Морошка Глава 44

            Все давно уже закончили утрешнюю трапезу, насытив оголодавшее чрево желания, и разошлись всяк по своим делам, и только Зинка одна осталась сидеть за столом и лениво  ковырялась ложкой в остывшем вареве.  Она думала о том, на что ещё ночью отчаянно, от распиравших её чувств, для себя решилась.  И от этих мыслей у неё аж сердце под грудью сладко закололо, и в то же время тревожно так защемило в глубине души.  Она понимала, что это далеко не шутка и последствия для неё могут быть непредсказуемыми, но ей и при этом всё равно очень хотелось испытать это пьянящее ощущение полового сближения.  И  она такая же как и Семён предстоящая выпускница, только он после седьмого, а она после десятого класса, сидела и мрачно представляла себе своё будущее после выпуска. 

            - Если не поступит она в техникум, – маялась в раздумьях девичья душа, – то где-то на обочине жизни ей придётся тогда бороться с безрадостным своим одиночеством!    
            
            Старше дроли, своего дружка, она уже сформировалась умом и, главное, телом.  Её отяжелевшая грудь и оперившееся лоно страшно жаждали этого стыдливого паренька.  От  него исходил такой сильный, призывный запах потного тела во время работы, что у неё аж подкашивались округлившиеся коленки.  Зимой то, во время занятий ничего такого с ней, подобного, она не припоминала, чтобы происходило.  И вот ведь, что интересно: другие ж парни, которые засматривались на неё, и постарше были, и посмелее, да и посильнее, и не менее симпатичные, чем он, опёнок ещё, её наивный избранник, но не волновали они и ни душу её, и ни сердце.  Только он, этот робкий крепыш, вызывал у неё такое странное, как пожар, обжигающее всё её девичье существо неподвластное разуму чувство принадлежать
ему и вдыхать, хмелея у него на его груди, терпкий запах мальчишеских подмышек.

            - Зина, ты чё? – подошла к ней подружка Томка Смирнова, – ты чё расстроилась чё ли из-за ноги?

            Зинка вздрогнула, будто поймана была в недобром деянии с поличным, и лёгкий её стыдливый румянец тут же покрыл в ямочках округлые щёки и от думки сморщенный лоб притихшей за столом егозы.  Погружённая в себя она не ожидала, что кто-то возьмёт, да и потревожит её одиночество, нарушит тайные рассуждения и сладкие надежды на счастье в любви.  Вот и зарделось, сложившееся телом женщины, ещё не познавшее тайной страсти любовных забав, это юное в возрасте, но вполне уже созревшее в потребности создание.

            - Да не расстроилась я, – неприветливо отозвалась Зинаида, – просто, есть не хочу!

            - Ну посиди, посиди, – пожалела её подруга, – мы и без тебя управимся, – и тут же, отойдя, присоединилась к остальным уборщицам стана.

            Нелёгкое это дело – сенокосная страда.  На жаре, утомляет беззащитных от солнца работничков.  В зените солнышко никого и ничего не щадит.  И вся мокрая от пота артель, изнывая от жары, разбрелась по своим палаткам, уморившись, и мирно дремала, разомлев, похрапывала в предвкушении обеда.  И только двое не спали, трепетно считая минуты до их в стогу назначенной встречи.  Уже причалил и прибывший с фермы за хлебом катерок, натужно покашливая, как больной своим малосильным двутактовым агрегатом.  И был на подходе уже полновесный обед, и час, как уже прикатил из города с хлебом одноногий их извозчик завхоз по прозвищу Полываныч, разгрузив свою телегу.  И его каурая кобылка в стороне уже хрумала свежую, сочную травку, но косари и их помощницы-грабельщицы с великим удовольствием продолжали, развалясь вповалку, посапывать.  И даже мухи – эти вездесущие, надоедливые твари не могли помешать отдохновенной дремоте подуставшей
маловозрастной колхозной артели. 

            - Де-во-оч-ки! – подала голос, прогоняя сон, старшая на покосе Вера Васильевна, – кто-нибудь помогите Зине погрузить хлеб на катер!

            Покосные угодья и сама детдомовская дача были на одной стороне пруда, а вот все посадочные поля и ферма сама для содержания скота – на другой.  И каждое утро всех их, полевых тружеников, включая субботу и воскресение, на двух катерах отвозили за пруд на прополку полей, а к обеду забирали обратно.  А вот фермерских подёнщиков, тех из ребят, что пасли коров и ухаживали за свиньями, отправляли дежурить на всю неделю.  И смена фермерских бригад проходила после обеда в каждый понедельник, но зато ежедневно и по расписанию их снабжали свежим хлебом.  Других же продуктов на ферме вполне хватало и своих.  Там был и повар свой.  Вот и привозил одноногий прозванный за своё на фронте
полученное увечье Полыванычем, бессменный завхоз детдома, на телеге каждый раз хлеб для косарей, для скотников и для тех, кто по найму трудился на отшибе стоявшей в городе детдомовской хозяйственной усадьбе. 

