.
-Верь мне, дивочка, не будет судьбы лучше для эндаргома. Наградит тебя Бог, как и меня наградил. Видишь ли крылы за спиною моею? Уродец я остальным, яко и ты, да близко к Нильвиуру Господину стою, потому и счастлив зело. И ты будеши, мир земной оставиши да в небеса воспариши, тамо тя Свобода ждет уже. Нет судьбы светлее, Чином Богу служити.
Поцеловал он в лоб ее да отправить думал, да постучалися в дверь ему снова. Удивился еарул - и кто бы прийти мог в час ранний? Ризничного не имел Серафим, гостей не ждал…
-Войди, здрав буди, - позвал он, главу к плечу склонил, на дверь глядя.
Оторотилася дверь, да на пороге Гулиим показался. Хмурый, неприветный, избегал он еарула новоявленного, видети его не желая, да теперючи пришел сам. Не ждал его Серафим да и отказывати ему не стал: видел мудрый еарул, пришел с сокрушенным сердцем брат его бывший. Обожгла Обида душу Серафимову, да сдержался он, не погнал смирившегося прочь.
-Что надо тебе, брат мой? - вопросил еарул.
склонился ниже Гулиим, стыд краскою алой лицо его гордое разукрасил.
-Прощения просить пришел я. За себя да за еарула Диэгана покойного. Увидали мы в тебе проповедника великого, зависть обуяла сердца наши, вот и выслали мы тебя, крылов лишили.
-Мнишь ты, не ведаю я сего? - гордость свою в душе утишив, молвил Серафим.
Все-то ему известно было, все-то знал он, не глуп был да зависть в лицо знал.
-А коли знаешь, так сумеешь ли простить злодеяние мне? - тихо-тихо молвил Гулиим.
Не дал ему ответа Серафим: не ведал он, како можно простить было, что совершили с ним злобные сродники его. Помнил он, как ворвалися в его келью светлую Гулиим с Вриэдэрном, вздернули его, молящегося, на ноги да потащили сквозь площадь, швырнули у алтаря раскрытого в храме Стеклянном. Стоял в свете еарул покойный, в одежду белу облаченный, крылы раскинул он за спиною да суд страшный начал, суд безбожный, не дали обвиненному ни слова сказать в защиту свою, выволокли его на площадь, где и оторвали ему крылы при всем народе. Обида загнездилась в сердце Серафимовым, корни глубоки пустила: не чужда ему была Гордость, да велел прощать Бог его милостивый.
"Како простит меня он, коли брату моему грех простить не могу? - молвил в себе еарул. - Завистию порабощен был он, мною же Обида движет. Два демона души равны друг другу, грех мой не меньшим Гулиимова будет."
Взвыло сердце недовольное, да замолкнуть заставил его Серафим: не сердцем решал он, но волею Божиею.
-Мыслю я, не сумеешь ты отпустить мне грех мой, - молчание заслышав, молвил обреченно Гулиим да ниже склонился, глаза позорные в пол вперил, не смея взгляда поднять на еарула, коему сам жизнь черный окрасил, коему смерти зависти ради возжелал. - А коль уж так, об одном молю: изгони ты меня из ордена монашеского, проведи по площадям да улицам, позором облаченного да возьми после рабом себе, униженного. Не искупить мне греха смертного вовек, так позволь же ноги тебе целовать о прощении моля, позволь служить тебе верою и правдою, смилуйся, батюшка-еарул! Прости меня павшего!
Рухнул Гулиим гордый в ногим Серафиму, крылами главу закрыл, доверие показуя, задрожал еарул, сомнениями терзаемый: не ведал он, что это нашло на монаха, лишь о имени своем ратовавшегося до сего дня. Молчал он, не можа сказать ничесоже, токмо глядел на покорного. Не ведал Серафим, задумал ли что Гулиим али поверил истинно, не дал ответа ему Бог.
-Не ведаю я, друг мой, брат мой в вере, - заговорил еарул наконец, на мольбу отвечая, - что в душе твоей истинно. Не верю я тебе, не держи уж зла, да и осуждать не спешу, чистота твоя лишь Богу ведома. Обида есть в душе моей, тяжело увечье принесли вы мне, да прощаю я тебя по земному, обиду свою уйму, тебя за брата почту. Довольно ты настрадался, довольно позору за мой позор вытерпел, не погоню я тебя нагого по улице, срамя и порицая, но и в монахах не оставлю. Так поступим мы с тобою: нонче низложу я законы стары да создам Чин Ангельский, Богу преданный. Отрекись от жизни земной, стань Чином, Гласом Божиим, тогда прощение себе заслужишь ты. Али коварство какое задумала душа твоя, так постыдит тебя Господин Нильвиур пред всеми сегодня, в прах низложет, душу непрощенную погубит. Али чист ты да искренен, станешь Гласом. Отвечай мне, брат Гулиим, готов ли имя ново принять, Гласом служить, трубить в концы земель всех о милости Бога твоего?
