Елена Петровна

Первая ассоциация, неизменно возникающая в моём сознании, когда я вспоминаю её - это припорошенный первым ноябрьским снегом пустырь за школой, куда Елена Петровна выводила гулять нас, первоклашек, остававшихся после основных занятий на "группу продлённого дня".

Рыжеватые стебельки мёртвого камыша невпопад натыканы и раскачиваются над замёрзшей проплешиной пустыря. Неизменно серое небо, скребущее по корявым зубьям лесного массива. И мы, беспокойная человеческая мелюзга, выбегающая после обеда из школы на этот пустырь. Верещащая, хаотичная детская масса. В своём броуновском движении обретающая предельную полноту безотчётного ребячьего счастья.

Елена Петровна — воспитатель нашей «продлёнки». Совсем молодая, от силы двадцатилетняя, стройная, светловолосая студентка, нашедшая, видимо, в нашей школе свою первую работу. Нам, мелконавтам, эта девочка казалась, конечно, ужасно взрослой! Представьте себе, для простоты, типаж Энни Леонхарт из «Атаки титанов», только чуть более высокого роста. Дымчато-белые волосы выбивающиеся из под красной, как у плакатной большевички косынки. Строгое, матово-бледное, будто-бы вырезанное из мела лицо. Серые, очень спокойные, нежно поглаживающие своим взглядом глаза. Тонкие губы, никогда не выделявшиеся яркой помадой, но при этом, непостижимо выразительные, способные неуловимым движением передать малейшую перемену чувств или отношение к чему-либо. Все эти черты, мраморно-отточенные, почти неподвижные, были в то же время полны затаённо-ликующей, молодой жизни, безупречно гармоничны и складывались в гипнотически-завораживающий, сиявший мягко мерцающим светом лик.

Во время прогулок Елена Петровна почти всегда стояла на одном и том же месте, на краю пустыря и молчаливо наблюдала за нашими играми. В своём чёрном пальто и красной косынке она походила на маяк, стоящий на берегу моря и напоминающий расшалившимся лодчонкам о том, что «море» нашего детства окружено суровой сушей, а любая игра конечна. Красный треугольник косынки ядовито контрастировал с серым небом. Белые росчерки снежной крупы высекали на нём исчезающе-нитевидные полосы. Навсегда запомнил этот отрешённый, нездешний, холодный взгляд, простиравшийся поверх нашей малявочной мельтешни. Устремлённый, казалось, куда-то в неизмеримо более прекрасную, но незримую для обычных очей даль. В сравнении с разговорчивыми, постоянно о чём-то клохчущими учительницами младших классов, мне нравились её сосредоточенная молчаливость, излучавшийся всем её обликом одухотворённый покой. Порою я залипал на неё прямо посреди бурной игры, пропускал «сифу», но продолжал, забыв об игре, стоять, толкаемый с разных сторон одноклашками и безотчётно-восторженно растворялся в созерцании этого величественного и, в то же время, такого хрупкого существа.

Она никогда не повышала на нас голоса, но её флегматичный, чуть холодноватый авторитет ровно и непререкаемо осенял нас, прекращая своим вкрадчивым, - «Остановись, малец, успокойся», - даже самые буйные наши шалости и драки.

Спустя отведённые на прогулку пол часа Елена Петровна звала нас обратно в школу. Нехотя, мы выстраивались по парам и с воспитателем во главе возвращались в помещение.

В классе Елена Петровна читала нам вслух. Её умиротворяющий голос, чёткая, безукоризненно-внятная речь, позволяла полностью сконцентрироваться на сюжете, картины которого ярко и отчётливо разворачивались, сменяя друг друга в моём воображении. То были одни из самых блаженных минут моего детства. Подперев голову рукой или вовсе положив её на сложенные перед собой, на парте руки, я безотчётно предавался откровению этого аристократически-утончённого и, вместе с тем, человечно-простого лица.

Оставаясь наедине, я порою силой воображения возвращал её образ себе. Пристально рассматривая его в пространстве своего ума, я видел этот образ собиравшийся из бирюзовых, алых, голубых, фиолетовых нитей — это был виртуознейший танец света, слагавший собой не только облик, но как-будто саму идею Елены Петровны — воспитателя группы продлённого дня N-ской средней школы № 11. В отличие от других педагогов, быстро утративших для нас магический ореол величия, образ Елены Петровны устойчиво продолжал поддерживать в моём восприятии её статус священной жрицы, весталки, хранительницы какого-то неведомого мне, благодатного огня. Разумеется я не мыслил тогда такими словами, я даже не знал, что у моих чувств и видений могут быть имена. Но этот внутренний, зримый умственными очами свет, прожигал меня дугой острого как боль наслаждения. Не имея слов, для того, чтобы рассказать кому-либо о своих чувствах и видениях, я просто свыкся с осознанием того, что всегда ношу в себе тайну некого источника абсолютного, лишённого примесей Блага, сладостными касаниями своих протуберанцев исцеляющего тревогу, страх, отвращение, любое болезненное искажение моего духа.

… … …

В один уже зимний, декабрьский или январский день мы, как и было заведено, под опекой реявшей возле нас Елены Петровны, выбежали из школы на наш любимый, засыпанный свежим снегом пустырь. Было как-то особенно радостно то ли от того, что день был солнечным, то ли от того, что взбаламученная беготнёй снежная пыль взвивалась и вспыхивала на фоне чёрного милого идола в красной косынке, который могущественно и мягко оберегал озерцо нашего эфемерного, детского рая.

Он появился как будто бы из ниоткуда, плечистый парень в сине-белой куртке с логотипом «Зенит». Следующее, что я помню, режуще-громкий, хрипящий мужской крик: «Сдохни, шлюха!!!». Хряскающий человеческими костями звук удара. «Шмара, потаскуха! Узнал всё про тебя, бля!». Елена Петровна, безуспешно пытавшаяся закрыться от нападения лодочками воздетых навстречу ладоней, падает на снег. Детвора разбегается. Один я не смог найти в себе силы оторваться от этого апокалипсического зрелища. Окаменевший в тотальном ступоре, я видел всё произошедшее от начала и до конца.

«Тусуйся теперь с кем хочешь. Мне насрать!». Парень плюет, разворачивается и быстро уходит, раскачиваясь вправо-влево пухлым бутоном куртки, под которым болтается пара тоненьких, длинных, кривоватых ног. Елена Петровна лежит, скорчившись на снегу. Хриплый рёв. Кровавые плевки тщетно пытающейся подняться женщины. Скоро эти попытки прекращаются. Пощажённые снегопадами стебельки камыша всё так же покачиваются над сияющим, полным морозного ликования полем. От крови, струящейся сквозь прижатые к лицу длинные, белые пальцы — поднимается пар. Дева лежит передо мной, рефлекторно подёргиваясь, вонзив опустевший взгляд куда-то мимо меня, в какую-то непостижимую, но, несомненно, более прекрасную, хотя и незримую для обычных очей даль…

Позже я мельком услышал, что Елена Петровна уехала из нашего посёлка навсегда.

Её фамилии я не помню.