            Перед обедом часть привезённого на дачу хлеба отправляли на другой берег пруда на одном из катеров, под присмотром одноногого завхоза.  Ранним утром и зимой, и летом он получал на местном хлебозаводе по оптовой, целевой закупке лотки с чёрными и плохо зачастую пропечёнными ржаными буханками, загружал их в небольшой фургончик в виде скворечника и привозил на детдомовской полуторке зимой на главную кухню, а летом, но на лошадиной тяге на дачу.  Там уже большую часть хлеба оставляли на местной кухне, а остальное, поделив ещё на две части, перекладывали в специальные мешки и на тележном транспорте доставляли на покос, откуда последнюю долю, чтоб не гонять два раза коняку, сгружали на катер и доставляли по воде на ферму.  Вот и на этот раз, как всегда дежурная, а в данном случае Дуплет, хлебушко со своей помощницей на катер снесли, и та подалась досыпать до обеда к себе в палатку, а курьерша лиса, задрав почти к самому носу хозяина кобылки свою забинтованную лапку, плаксиво проныла.

            - Павел Иванович, можно я не поеду на ферму? 

            - А сводки хто за тебя оттель заберёт? – усомнился в просьбе девушки бессменный фермерский, да и покосный кормилец.

            Каждый раз по долгу службы старый вояка, привезя на дачу хлеб, забирал потом на обратном пути, дождавшись катера, от заведующего фермой за прошедший день сведенья обо всём, что там за день вчерашний у него произошло, и отдавал их, вернувшись в город, вечером директору на отчёт.

            - Вы и заберёте их, Павел Иванович, – заговорчески затараторила просительница, – а я вас тут подожду.  И за лошадью присмотрю!  А когда вы вернётесь, я встречу вас здесь на этой поляне!

            - А чё я Проне то скажу, вместо тебя к нему заявившись?
Проня – это, проще говоря, молодой заведующий фермой, из местных и вчерашний
отличник, и выпускник столичной сельскохозяйственной академии, который не в меру по должности был придирчив, скуп и недоверчив ко всему, что касалось его подначальной и ему доверенной детдомовской фермы, но не злопамятным.  За это и прозвали его, шутя, но не зло шустрые балагуры, что любил он каждый раз добавлять, строго отчитывая того или иного из своих по найму нерадивых работников.

            - Это вам не у Проньки на именинах.  У меня – не забалуете!
   
            - Скажешь как есть, што я ногу порезала!

            - Он не поверит, – не принял просьбу лукавый пережиток любовных игр.

            Он живо смекнул, что не случайно просит его эта озорная коза в сарафане остаться.  Задумала, знать, что-то она.  Но ничего плохого от неё он не допускал себе даже в мыслях.

            - И чё же делать то, Полываныч, – оторопела от отказа резвая стрекоза.

            - Ты дежурная, тебе и решать, – усмехнулся в бороду старый пройдоха.

            - Ладно, – согласилась с его доводом Зинка.  И прямиком кинулась, хромая к своей палатке, – Вера Васильевна, – вползла она внутрь.

            - Чево тебе, Зинаида?

            - Вера Васильевна, можно я Сеньку возьму с собой?

            - Зачем это? – искренне удивилась та.

            - А кто мне поможет там выгрузить и донести хлеб на ферму?

            - А там не надо тебе хлеб нести!  Там тебя, кому надо, встретят!

            - А вдруг опоздают, как тогда?

            - Ладно, – согласилась с просьбой челобитчицы кураторша покоса, – только чтоб с фермы оба – ни ногой, дожидаясь сведений.  Ясно?

            - Однозначно, – расплылась в улыбке придумщица-оторва.

            - Смотри у меня, Зуева, – пригрозила вслед ей полусонная наставница.

            - Есть, товарищ командир, – Откозырял на пустую голову радостный крендель и – вон из палатки, – Се-еня, ты где-е? – закричала она, – забыв, хромать.

            - Тута я, Зина, – вылез призывник из своей палатки.

            - Айда со мной, Сень.  Вера Васильевна разрешила тебе помогать мне с хлебом на ферме, – озорно подмигнула дежурная, – айда быстрей.  Поедим – и в дорогу.  Катер нас на берегу уже давно дожидается!

            И оба двинули рысью за стол.  Когда сытая парочка появилась радостно на берегу возле катера, сомнений у завхоза уже не было никаких в том, что эта проказа имеет виды на Сёмку Раскатова, которого мудрый Полываныч, весьма, привечал. 

            - Никак помощника себе выторговала, плутовка, – усмехнулся понятливо старый, – заводи свою шарманку, – приказал он дожидавшемуся отправки катерщику.