Поднял главу на него монах грешный, слезами глаза его затуманились:
-Милость оказываешь ты мне, недостойному. Пусть будет по слову твоему. Али грешен я, так и жить на земле не стоит мне.
Дрогнуло сердце Серафима: веровать хотел он в искупление да страшился теперь суда Божьего.
-Быть посему, - ответ держал он да в душе себе помыслил всю службу молитися за палача своего. -Иди, облекись рубаху белу, больше же не надевай ничего, даст тебе Бог все, коли в Чины свои примет. К службе же в храм спускайся, дале направлю тя я, Нильвиур же Господин в руки тя примет.
Поднялся монах, поклонился в пояс, да спиною пятясь, вышел вон. Улыбнулся Серафим: все по задумке его делалося, Бог в помощи не отказывал. Великим днем должон был день сегодняшний стать. Днем веры новой, днем веры славной.
-Идем и мы с тобою, пора ужо, - молвил еарул девочке-птице да в храм Стеклянный сошел, за руку ее приведя.
Спустилися они: ждали их уже, шум говора в храме Стеклянном поднялся, шепотком заговорили меж собою жители. Спустился и Гулиим, в рубаху белую облаченный, кроткий, босый, с главою опущенною. Возложил на себя еарул ризы священные, будто в свет облачился, готовяся к служению, Чинов же своих будущих на средину храма вывел, пред алтарем поставил, повелел молитися службу всю.
Зашептался народ, на двоих простых глядя, пальцами тыкать принялся в девочку-птицу с ногами-лапами, да вышел грозный еарул, поглядел сурово, не слова не сказал боле и замолк народ, глаза опустил, смутившися. Поглядел Серафим на толпу, сердцем горькой печалью покрылося: не ставили они волю правителей выше своей, в решениях их сомневалися. Трудно было традиции ломать, страшно, да делать нечего было, гнойники вычищать надо было. Нашарил он средь толпы гнеса, на кресле сидящего, увидал и женку его: опорою был ему воскресший последнею, только на него надежду полагал Серафим. Мыслил он опорою стать брату своему, для того же должно ему было орден монашеский переворотить да вновь на ноги поставить. На сей раз уж крепко.
"Помоги мне, Боже милосердный," - молвил он в себе да службу пошел служить.
Вновь запели с хоров голоса жалкие: не было достаточно то, но ведал Серафим, что недолго осталось тому быть. Своим чередом служба протекла благодарственная, к концу приблизилася: не шелохнулся ни разу Гулиим, будто свеча белая стал да молился, глаз не открывая. Тоже и девочка-птица совершала, шепталися эндаргомы за спинами их, понять не могли, али свадьбу затеял еарул новоявленный, али еще что? Не ведали о изломе порядков старых Серафимом задуманом, вот и сотрясали воздуси словесами бессмысленными. Отслужил должным чином еарул, поворотился к народу, готовясь будто бы проповеди слово изречь, да не о дне были помыслы его, не о искуплении всех, но о брате и сестре своих, в белых балахонах стоящих к алтарю лицами.
Вздохнул глубоко Серафим, дрожь сердца утишая, обратился к Богу великому за помощью, за благословением на дело ново да молвил речь таковую:
-Эндаргомы честны, гнес светел с матушкою гнесинкою, велит мне Господин Нильвиур премудрый нову жизнь ввести в Рильвиим. Поглядите в спины двоих сих. Лицемерен был Гулиим, силами темными проклята птиценожка девочка, наста же час искупления им. Введу я их в Чины новы, из эндаргомов в служители Божии поставлю. Помолимся же, братия и сестры мои, за души их в чертоги Ангельстии отходящие.
Да поворотился, службу нову, в уставе неписанну творить готовяся. Спустилися к нему певчии, около встали, дабы в помощь ему быти. Загудели эндаргомы за спиною еаруловой: испугалися они. Моление похоронно начал Серафим, да все не так, как прежде, да и молился он о душах живых еще. Страх велий обуял народ, к выходу потянулися некоторые, гнес на престоле своем нахмурился, да не ушел Светлоликий, лишь рукою Итариолу махнул, веля войска стягивать к храму Стеклянному. Гнесинку же свою, женушку, домой отправил, увели ее мамки с няньками восвояси: дело не женских глаз творилося тут.