            Он давно уже заприметил, трухлявый перечник, что у этой бойкой девчухи явно уж взыграли бабские чувства.  Маялась она, да не ведал о ком он.  А тут – на тебе, всё и само собою наглядно разрешилось. 

            - И надо ж каво себе выбрала, – не осудил девушку опытный страж хозяйственных дел в детдоме, – пусть целуются, – укутал в бороду мысли деревянная нога-кандыба. 

            Катерок весело бороздил прудовую гладь, заунывно тарахтя своим движком, а оба заговорщика, свесив за борт на его носу босые ноги, сидя, шлёпали ими игриво по водной прохладе, радостно предаваясь удовольствию.  Хлеб парочка разгрузила с катерка быстро, а сводки надо было обождать, и грузчик с дежурной отпросились у Прони сходить на пруд  искупаться.
- Только возле самого берега, – наказал им опасливо молодой начальник, – я за вас не хочу отвечать перед законом и совестью!

            - Хорошо, – согласились те и наперегонки припустили купаться.
Нахлебавшись, дурачась, воды под завязку, так, что у обоих из носа текло, баран и ярочка, сладкая парочка, лихо выгребли на заросший травою берег, и Сенька завалился во весь рост устало, растянувшись на душистом ковре.  А его озороватая бестия Зина, стянув с себя своё мокрое старенькое платье, кинула его сушиться на развесистый ивовый куст и легла, пристроившись рядом.  Лихой сорванец впервые в жизни увидел девичьи бельевые трусики и скрывающий грудь бюстгальтер.  Его от этой открывшейся картины даже лёжа закачало, и он, отвернув голову, зажмурился от этого как бы от солнца.  Уловив его явное мальчишечье смущение, девчонка поднялась и села.  Скрестила руки снизу под пышным бюстом и так, забавляясь, лукаво спросила.

            - Сень, а, правда, у меня красивая грудь?

            - У тебя всё красивое, – отозвался тот, не поворачивая головы и не открывая глаз.

            - А ты откуда про всё это знаешь? – хохотнула озорно соблазнительница.

            - Знаю, – ухнул утробно смущённый купальщик.

            - Ты же, Сём, всего то ещё и не видел даже, – показала свой язык шалая проказа.

            - Чё не видел то? – напрягся тупо ошпаренный пень.

            - Ну всё остальное, – запрокинула голову довольная своей шуткой охальница.

            - Дура ты, Зинка, – вскочил как ужаленный мокрый купальщик и заново камнем с разбегу обратно плюхнулся в воду.

            - Ну ты как знаешь, – игриво крикнула вслед ему детдомовская куртизанка, – а я уж пошла!

            - Куда? – опешил вынырнувший было пловец.

            - Если хочешь со мной идти, тогда догонишь, – решительно поднялась шаловливая кукурузина и почапала в одном белье в сторону фермы, будто и не болела раненая нога.

            - Зин!  Ты платье забыла, – выбрался на берег смущённый увиденным водяной.

            - Да пусть висит пока, сохнет, – ответила та, не оборачиваясь, – догоняй, – и задала она дёру во все лопатки.

            Брошенный ухажёр тут же кинулся бежать вслед за ней.  Остановились оба бегунка   только возле отдельно от общей фермы построенного сеновала.  Запыхавшись, огляделись – нет ли кого поблизости, но вокруг тишина, будто вымерло всё живое.  Фермерский люд, взрослые работяги и воспитанники были заняты, каждый своим делом.  Тогда Зинка резко развернулась всем телом к своему преследователю и прижалась к нему всей своей сладко соблазнительной грудью, тяжело дыша, да и поцеловала взасос ошалевшего тютю прямо в его мокрые губы.

            - Зин, ты чё? – вспыхнул тот, задохнувшись, как зажженный костёр. 

            Вместо ответа бесстрашная баловница юркнула внутрь большого дощатого сарая с сеном и стала проворно по лестнице подниматься наверх в пасть объёмного сеновала, где лежали ещё остатки прошлогоднего сена.  Там она, забравшись под самую крышу, молча скрылась в тени мягких отголосках прошедшего лета, этого недоеденного коровёнками за зиму годовалой свежести запашистого корма, где кружит голову девушке манящий аромат любви, залежавшаяся постель покосной страды годом ранее.

            - Здравствуй прошлое лето, – улыбнулась счастливо возбуждённая девица и молча запрокинулась всем телом на травяную перину.
            
            - Здравствуй, – прошуршала колкая перина, приняв распластанное тело созревшей барышни, детдомовской крестьянки.

            - Сеня! – позвала она, сладко потягиваясь. 

            В ответ ни слова.

            - Не страшно? – ворохнулось в девичьей груди её сердечко.

            - Се-ень! – ещё громче прозвучал командно-ласковый призыв из глубин сеновала.

            И в его проёме вскоре появилась, бестолково шарящая глазами его голова.

            - Ты где там, Зина? – уставилась его бестолковка в душно-сумрачное пространство фермерского сеновала.

            - Лезь сюда, – ответили из глубины коровьего сенохранителя.

            Голова кивнула, моргнув, соглашаясь, и появилось тело с руками в мокрых трусах, и приглашённый ухажёр неуклюже шагнув с лестницы вперёд, завалился носом вперёд и с осторожностью начал пробираться полуползком в дальний конец сеновала, мягко утопая в  духовитом разнотравье.  Слепым кутёнком добрался там до возлежащего на сене предмета своих тайных терзаний, и его ещё сырые от купания руки тут же наткнулись на оголённую девическую грудь.  Острые, будто гвозди, бесстыдно торчащие соски пышной, как мячики груди насквозь прокололи растопыренные ладони мокрого недоумка.  Упругая округлость молочной части юного женского тела словно приклеилась к рукам, принуждая парнишку в сумраке сеновала мять и целовать её взахлёб, но вместо этого грабли наивного пентюха со страхом сами собой отскочили от нарочно подставленных ему сисек, как от чьих-то чужих случайно найденных им округлых и твёрдо накаченных предметов.  И девчонка громко от такой реакции на её соблазнительные перси залилась неестественным злым, истерическим хохотом.

            - Никак обжёгся, мой дурачок, – протянула она к нему свои руки.

            Сенька обиделся.

            - Кто дурачок?

            - Ты! – ещё больше зашлась в гоготе, негодуя, его гусыня.

            - А чё ты, Зин, смеёшься? – озлился уязвлённый парень.

            - Из тебя любовник, Сень, – отозвалась хохотушка, – как из клопа пулемётчик!

            - В смысле - проглотил тот пилюлю.

            - Только и можешь, что по ночами, как в засаде на зассаном матрасе в палатке вашей дрыхнуть!

            - Честное слово, Зин, не надо, – взмолился горе-ухажёр.

            - Чё не надо? – засмеялась опять соблазнительница юного неумехи.

            - Смеяться, – выдохнул просительно сопливый тютя.

            - Не буду, – пожалела рохлю Зинаида, – иди ко мне – положила она Сёмкины руки к себе на заголённую грудь.

            -  Я хочу твои тити трогать, но я боюсь, – чуть не плача, признался телок.

            - Чево ты, дурашка моя, боишься?  Вот они трогай, – жарко задышала девушка.

            - Не знаю, Зин, но я боюсь, – извинился Семён. 

            - Ладно, бояка, – серьёзно произнесла захмелевшая от желания пастушка и быстро в темноте, не стесняясь присутствия Сёмки, стянула с себя свои влажные трусики, – давай ко мне ближе, глупый мой пупсик, – и, завалив мальчишку на себя, раскинула свои ладно скроенные ноги.  Ополоумевший болванчик рухнул всем туловом на девушку меж её ног, и начал искать её влажные губы своими пересохшими от жажды.

            - Зина! – стиснул жёстко вожделенные девичьи полушария проснувшийся хищник. 

            И его окостеневшая плоть сквозь мокрые трусы упёрлась в пах юной девственницы на сенном ложе.  Это прикосновение будто током пронзило всю девушку, и она, проворно скользнув ужиком по мальчишеской ноге, сунула свою руку снизу в его в трусы.  Влажная от переизбытка чувств горячая девичья кисть сильно сжала в кулачке этот затрепетавший корешок желанного, и…  То, что произошло потом, кроме как конфузом то и не назовёшь.  Оказавшись в жадной от желания прикасаться девичьей ладони, этот стойкий, упругий его кукурузный початок вдруг неожиданно сник, обильно проистекая.  Такой хороший, такой желанный и праздничный, в результате оказалось, всего то воздушный шарик, вдруг взял, да и сдулся, по непонятной причине, превратившись в ничто, испортив всё восторженное, пленительное от ожиданий у девственницы настроение.  Такой реакции не ожидала и сама Зинаида в подобных делах такая же, как и Сёмка неопытная напарница.  Она выпустила из кулачка, разжав ладонь, увядшую у парня плоть, вскочила на ноги и нахально с вызовом у него на глазах облачилась в девичье своё влажное бельишко и, не скрывая своего, уже, как пощёчина без сожаления презрительно уколола глупого своего головастика, покидая тень гостеприимного сеновала.

            - Хорош соколик, как без палочки чистый нолик!

            - Зин, ты куда? – обречённо спросил, приглядевшись во тьме, несостоявшийся, но и несозревший ещё любовник.

            - На кудыкину гору, – оседлала лестницу недовольная Зинка-Дуплет. 