Не испугало то Серафима: не на земле стоял он, но на воздухе самом, силою Бога своего держимый, охровы цветы на лике его распустилися, узорами светлыми кожа покрылася. Рядом Господин Нильвиур был, нечо бояться было верующему. Дошел до молитв от душе уходящей, прочитал ту, маслом помазал живых лбы да пошел около них, каждение творя, напевая же слова странные, Богом ему сказанные.
Задрожал храм Стеклянный от ропота: нарушал устав еарул новоявленный, живых мертвыми нарекал. Да како… обернулся к ним Серафим, глянул строго:
-Служить мешаете. Али не верите воле моей, так прочь подите и не возвращайтеся, покудова в разум не придете, - молвил, молчание воцарив в храмине.
Пополз дым кадильный по полу, окутывая все, не рассеиваяся, странный, плотный, будто бы колдовской, поднялся до потолка, глаза заслезил. Сквози него звук голоса еарульского странно доносился, глухо, тускло, будто свет померкший, токмо сияние охрово разливалося сильнее да ярче, гулким светом мрак колебля среди ясного дня наставший.
-Приими, Боже, жертву нашу, души умири, в руки твои предаю я Гулиима да птицу-девочку, возвратити прошу же братьев мне новых, - запел слова Серафим, пал дым кадильный в пол, вмялся, глаза очистил, да фигуры две видети позволил.
Не было боле формы привычной у Чинов принятых, эндаргомье существо потерялося в них, тела исказилися, лица масками фарфоровыми замерли, бесстрастием глаза да души наполнилися.
Ахнул народ да попятился, прочь скопом ринулся, мужи храбры напугалися, будто девки малые. Монахи тоже попятилися, побелел Светлоликий гнес, в подлокотники руками вцепился, взор вперив грозный на существ новых, пред ним восставших из дыма кадильного, света да говора еарула. Улыбнулся Серафим: ждал он страха великого да и то ведал, что право было дело его. Сердце его только билося в тревоге радостной, не терпелося ему говор завести с другами своими новыми, да выждать надобно было время малое, теперь же дело было иное.
-Что твориши ты? Во что Гулиима перевратил, ведьмак поганый?! - криком закричал Вриэдэрн: был он тут, среди монахов стоял, да не страшился обвинение старое повторить при народе честном. Думал он, глупый да горячный, встанут на защиту его, да не так замыслил еарул новоявленный.
Ведал Серафим, не по нраву придется народу превращение в Чин иной, в сущность светлу: боялися эндаргомы свободны новшеств всяческих, иной формы страшилися, бытие свое менять не желали, грехом поробощенные. Да и смельчаков рождала земля Вирдэпольска, сердцем чуял еарул мудрый, откликнутся и иные на его обращение, токмо следовало еще одно завершить.
-Позволь, батюшка, я язык вырву ему, - молвил тихо Ангел нов, в глаза ему глянул Серафим да девочку-птицу бывшу узнал. Теперь же ино имя носила она, имя ЛиИтода. Не была она боле ни мужчиной, ни женщиной, была Чином безликим, бесполым, все переворотилося в ней: ростом стала она с Гулиима бывшего, крылы белоснежны за спиною распустила, окутали ее одежды снега белейшие, одни ноги токмо босы осталися. Линты охровы через плечи перекинулися, взвилися золотом чистым волос, лик фарфоровой маскою накрылся. Только глаза прежни осталися, карие, тихие, будто пеленою подернутые - молитва сущность Чинов была, бескрайняя, будто степь Вольная, тихая к Богу молва из души превращенной лилася без конца.
Качнул головою Серафим: не следовало за слово вырванным языком карать, хоть и волилось ему подобное. Милостив был Господин Нильвиур Великий, милосердием же и слуга его обладать должон был, хоть и молило сердце грешное о расправе лютой для обидчиков его.
-Повремени, Утешитель ЛиИтод, не твоих рук то дело - карать да наказывать. На то Сил создам я. Ты же души умирять сотворен Богом, да и за слово грешно нечо душу в муки вечны ссылать.