            На том и кончился с позором их неудавшийся вдруг полюбовный акт, который стал для будущего мужчины Раскатова краеугольным камнем преткновения в его дальнейших отношениях со всеми девушками, вплоть до самой его женитьбы.  На покосе сразу же все приметили после той их совместной с Зинкой поездки на ферму возникшее между ними с чего-то вдруг лёгкое, как простуда охлаждение, но в чём была причина этого ОРЗ никто в бригаде сенокосников понять не мог, даже сама кураторша Вера Васильевна.  Зинка, как и прежде порхала с граблями по еланям, а Сёмка, как в воду опущенный налегал в работе на косу усерднее обычного.  Все сразу заподозрили, что в этой размолвке виноват сам Акула, совершив какую-то, видимо, обидную для Зинки оплошность, но с расспросами в души не лезли ни к тому, ни к другой.  И кураторша покоса, любившая посудачить баба, сохраняла молчание насчёт этого скоропостижного разлада между двух друживших воспитанников в детдомовской епархии, предположив, что парень полез к девушке целоваться, но получил от неё отпор, соблюдая паритет уважительно в общении с ними.  Причин, чтобы Семёна в чём то нехорошем подозревать в его дальнейшем поведении между бывшими приятелями не наблюдалось, значит, что-то другое меж них произошло, но что?..  Вопрос для всех так и остался навсегда открытым.


            В реанимационной палате, где лежал Семён Раскатов после проведённой операции, было немного, как на памятном детдомовском сеновале душновато, куда сквозь плотно на окнах задёрнутые шторы, слабо пробивался солнечный свет, отчего внутри сего довольно таки просторного больничного помещения соблюдалось лёгкое затенение.  Но в окна, как специально вызрелся напрямую раскалённый полуденный солнечный шар, что даже через открытые настежь оконные фрамуги, лёгкий сквознячок, лениво блуждая, от устоявшейся духоты не спасал.  И прооперированный после жуткой уличной ночной потасовки папаша, недавний счастливчик лежал, вытянувшись пластом во весь свой рост на боку и его, сном отрешённое восковое лицо, исказила глуповато-блаженная, как у новорождённых детишек неосознанная улыбка.  А в это же время в одном из домов посёлка Хохлы собрались почти все, кроме одного его ночные подельники-обидчики.  Хозяином этого дома был тот, кто и всадил Сёмке в бок свою финку – высокий, худой, сутулившийся гадёныш туберкулёзного вида, чахлый глист и должник перед лагерным своим паханом по совместной отсидке.   

            Он широко вышагивал по неприбранной избе и мрачно матерился, ругаясь, так как одного из пришедших в компании не хватало.  Все видели, что Хмыря через спину матрос заломил, а вот куда потом их тощий калека девался никто из присутствующих не видал.  И шайка малолетних преступников сидела молча по углам, виновато опустив в пол от страха свои глаза, и покорно выслушивала в свой адрес нелицеприятную, с матом оценку о своих ночных уличных действиях.  И все они, кроме плюгавого Мухи были, в общем то, просто, обычные шалопаи, которые слонялись от безделья до поры, до времени по городку, пиная баклуши, и проказили ради забавы.  Частенько, как и полагалось дрались, испытывая себя и силушку свою в жарких сварах между посёлками, иногда и между улицами, но, так или иначе, до прошедшей ночи все они серьёзных правонарушений пока не совершали. 

            С год, как все они объединились в тесную группу по поселковому признаку.  Но их собравшееся полукриминальное общество в кругу таких же как и сами рисковых бродяг в  городке среди отбившихся от рук сверстников выделялось беспощадной безбашенностью. И эту безжалостную орду нешуточно стали побаиваться.  Тупое безразличие к людям, как бы некоторая исключительность нравилась этим, ещё не нашедшим свой жизненный путь молокососам, с каждым днём наращивая своё влияние в городке.  Поначалу этот уличный сброд называл себя красиво и возвышенно, даже романтично: «Чапаевцы».  Это хилый их любитель книжек и киноман, вечный придумщик Валька Саблин по кличке «Полиглот», и негласный заводила-предводитель, предложил своим корешам по созданной группировке
так называться, и всем тогда это очень даже понравилось. 

            Шустрили самозваные чапаевцы, наводя на свой взгляд в городе уличный порядок, довольно долго, держа облик городских бродяг, пока в одной из драк не саданул кто-то по кумполу Вальку обухом насмерть.  На том и сдулось это временное собратство.  Схоронив своего романтика-атамана, мечтателя, кореша его горевали недолго и все перешли толпой под влияние такого же хилого, как их покойный друг Полиглот, долговязого и жадного до всего чужого, прыщавого Хмыря.  С ним то и начались потом уже, казалось бы, их мелкие и безобидные ночные приключения.  То там отнимут они, далеко уж не чапаевцы, то здесь отберут эти лихие не товарищи легендарного командира у одиноких, запоздалых на улице прохожих, их кровно заработанные денежки, и двинут на дневной сеанс в кино все скопом в воскресение, набрав нахаляву мороженого и всяких сладостей в придачу.  Но шалая пора эта быстро, как чирей на заднице, насытившись гноем, лопнула в одночасье, с горьким для них последствием закончившись.

            Позднее эту свою исключительность пришлось ночным отщепенцам отрабатывать, гораздо серьёзнее, когда их, ставшее криминальным, сообщество прибрали к своим рукам местный Зубило с прибывшему к нему воровским авторитетом Клещом.  Вот тогда то всё и началось – небезобидные у них ночные забавы-происшествия.  Увеличился и подушный гонорар за содеянное, если принесли чего то в общий котёл – получите премию, а если не принесли, то и не взыщите, господа подельники – соизвольте штраф заполучить.  И он рос этот штраф: чем дальше в лес, тем больше дров задолжено!  А с другой стороны, об этих в городке их наглых ночных пиратах стали поговаривать не только люди на улице, но уже с неподдельным вниманием заинтересовались этим явлением и определённые в государстве органы.  И в финальной деятельности этой безрассудной малолетней банды, вся эта тупая и, разъедающая в противоправных действиях их душу ржа – безнаказанность привела, как и полагалось, наконец, к ночной драке с неизбежной поножовщиной. 

            - А это уже, – понимали юные корсары улицы, – групповой разбой и на приличный срок отсидки тянет, – карябало им голову малоперспективное будущее. 

            - Чё молчим? – закончив ругательную тираду, хмуро осведомился Зубило, – или же чё?..  В штаны наложили, уроды?

            Но уроды молча думали о своём.   

            - Выжил или же крякнул он, их подрезанный Зубилом матрос, – свербело трусовато у ночных вояк в греховном почине повинное сердце, – ежели выжил он, тогда срок им, как законе прописано, будет один – за ночную заваруху, хоть и с отягчающими за групповуху последствиями, но это, как бы уж там ни шло, но срок корячился поменьше, – рассуждали каждый из пацанов, не отвлекаясь, на отборный мат, меряющего тощими лытками хибару свою Зубилом, – а коли нет, – то дальше просто было думать больно за своих родителей и страшно в первую очередь за самих себя.

            Вот этот-то другой, непредсказуемый результат больше всего и мытарил запоздало раскаявшихся нашкодивших на срок подростков, вызывая у них неподдельный страх, как признак жизненной кончины, и плаксивое сожаление о случившемся.  Но больше то всего пугала, этих безутешных бездельников молокососов жестокая расправа самих их вожаков, если кто-то из них захочет пойти в милицию и во всём там честно признаться и покаяться. А пойти и повиниться во всём несовершеннолетним барагозникам очень даже хотелось да не моглось всем без исключения, но не затем, чтобы снять грех со своей окаянной души, а всего лишь, чтобы срок им пакостникам скостили.  Понимали эти лагерные новобранцы – уголовнички, ощущая всем своим, ещё не до конца сформировавшимся естеством всю их вину, которая по скоропостижному определению стала для них переломным моментом. 

            Явное замешательство в юных головах своих подельников настораживало матёрых преступников, и они ещё больше нагоняли жуткого страха на них, стараясь запугать своих губошлёпов, подавить их податливое внушению неокрепшее сознание.  И сам Зубило уже, и его, разумеется, пахан, безжалостный Клещ, прекрасно осознавали, чем сможет для них обернуться эта драка с ножевым ранением.  Случайной была эта смерть потерпевшего или нет – судья во внимание вряд ли возьмёт, и новый срок надолго укоротит им на свободе в вольном режиме пребывание.  Рецидивисту в государстве веры нет, а, значит, здравствуй зона – «я твой вечный арестант».

            - Ежели кто из вас, пацаны, кому-нить даже случайно проболтается, – сквозь зубы процедил старшой, как облезлый медведь верзила, – язык тому я вместе с головой ево сам лично оторву и не пожалею.  Зуб даю! – чиркнул он большим пальцем правой руки у себя по верхнему под блестящей коронкой клыку своих желтых, гнилых, прокуренных зубов.

            Но наворочавшие горя и собственной беды, ушлёпки думали совсем по-иному. 

            - Хуже некуда, если умер энтот мужик, – мучила их неотвязная мысль, – тогда уже, точно, все они загремят за колючку надолго.  А у каждого из них были родители, им то, их родным, как быть, если всех их посадят, – ломал голову каждый из сорванцов, – да ещё им и срока за убийство впаяют по полной программе, – колотилось молотом в груди ещё ж по сути детское сердце, – вся жизнь их тогда, не успев ещё и начаться, пошла единым махом, как состав на железной дороге в войну под откос.  Но сейчас не война, а вся жизнь твоя, за
одну ночь пойдёт насмарку, – гудели их тупые головы надсадно и безрадостно.