Поворотился он к толпе, взглядом Вриэдерна отыскал. Шепот роился над монахами: не смели они громогласно зачинщика поддержати, токмо бесилися в тайне. Усмехнулся еарул: недолго им было монахами зваться, пробил час искупления всему Рильвииму стольному. Усмехнулся да заговорил гласом велиим:
-Странны мне слова ваши, странны помыслы. Чего боитеся вы, жители честны Вирдэполя? Чудеса являяет вам Нильвиур Бог, чего ж страшитеся вы? Гнеса ли воскресшего? Гулиима ли искупленного? Али меня самого, из изгнания вороченного? Веры мало в вас, верущему же все возможно, нет границы для силы Божией, то сами вы видать можета, показал я вам чудеса Божии.
Молчанием ответствовал ему храм Стеклянный, гулко слова падали да об пол билися, не наход веры, только сомнение да страх ответствовали ему. И гнес хмур был, насторожен: и ему не было веры в дела еаруловы. Руки на подоконниках крепче сжалися, брови светлые к переносице сошлися: готов на крайние меры был гнес, ведьмаки его храм наполнили, пред самим троном Огаариен замер, слуга верный, уж жизнь гнесу успевший спасти. Да не стояло Беды после еарула для гнесинства, лишь некоторым сегодня суждено в сокрушении храм Стеклянный покинуть.
-Веры нет в народе, да разве они тому виною? - речь вел Серафим, глазами небесными соплеменников своих оглядывая, лица щупая злобные. - Не виновен народ в потере веры истинной, виновны мы, служители Божии. Вы, орден монашеский, кто всех себя посвятить Нильвиуру Господну пред алтарем открытым обещался, вы, кто в молитве и посте не должен думати о праздниках, что вы натворили, во что веру низвергнули?! - загремел голос Серафима грозою пришедшею, линии по лику полыхнули ярче прежнего, на воздухе встал он, крепкою рукою ведомый. То не его гнев был, не его гроза, но самого Бога забытого, опущенного в грязь монахами нерадивыми. - Молчите в ответ мне, ничего же сказать не можете! Что грех страшный оправдывать? Нет в вас и покаяния за преступление содеянное. Лишь един из вас себя смирил, в ноги Богу поклонился, без лести да притворства покаялся и прощен был. Поглядите на Гласа Гулиима, поглядите, как велико милосердие Божие! Из плоти грешной до неба самого поднялся он, в свет облеклся, душу свою в руки Бога предал! Не просит Господин Нильвиур жертв великих, лишь шаг малый просит сделать к нему, в слезах покаятися, а после уж сам к вам в объятия бросается да защищает истинно. Вы же, грешные, проклятые, забыть его позволили, народ развратили примером своим пошлым! Мыслите вы, оставлю так то я? Нет, не моу я терпети вашего присутствия здесь, в храме Стеклянном. Не имею власти я казнить вас, не имею силы изгнать из Вирдэполя прочь, да здесь МОЙ дом, дом Божиий. Убирайтеся прочь, поганые, идите, молите о прощении Нильвиура, нет на вас больше клятвы монашеской, нет и благословения Господинова. Есть лишь проклятье мое.
Ни один с места не двинулся: замерли монахи, осознать не могли они, что рек им еарул новоявленный. Не ведали они, что и вправду изгать их решился он. Много их было, он же один, да за спиною его сам Бог стоял, кто против него пойти мог? Ни армия крепка, ни сила сильная, ни ведьмовство даже, никто его побороть не мог бы. Тишина воцарилася, только отзвук грозы Серафимовой эхом меж стен бился, проклятье брошенное повторяя.
-Али не слыхали вы, что рек я вам? - вопросил еарул. - Что стоите здесь теперь? Али ждете, покудова вас силою за двери вышвырнут? Подите прочь, подите, проклятые! Новый орден создам я взамен вашему, не чета вам. Вы же идите, нет на вас больше сана монашеского. Идите и разнесите весть, что зову я всех верующих истинно в обитель мою, что Крылато воинство собираю теми, кто жизнь свою и душу готов Богу отдать за спасение души его. Приходите ко мне сирые и убогие, я дам вам свет незастилаемый, силу могучую, Свободу сердечную. Но бойтеся лживые, кто душу отдать не тщится: погубит вас жадность ваша. Бог истину дарами одаряет, ложь же губит рукою своею!
***
"И?" - спросил Владыка, внимательно выслушав весь рассказ о случившемся в Стеклянном храме.
"Что и? - взорвался Кильвиур. - Я тебе все сказал, что еще можно добавить? Ты понимаешь, что этот Серафим творит такое, что я даже осмыслить не могу? Он ходит по воздуху, он может формировать себе крылья из света, он влияет на сознание, не прибегая к магии, но фиг с ним, я уже смирился, что он странный. Но чтобы изменить сущность другого существа одним молитвенным бормотанием… да это ж нереально! Это в Доме считается невозможным, но тем не менее. Они, двое, которых он обратил в свои Чины, стали просто другими. Я хорошо знаю сущности, эндаргома я всегда отличу, но они одновременно и остались крылатыми, и в то же время стали другими, не такими, как любое другое существо. У меня это в мозгу не укладывается. Как будто прежние, но другие, на вид одинаковые, с фарфоровыми лицами, у них даже внешний вид изменился, хоть это сейчас и не самое существенное. Я просто отказываюсь работать в таких условиях, вытаскивай нас отсюда! Приходи, зачищай все под корень, мне плевать, я не буду больше играть в гнеса. Меня вычислят и порвут, и ладно бы тело, он и до души дотянется, этот Серафим. А терять душу я как-то не сильно готов."
Огаариен лежал на кровати, закинув руки за голову, и, кажется, посмеивался над паникой своего старшего товарища. Во всяком случае, он мало того, что не разделял агрессивного состояния Кильвиура, так еще и был крайне доволен жизнью: ему нравилось здесь, среди света и тепла куда больше, чем в сухом холоде Крепости. И опасность он, по молодости, не до конца мог оценить. Зато лживый гнес мог, и слова о неискренности, сказанные еарулом в конце его проповеди, задели его за живое, заставив сердце сжаться в приступе страха. Неведомым образом, но маг знал, что эти слова были произнесены ему. Не кому-нибудь, но ему самому, и Серафим был вполне способен разоблачить ложь, раз уж он чужую сущность смог изменить. Таблетки Оаран больше не казались надежной защитой, и Кильвиур всерьез опасался за безопасность своей души. Да и не хотелось ему видеть гибель Огаариена с Оаран.
"Вы боитесь?" - просто спросил Владыка, заставив расхаживающего по комнате мага заметь.
Он не смеялся, просто спросил, но в этом простом вопросе крылось нечто большее, чем просто слова. Это был тест на профпригодность.
"Да, я боюсь, - медленно подумал Кильвиур. Лгать Владыке не имело смысла: кто-кто, а Он всегда ложь чуял за версту. Да и незачем было Ему врать - Он все еще мог помочь, мог спасти, и маг был готов пойти на позор, рад своего ученика и его феи. Ему на себя было плевать, и не через такое проходил, но из Вирдэполя надо было уходить немедленно. - Я тебе тогда сказал, в самом начале, что не понимаю сущности той силы, которой владеет этот чокнутый Серафим, и теперь говорю то же. Я не знаю, как с ним бороться. Приходи, вычищай все подчистую, так безопасней."
"Это ведь ваш народ," - спокойно констатировал Владыка.
Против обыкновения, Он не злился: в нем сосредоточилась тишина, который идет перед ударом. И Он был готов ударить, хоть и медлил пока что.
"Мой дом - моя Крепость, будто ты кодекса не помнишь, - качнул головой Кильвиур, - глава шестая, строфа одиннадцатая."
"Помню," - суховато отозвался Тот и надолго замолк, то ли роясь в воспоминаниях солдата, то ли думая.
Снаружи шумел город: из уст в уста летела новость о в конец свихнувшемся еаруле, распустившем древний монашеский орден. Но мирные жители были на стороне Серафима, и к Стеклянному храму потянулись верующие, желающие приобщиться к Чинам.
"Вот мое решение, - наконец, заговорил Владыка, и Кильвиур сжался, ожидая вердикта. - Вы останетесь в Вирдэполе в личине лживого гнеса, я запущу туда наших Следопытов, они вас защитят, если дело будет совсем туго. Мне интересна сила, которой управляет Серафим, если мы научимся ее использовать, то станем непобедимы."
Кильвиур зло цыкнул, но спорить не посмел: знал, что только раздражит вспыльчивого Владыку, а решения Его изменить не сможет. Контакт прервался, и лживый гнес подошел к окну, глядя сквозь легкую, парящую на ветру ткань занавесок на свои владения. Город, пыльный, светлый, солнечный, стоящий в центре бескрайних степей, полюбился ему, но путь ждал непростой.
-И что теперь будешь делать? - спросил Огаариен.
Он перевернулся на живот и внимательно смотрел в спину учителя. Тот вздохнул тяжело и неохотно буркнул:
-Править. Выбора у меня нет.
И в этом он не ошибся.