            Вот и сидели понурые любители ночных кулачных потасовок, молча, выслушивая матерные ругательства хозяина дома.  А тот, выслуживаясь пред паханом, не переставал и всё ходил, и ходил, трусливо слоняясь из угла в угол по избе, проклиная отсутствующего худосочного дылду, их заломленного Хмыря.

            - Надо Муху к Хмырю послать домой,– остановился он насупротив своего хмурого предводителя, жестокого криминала со стажем.

            Федька Проценко, по кличке Зубило, неприкаянный сынок той самой равнодушной  попечительской тётки, что спровадила Сеньку в детдом, сам в криминальных кругах, как и все шестёрки ничего не решал, хотя и отсидел уже вторую ходку, как говорят меж собой в разговоре блатные, и стал вполне закоренелым негодяем рецидивистом.  В первый раз его за решётку упекли за наглый грабёж на городской барахолке семнадцатилетним початком, за то, что он, начальственный сынок, не глазах у всего базара подошёл к одной из женщин и нагло отобрал у неё полную авоську с продуктами.  Ударил её по лицу, чтобы она упала, и, не таясь, перекинул её кошёлку себе через плечо, и с явным вызовом демонстративно на выход с рынка, не торопясь, направился.  Но тётка эта, потеряв первоначальный страх, как кошка загнанная в угол с земли поднялась, догнала супостата и вцепилась в него, отрывая
свою сетку с продуктами.

            - Отдай, паразит, – закричала она.

            Тогда гад Федька с новой силой ударил её по в лицу, и бедная бабонька завалилась на бок, но свою полную поклажу из рук не выпустила и завыла белугой, – чё ж ты делашь то, фашист проклятый!

            Но тут появился довольно крепкого вида молодой человек и заломил Федьке тощие грабли его, уложив наглого ворюгу в грязную лужу лицом.  Отнял у него присвоенное им чужое имущество и вернул его причитавшей на всю ивановскую пожилой гражданке.  Так тупой нынешний Зубило, тогда ещё, просто, шнырь плюгавый по кличке Федос впервые и загремел на зону.  Хоть и посадили его, стервеца в лагерь для несовершеннолетних совсем ненадолго, но и этого ему хватило с лихвой.  Зона для него оказалась родной стихией, зато его известная в городке мамашка активистка у всех на виду, как революционный кумач на ветру, страстная общественница и вечно по чужим делам занятая хавронья, сразу же после суда, получив от своего строгого начальства в таких случаях соответствующий втык, была с позором с праздного флагштока снята и отстранена от всех возложенных ранее на неё по должности поручений.  От чего она вскоре слегла, заболев непонятно чем, одинокая и без дела низложенная бедняга. 

            - Что посеял – то и пожнёшь! – утверждает русская пословица.

            Что же касалось её посаженного отпрыска, то это, поражённую непонятно каким на тот момент тяжким недугом мамашку мало волновало.  Вся её бестолковая жизнь всецело была подчинена только одному – служению эфемерным представлениям о её собственной значимости.  И это многолетнее занятие, как любимую и самую дорогую игрушку, вдруг у неё взяли, да и отняли, как у заигравшегося в искреннем влечении у неразумного чада, вот она сердечная и захандрила, подцепив на нервной почве эту странную болячку.  Поначалу поднялась у захандрившей тётки общественницы неожиданно вдруг высокая температура, что в дальнейшем оказалось намного хуже, но топтавшего зону сына эгоиста эта скорбная весть о безвременной кончине его родимой матушки не шибко то и опечалила.

            - Так ей и надо, – сплюнул он зло, любивший отца последыш, получив от лагерного начальства печальное в конверте казённое известие.

            За тот срок, что дали ему, ставший сиротой кургузый Федос, из малолетки перейдя на зону для взрослых сидельцев, быстро усвоил, как Отче наш все воровские законы.  Сам то он, как особь человеческая из себя ничего не представлял и к группе лидеров никогда и нигде не принадлежал, но охотно подшивался в услужливые шестёрки.  Прилипал глист к тем, кто посильнее был да поудачливей, и мотался на подхвате с ними по родной стороне, пока не загремел заново на скамью подсудимых.  Но в этот раз его посадили уже всерьёз и надолго за пьяную драку с ножичком, с которым он, боясь своих же подельников, никогда и нигде потом уже не расставался после первой своей отсидки.  Нажив на зоне по второму разу туберкулёз, трус и тугодум Федька Зубило, за что он и был прозван сидельцами столь нелицеприятно, озлился на весь мир уже окончательно.  И лёжа на зоновской больничке в сезон обострения хвори, он и познакомился там со своим новым будущим его хозяином.

            Нестарый, но матёрый вор в законе пригрел его туберкулёзника возле себя, почуяв в нём его звериную натуру, смертельно болящего недотёпы.  Сам-то он по сговору, за куш в солидной номинации с администрацией колонии, отлёживался, нагуливая перед побегом сытный жирок, прохлаждаясь на койке, на казённых харчах.  И когда пришла пора Зубиле выходить на волю, его хозяин и приказал ему, чтобы тот сидел дома тихо и никуда без его разрешения не высовывался.  Как мышь сидел и дожидался его, подкинув тому на воле от своих законников немного на житьё общаковских деньжат  И тот из дома, как и было ему приказано, особо и не высовывался.  Но эти на халяву полученные деньги от Клеща что-то быстро закончились, и тогда Зубило был вынужден в последнее время, хоть и изредка, но на свой страх и риск на толкучке подламывать бесхозные кошельки у городских лохов баб и мужиков ротозеев. 

            Весной, наконец, к нему заявился и сбежавший Клещ.  Кличку бывший детдомовец Пашка Сартаров в прошлом Шагиморда уже имел другую, но опыт создания подчинённых его воле беспрекословных шестёрок он приобрёл ещё в детдоме.  Ещё там он, ушлый гад и смекнул, что сколотить группу из молодых, неопытных сосунков и вместе с ними сообща орудовать – это для него было гораздо более безопаснее и выгоднее.  Если ж кто-то из них вдруг неожиданно прокалывался в деле, то он, организатор воровских операций, всегда по всем раскладам оставался стороне, а весь жар из добытых малолетками жирных каштанов оседал у него в кармане.  Если же следствие в результате розыскных мероприятий всё ж и выходило прямо на него, то Клещу, потому как он сам в этом раскрытом оперативниками деле конкретно не принимал участия, то ему в таких случаях и срок маячил совсем уже по статье небольшой: два, три года – не более, а было даже и условно. 

            Отсидит бессердечный кровосос свой короткий срок на нарах за казённый, то есть за народный счёт на лагерных харчах, отдохнёт от дел суетных, воровских в объятиях его милосердного государства – и снова айда своё горькое счастье на воле пытать.  Надыбает, не торопясь, опять себе дурачков молокососов – и за старое, пока не попадётся.  И так уже было неоднократно.  Но топтал Клещ зону уже на привилегированном положении, ставши после третьей отсидки коронованным вором в законе.  И, казалось, что и в дальнейшем не будет ему в жизни никаких препонов для благополучного существования, что на воле, что на зоне, да судьба распорядилась однажды совсем иначе.  Зарезал Клещ в лагере одного из сидельцев за то, что он обвинил его в стукачестве у кума по крупному.  А это уже для вора в законе более, чем серьёзная предъява, и чтоб доказать свою, якобы, невиновность, Клещ убил на разборке своего обвинителя, за что и был добавлен ему срок немалый, а иначе, не убив своего обличителя, жить бы ему опущенным петухом под шконкой у параши.    

            Начав свою воровскую карьеру, уральский беспризорник Пашка Сартаров с малых лет осознал свою никчёмность и ненужность в обществе.  Не зная своих родителей, он как жук навозный большой и сильный, шнырял по улицам полупустой послевоенной столицы Урала битый, мятый и клятый не раз такими же как и он сам беспризорниками и приобрёл в плавильне уличного котла жестокий и не уступчивый характер.  Злой и коварный аспид, не обладая большим умом, но зато имел недюжую физическую силу и наглость, он, будто клещ впивался в свою жертву и в подельников, не давая никакого роздыху никому.  Весь в наколках, темноволосый и с худым скуластым лицом, но упитанный телом заматеревший Клещ и в самом то деле напоминал чем-то это зловредное в природе насекомое.  Подобно этому вампиру он мог подолгу выжидать свою ничего не подозревающую, жертву, чтобы, укусив, заразить её воспалением мозга.  И когда он увидел в пивной забегаловке своего по детдому ещё ненавистного врага Акулу Раскатова, в нём тут же взыграло жгучее желание кровной мести – рассчитаться с ним за старое по полной.   

            - Пороть горячку – это дело сосунков, – не раз втемяшивал он своим подвластным его воле сорванцам, поучая олухов недоростков, в том числе и чахлому Зубиле позднее.

            Обмозговав предложение туберкулёзного недоумка, он принял решение.   

            - Дело говоришь, Зубило, – сплюнул сквозь зубы тёртый калач, – Муха, – позвал он щенка, – давай ка до Хмыря домой смотайся, только пулей, шкет.  Разберись, чё там да как во всём осторожно.  Да фейсом не свети  особо.  И с ветерком потом обратно.  Понял?

            - Знамо дело, – откликнулся, покинув воровскую малину, шустрый посыльный.

            Как доверенное лицо самого Клеща Муха в группе был на особом положении, и это своё предпочтительное перед остальными, привилегированное место он ревностно всегда оберегал, не скупясь на доносы Клещу на своих же товарищей.  Мерзким был от рождения этот, видать, бессердечный и бездушный, далеко немалохольный, продажный хлюст – это зеркальное отражение Клеща в его беспризорную, раннюю пору.